Роль субъективности в формировании смыслов огромна

Не верно. Роль субъективности в формировании смыслов огромна, но не абсолютна.

Откуда человек берет представление о своем предмете веры, который в результате веры в него становится реальностью культуры? Если человек верит в Бога с определенными предикатами, откуда он берет представление об этих предикатах? Разумеется, из сложившейся культуры, потому что эти представления ему взять просто неоткуда. Пелевин, завершая логическую цепочку, однако, говорит – из ниоткуда, из ничто, из пустоты. Абсолютизируя заданность, он частично прав: смысл природного всеобщего происходит из природной заданности, и наука не знает, откуда эта заданность возникает. Но Пелевин не прав в главном. Как сформировалась земная форма природы, мы не знаем, но откуда взялась культура, мы знаем – из деятельности человека. Нельзя выводить происхождение заданности в культуре по аналогии с происхождением заданности природы. Заданность в культуре возникает и умирает в результате сдвигов в массовом сознании.

О каких сдвигах следует вести речь?

И в культуре Европы, и в культуре Азии в XX в. произошли огромные перемены. Надличностный дух как субъект и основание, божественная субстанция как субъект и основание, небо как цель и основание, ветхозаветный Бог как цель и основание, индийский Атман как цель и основание, состояние Будды как цель и основание – весь этот мировой небоскреб рухнул и остался лишь в букинистической литературе, а в жизни – лишь как малоактуальный фактор сознания. Сущее перестало быть основанием мышления, основанием стало бытие сущего. Затем рухнуло и бытие сущего как абсолют. Цель перестала быть основанием принятия решений, основанием стала способность к интерпретации. Но и способность к интерпретации как абсолют не выдержало напора релятивизма. Появилось новое основание – способность устанавливать меру в интерпретации. Критика исторического опыта как способ переопределять меру осмысления этого опыта стала основной формой историософии. Культурные эпохи в новой историософии стали различаться в зависимости от того, как человек обновлял свою способность превращать свою способность к интерпретации в проблему своего творчества. Бог перестал быть основанием, основанием стала способность человека устанавливать новую меру божественного в каждую новую культурную эпоху. Путь Будды, путь Иисуса, конфуцианство, неоконфуцианство, поздняя махаяна, модернизационные элементы в исламе, в которых движение все, а цель – ничто…. – все это стало способами интерпретатора обновлять меру понимания всеобщего в заново создаваемых им культурных формах. Потусторонность и мистика как факторы сознания никуда из сознания не исчезли, но рухнула их абсолютность в анализе. Анализ стал изучать динамику культурных форм. Культурология стала приговором умозрительной философии.

Откуда появились эти сдвиги? Из пустоты? Из веры? Из Шлема Ужаса? Отнюдь, господа. Из способности человека к самокритике и переосмыслению. Из его способности превращать свой способ мышления в объект беспощадного анализа.

Пелевину нравятся выводы некого П. Стецюка. Вот один из них: «Мир создает вера, а предметы создает уверенность в их существовании, и наоборот: мир создает веру в себя, а предметы убеждают в своей подлинности; без одного нет другого»³⁸. Это верно, что если я живой, то я существую. Но как понять, что такое – быть живым? Чтобы ответить на этот вопрос, разве я не должен включить объективацию, обратную связь, анализ? Стецюк и Пелевин говорят – не надо. И без мышления все ясно, я же дышу. Я-то думал, что если я мыслю, значит – существую. А я существую, оказывается, не только не мысля, но даже не зная о том, что я мыслю и совсем не подозревая о том, что мне надо мыслить, а не только дышать, чтобы понять, существую ли я.

Если Стецюк и Пелевин правы, то зачем же я, Стецюк, Пелевин и все люди – пытаемся понять, в чем смысл жизни, и зачем науки, зачем романы, стихи и рассказы, когда, оказывается, и так все ясно?

Спорить с Пелевиным не буду. Доказательства здесь бессильны. Потому что пелевинский Владыка это очень личное. Я просто попробую поставить личное Пелевина и личное мое рядом.

В романе «Чапаев и пустота» речь идет о слове «Бог», которое нанесено неким Бурлюком с помощью трафарета на серый картон и который японец Кавабата интерпретирует как «русскую концептуальную икону», которую он называет гениальной и ценит выше «Троицы» Рублева. Бога японец видит в полосках пустоты, оставшихся от трафарета. Пелевин этот текст излагает как почти-пародию. Он все излагает как почти-пародию. Но пародийность текста меня не останавливает. Онегин выстроен и пародийно и серьезно. Пародийно-серьезная пушкинско-пелевинская манера это все еще новое в русской литературе, и она совершенно не снимает необходимости серьезного анализа того, о чем пишут ее авторы.

«Я, конечно, имею ввиду полоски пустоты, оставшиеся от трафарета. Их не составило бы труда закрасить, но тогда эта работа не была бы тем, что она является сейчас. Именно так. Человек начинает глядеть на это слово, от видимости смысла переходит к видимой форме и вдруг замечает… пустоты, которые не заполнены ничем, - и там-то, в этом «нигде», единственно и можно встретить то, на что тщатся указать эти огромные уродливые буквы, потому что слово «Бог» указывает на то, на что указать нельзя…

…Но вы не найдете этой пустоты в западной религиозной живописи… Там все заполнено материальными объектами – какими-то портьерами, складками, тазиками с кровью и еще Бог знает чем. Уникальное виденье реальности, отраженное в этих двух произведениях искусства, объединяет только нас с вами. Поэтому я считаю, что то, что необходимо России на самом деле, - это алхимический брак с Востоком… Именно с Востоком, - перебил Кавабата, - а не с Западом. Понимаете? В глубине российской души зияет та же пустота, что и в глубине японской. И именно из этой пустоты и возникает мир, возникает каждую секунду»³⁹.

Что можно возразить древнеяпонской логике Пелевина, сегодня сохранившейся только в литературных произведениях и монастырях? Ничего. Мир возникает помимо усилий человека. Кто ж с этим спорит? В этой закономерности человек – ноль, а Творец – все. Пожалуйста. Бога надо выражать на холсте через пустоту, через ничто, так как что ни нарисуй, даже черный квадрат, нарисованное не способно выразить целого. Согласен. В глубине российской души зияет пустота. Может и зияет. Что дальше? Выразили все через пустоту, через ноль, а как жить в этом не зависящем от меня мире? Спать? Пить? Колоться? Побыстрее умереть?

Но я стерва, Пелевин – явная, как любой европеец, и тайная, как любой азиат. И, вопреки любой логике всеединого, я хочу, чтобы от меня в этом мире что-то зависело. Поэтому получите мою европейско-азиатскую стервозную логику.

Мир, даже если он возникает из ничего, не возникает из ничего, он рождается из творческих усилий человека. Даже дважды два без моих усилий никогда не будет четыре. Поэтому Бог проявляет себя и через восточную пустоту, которая может нести в себе предчувствие нового творчества, и через материальные объекты, – портьеры, складки, тазики с кровью и т. п., в которых заключен прошлый опыт западных людей и которые тоже могут нести в себе предчувствие нового творчества. Но главным образом мир возникает не так. Он рождается, когда я из предчувствия нового пытаюсь создать новую реальность и у меня, – черт побери! – по-лу-ча-ет-ся и я всеми своими печенками, мурашками на коже чувствую это и, как ребенок, радуюсь своему счастью.

И когда на меня нисходит это чудо, я нутром ощущаю, что Бог, если он есть, не пустота, он рядом, либо я сам творю его и ставлю рядом, если его по какой-то причине еще нет. И мы радуемся, смеемся и тихо вместе говорим: «Ай да Давыдов, ай да сукин сын!».

И причем тут Восток, Запад, пустота и какие-то там алхимические браки?
Лермонтовский вызов XXI века и Пелевин.
Русские не заслужили свободы. Заявляя с театральных подмостков «Быть или не быть?», мы думаем, что играем Гамлета, но мы играем Акакия – эти чувства владели мною, когда я писал о Пелевине и Владыке. И была досада. Мне всегда казалось, рациональные основы жизни, релятивизация оснований анализа, развитие абстрактного мышления, повышение способности рефлексировать по поводу способности к рефлексии – уже незыблимые составляющие современных представлений о свободе и личности, и нет надобности говорить об этом. Оказывается, есть надобность.

Как же обобщить все это пелевинское, которое я не принимаю?

Пелевин ищет альтернативу идиотизму российской жизни и жизни вообще в докультуре. Он возвращает человека в девственную природу, в человеческую доисторию, в дочеловеческое состояние, абсолютизируя мысль о том, что «мир это всего лишь чья-то мысль»⁴⁰. Он, по существу, уничтожает все наработанное пушкинско-лермонтовской тенденцией в русской литературе. Снимает дерзкое лермонтовское Богу «Ты виновен!» и, отрицая церковь, но, произнося церковные слова, говорит ему что-то вроде – Ты, в присутствии которого законы молчат, прав!, Ты всесилен!, Да здравствуешь ты!, Меня нет, есть только ты. И я, прилепившийся к тебе, этому рад!

Пелевинское творчество это вызов Пушкину, но в еще большей степени Лермонтову. О чем говорит этот вызов? Он говорит о том, что Пелевин и мы все, живем в эпоху, которую можно назвать концом «Шинели» и Лермонтовским ренессансом. В эпоху, когда способ критики культуры, начавшийся с Гоголя, угасает, и способ критики культуры, начавшийся с Лермонтова, становится все более необходимым, когда стала, как никогда актуальной критика культурных оснований – русского народа, русской версии Бога, русского менталитета, российского способа жить, ситуации, когда законы молчат. Сегодня стало ясно, что, не отвечая на лермонтовские вопросы, русской человек не станет конкурентоспособным на мировом рынке культур. Вопросы, поставленные Лермонтовым, невозможно далее замалчивать. Не потому только, что этого потребовало творчество Лермонтова (оно потребовало этого давно, но ведь могло же русское общество десятилетиями этого не делать), а потому что этого потребовало наше время. Время, ищущее сегодня перемен, воскресило Лермонтова для себя и стало ведущим лермонтоведом России. Лермонтоведом специфическим. Оно возрождает подлинного Лермонтова не в исследованиях ученых (они убаюканы ощущением самодостаточности), а в новаторстве писателей. Время вооружилось логикой Лермонтова и беспощадно, с наслаждением развивает ее. И ставит поэта в основание своей работы по преобразованию типа русской культуры.

А что же Пелевин? Насколько глубоко его отрицание пушкинско-лермонтовской логики?

Перерубив культурные корни, Пелевин оказался в довольно опасном положении, сопоставимом с положением лермонтовского Демона. Напомню – Демон, покинув наскучивших Бога, Дьявола и презираемых им людей, поселился в горах Кавказа, ближе к космосу, жил в ледяном гроте, дружил лишь с молниями и бурями. Получив давно желанную свободу, он, тем не менее, стал, говорит Лермонтов, «как пень горелый», а жизнь его оказалась «без цели и следа». Пожар тотального протеста уничтожил в его душе все. Бегство, однако, не стало самоубийством. Он, - творческая личность, - начал переосмысливать здание своей культуры, полюбив:

Моих владений бесконечность?

Пустые звучные слова,

Обширный храм без божества!

«Демон» ⁴¹

Но к какому позитиву двигаться Пелевину после его всеразрушающего протеста?

Удивителен, парадоксален путь Пелевина. Несмотря на все свои возражения Лермонтову (!), ища альтернативу русской культурной архаике в русской культурной архаике, интонациях «Шинели» (!), противопоставляя русской (фундаменталистской) версии библейского Бога раннюю (фундаменталистскую) версию буддистского Владыки (!), он двинулся… по пути Лермонтова в поэме «Демон», по пути поиска новой меры осмысления реальности и формирования культуры нового типа, поиска нового уровня свободы.

Пелевин не изменил писателю в себе.

«Постойте, уважаемый, вы ничего не перепутали?» – спросит меня просвещенный эстет, когда услышит, как я собираюсь начать свой комментарий. Вы же собрались писать о Пелевине. Все знают, он мистификатор. Причем же здесь «рефлексия», «любовь», «изменить себя», «выйти за свои пределы»? Добавьте еще – «дворянское благородство»».

«– Да, – голубчик, – сказал бы я просвещенному читателю, если б стоял рядом с ним – и благородство. Дворянское или еще какое – предмет отдельного разговора. А пока должен сказать – это Пелевин. Надеюсь, настоящий, потому что все это есть в его романе «Священная книга оборотня», вышедшем в 2004 г.».

Я мог бы начать новый комментарий и определением понятия «сверхоборотень»: «Сверхоборотень — то, чем может стать любой из нас в результате нравственного самоусовершенствования и максимального развития своих способностей. Ты являешься им в потенции уже сейчас. Поэтому искать его где то снаружи — означает заблуждаться»⁴⁴.

Уж не воскрес ли лермонтовский Демон? Тот мог летать и принимать облик человека, и пелевинская Лиса-сверхоборотень тоже может принимать облик человека, наводя на людей морок хвостом. Оба независимы от общества, культуры и обеспокоены вопросами нравственности.

Просвещенный эстет недоумевает – опять «нравственное усовершенствование», «развитие своих способностей», опять надо преодолевать «внутренние противоречия» (ведь выкинул же их Пелевин с презрением в романах «Чапаев и пустота» и «Жизнь насекомых» в литературную помойку), опять новоевропейская и пушкинско-лермонтовская классика? Сколько можно? Любитель постмодерн-арта уже победно объявил, что художественное средство у Пелевина преобладает над мыслью, литературный прием – над смыслом, знак – над вещью и тем более социальностью, означающее – над означаемым. И что? Опять смысл? Опять мораль и социальность?

«Да, - добавляю я сучьев в костер, – почти воскресенье почти из мертвых. Но воскресенье… куда? – это тоже вопрос для отдельного разговора. И можно ли это назвать воскресеньем? А может быть то, что кажется воскресеньем, лучше назвать так, как назвал его Пелевин – освобождением?». А вот и средство освобождения – стать «сверхоборотнем», «идти сверхземным путем». Что такое «сверхоборотень» и что такое «сверхземной путь»? На этот вопрос Пелевин отвечает: «У сверхоборотня нет тела»⁴⁵, то есть нет связи с почвой, «сверхоборотень — это твой собственный ум»⁴⁶, «сверхоборотень — небесное существо»⁴⁷, но не потому, что живет на небе, а потому, что, живя на земле и рубя корни, связывающие его с историческим Богом, народом, сложившимся обществом, почвой, ум «никогда не теряет связи с небом»⁴⁸. В «Священной книге оборотня» возникает некое условное небесно-земное, верующее-безрелигиозное смысловое пространство, где и зарождается новая пелевинская мысль, пелевинская мораль, происходит формирование культурных смыслов нового типа, «сверхземного» ключа к способу их формирования.

Что это за сверхземной ключ? Пелевин понял его, как и Пушкин и Лермонтов, через два взаимопроникающих смысла-основания – способность любить и способность быть личностью, и то и другое выразил через способность к переосмыслению. Новые ли это основания? – усомнится мой просвещенный оппонент. Конечно, новые. Начиная с пушкинских Гуана и Анны и лермонтовского Демона это все еще новые для России основания, хотя им уже почти 200 лет. Через них русский человек учится учиться изменяться, быть открытым, повышать способность рефлексировать по поводу своей способности к рефлексии, освобождаться от господства традиционного в себе, делать то, чему он веками не мог научиться на поприще политики, экономики, государственного и военного строительства. Он учится учиться тому, что можно назвать неполитическим либерализмом.

Пытаясь проникнуть в смысл личности, Пелевин создал образ оборотней. Демоны-оборотни это «естественные либералы»⁴⁹. Через образ Лисы-сверхоборотня Пелевин сделал то, о чем писал, но не мог, не успел сделать Лермонтов через образ Демона – назвал носителя небесно-земной рефлексии «естественным либералом».

Лиса-сверхоборотень – удача Пелевина. В этом образе произошло историческое событие – впервые после литературы первой половины XIX века в России родился литературный герой, который несет в себе либеральное мировоззрение. Это герой пути, а не цели. Беспощадно пытается выйти за свои традиционные пределы. Несет жесткую новоевропейскую логику модерна. Но это герой не новоевропейский, стоящий на одном основании, едином для всех времен и народов. И не постмодернистский, безоглядно отрицающий все основания. А пушкинско-лермонтовский, постоянно ищущий новое основание, чтобы познать себя более свободного. И главное – он решительно социален. Через свое личное освобождение он пытается понять, как строить общество свободных людей.

Разве здесь Пелевин не певец великой традиции? Разве он не поэт разумности семейного счастья, удобства любви? Какое фундаментальное семейно-родовое умиротворение. Матриахат. В каком веке могли писать такую лирику? До Петрарки? До Песни Песней? Как я сам хотел бы быть такой собачкой.

Но это не все. Слова «До чего мудро устроена жизнь» – это же «Антижизньнасекомых», это же девиз, опровергающий все, что написал до этого Пелевин и о бессмысленности жизни вообще, и о том, что Россия это «позорная пустыня жизни». Это же почти «Античапаевипустота».

А раз при всей мощи критики культуры нет отрицания культуры как таковой, раз нет паралича перед мировостью мира, значит – витязь на перепутье не безнадежен, значит – пелевинское отчаяние не абсолютно и дружный марш русских писателей по пути, проложенному «Шинелью», близится к концу, значит – можно говорить о модернизации оснований, о переосмыслении старых смыслов с позиции каких-то новых. И Пелевин эти новые основания находит. Какие?

Мышление Пелевина открыто и свободно. Он ищет себя иного. Все три «не» у него есть. В изобилии. Живи Пелевин раньше, он был бы убит на дуэли, выслан из столицы, изгнан из страны, расстрелян, либо погиб в психушках, лагерях. Он свободен во всем – в идеях, в вере, в художественных средствах, в способах анализа реальности, в литературном стиле. Его стиль – игра, которая серьезна. Хочет прикоснуться к судьбе – и уводит читателя в царство Верховного владыки; смеется над сложившейся культурой – и опускается на землю; пытается искать новое в новых способностях человека – и вторгается в сложную и опасную сферу между потусторонностью и посюсторонностью. Орлу подобно, он летает и, не спросясь ни у кого, как Дездемона избирает кумир для сердца своего. Погружаясь в пелевинскую рефлексию-игру, я наслаждаюсь, потому что становлюсь свободным – играя вместе с ним, могу куда угодно, в любое неизвестное, везде имею право и остаюсь собой. И твердо знаю, это не иллюзия свободы, не наигрыш, это настоящая свобода. Восхищаясь его текстами, иногда говорю себе: «Не надо во Внутреннюю Монголию, Пелевин, останьтесь в России». Но понимаю, что, направляясь туда, он делает для меня и всех главное – защищает право свободного выбора. Освобождает читателя от исторически сложившейся необходимости, которая господствует в «шинельной» литературе. И хотя внутримонгольский выбор… имеет много сторон, и некоторые его стороны мне не нравятся, потому что, я уверен, ведут нас к повторению пройденного, я приветствую и его и говорю – не опускайте руки, маэстро, не убирайте ладони со лба. Потому что поиск ваш и игра ваша свободны.

Повторю. Истины нет, и это абсолют как абсолютна объективная реальность. Но объективация не абсолютна, поэтому отрицание истины не абсолютно. Объективируемая истина может прорваться через абсолютность своего небытия, чтобы быть для человека и даже сиять ему чудесным светом, если человек способен совершить подвиг, ища ее. Найденная, она есть! Отсюда вывод: Бога нет, но божественное – подлинно истинное, дается подлинно творческому, целеустремленному и волевому человеку.

Это – динамика достижения гармонии, как она содержится в иудаистском шестиугольнике, восточном символе «инь-ян», японском этическом принципе «go in-between», неоконфуцианской логике золотой середины, в шекспировском вечнообновляющемся взаимопереходе между амбивалентными смыслами «быть» и «не быть», в новозаветном образе Иисуса, срединной культуре Пушкина, Лермонтова, Булгакова ⁵². Это – логика соединения в новой истине той, старой, вечно равнодушной к человеку реальности, находящейся в потусторонности, которой изначально, вроде бы, нет и которую выразить словами невозможно, с тем старым искателем истины, человеком-червем, который в силу исторических условий не мог голову поднять и искал истину в своем «навозошаротолкании». Механически соединить две реальности в одной невозможно! Но если мы неведомо как протискиваемся сквозь лес своих невозможностей, то она – та, которой до нас никогда не было дела, заставит себя неведомо как протиснуться сквозь лес своих невозможностей и скажет поднявшему голову, что она – та, которую он ищет, приблизилась к нему, и что она, ищущая его, поняла, что он, ищущий ее, тоже приблизился к ней. И тогда, она и он, жаждущие друг друга и соединившиеся в чем-то третьем, новоистинном, внезапно возникают и сияют в себе-обоих-едином «как драгоценная яшма в свежем разломе». Так рождается новый тип культуры, тип, который ищет и утверждает себя в своей новизне, которая кажется по началу невозможной. Сущность личности в том, что она всегда «неведомо как протискивается сквозь лес невозможностей», чтобы понять себя как всеобщую сущность. И это протискивание личности через все, что мешает ей нести ее истину, и есть единственный сегодня способ существования вечной истины и единственный сегодня способ развития человеческого всеобщего.

Ну как вам Пелевин?