Александр Павлович Оленич-Гнененко проза в горах Кавказа

Кордон Ачипсе, 7–9 июня

День хотя и облачный, но очень жаркий. Спасает от жары лишь то, что дорога большей частью идет среди густого леса грецкого ореха, каштанов, грабов, кленов, черешен, дающих прохладную тень. Местами лес отступает влево, взбегая на горы, и тогда с правой стороны открывается наполненная синим воздухом бездна, где гремит Мзымта, светлая зелень просторных долин за ней и еще дальше — нежная бирюзовая дымка лесов и хребтов, уходящих ввысь и сливающихся с пепельно-сизыми облаками над горизонтом.

Миновав сланцевый рудник, иду непролазными низкими зарослями ивняка и ольхи. Узкая, черная от дождей тропа чуть заметна в царящем здесь сумеречном освещении. Это настоящие волчьи места, и недаром на влажной тропе видны следы волков.

Тропа сворачивает к речной террасе и через высокие папоротники и крупный галечник выводит к реке Ачипсе. Налитая до краев паводком, река стремительно мчится по крутому ложу, бурлит и пенится в водоворотах. Через рукава и петли реки перекинуты кладки. Кладки — это поваленные с берега на берег деревья, иногда, как в этом случае, с чем-то вроде перил. Я терпеть не могу кладок. Не имея привычки, и без мягкой здешней обуви по этим мокрым стволам трудно перебираться, особенно с грузом за спиной: того и гляди, как раз очутишься в летящей среди каменных порогов бешеной струе.

После долгих усилий и осторожных переходов я выбрался, наконец, на твердую землю.

Кордон Ачипсе — это несколько почерневших от времени и дождей домиков, окруженных невысокой оградой, фруктовыми деревьями и огородами на серой щебнистой почве лесной поляны.

На лай собаки и мой зов из дверей ближайшего домика вышла невысокая смуглая женщина с темными серьезными глазами. Я узнаю жену Пономаренко, Анну Емельяновну, снаряжавшую когда-то нас в многодневную поездку по заповеднику. Михаила Сафоновича нет: он только что ушел в горы расчищать тропы…

На следующий день с утра с сыном Михаила Сафоновича Толей, недавно учеником фабрично-заводской школы, а теперь слесарем рудника, отправляемся к реке Ачипсе ловить форель.

Переходим на другой берег по двум скользким кладкам над скачущей через камни, поднявшейся за ночь водой. В руках у Толя бамбуковая удочка с волосяной лесой. Скрываясь в тени прибрежных кустов, Толя забрасывает лесу у самого берега, против течения, в завивающиеся воронки бурунов. Но форель не клюет: вода после дождя слишком высока и мутна.

Прыгая с камня на камень, мы перебираемся через один из рукавов Ачипсе и по густым зарослям ольшаника и папоротников выходим к реке Лауре. Зеленоватая вода чиста и прозрачна, и Толя снова забрасывает лесу. Вдруг он быстро выдергивает ее из воды, и на конце упругого волоса, извиваясь и сверкая на солнце, как кусок серебра с чернью, танцует в воздухе крапчатая форель. Толя еще раз забрасывает лесу — и опять добыча.

В кустах неподалеку от нас сухо хрустнул сучок. Присмотревшись, я увидел дикую козу Насторожив уши и пригибая переднюю часть тела низко к земле, она бесшумно кралась к отмели, почти пополам перерезавшей узкую в этом месте реку. Подойдя к краю отмели, дикая коза остановилась. Выпуклые большие глаза ее пугливо смотрели по сторонам и на противоположный берег. Но вот она медленно, как бы не доверяя дну, вошла в воду, и вскоре на том берегу в последний раз блеснуло в кустах белое пятно «зеркала», Коза скрылась в лесу.

Возвращаемся с уловом домой, но уже по другой дороге — звериными запутанными тропами. Время от времени Толя останавливается, внимательно разглядывая что-то внизу — какие-то кочки и глубоко вбитые в землю колья — и говорит:

— Осторожнее. Тут капкан.

Капканы запрятаны на волчьих ходах и лазах. Их много, и если бы не проводник, я, без сомнения, попался бы в один из них…

Против нас, влево от реки, тянется покрытый лесами отрог Псеашхо — хребет Псикако, а направо искрится в снегах вершина горы Ассары. Небо голубеет все больше и больше. Нагретые солнцем облака, утончаясь, поднимаются все выше, подобные прозрачной кисее и легким детским шарам…

Мы уже подходили к кордону, как вдруг из лесу в двух шагах от нас легкой походкой вышел Михаил Сафонович.

Он был в защитной рубахе, подпоясанной патронташем, и в брюках из прорезиненной материи навыпуск. Обут он был в привычные поршни из шкуры дикого кабана. За плечами висела на ремне трофейная немецкая винтовка, на поясе — большой охотничий нож. Кепка с задорно загнутым козырьком, как и семь лет назад, была сбита к затылку, открывая знакомое, слегка усмехающееся лицо. На гимнастерке у Пономаренко — медаль «За оборону Кавказа».

Михаил Сафонович почти не изменился, только оброс небольшими усами и бородкой, тронутыми, как и виски, серебром. Да еще лицом и фигурой стал он суше и тоньше. Но, приглядываясь, я заметил и кое-что новое. На загорелом лбу Михаила Сафоновича, над правым глазом, темнел продолговатый шрам, отчего бровь поднималась кверху, придавая всему лицу выражение удивления, и когда он свертывал папиросу, три пальца на правой руке беспомощно шевелились, не сгибаясь.

Я спросил Михаила Сафоновича, что с ним случилось.

Он вскользь ответил: «Это медведь покалечил» — и обещал подробнее рассказать потом.

…Вечером, управившись по хозяйству, Пономаренко присаживается к столу, за которым я работаю, и повествует обо всем, что пришлось пережить за время нашей долгой разлуки.

— Война застала меня у первой кладки через реку Ачипсе. Я только что вышел с наблюдателями строить кладку, а с другого берега девочки кричат: «Дядя Пономаренко! Война… Военкомат!»

Река бушует, грохочет. Не расслышать; толком. Мы переспрашиваем, девочки кричат снова, но мы только слышим отдельные слова: «Война… Военкомат…»

Мои наблюдатели пошли кружным путем через гору, а я, как был в одежде, переплыл реку. Связался по рудничному телефону с Красной Поляной, с Деревянно — он тогда заведывал отделом. Договорился, что с рюкзаками, ложками, бельем явимся в Адлерский военкомат. Через четыре часа мы были уже в Красной Поляне. Однако меня не взяли.

Я ходил в августе 1941 года с группой боевого Сочинского участка с заданием — осмотреть горы, выяснить возможные парашютные площадки. Мы сняли все указатели, опознавательные знаки и прочесали леса в тех мостах, где могли быть сброшены десанты или шпионы. В марте 1942 года я получил приказ — строго просматривать свой участок. В один из обходов я обнаружил на снегу на склоне горы Ассары следы. Пошел по следам на лыжах и настиг двух диверсантов. Произошла схватка. Одному из них я прострелил руку и грудь, другой сдался. Обоих диверсантов на следующий день доставил в Красную Поляну.

В августе получил приказание провести отряд на Малый и Большой Бамбаки, в глубокий тыл врага. В этом отряде было тринадцать младших лейтенантов, один старший лейтенант — командир отряда — и семь бойцов истребительного батальона, в том числе и я.

Я повел отряд через Уруштен, где стояло наше боевое охранение. Гитлеровцы находились в стороне Псебая, на Алоусе. Мы обошли их в направлении на Челепсинский перевал, через реку Бамбачку и Большой Бамбак. Добрались до столба-указателя, — мы его видели с вами в 1939 году, — и по Челипской тропе, где мы с вами тогда замерзали, вышли к лагерю Бамбак.

Отряд остановился тут же, заняв две господствующие высоты, с которых во все стороны открывалось хорошее наблюдение. Сам я направился, несмотря на густой туман и дождь, с двумя лейтенантами и двумя истребителями дальше к Чертовым Воротам-Ачешбоку. У Чертовых Ворот на плоскогорье вершины (помните, мы тогда же видели там оленей?) обнаружили вражеский наблюдательный пост и верховых лошадей.

Мы возвратились в лагерь Бамбак и доложили результаты разведки старшему лейтенанту. Обойдя открытый нами пост на Ачешбоке, мы благополучно вернулись обратно. За это дело я был премирован. Не меньше сорока раз я выходил на разведку.

В декабре того же года был такой случай. Я услышал глухие взрывы в верховьях Киши. Сообщил об этом командованию. Командование направило в разведку минометное подразделение и меня в качестве проводника. Буран был жестокий. Мы на лыжах перевалили по двухметровым снегам хребет Ассару. Через двое суток нашли четырнадцать бойцов автоматного взвода и с ними двух сержантов. Они были на охранении минных полей впереди своей части, когда их отрезали немцы. Месяц они пробивались из окружения, шли без троп, опухли от голода. Видя, что приходит конец, стали взрывать гранаты, подавать сигналы, потому что догадывались о близости наших, а силы идти уже не стало. Когда мы на них наткнулись, они совсем замерзали…

А теперь, — произнес он, помолчав, — расскажу, как я был ранен медведем.

В прошлом году шел я по склону хребта, и тут на меня напал медведь. Он, — потом я ходил на это место и узнал, — выкапывал земляных ос и был обозлен. Высокие папоротники совсем скрывали медведя. Он сразу взревел и набросился на меня. Я шагнул назад, не заметив, что сзади ручей, оступился и упал навзничь. Медведь ухватился зубами за приклад винтовки, и она отлетела в сторону. Медведь навалился на меня и стал грызть колено, которое я выставил для защиты. Тогда я попробовал сунуть поглубже ему в пасть правую руку, но неудачно: зверь зажал ее в зубах и принялся мять пальцы. Боль адская!

Во время борьбы нож, свободно подвешенный к поясу, ссунулся налево за спину, и я на нем лежал. Я левой рукой с трудом вытащил нож и попытался освободить правую. Медведь царапнул меня когтями по черепу и содрал с него; кожу — от бровей почти до затылка. Левой рукой я всадил нож в медвежье горло, перерезал его и отделил позвонки. Когда они хрустнули, мне показалось, что я сломал лезвие… Вот тут я в первый раз испугался. Но нож не подвел: он у меня кован из самолетной стальной оси. Медведь отвалился. Я вскочил на ноги, схватил винтовку и с левой руки, положив ствол на покалеченную правую руку, пять раз выстрелил в медведя. Все пули попали. Только как выяснилось, в этом уже не было надобности: медведь был мертв.

Тогда мне захотелось курить. Кровь залила глаза, и я ничего не видел. Все же свернул папиросу на ощупь и закурил. Только странно что-то: дым краской пахнет. Я потушил папиросу и сунул в карман. Уже дома обнаружил, что для папиросы я оторвал клочок десятирублевой бумажки.

После мне страшно захотелось мяса. Я попробовал отрезать кусок сырой медвежатины и не смог. Хотел было перевязаться, но белье оказалось прочным, и разорвать его не удалось. Тогда я пошел домой напрямик, через лес и воду. Шел вброд протоками. Несколько раз от потери крови был без памяти.

Вышел я с места, где схватился с медведем, в четыре часа дня, а пришел на кордон в час ночи. Жена дала знать на рудник. Меня уложили на носилки и в них перенесли прямо по воде через реку. После этого я полтора месяца лежал в больнице и еще месяца три дома.

Все обошлось благополучно. Вот только над бровью долго не заживал шрам: был он красный и величиной с медный пятак, да три пальца изжеваны. Кости хоть и срослись, но пальцы не работают. Нажимаю я теперь на спуск четвертым пальцем, но это пустое! При стрельбе из ружья главное — левая рука: на нее ложится вся тяжесть.

Убитый медведь был худой, но огромный. Да вот сами посмотрите.

Михаил Сафонович выходит в сени и возвращается оттуда с медвежьей шкурой в охапке. Растянутая на полу, она действительно огромна — больше двух метров, рыже-бурого цвета, с белым галстуком на горле. Галстук по форме похож на летучую мышь с развернутыми крыльями. Когти могучих лап достигают семи-восьми сантиметров.

Я узнаю шкуру: это на ней я отдыхал в день моего прихода на кордон.

…Утром Михаил Сафонович собирает меня в обратный путь. Он вручает мне бутылку с каштановым медом и мешочек грецких орехов. Когда я, поблагодарив, отказываюсь под предлогом, что в рюкзаке нет места, он сам принимается за укладку, приговаривая:

— И не думайте отказываться. Мед в дороге — первое дело. Если часом нет ничего под рукой, съел три-четыре ложки меда — и уже веселее.

Мы прощаемся на берегу Ачипсе.

— Ну, будьте здоровы. Не забывайте нас, лесных людей.

— Желаю успеха и счастья, Михаил Сафонович!

Река бурлит и грохочет, высоко взметая в синий прозрачный воздух пену и брызги. На повороте узкой тропы оглядываюсь в последний раз: Пономаренко неподвижно стоит, легко опираясь о перила кладки. За его плечами винтовка, и козырек обитой назад кепки все так же задорно загнут кверху.