Александр Дюма. Три мушкетера

- Как же, называл! Он похлопывал себя по карману и повторял:

"Посмотрим, что скажет господин де Тревиль, когда узнает, что оскорбили

человека, находящегося под его покровительством".

- Господин де Тревиль? - проговорил незнакомец, насторожившись. -

Похлопывал себя по карману, называя имя господина де Тревиля?.. Ну и как,

почтеннейший хозяин? Полагаю, что, пока наш молодой человек был без чувств,

вы не преминули заглянуть также и в этот кармашек. Что же в нем было?

- Письмо, адресованное господину де Тревилю, капитану мушкетеров.

- Неужели?

- Точь-в-точь как я имел честь докладывать вашему сиятельству.

Хозяин, не обладавший особой проницательностью, не заметил, какое

выражение появилось при этих словах на лице незнакомца. Отойдя от окна, о

косяк которого он до сих пор опирался, он озабоченно нахмурил брови.

- Дьявол! - процедил он сквозь зубы. - Неужели Тревиль подослал ко мне

этого гасконца? Уж очень он молод! Но удар шпагой - это удар шпагой, каков

бы ни был возраст того, кто его нанесет. А мальчишка внушает меньше

опасений. Случается, что мелкое препятствие может помешать достижению

великой цели.

Незнакомец на несколько минут задумался.

- Послушайте, хозяин! - сказал он наконец. - Не возьметесь ли вы

избавить меня от этого сумасброда? Убить его мне не позволяет совесть, а

между тем... - на лице его появилось выражение холодной жестокости, - а

между тем он мешает мне. Где он сейчас?

- В комнате моей жены, во втором этаже. Ему делают перевязку.

- Вещи и сумка при нем? Он не снял камзола?

- И камзол и сумка остались внизу, на кухне. Но раз этот юный сумасброд

вам мешает...

- Разумеется, мешает. Он создает в вашей гостинице суматоху, которая

беспокоит порядочных людей... Отправляйтесь к себе, приготовьте мне счет и

предупредите моего слугу.

- Как? Ваше сиятельство уже покидает нас?

- Это было вам известно и раньше. Я ведь приказав вам оседлать мою

лошадь. Разве мое распоряжение не исполнено?

- Исполнено. Ваше сиятельство может убедиться - лошадь оседлана и стоит

у ворот.

"Вот так штука! - подумал хозяин. - Уж не испугался ли он мальчишки?"

Но повелительный взгляд незнакомца остановил поток его мыслей. Он

подобострастно поклонился и вышел.

"Только бы этот проходимец не увидел миледи, - думая незнакомец. - Она

скоро должна проехать. Она даже запаздывает. Лучше всего мне будет верхом

выехать ей навстречу... Если б только я мог узнать, что написано в этом

письме, адресованном де Тревилю!.. "

И незнакомец, продолжая шептать что-то про себя, направился в кухню.

Трактирщик между тем, не сомневаясь в том, что именно присутствие

молодого человека заставляет незнакомца покинуть его гостиницу, поднялся в

комнату жены. Д'Артаньян уже вполне пришел в себя. Намекнув на то, что

полиция может к нему придраться, так как он затеял ссору со знатным

вельможей, - а в том, что незнакомец - знатный вельможа, трактирщик не

сомневался, - хозяин постарался уговорить д'Артаньяна, несмотря на слабость,

подняться и двинуться в путь. Д'Артаньян, еще полуоглушенный, без камзола, с

головой, обвязанной полотенцем, встал и, тихонько подталкиваемый хозяином,

начал спускаться с лестницы. Но первым, кого он увидел, переступив порог

кухни и случайно бросив взгляд в окно, был его обидчик, который спокойно

беседовал с кем-то, стоя у подножки дорожной кареты, запряженной парой

крупных нормандских коней.

Его собеседница, голова которой виднелась в рамке окна кареты, была

молодая женщина лет двадцати - двадцати двух. Мы уже упоминали о том, с

какой быстротой Д'Артаньян схватывал все особенности человеческого лица. Он

увидел, что дама была молода и красива. И эта красота том сильнее поразила

его, что она была совершенно необычна для Южной Франции, где д'Артаньян жил

до сих пор. Это была бледная белокурая женщина с длинными локонами,

спускавшимися до самых плеч, с голубыми томными глазами, с розовыми губками

и белыми, словно алебастр, руками. Она о чем-то оживленно беседовала с

незнакомцем.

- Итак, его высокопреосвященство приказывает мне - говорила дама.

- ...немедленно вернуться в Англию и оттуда сразу же прислать

сообщение, если герцог покинет Лондон.

- А остальные распоряжения?

- Вы найдете их в этом ларце, который вскроете только по ту сторону

Ла-Манша.

- Прекрасно. Ну, а вы что намерены делать?

- Я возвращаюсь в Париж.

- Не проучив этого дерзкого мальчишку?

Незнакомец собирался ответить, но не успел и рта раскрыть, как

Д'Артаньян, слышавший весь разговор, появился на пороге.

- Этот дерзкий мальчишка сам проучит кого следует! - воскликнул он. - И

надеюсь, что тот, кого он собирается проучить, на этот раз не скроется от

него.

- На глазах у дамы, я полагаю, вы не решитесь сбежать?

- Вспомните... - вскрикнула миледи, видя, что незнакомец хватается за

эфес своей шпаги, - вспомните, что малейшее промедление может все погубить!

- Вы правы, - поспешно произнес незнакомец. - Езжайте своим путем. Я

поеду своим.

И, поклонившись даме, он вскочил в седло, а кучер кареты обрушил град

ударов кнута на спины своих лошадей. Незнакомец и его собеседница во весь

опор помчались в противоположные стороны.

- А счет, счет кто оплатит? - завопил хозяин, расположение которого к

гостю превратилось в глубочайшее презрение при виде того, как он удаляется,

не рассчитавшись.

- Заплати, бездельник! - крикнул, не останавливаясь, всадник своему

слуге, который швырнул к ногам трактирщика несколько серебряных монет и

поскакал вслед за своим господином.

- Трус! Подлец! Самозваный дворянин! - закричал д'Артаньян, бросаясь, в

свою очередь, вдогонку за слугой.

Но юноша был еще слишком слаб, чтобы перенести такое потрясение. Не

успел он пробежать и десяти шагов, как в ушах у него зазвенело, голова

закружилась, кровавое облако заволокло глаза, и он рухнул среди улицы, все

так продолжая кричать:

- Трус! Трус! Трус!

- Действительно, жалкий трус! - проговорил хозяин, приближаясь к

д'Артаньяну и стараясь лестью заслужить доверие бедного юноши и обмануть

его, как цапля в басне (*12) обманывает улитку.

- Да, ужасный трус, - прошептал д'Артаньян. - Но зато она какая

красавица!

- Кто она? - спросил трактирщик.

- Миледи, - прошептал д'Артаньян и вторично лишился чувств.

- Ничего не поделаешь, - сказал хозяин. - Двоих я упустил. Зато я могу

быть уверен, что этот пробудет несколько дней. Одиннадцать экю я все же

заработаю.

Мы знаем, что одиннадцать экю - это было все, что оставалось в кошельке

д'Артаньяна.

Трактирщик рассчитывал, что его гость проболеет одиннадцать дней, платя

по одному экю в день, но он не знал своего гостя. На следующий день

д'Артаньян поднялся в пять часов утра, сам спустился в кухню, попросил

достать ему кое-какие снадобья, точный список которых не дошел до нас, к

тому еще вина, масла, розмарину и, держа в руке рецепт, данный ему матерью,

изготовил бальзам, которым смазал свои многочисленные раны, сам меняя

повязки и не допуская к себе никакого врача. Вероятно, благодаря целебному

свойству бальзама и благодаря отсутствию врачей д'Артаньян в тот же вечер

поднялся на ноги, а на следующий день был уже совсем здоров.

Но, расплачиваясь за розмарин, масло и вино - единственное, что

потребил за этот день юноша, соблюдавший строжайшую диету, тогда как буланый

конек поглотил, по утверждению хозяина, в три раза больше, чем можно было

предположить, считаясь с его ростом, - д'Артаньян нашел у себя в кармане

только потертый бархатный кошелек с хранившимися в нем одиннадцатью экю.

Письмо, адресованное г-ну де Тревилю, исчезло.

Сначала юноша искал письмо тщательно и терпеливо. Раз двадцать

выворачивал карманы штанов и жилета, снова и снова ощупывал свою дорожную

сумку. Но, убедившись окончательно, что письмо исчезло, он пришел в такую

ярость, что чуть снова не явилась потребность в вине и душистом масле, ибо,

видя, как разгорячился молодой гость, грозивший в пух и прах разнести все в

этом заведении, если не найдут его письма, хозяин вооружился дубиной, жена -

метлой, а слуги - теми самыми палками, которые уже были пущены ими в ход

вчера.

- Письмо, письмо с рекомендацией! - кричал д'Артаньян. - Подайте мне

К несчастью, некое обстоятельство препятствовало юноше осуществить свою

угрозу. Как мы уже рассказывали, шпага его была сломана пополам в первой

схватке, о чем он успел совершенно забыть. Поэтому, сделав попытку выхватить

шпагу, он оказался вооружен лишь обломком длиной в несколько дюймов, который

трактирщик аккуратно засунул в ножны, припрятав остаток клинка в надежде

сделать из него шпиговальную иглу.

Это обстоятельство не остановило бы, вероятно, нашего пылкого юношу,

если бы хозяин сам не решил наконец, что требование гостя справедливо.

- А в самом деле, - произнес он, опуская дубинку, - куда же делось

письмо?

- Да, где же это письмо? - закричал д'Артаньян. - Предупреждаю вас: это

господин де Тревиль заставит его найти, поверьте!

Эта угроза окончательно запугала хозяина. После короля и кардинала имя

г-на де Тревиля, пожалуй, чаще всего упоминалось не только военными, но и

горожанами. Был еще, правда, отец Жозеф (*13), но его имя произносилось не

иначе как шепотом: так велик был страх перед "серым преосвященством", другом

кардинала Ришелье.

Отбросив дубинку, знаком приказав жене бросить метлу, а слугам - а -

палки, трактирщик сам подал добрый пример и занялся поисками письма.

- Разве в это письмо были вложены какие-нибудь ценности? - спросил он

после бесплодных поисков.

- Еще бы! - воскликнул гасконец, рассчитывавший на это письмо, чтобы

пробить себе путь при дворе. - В нем заключалось все мое состояние.

- Испанские боны? - осведомился хозяин.

- Боны на получение денег из личного казначейства его величества, -

ответил д'Артаньян, который, рассчитывая с помощью этого письма поступить на

королевскую службу, счел, что имеет право, не солгав, дать этот несколько

рискованный ответ.

- Черт возьми! - воскликнул трактирщик в полном отчаянии.

- Но это неважно... - продолжал д'Артаньян со свойственным гасконцу

апломбом, - это неважно, и деньги - пустяк. Само письмо - вот единственное,

что имело значение. Я предпочел бы потерять тысячу пистолей, чем утратить

это письмо!

С тем же успехом он мог бы сказать и "двадцать тысяч", но его удержала

юношеская скромность.

Внезапно словно луч света сверкнул в мозгу хозяина, который тщетно

обыскивал все помещение.

- Письмо вовсе не потеряно! - сказал он.

- Что? - вскрикнул д'Артаньян.

- Нет. Оно похищено у вас.

- Но кем похищено?

- Вчерашним неизвестным дворянином. Он спускался в кухню, где лежал ваш

камзол. Он оставался там один. Бьюсь об заклад, что это дело его рук!

- Вы думаете? - неуверенно произнес д'Артаньян.

Ведь ему лучше, чем кому-либо, было известно, что письмо это могло

иметь значение только для него самого, и он не представлял себе, чтобы

кто-нибудь мог на него польститься. Несомненно, что никто из находившихся в

гостинице проезжих, никто из слуг не мог бы извлечь какие-либо выгоды из

этого письма.

- Итак, вы сказали, что подозреваете этого наглого дворянина? -

переспросил д'Артаньян.

- Я говорю вам, что убежден в этом, - подтвердил хозяин. - Когда я

сказал ему, что вашей милости покровительствует господин де Тревиль и что

при вас даже письмо к этому достославному вельможе, он явно забеспокоился,

спросил меня, где находится это письмо, и немедленно же сошел в кухню, где,

как ему было известно, лежал ваш камзол.

- Тогда похититель - он! - воскликнул д'Артаньян. - Я пожалуюсь

господину де Тревилю, а господин де Тревиль пожалуется королю!

Затем, с важностью вытащив из кармана два экю, он протянул их хозяину,

который, сняв шапку, проводил его до ворот. Тут он вскочил на своего

желто-рыжего коня, который без дальнейших приключений довез его до

Сент-Антуанских ворот города Парижа. Там д'Артаньян продал коня за три экю -

цена вполне приличная, если учесть, что владелец основательно загнал его к

концу путешествия. Поэтому барышник, которому д'Артаньян уступил коня за

вышеозначенную сумму, намекнул молодому человеку, что на такую неслыханную

цену он согласился, только прельстившись необычайной мастью лошади.

Итак, д'Артаньян вступил в Париж пешком, неся под мышкой свой узелок, и

бродил по улицам до тех пор, пока ему не удалось снять комнату,

соответствующую его скудным средствам. Эта комната представляла собой

подобие мансарды и находилась на улице Могильщиков, вблизи Люксембурга.

Внеся задаток, д'Артаньян сразу же перебрался в свою комнату и весь

остаток дня занимался работой: обшивал свой камзол и штаны галуном, который

мать спорола с почти совершенно нового камзола г-на д'Артаньяна-отца и

потихоньку отдала сыну. Затем он сходил на набережную Железного Лома и дал

приделать новый клинок к своей шпаге. После этого он дошел до Лувра и у

первого встретившегося мушкетера справился, где находится дом г-на де

Тревиля. Оказалось, что дом этот расположен на улице Старой Голубятни, то

есть совсем близко от места, где поселился д'Артаньян, - обстоятельство,

истолкованное им как предзнаменование успеха.

Затем, довольный своим поведением в Менге, не раскаиваясь в прошлом,

веря в настоящее и полный надежд на будущее, он лег и уснул богатырским

сном.

отправился к достославному г-ну де Тревилю, третьему лицу в королевстве,

согласно суждению г-на д'Артаньяна-отца.

II. ПРИЕМНАЯ Г-НА ДЕ ТРЕВИЛЯ

Господин де Труавиль - имя, которое еще продолжают носить его родичи в

Гаскони, или де Тревиль, как он в конце концов стал называть себя в Париже,

- путь свой и в самом деле начал так же, как д'Артаньян, то есть без единого

су в кармане, но с тем запасом дерзости, остроумия и находчивости, благодаря

которому даже самый бедный гасконский дворянчик, питающийся лишь надеждами

на отцовское наследство, нередко добивался большего, чем самый богатый

перигорский или беррийский дворянин, опиравшийся на реальные блага. Его

дерзкая смелость, его еще более дерзкая удачливость в такое время, когда

удары шпаги сыпались как град, возвели его на самую вершину лестницы,

именуемой придворным успехом, по которой он взлетел, шагая через три

ступеньки.

Он был другом короля, как всем известно, глубоко чтившего память своего

отца, Генриха IV. Отец г-на де Тревиля так преданно служил ему в войнах

против Лиги (*14), что за недостатком наличных денег, - а наличных денег всю

жизнь не хватало беарнцу, который все долги свои оплачивал остротами,

единственным, чего ему не приходилось занимать, - что за недостатком

наличных денег, как мы уже говорили, король разрешил ему после взятия Парижа

включить в свой герб льва на червленом поле с девизом: "Fidelis et fortis"

(Верный и сильный (лат.)). То была большая честь, но малая прибыль. И,

умирая, главный соратник великого Генриха оставил в наследство сыну всего

только шпагу свою и девиз. Благодаря этому наследству и своему

незапятнанному имени г-н де Тревиль был принят ко двору молодого принца, где

он так доблестно служил своей шпагой и был так верен неизменному девизу, что

Людовик XIII, один из лучших фехтовальщиков королевства, обычно говорил,

что, если бы кто-нибудь из его друзей собрался драться на дуэли, он

посоветовал бы ему пригласить в секунданты первым его, а вторым - г-на де

Тревиля, которому, пожалуй, даже следовало бы отдать предпочтение.

Людовик XIII питал настоящую привязанность к де Тревилю - правда,

привязанность королевскую, эгоистическую, но все же привязанность. Дело в

том, что в эти трудные времена высокопоставленные лица вообще стремились

окружить себя людьми такого склада, как де Тревиль. Много нашлось бы таких,

которые могли считать своим девизом слово "сильный" - вторую часть надписи в

гербе де Тревилей, но мало кто из дворян мог претендовать на эпитет

"верный", составлявший первую часть этой надписи. Тревиль это право имел. Он

был один из тех редких людей, что умеют повиноваться слепо и без

рассуждений, как верные псы, отличаясь сообразительностью и крепкой хваткой.

Глаза служили ему для того, чтобы улавливать, не гневается ли на кого-нибудь

король, а рука - чтобы разить виновника: какого-нибудь Бема или Моревера,

Польтро де Мере или Витри. Тревилю до сих пор недоставало только случая,

чтобы проявить себя, но он выжидал его, чтобы ухватить за вихор, лишь только

случай подвернется. Недаром Людовик XIII и назначил де Тревиля капитаном

своих мушкетеров, игравших для него ту же роль, что ординарная стража для

Генриха III и шотландская гвардия для Людовика XI.

Кардинал, со своей стороны, в этом отношении не уступал королю. Увидев,

какой грозной когортой избранных окружил себя Людовик XIII, этот второй или,

правильнее, первый властитель Франции также пожелал иметь свою гвардию.

Поэтому он обзавелся собственными мушкетерами, как Людовик XIII обзавелся

своими, и можно было наблюдать, как эти два властелина-соперника отбирали

для себя во всех французских областях и даже в иностранных государствах

людей, прославившихся своими ратными подвигами. Случалось нередко, что

Ришелье и Людовик XIII по вечерам за партией в шахматы спорили о

достоинствах своих воинов. Каждый из них хвалился выправкой и смелостью

последних и, на словах осуждая стычки и дуэли, втихомолку подбивал своих

телохранителей к дракам. Победа или поражение их мушкетеров доставляли им

непомерную радость или подлинное огорчение. Так, по крайней мере, повествует

в своих мемуарах человек, бывший участником большого числа этих побед и

некоторых поражений.

Тревиль угадал слабую струнку своего повелителя и этому был обязан

неизменным, длительным расположением короля, который не прославился

постоянством в дружбе. Вызывающий вид, с которым он проводил парадным маршем

своих мушкетеров перед кардиналом Арманом дю Плесси Ришелье, заставлял в

гневе щетиниться седые усы его высокопреосвященства. Тревиль до тонкости

владел искусством войны того времени, когда приходилось жить либо за счет

врага, либо за счет своих соотечественников; солдаты его составляли легион

сорвиголов, повиновавшихся только ему одному.

Небрежно одетые, подвыпившие, исцарапанные, мушкетеры короля, или,

вернее, мушкетеры г-на де Тревиля шатались по кабакам, по увеселительным

местам и гульбищам, орали, покручивая усы, бряцая шпагами и с наслаждением

задирая телохранителей кардинала, когда те встречались им на дороге. Затем

из ножен с тысячью прибауток выхватывалась шпага. Случалось, их убивали, и

они падали, убежденные, что будут оплаканы и отомщены; чаще же случалось,

что убивали они, уверенные, что им не дадут сгнить в тюрьме: г-н де Тревиль,

разумеется, вызволит их. Эти люди на все голоса расхваливали г-на де

Тревиля, которого обожали, и, хоть все они были отчаянные головы, трепетали

перед ним, как школьники перед учителем, повиновались ему по первому слову и

готовы были умереть, чтобы смыть с себя малейший его упрек.

Господин де Тревиль пользовался вначале этим мощным рычагом на пользу

королю и его приверженцам, позже - на пользу себе и своим друзьям. Впрочем,

ни из каких мемуаров того времени не явствует, чтобы даже враги, - а их было

у него немало как среди владевших пером, так и среди владевших шпагой, -

чтобы даже враги обвиняли этого достойного человека в том, будто он брал

какую-либо мзду за помощь, оказываемую его верными солдатами. Владея

способностью вести интригу не хуже искуснейших интриганов, он оставался

честным человеком. Более того: несмотря на изнурительные походы, на все

тяготы военной жизни, он был отчаянным искателем веселых приключений,

изощреннейшим дамским угодником, умевшим при случае щегольнуть изысканным

мадригалом. О его победах над женщинами ходило столько же сплетен, сколько

двадцатью годами раньше о сердечных делах Бассомпьера (*15), - а это кое-что

значило. Капитан мушкетеров вызывал восхищение, страх и любовь, другими

словами - достиг вершин счастья и удачи.

Людовик XIV поглотил все мелкие созвездия своего двора, затмив их своим

ослепительным сиянием, тогда как отец его - солнце, pluribus impar (Многим

не равное (лат.)), - предоставлял каждому из своих любимцев, каждому из

приближенных сиять собственным блеском. Кроме утреннего приема у короля и у

кардинала, в Париже происходило больше двухсот таких "утренних приемов",

пользовавшихся особым вниманием. Среди них утренний прием у де Тревиля

собирал наибольшее число посетителей.

Двор его особняка, расположенного на улице Старой Голубятни, походил на

лагерь уже с шести часов утра летом и с восьми часов зимой. Человек

пятьдесят или шестьдесят мушкетеров, видимо, сменявшихся время от времени, с

тем чтобы число их всегда оставалось внушительным, постоянно расхаживали по

двору, вооруженные до зубов и готовые на все. По лестнице, такой широкой,

что современный строитель на занимаемом ею месте выстроил бы целый дом,

сновали вверх и вниз старухи, искавшие каких-нибудь милостей, приезжие из

провинции дворяне, жаждущие зачисления в мушкетеры, и лакеи в разноцветных,

шитых золотом ливреях, явившиеся сюда с посланиями от своих господ. В

приемной на длинных, расположенных вдоль стен скамьях сидели избранные, то

есть те, кто был приглашен хозяином. С утра и до вечера в приемной стоял

несмолкаемый гул, в то время как де Тревиль в кабинете, прилегавшем к этой

комнате, принимал гостей, выслушивал жалобы, отдавал приказания и, как

король со своего балкона в Лувре, мог, подойдя к окну, произвести смотр

своим людям и вооружению.

В тот день, когда д'Артаньян явился сюда впервые, круг собравшихся

казался необычайно внушительным, особенно в глазах провинциала. Провинциал,

правда, был гасконец, и его земляки в те времена пользовались славой людей,

которых трудно чем-либо смутить. Пройдя через массивные ворота, обитые

длинными гвоздями с квадратными шляпками, посетитель оказывался среди толпы

вооруженных людей. Люди эти расхаживали по двору, перекликались, затевали то

ссору, то игру. Чтобы пробить себе путь сквозь эти бушующие людские волны,

нужно было быть офицером, вельможей или хорошенькой женщиной.