Александр Александрович Блок

5. [Ан4м/Ан3м]

Во долине, в долине Сално боевой

ранен в грудь, умирает гайдук.

Рана – розы раскрытой цветок огневой,

ствол ружья выпадает из рук.

Запевает кузнечик в кровавых полях,

и, в объятьях предсмертного сна,

видит павший гайдук, видит в сонных мечтах,

что свободна родная страна...

Снится нива – колосья под ветром звенят,

снится – звякая, блещет коса,

мирно девушки сено гребут – и звучат,

всё о нём их звенят голоса...

Над долиной Сално туча хмуро встаёт,

и слезами увлажился дол.

и сражённому чёрные очи клюёт

опустившийся в поле орёл...

Да, я знаю всегда – есть чужая страна,

есть душа в той далёкой стране,

и грустна, и, как я, одинока она,

и сгорает, и рвётся ко мне.

Даже кажется мне, что к далёкой руке

я прильнул поцелуем святым,

что рукой провожу в неисходной тоске

по её волосам золотым...

ноябрь-декабрь 1915
* * * [Ан3жм]

Превратила всё в шутку сначала,

поняла – принялась укорять,

головою красивой качала,

стала слёзы платком вытирать.

И, зубами дразня, хохотала,

неожиданно всё позабыв.

Вдруг припомнила всё – зарыдала,

десять шпилек на стол уронив.

Подурнела, пошла, обернулась,

воротилась, чего-то ждала,

проклинала, спиной повернулась,

и, должно быть, навеки ушла...

Что ж, пора приниматься за дело,

за старинное дело своё.

Неужели и жизнь отшумела,

отшумела, как платье твоё?

29 февраля 1916
* * * [Х2жм; Х4жм]

Дикий ветер

Стекла гнет,

Ставни с петель

Буйно рвет.

Час заутрени пасхальной,

Звон далекий, звон печальный,

Глухота и чернота.

Только ветер, гость нахальный,

Потрясает ворота.

За окном черно и пусто,

Ночь полна шагов и хруста,

Там река ломает лед,

Там меня невеста ждет...

Как мне скинуть злую дрёму,

Как мне гостя отогнать?

Как мне милую — чужому,

Проклятому не отдать?

Как не бросить всё на свете,

Не отчаяться во всем,

Если в гости ходит ветер,

Только дикий черный ветер,

Сотрясающий мой дом?

Что ж ты, ветер,

Стекла гнешь?

Ставни с петель

Дико рвешь?

22 марта 1916
Коршун [Я4мж]

Чертя за кругом плавный круг,

над сонным лугом коршун кружит

и смотрит на пустынный луг. –

В избушке мать над сыном тужит:

«На хлеба, на, на грудь, соси,

расти, покорствуй, крест неси».

Идут века, шумит война,

встаёт мятеж, горят деревни,

а ты всё та ж, моя страна,

в красе заплаканной и древней. –

Доколе матери тужить?

Доколе коршуну кружить?

1916
Скифы [Я5м/Я4ж; Я3ж, Я5ж]

Мильоны – вас. Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы.

Попробуйте, сразитесь с нами!

Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы,

с раскосыми и жадными очами!

Для вас – века, для нас – единый час.

Мы, как послушные холопы,

держали щит меж двух враждебных рас

монголов и Европы!

Века, века ваш старый горн ковал

и заглушал грома, лавины,

и дикой сказкой был для вас провал

и Лиссабона, и Мессины!

Вы сотни лет глядели на Восток

копя и плавя наши перлы,

и вы, глумясь, считали только срок,

когда наставить пушек жерла!

Вот – срок настал. Крылами бьёт беда,

и каждый день обиды множит,

и день придёт – не будет и следа

от ваших Пестумов, быть может!

О, старый мир! Пока ты не погиб,

пока томишься мукой сладкой,

остановись, премудрый, как Эдип,

пред Сфинксом с древнею загадкой!

Россия – Сфинкс. Ликуя и скорбя,

и обливаясь чёрной кровью,

она глядит, глядит, глядит в тебя

и с ненавистью, и с любовью!...

Да, так любить, как любит наша кровь,

никто из вас давно не любит!

Забыли вы, что в мире есть любовь,

которая и жжёт, и губит!

Мы любим всё – и жар холодных числ,

и дар божественных видений,

нам внятно всё – и острый галльский смысл,

и сумрачный германский гений...

Мы помним всё – парижских улиц ад,

и венецьянские прохлады,

лимонных рощ далёкий аромат,

и Кёльна дымные громады...

Мы любим плоть – и вкус её, и цвет,

и душный, смертный плоти запах...

Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет

в тяжёлых, нежных наших лапах?

Привыкли мы, хватая под уздцы

играющих коней ретивых,

ломать коням тяжёлые крестцы,

и усмирять рабынь строптивых...

Придите к нам! От ужасов войны

придите в мирные обьятья!

Пока не поздно – старый меч в ножны,

товарищи! Мы станем – братья!

А если нет – нам нечего терять,

и нам доступно вероломство!

Века, века вас будет проклинать

больное позднее потомство!

Мы широко по дебрям и лесам

перед Европою пригожей

расступимся! Мы обернёмся к вам

своею азиатской рожей!

Идите все, идите на Урал!

Мы очищаем место бою

стальных машин, где дышит интеграл,

с монгольской дикою ордою!

Но сами мы – отныне вам не щит,

отныне в бой не вступим сами,

мы поглядим, как смертный бой кипит,

своими узкими глазами.

Не сдвинемся, когда свирепый гунн

в карманах трупов будет шарить,

жечь города, и в церковь гнать табун,

и мясо белых братьев жарить!...

В последний раз – опомнись, старый мир!

на братский пир труда и мира,

в последний раз на светлый братский пир

сзывает варварская лира!

30 января 1918
Пушкинскому дому [Х4жм]

Имя Пушкинского Дома

в Академии наук!

Звук понятный и знакомый,

не пустой для сердца звук!

Это – звоны ледохода

на торжественной реке,

перекличка парохода

с пароходом вдалеке,

это – древний Сфинкс, глядящий

вслед медлительной волне,

всадник бронзовый, летящий

на недвижном скакуне.

Наши страстные печали

над таинственной Невой,

как мы чёрный день встречали

белой ночью огневой.

Что за пламенные дали

открывала нам река!

Но не эти дни мы звали,

а грядущие века.

Пропуская дней гнетущих

кратковременный обман,

прозревали дней грядущих

сине-розовый туман.

Пушкин! Тайную свободу

пели мы вослед тебе!

Дай нам руку в непогоду,

помоги в немой борьбе!

Не твоих ли звуков сладость

вдохновляла в те года?

Не твоя ли, Пушкин, радость

окрыляла нас тогда?

Вот зачем такой знакомый

и родной для сердца звук

имя Пушкинского Дома

в Академии наук.

Вот зачем, в часы заката

уходя в ночную тьму,

с белой площади Сената

тихо кланяюсь ему.

11 февраля 1921