ГЛАВА VI. Жиль Блас отправляется в гренадский театр. Об удивлении

кавалера и уселись рядом со мной. Они разговорились об актерах гренадской

труппы и о новой комедии, которая тогда ставилась. Судя по их словам,

пьеса пользовалась в городе шумным успехом. Мне захотелось в тот же день

посмотреть на это представление, тем более что за свое пребывание в

Гренаде я ни разу не побывал в театре. Живя почти все время в

архиепископском дворце, где всякие зрелища были преданы анафеме, я не смел

доставить себе подобное удовольствие. Моим единственным развлечением были

проповеди.

Когда наступило время спектакля, я отправился в комедию, где застал

большое стечение публики. Еще до начала представления вокруг меня

раздались споры о пьесе, и я заметил, что каждый считал себя вправе в них

вмешаться. Одни говорили за, другие против.

- Видал ли кто лучшее произведение? - заявляли оправа.

- Убогий стиль! - восклицали слева.

Конечно, существует немало плохих актеров, но надо сознаться, что

плохих критиков еще больше. Когда я думаю о неприятностях, которые

приходится претерпевать драматургам, то удивляюсь тому, что еще существуют

смельчаки, готовые противодействовать невежеству толпы и опасной критике

недоучек, нередко портящих вкусы публики.

Наконец, вышел грасиосо (*120), чтоб начать представление. Его

появление было встречено единодушными рукоплесканиями, из чего я заключил,

что это был один из тех избалованных актеров, которым партер прощает все.

Действительно, при всяком его слове, при малейшем жесте сейчас же

раздавались аплодисменты. Публика слишком явно выражала ему свое

одобрение, а потому он и злоупотреблял им. Я заметил, что он иногда играл

весьма небрежно и подвергал слишком большому испытанию установившееся в

его пользу предубеждение. Если б его освистали, вместо того чтоб

рукоплескать, то во многих случаях воздали бы ему по заслугам.

Хлопали в ладоши также при появлении нескольких других исполнителей, в

том числе одной актрисы, игравшей роль наперсницы. Я вгляделся в нее... Но

нет слов, чтоб выразить мое удивление, когда я узнал в ней Лауру, мою

любезную Лауру, которую помнил в Мадриде у Арсении. Не могло быть никаких

сомнений в том, что это она. Ее фигура, ее черты, ее голос - словом, все

убеждало меня в правильности моего предположения. Все же, словно не

доверяя свидетельству собственных глаз и ушей, я спросил у кавалера,

находившегося подле меня, как зовут эту артистку.

- Откуда вы свалились? - отвечал он. - Видимо, вы только что приехали,

если не знаете прекрасной Эстрельи.

Сходство было слишком разительно, чтоб ошибиться. Я понял, что вместе с

ремеслом Лаура переменила также и имя. Мне хотелось узнать о ней

поподробнее, и так как публика бывает обычно в курсе актерских дел, то я

спросил у того же соседа, не обзавелась ли Эстрелья каким-нибудь

могущественным покровителем. Он отвечал, что уже два месяца, как живет в

Гренаде один знатный португальский сеньор, маркиз де Мариальва, который

тратит на нее большие деньги. Он, наверное, рассказал бы мне и больше,

если б я не постеснялся докучать ему расспросами. Сведения, данные мне

кавалером, занимали меня гораздо больше, чем комедия, и если бы кто-нибудь

спросил меня при выходе о сюжете пьесы, то поставил бы в весьма

затруднительное положение. Я только то и делал, что мечтал о Лауре, или

Эстрелье, и твердо решил на следующий же день отправиться к этой актрисе.

Не скрою, что я испытывал некоторое беспокойство по поводу приема, который

она мне окажет: было немало данных за то, что ввиду блестящего положения

ее дел мое появление не доставит ей особенного удовольствия; с другой

стороны, такой отличной артистке ничего не стоило притвориться, что она

вовсе меня не знает, дабы отомстить человеку, которым она имела основания

быть недовольной. Но все это меня не обескуражило. После легкого ужина, -

а другого в моем трактире не полагалось, - я удалился в свою комнату, с

нетерпением дожидаясь завтрашнего дня.

Я мало спал в эту ночь и поднялся ни свет ни заря. Но так как мне

думалось, что возлюбленная знатного сеньора не станет принимать

посетителей в столь ранний час, то перед тем как идти к ней, я провел часа

три или четыре за туалетом, приказав побрить себя, напудрить и надушить.

Мне хотелось предстать перед ней в таком виде, чтоб ей не пришлось

краснеть при встрече со мной. Я вышел около десяти часов и отправился к

Лауре, зайдя сперва в театр, чтоб спросить, где она живет. Она занимала

переднюю половину большого дома. Мне открыла дверь камеристка, которую я

попросил передать, что молодой человек желает поговорить с сеньорой

Эстрельей. Девушка пошла, чтоб доложить обо мне, и я тотчас же услыхал,

как ее госпожа сказала, сильно повышая голос:

- Какой еще там молодой человек? Что ему от меня нужно? Пусть войдет.

Из этого я заключил, что попал не вовремя: вероятно, португальский

любовник Эстрельи присутствовал при ее туалете, и она нарочно повысила

голос, желая показать ему, что она не такая особа, чтобы принимать

подозрительных посланцев. Мое предположение оправдалось: маркиз де

Мариальва проводил у нее почти каждое утро. Я уже приготовился поэтому

наткнуться на неблагосклонный прием, но эта необыкновенная артистка,

завидев меня, бросилась мне навстречу с распростертыми объятиями и, как бы

охваченная умилением, воскликнула:

- Вы ли это, любезный братец?

С этими словами она поцеловала меня несколько раз, а затем сказала,

повернувшись к португальцу:

- Простите меня, сеньор, за то, что я поддалась голосу крови. Встретив

после трех лет разлуки нежно любимого брата, я была не в силах сдержать

своих чувств. Дорогой мой Жиль Блас, - продолжала она, снова обращаясь ко

мне, - расскажите, пожалуйста, как поживает наша семья и в каком положении

вы ее оставили?

Этот вопрос сперва смутил меня, но я вскоре разгадал намерение Лауры и,

чтоб содействовать ее уловке, отвечал, приспособляясь всем своим видом к

сцене, которую нам предстояло разыграть:

- Слава богу, сестрица, родители наши пребывают в добром здравии.

- Не сомневаюсь, - сказала она, - что вы удивлены, застав меня

комедианткой в Гренаде; однако не вините, не выслушав. Как вам известно,

отец наш, печась о моей выгоде, просватал меня капитану дону Антонио

Коэльо, который увез меня из Астурии в Мадрид, откуда был родом. Спустя

полгода после нашего приезда он дрался на дуэли, которая произошла из-за

его вспыльчивого нрава, и заколол кавалера, осмелившегося слегка за мной

приударить. Кавалер этот служил у знатных особ, пользовавшихся большим

влиянием. У моего супруга не было связей, а потому, забрав все

находившиеся в доме драгоценности и наличные деньги, он бежал в Каталонию.

Сев в Барселоне на корабль, переправился он в Италию, поступил в войска

Венецианской республики и погиб в Морее, сражаясь с турками. В это время у

нас конфисковали поместье, составлявшее единственное наше имущество, и я

осталась совсем бедной вдовой. Что делать в такой крайности?

Затруднительное положение для молодой честной женщины. В Астурию я не

могла вернуться. Это было ни к чему: от родителей мне нечего было ожидать,

кроме соболезнований. С другой стороны, я была слишком строго воспитана,

чтоб опуститься до беспутной жизни. На что же решиться? И вот я стала

комедианткой, чтоб сохранить свою репутацию.

Когда я услыхал конец Лауриной повести, меня разобрал такой смех, что я

еле удержался. Мне удалось, однако, справиться с собой, и я даже сказал ей

серьезным тоном:

- Одобряю ваше поведение, сестрица, и очень рад, что вы так хорошо

устроились в Гренаде.

Маркиз де Мариальва, не проронивший ни слова из нашего разговора,

принял за чистую монету все, что было угодно наболтать вдове дона Антонио.

Он даже вмешался в нашу беседу и спросил, нахожусь ли я на службе в

Гренаде или в каком-либо другом городе. Минуту я колебался, не соврать ли,

но затем, сочтя это излишним, сказал правду. Я даже сообщил по порядку,

как поступил к архиепископу и при каких обстоятельствах ушел от него, чем

немало насмешил португальского сеньора. По правде говоря, я не сдержал при

этом обещания, данного Мелькиору, и немножко поиздевался над его

высокопреосвященством. Но комичнее всего было то, что Лаура, принявшая мой

рассказ за басню, сочиненную по ее примеру, заливалась искренним хохотом

над моим злоключением, от чего, вероятно, воздержалась бы, если бы знала,

что я вовсе не врал.

После этого повествования, которое я закончил рассказом о нанятой мною

комнате, нас пришли звать к столу. Я тотчас же вознамерился удалиться,

чтоб пообедать в своем трактире, но Лаура удержала меня:

- Куда это вы, братец? - сказала она. - Вы обедаете со мной. Я не

потерплю, чтоб вы дольше оставались в меблированных комнатах. Вы должны

жить и столоваться у меня. Прикажите сегодня же вечером перенести сюда

свои пожитки: здесь для вас найдется постель.

Тут португальский сеньор, которому, быть может, такое гостеприимство

нисколько не улыбалось, обратился к Лауре и сказал:

- Нет, Эстрелья, вы живете не достаточно просторно, чтоб поселить у

себя еще кого-нибудь. Ваш брат, - добавил он, - производит впечатление

славного малого, и то, что он приходится вам таким близким человеком,

побуждает меня заинтересоваться им. Я беру его к себе на службу. Он будет

моим любимым секретарем, и я сделаю его своим поверенным. Пусть сегодня же

отправляется ночевать ко мне, я велю приготовить ему помещение. Он получит

четыреста дукатов жалованья, и если впоследствии, как надо надеяться, я

останусь им доволен, то постараюсь утешить его в том, что он был слишком

чистосердечен со своим архиепископом.

Я рассыпался перед маркизом в благодарностях, а Лаура последовала моему

примеру еще с большим усердием.

- Не стоит больше говорить об этом, - прервал он нас, - все улажено.

С этими словами он поклонился своей театральной диве и вышел.

Лаура тотчас же провела меня в свой кабинет, где, убедившись, что мы

находимся наедине, воскликнула:

- Я задохнусь, если еще дольше буду удерживаться от хохота; так меня

разбирает.

Она развалилась в кресле и, держась за бока, принялась смеяться, как

сумасшедшая. Я не мог не последовать ее примеру, а когда мы вдосталь

нахохотались, Лаура сказала:

- Признайся, Жиль Блас, что мы разыграли презабавную комедию. Но такой

развязки я не ожидала. Мне хотелось только предоставить тебе стол и

пристанище, и, чтоб соблюсти при этом приличие, я выдала тебя за своего

брата. Я в восторге от того, что случай определил тебе столь знатное

место. Маркиз де Мариальва - щедрый сеньор, который сделает для тебя даже

больше, чем обещал. Другая на моем месте, - продолжала она, - не приняла

бы столь ласково человека, который бросает своих друзей, даже не простясь

с ними. Но я принадлежу к тому сорту добрейших девиц, которые всегда рады

повидать ветрогонов, некогда близких их сердцу.

Я чистосердечно признал, что поступил неучтиво, и попросил у нее

прощения, после чего она отвела меня в очень хорошую столовую. Усевшись за

стол, мы величали друг друга не иначе, как братом и сестрой, так как при

этом присутствовали лакей и камеристка. Отобедав, мы вернулись в кабинет,

где перед тем беседовали. Тут моя несравненная Лаура, дав волю своей

природной веселости, спросила меня обо всем, что случилось со мной после

нашей разлуки. Я поведал ей подробно все свои похождения, а когда я

удовлетворил ее любопытство, то она отплатила мне тем же, изложив свою

историю нижеследующим образом.


ГЛАВА VII. Приключения Лауры
Я расскажу тебе возможно короче, какими судьбами я попала в

комедиантки.

После того как ты покинул меня столь благородным образом, случилось у

нас важное событие. Арсения, моя барыня, скорее соскучившись, чем

пресытившись светским образом жизни, бросила театр и увезла меня с собой в

прекрасное поместье подле Саморы, которое она перед тем купила на деньги,

полученные с иностранцев. У нас скоро завелись знакомые в этом городе. Мы

частенько ездили туда и оставались там на день или два, а затем

возвращались обратно, чтоб уединиться в своем замке.

В одну из наших поездок увидал меня случайно сын коррехидора, дон Фелис

Мальдонадо, и я ему понравилась. Он стал искать случая поговорить со мной

наедине, и, не желая ничего от тебя скрывать, признаюсь, что я слегка

помогла ему найти этот случай. Моему кавалеру шел двадцатый год. Он был

писаным красавцем и хорош, как сам Амур, а его щедрость и галантные манеры

обольщали сердца еще в большей мере, чем его наружность. Он с такой

предупредительностью и настойчивостью предложил мне крупный брильянт,

который носил на пальце, что я была не в силах ему отказать. Заполучив

такого любезного поклонника, я была на седьмом небе. Но сколь опрометчиво

поступают гризетки, пленяясь сыновьями могущественных отцов! Коррехидор,

самый строгий из всей своей братии, проведал про наши отношения и

поторопился предупредить дальнейшие последствия. Он послал за мной отряд

альгвасилов, которые, несмотря на мой плач, отвели меня в Приют

магдалинок.

Там надзирательница распорядилась без всяких формальностей отобрать у

меня перстень и платье и облачить меня в длинное одеяние из серой саржи,

перехваченное в поясе широким черным ремешком, с которого свисали до самых

пят четки с крупными бусинами. Затем меня отвели в залу, где я застала

старого монаха, не знаю какого ордена, который принялся проповедовать мне

покаяние, примерно так, как Леонарда поучала тебя терпению в подземелье.

Он уверял меня, что я должна быть признательна людям, приказавшим меня

запереть, и что они оказали мне великое одолжение, освободив из сетей

дьявола, в которых я, по несчастью, запуталась. Признаюсь откровенно в

своей неблагодарности: я не только не чувствовала себя обязанной по

отношению к лицам, доставившим мне это удовольствие, но проклинала их на

чем свет стоит.

Я провела восемь дней в полном отчаянии, но на девятый, - ибо я считала

даже минуты, - судьба моя, видимо, пожелала перемениться. Пересекая

маленький дворик, я повстречала эконома нашего заведения, особу, которой

все там подчинялись, не исключая и самой надзирательницы. Он отчитывался в

своем управлении только перед коррехидором, от которого зависел и который

питал к нему полное доверие, Звали его Педро Сендоно, и был он родом из

местечка Сальседон в Бискайе. Представь себе высокого, бледного и

сухопарого человека, - фигура, прямо созданная для того, чтоб рисовать с

него доброго разбойника. Он, казалось, еле взглядывал на магдалинок. Я

уверена, что тебе не приходилось видеть более лицемерной рожи, хотя ты и

жил у архиепископа.

Итак, - продолжала она, - я встретила сеньора Сендоно, который

остановил меня и промолвил:

- Утешься, дочь моя, я сочувствую вашим несчастьям.

Больше он не сказал ничего и пошел своим путем, предоставив мне

комментировать как угодно этот лаконичный текст. Считая его порядочным

человеком, я вправду вообразила, что он потрудился выяснить причину моего

заключения и, не найдя за мной вины, которая заслуживала бы столь

недостойного обращения, решил похлопотать обо мне перед коррехидором. Но я

плохо знала своего бискайца; у него были совсем другие намерения. Он

обдумывал план поездки, о котором поведал мне несколько дней спустя.

- Любезная Лаура, - сказал он, - я глубоко тронут вашими невзгодами и

порешил положить им конец. Не скрываю от себя, что рискую при этом жизнью,

но я сам не свой и хочу жить только ради вас. Положение, в котором вы

находитесь, разрывает мне сердце. Завтра же освобожу вас из заключения и

сам отвезу в Мадрид. Я готов пожертвовать всем ради счастья стать вашим

избавителем.

Я чуть было не лишилась чувств при этих словах сеньора Сендоно,

который, заключив по моим благодарственным излияниям о моем желании

удрать, имел дерзость на следующий же день увезти меня на глазах у всех, и

вот каким способом. Он сказал надзирательнице, что ему приказано доставить

меня к коррехидору, жившему в загородном доме в двух милях от Саморы, и

нагло усадил меня в почтовую карету, заложенную двумя добрыми мулами,

которых он купил для этой цели. При нас не было никакой челяди, кроме

одного слуги, который правил и на которого эконом мог вполне положиться.

Мы двинулись в путь, но не по направлению к Мадриду, как я предполагала, а

к португальской границе, куда прибыли раньше, чем саморский коррехидор мог

узнать о нашем бегстве и послать нам вдогонку своих ищеек.

Перед въездом в Браганцу бискаец заставил меня облачиться в мужское

платье, которым предусмотрительно запасся, и, рассчитывая ехать со мной

дальше, сказал мне на постоялом дворе, где мы остановились:

- Не гневайтесь на меня, прекрасная Лаура, за то, что я увез вас в

Португалию. Саморский коррехидор, конечно, будет разыскивать нас в нашем

отечестве как преступников, для которых не должно быть убежища в Испании.

Но, - добавил он, - мы можем спастись от его преследований в чужеземном

королевстве, хотя и находящемся под испанским владычеством (*121). Во

всяком случае мы будем там в большей безопасности, чем в нашей стране.

Дайте уговорить себя, ангел мой; последуйте за человеком, который вас

боготворит. Мы отправимся с вами в Коимбру. Там я определюсь в шпионы

святой инквизиции, и под крылышком этого грозного трибунала мы станем

коротать свои дни в приятном спокойствии.

Это пылкое предложение убедило меня в том, что я связалась с кавалером,

вовсе не расположенным служить защитником инфант ради одной только

рыцарской славы. Я поняла, что он сильно рассчитывал на мою благодарность

и в особенности на мое бедственное положение. Но, несмотря на то, что эти

два обстоятельства склоняли меня в его пользу, я гордо отказалась от его

предложения. Правда, у меня было два веских основания выказать себя такой

несговорчивой: во-первых, он мне не нравился, а во-вторых, я не считала

его достаточно богатым. Но когда, продолжая настаивать на своем, он обещал

прежде всего жениться на мне и показал воочию, что должность эконома

обеспечила его на долгое время, то, не скрою, я принялась внимать ему

гораздо благосклоннее. Ослепленная золотом и драгоценностями, которые он

выложив передо мной, я испытала на себе, что корысть способна производить

такие же метаморфозы, как и любовь. Мой бискаец постепенно начал

становиться совсем другим человеком в моих глазах. Его длинное сухопарое

тело превратилось в стройный стан; его бледность показалась мне дивной

белизной, и я даже нашла похвальный эпитет для лицемерного выражения его

лица. Словом, я без отвращения согласилась стать его женой перед богом,

которого он призвал в свидетели нашего уговора. После этого ему уже не

пришлось испытывать никакого сопротивления с моей стороны. Мы снова

пустились в путь, и вскоре Коимбра приютила в своих стенах новое

семейство.

Мой муж накупил мне довольно пристойных женских нарядов и подарил

несколько брильянтов, среди коих я узнала камень дона Фелиса Мальдонадо.

Этого было достаточно, чтоб объяснить мне происхождение виденных мною

драгоценностей и чтоб убедить меня в том, что я не вышла за человека,

строго соблюдавшего седьмую заповедь. Но, считая себя первопричиной его

мошенничеств, я охотно простила их ему. Женщина способна извинить даже

самые дурные поступки, совершенные ради ее красоты. Не будь этого, он

казался бы мне самым отъявленным злодеем.

В течение двух или трех месяцев я в общем была довольна своим мужем. Он

был всегда учтив и, казалось, питал ко мне нежную любовь. Тем не менее,

его знаки внимания были лживой уловкой: негодяй обманывал меня и готовил

мне судьбу, которую должна ожидать всякая девушка, соблазненная бесчестным

человеком. Однажды, вернувшись с обедни, я не нашла дома ничего, кроме

голых стен; мебель и даже мои платья - все было увезено. Сендоно и верный

его слуга так ловко распорядились, что менее чем в час очистили весь дом

до нитки, а я наподобие новой Ариадны (*122), покинутой неблагодарным,

осталась в одном только платье, да еще при перстне дона Фелиса, по

счастью, оказавшемся у меня на пальце. Но уверяю тебя, что я не стала

сочинять элегий по поводу своего несчастья, а скорее благословляла небо за

избавление от мерзавца, который рано или поздно не преминул бы попасть в

руки правосудия. Я просто сочла прожитое с ним время за потерянное и

твердо решила его наверстать. Если б я захотела остаться в Португалии и

поступить в услужение к какой-нибудь знатной сеньоре, то, конечно, нашла

бы себе место; но потому ли, что я любила родину, или потому, что меня

влекла моя звезда, уготовившая мне лучшую участь, я только и мечтала о

том, чтоб вернуться в Испанию. Я обратилась к брильянтщику, который

отсчитал мне стоимость моего перстня червонными, и уехала с одной старой

испанской дамой, отправлявшейся в Севилью в дорожной карете.

Дама эта, по имени Доротея, приезжала в Коимбру, чтоб повидаться со

своей родственницей, и возвращалась в Севилью, где жила постоянно. У нас

оказалось такое сходство вкусов, что мы привязались друг к другу с первого

же дня; и наша взаимная симпатия так окрепла в дороге, что по прибытии в

Севилью дама во что бы то ни стало пожелала, чтоб я остановилась в ее

доме. Я не раскаялась в том, что завязала это знакомство. Мне никогда не

приходилось видеть женщины с лучшим характером. По чертам ее лица и по

живости глаз еще можно было судить о том, что немало гитар звучало в ее

честь. К тому же она была вдовой нескольких мужей знатных родов и жила

пристойно на доходы с отказанного ей имущества.

Помимо прочих славных качеств, отличалась она еще особенным сочувствием

к несчастиям молодых девиц. Когда я поведала ей свои, то она приняла так

близко к сердцу мои интересы, что осыпала Сендоно тысячами проклятий.

- Ах, эти собаки - мужчины! - воскликнула она таким тоном, точно и ей

пришлось встретить на своем жизненном пути какого-нибудь эконома. - Ах,

мерзавцы! И подумать только, что существуют такие обманщики, для которых

провести женщину - одно удовольствие. Однако, дитя мое, - продолжала она,

- меня утешает то, что, судя по вашим словам, вы ничем не связаны с этим

бискайским клятвопреступником. Если ваш брак достаточно законен, чтоб

служить для вас оправданием, то, с другой стороны, он достаточно

незаконен, чтоб позволить вам вступить в лучший, если представится

возможность.

Я выходила всякий день с Доротеей то в церковь, то навестить друзей,

ибо это лучший способ быстро завести любовную интригу. Несколько кавалеров

обратили на меня свое внимание. Нашлись и такие, которые пожелали пощупать

почву. Они подсылали к моей старой хозяйке, но у одних не было денег на

обзаведение, а другие не надели еще гражданской тоги (*123), что отбивало

у меня всякую охоту выслушивать их: я уже знала, чем это пахнет.

Однажды Доротее и мне пришла фантазия посмотреть, как играют севильские

комедианты. Они вывесили объявление, что пойдет "La famosa comedia - el

Embaxador de si mismo" (*124), сочинение Лопе де Вега Карпио.

Между актерками, выступавшими на сцене, я увидала одну из своих прежних

подруг. То была Фенисия, веселая толстушка, которая служила в камеристках

у Флоримонды и с которой ты не раз ужинал у Арсении. Я знала, что Фенисия

уже свыше двух лет как покинула Мадрид, но не слыхала, чтоб она стала

комедианткой. Мне не терпелось обнять ее, и пьеса поэтому казалась

бесконечной. Впрочем, может статься, в этом были повинны и актеры, которые

играли не достаточно хорошо или не достаточно плохо, чтоб меня позабавить.

Ибо, признаюсь тебе, что, будучи хохотушкой, я одинаково веселюсь, гляжу

ли я на хорошего или на самого бестолкового актера.

Наконец, настал желанный момент, т.е. конец этой famosa comedia, и мы с

вдовой отправились за кулисы, где застали Фенисию, которая кокетничала

вовсю и жеманничала, слушая щебетание юного птенца, видимо, увязнувшего в

птичьем клее ее декламаторского искусства. Лишь только она увидала меня,

как сейчас же милостиво отпустила своего поклонника и, направившись ко мне

с распростертыми объятиями, осыпала меня всякими любезностями. Я же, со

своей стороны, поцеловала ее от всего сердца. Мы выразили друг другу

радость по поводу встречи, но так как ни время, ни место не

благоприятствовали долгой беседе, то условились на следующий день

переговорить у Фенисии более обстоятельно.

Болтовня - одна из самых непреодолимых женских страстей, а в

особенности моя. Я не смогла сомкнуть глаз во всю ночь, так мне хотелось

почесать языком с Фенисией и задавать ей вопрос за вопросом. Легко

догадаться, что я не поленилась встать спозаранку, чтоб отправиться туда,

куда она мне указала. Она жила вместе со всей труппой в меблированных

комнатах. Я попросила служанку, попавшуюся мне при входе, указать комнату

Фенисии, и она повела меня наверх в коридор, вдоль коего помещалось

десять-двенадцать клетушек, отделенных одними только сосновыми

перегородками и населенных веселой ватагой. Моя водительница постучала в

одну из дверей, и мне отворила сама Фенисия, у которой язычок от долгого

ожидания зудел не меньше, чем у меня. Не успели мы присесть, как принялись

трещать вовсю. И тут началось состязание. Нам надо было переговорить о

стольких предметах, что вопросы и ответы так и сыпались с беспримерной

словоохотливостью.

После того как мы поведали друг другу свои похождения и рассказали про

теперешнее состояние наших дел, Фенисия спросила меня о моих намерениях,

"ибо, - сказала она, - нельзя сидеть сложа руки: девица в твоем возрасте

должна приносить пользу обществу". Я отвечала ей, что решила, в ожидании

лучшего, поступить в услужение к какой-нибудь знатной особе.

- Фи! - воскликнула моя приятельница, - и не думай об этом! Неужели,

душечка, ты не чувствуешь омерзения к службе? Возможно ли, чтоб тебе не

претило подчиняться чужой воле, угождать прихотям других, выслушивать

брань, - словом, быть рабой? Почему бы тебе не последовать моему примеру и

не заделаться комедианткой? Нет более пристойного звания для умных людей

без рода и достатка. Это нечто среднее между знатью и мещанством, вольное

ремесло, свободное от тягостных приличий, принятых в обществе. Мы получаем

свои доходы наличными деньгами с капитала, который хранится у публики.

Живя постоянно среди радостей, мы тратим деньги так же легко, как

добываем.

Театр, - продолжала она, - особенно благоприятствует женщинам. В то

время как я жила у Флоримонды, - даже стыдно вспомнить об этом, - мне

приходилось принимать ухаживания капельдинеров Принцева театра; ни один

порядочный человек не обращал внимания на мою особу. А почему бы это?

Оттого что я была не на виду. Повесь картину в тень - и никто ее не

заметит. Но какая перемена, с тех пор как я взошла на свой пьедестал, т.е.

на сцену! За мной бегает по пятам самая блестящая молодежь во всех

городах, где мы бываем. Много приятностей есть для комедиантки в нашем

ремесле. Если она добродетельна, т.е. не заводит больше одного любовника

за раз, то все ее почитают. Люди превозносят ее скромность; а когда она

меняет ухаживателя, то на нее смотрят, как на вдову, вторично выходящую

замуж. Но если настоящая вдова вступит в третий брак, то все ее презирают:

можно подумать, что она оскорбляет людскую щепетильность. Напротив,

актерка как бы становится тем драгоценнее, чем больше у нее перебывает

обожателей, а после сотого приключения она ужи - королевское лакомство.

- Кому вы это говорите? - прервала я Фенисию. - Неужели вы полагаете,

что мне не известны все эти преимущества? Я не раз думала о них и не скрою

от тебя, что они весьма соблазнительны для девицы моего пошиба. К тому же

я чувствую склонность к театру. Но этого мало; надо обладать талантом, а

его у меня нет. Я несколько раз пыталась декламировать перед Арсенией

отрывки из пьес; но она осталась мною недовольна, и это отвратило меня от

актерского ремесла.

- Тебя нетрудно обескуражить, - продолжала Фенисия. - Разве ты не

знаешь, что знаменитые актрисы обычно бывают завистливы? Несмотря на все

свое высокомерие, они боятся, как бы какой-нибудь новичок их не затер.

Наконец, я не стала бы полагаться в этом деле на Арсению, так как она не

могла быть искренней. Вообще же скажу без всякой лести, что ты прямо

рождена для театра. В тебе все естественно, у тебя непринужденные и

грациозные движения, сладкий голос, прелестная грудь и к тому же

приятнейшая рожица. Ах, плутовка, скольких кавалеров ты бы пленила, если б

стала актрисой!

Она наговорила мне еще кучу соблазнительных вещей и заставила

продекламировать несколько стихов, чтоб я сама могла судить о своих

дарованиях в комедийном жанре. Прослушав меня, Фенисия пришла в еще

больший восторг. Она наградила меня всяческими похвалами и превознесла

выше всех мадридских актрис. После этого было бы непростительно с моей

стороны сомневаться дольше в своих талантах. Арсения была заподозрена и

уличена в зависти и недобросовестности. Мне пришлось согласиться с тем,

что я замечательная исполнительница.

В этот момент явились двое комедиантов, и Фенисия заставила меня

повторить те же стихи. Оба они пришли в своего рода экстаз, из которого

пробудились только затем, чтоб осыпать меня похвалами. Думаю, что если б

они состязались в том, кто из них троих лучше меня расхвалит, то не могли

бы придумать больших гипербол. Скромность моя не устояла против стольких

славословий. Я начала воображать, что действительно чего-нибудь стою: и

вот разум мой обращен в сторону комедии.

- Итак, дорогая, - сказала я, - пусть будет по-твоему: я готова

последовать твоему совету и поступить в труппу, если меня примут.

При этих словах моя приятельница обняла меня с восторгом, а ее

собратья, казалось, обрадовались не меньше ее проявленному мною намерению.

Мы уговорились, что я явлюсь в театр на следующий день поутру и покажу

перед собравшейся труппой тот же образчик своего таланта.

Комедианты отнеслись ко мне еще благосклоннее, чем Фенисия, как только

я прочитала в их присутствии каких-нибудь двадцать стихов. Они охотно

приняли меня в свою труппу, после чего я перестала думать о чем бы то ни

было, кроме своего первого выступления. Чтоб сделать его более блестящим,

я истратила все деньги, оставшиеся от продажи кольца, и если их и не

хватало на роскошный наряд, то все же мне удалось заменить великолепие

изысканным вкусом.

Наконец, я впервые вышла на сцену. Сколько аплодисментов! Сколько

похвал! Я буду лишь скромна, если просто скажу тебе, что привела зрителей

в восторг. Чтоб поверить этому, надо было быть свидетелем того шума,

который я наделала в Севилье. Весь город говорил только обо мне, и в

течение целых трех недель зрители толпами ходили в комедию. Благодаря этой

новинке театр вернул себе публику, начинавшую было к нему охладевать.

Словом, я очаровала всех своим выступлением. Но такой дебют был равносилен

публичному объявлению, что я отдамся самому крупному и последнему

наддатчику на торгах. Двадцать кавалеров всех возрастов и положений

состязались между собой, кому взять меня на содержание. Если б я захотела

следовать своей склонности, то выбрала бы самого молодого и пригожего; но

мы, комедиантки, должны считаться только с корыстью и тщеславием, когда

дело идет о том, чтоб устроить свое положение, - это театральный закон.

Вот почему одержал верх дон Абросио де Нисана, человек уже пожилой и

невзрачный, но богатый, щедрый и один из могущественнейших вельмож

Андалузии. Правда, я заставила его дорого заплатить за это. Он снял для

меня прекрасный дом, роскошно меблировал его, приставил ко мне повара,

двух лакеев, горничную и обещал на расходы две тысячи дукатов в месяц. К

этому надо еще добавить богатые наряды и довольно много драгоценностей.

Даже Арсении так не везло. Какая перемена фортуны! Разум мой был не в

силах это выдержать. Я вдруг стала казаться сама себе совсем другой

личностью. Не дивлюсь тому, что иные девушки быстро забывают безвестность

и нищету, из которых извлек их каприз какого-нибудь сеньора. Признаюсь

тебе чистосердечно: аплодисменты публики, расточаемые мне со всех сторон,

лесть и страсть дона Амбросио возбудили во мне тщеславие, доходившее до

чрезмерных пределов. Я стала смотреть на свой талант, как на некую

дворянскую грамоту. У меня появились замашки знатной дамы, и, столь же

скупясь на кокетливые взгляды, сколь охотно раньше их расточала, я решила

не дарить своим вниманием никого, кроме герцогов, графов и маркизов.

Сеньор де Нисана приходил ко мне всякий вечер ужинать с несколькими

друзьями. Со своей стороны, я старалась пригласить самых забавных из наших

актерок, и мы проводили большую часть ночи, веселясь и распивая вино. Я

весьма пристрастилась к этой жизни, но она продолжалась всего полгода.

Вельможи обычно бывают изменчивы; если б не это, то они были бы слишком

обольстительны. Дон Амбросио покинул меня ради одной юной гренадской

прелестницы, только что прибывшей в Севилью и обладавшей, помимо чар, еще

умением из использовать. Но я огорчалась не более суток и заменила его

двадцатидвухлетним кавалером, доном Луисом д'Алькасер (*125), с которым

могли равняться красотой лишь немногие испанцы.

Ты хочешь спросить меня, - вполне резонно, - почему я взяла в любовники

столь юного сеньора, зная, как рискованно связываться с такими

обожателями. Но у дона Луиса не было ни отца, ни матери, и он уже вступил

во владение своим состоянием, а кроме того, скажу тебе, что такого рода

связи опасны только для девиц, находящихся в услужении, или для

каких-нибудь жалких авантюристок. Женщины же нашей профессии все равно,

что титулованные особы: мы не ответчицы за то действие, которое производят

наши чары. Пусть страдают семейства, чьих наследников мы ощипываем.

Д'Алькасер и я столь сильно пленили друг друга, что, мнится мне, не

было на свете любви более пламенной, чем наша. Мы оба были так влюблены,

что казалось, будто нас околдовали. Те, кто знал о нашей привязанности,

почитали нас самыми счастливыми людьми в мире, а между тем мы являлись,

быть может, самыми несчастными. Хотя дон Луис и был весьма хорош собой, но

зато так ревнив, что непрестанно тиранил меня несправедливыми

подозрениями. Угождая его слабости, я тщетно старалась сдерживаться и не

позволяла себе даже взглянуть на мужчину; но его недоверчивость, искусная

в приписывании мне всякого рода грехов, делала все мои старания

бесплодными. Когда я выступала на сцене, то ему казалось, будто я бросаю

заигрывающие взгляды на каких-нибудь молодых кавалеров, и он осыпал меня

упреками; словом, даже нежнейшие наши беседы всегда прерывались ссорами.

Не было никакой возможности выносить это долее: чаша нашего терпения

переполнилась, и мы расстались миролюбиво. Поверишь ли, но последний день

нашей связи был для нас самым счастливым. Устав оба от перенесенных мук,

мы дали на прощание волю своей радости, точно два несчастных пленника,

обретших свободу после жестокого рабства.

С тех пор я всячески остерегаюсь любви и избегаю привязанности, которая

смутила бы мой покой. Нам, комедианткам, не пристало вздыхать, как прочим,

и мы не должны сами испытывать страстей, над которыми насмехаемся перед

публикой.

В это время я задала немалую работу Славе: она распространяла повсюду,

что я бесподобная актриса. Поверя сей богине, гренадские комедианты

написали мне письмо, предлагая вступить в их труппу, и, дабы я не презрела

этого предложения, прислали мне счет своих каждодневных расходов и список

абонементов (*126), из чего я усмотрела, что дело это было для меня

выгодным. А потому я согласилась, хотя в глубине души мне было жаль

расстаться с Фенисией и Доротеей, которых я любила так, как только женщина

способна любить другую. Первую из них я оставила в Севилье, в то время как

она занималась расплавкой столового серебра одного ювелиришки, которого

тщеславие заставило завести себе метрессу из комедианток. Я забыла тебе

сказать, что, когда я поступила в театр, мне вздумалось называться не

Лаурой, а Эстрельей, и под этим именем я отправилась в Гренаду.

Я начала выступать там с не меньшим успехом, чем в Севилье, и вскоре

оказалась окруженной толпой вздыхателей. Не желая поощрять никого без

веских данных, я держала себя так строго, что пустила всем пыль в глаза.

Однако, опасаясь, как бы самой не остаться в дурах при таком поведении, к

тому же не свойственном моей природе, я было собралась внять мольбам

одного молодого аудитора из мещан, который, кичась своей должностью,

хорошим столом и выездом, корчил из себя сеньора. Но тут я впервые увидела

маркиза де Мариальва. Этот португальский вельможа, из любопытства

объезжавший Испанию, остановился по дороге в Гренаде. Он зашел в комедию.

Я в тот день не играла. Маркиз весьма внимательно рассматривал выступавших

актрис, и одна из них ему приглянулась. Он познакомился с ней на следующий

же день и хотел было оформить это дело, когда я появилась в театре. Моя

красота и кокетливость молниеносно повернули флюгер, и португалец оказался

у моих ног. Но должна сказать тебе правду: мне было известно, что моя

товарка понравилась этому сеньору, а потому я приложила все усилия, чтобы

его отбить, и это мне удалось. Я знаю, что она на меня в обиде, но ничего

не поделаешь. Она должна была бы рассудить, что такой поступок вполне

естественен для женщины и что даже лучшие подруги не ставят себе этого в

упрек.