ГЛАВА VIII. История дона Рохерио де Рада

Антекере с доньей Эстеванией, своей супругой, отличавшейся не только

безупречной добродетелью, но также кротким нравом и исключительной

красотой. Она нежно любила своего супруга, а тот, в свою очередь, обожал

ее до безумия. Дон Анастасио был ревнив от природы и не переставал питать

подозрений, хотя у него не было никаких оснований сомневаться в верности

жены. Тем не менее, он боялся, как бы какой-нибудь тайный враг его

благополучия не посягнул на его честь. Он не доверял никому из друзей, за

исключением дона Уберто де Ордалес, который в качестве двоюродного брата

Эстевании имел свободный доступ в его дом и был единственным человеком,

коего ему надлежало остерегаться.

Действительно, дон Уберто увлекся своей кузиной и осмелился признаться

ей в любви, невзирая ни на соединявшие их узы крови, ни на искреннюю

дружбу, которую питал к нему дон Анастасио. Эстевания же, как женщина

осторожная, не стала поднимать шума, который, несомненно, повлек бы за

собой грустные последствия, а только кротко пожурила своего родственника

и, указав ему на то, сколь недостойно с его стороны посягать на ее

добродетель и бесчестить ее мужа, сказала ему строго, чтоб он не льстил

себя надеждой на успех.

Это мягкое отношение еще больше воспламенило чувства влюбленного

кавалера, и, вообразив, что с женщиной такого нрава надо обходиться

решительно, он начал вести себя без должного почтения и однажды даже

потребовал, чтоб она уступила его страсти. Эстевания сурово оттолкнула его

и пригрозила пожаловаться дону Анастасио, дабы он наказал его за такую

дерзость. Испугавшись угрозы, поклонник обещал не упоминать больше о своей

любви, и, положившись на это обещание, Эстевания простила ему прошлое.

Дон Уберто, будучи от природы злобным человеком, не смог стерпеть

такого пренебрежения к своей страсти, а потому возымел гнусное намерение

отомстить донье Эстевании. Он знал, что ее супруг очень ревнив и готов

поверить всему, что он вздумает ему наговорить. Рассчитывая на это, он

замыслил самое черное злодейство, на какое способен низкий человек.

Прогуливаясь однажды вечером с этим ревнивым мужем, он притворился весьма

опечаленным и сказал ему:

- Любезный друг, я не могу долее терпеть и скрывать от вас тайну, с

которой бы я никогда не расстался, если бы ваша честь не была для меня

дороже вашего покоя. Но мы оба весьма щепетильны в отношении обид, и я не

смею долее утаивать от вас то, что происходит в вашем доме. Приготовьтесь

услышать весть, которая доставит вам не меньше горя, чем удивления. Я

нанесу вам удар в самое чувствительное место.

- Понимаю, - прервал его уже встревоженный Анастасио, - ваша кузина мне

изменила.

- Я больше не признаю ее своей кузиной, - продолжал Ордалес с

раздражением. - Я отрекаюсь от нее. Она недостойна быть вашей женой.

- Не мучьте меня дольше! - воскликнул дон Анастасио. - Говорите! Что

такое сделала Эстевания?

- Она вам изменила, - возразил дон Уберто. - У вас есть соперник, к

которому она благоволит, но которого я не могу вам назвать, ибо,

воспользовавшись покровом ночи, прелюбодей скрылся от наблюдавших за ним

глаз. Я знаю только, что она вас обманывает, и это не подлежит никакому

сомнению. За достоверность моих сообщений вам ручается то обстоятельство,

что и моя честь затронута в этом деле. Я не стал бы выступать против

Эстевании, если б не был убежден в ее неверности.

- Незачем, - продолжал он, заметив, что его слова произвели желаемое

действие, - незачем далее распространяться об этом. Я вижу, что вы

возмущены неблагодарностью, которою вам отплатили за любовь, и что вы

замышляете справедливую месть. Не стану вам препятствовать. Разите жертву,

не считаясь с тем, кто она, и докажите всему городу, что в вопросах чести

вы не остановитесь ни перед чем.

Этими речами злодей постарался возбудить слишком доверчивого супруга

против невинной женщины и описал в таких ярких красках бесчестье, которое

ему грозит, если он не смоет обиды, что, наконец, привел его в ярость. Дон

Анастасио обезумел; казалось, что в него вселились фурии, и он вернулся

домой с намерением заколоть кинжалом свою несчастную супругу. Когда он

вошел в опочивальню, она только что собралась лечь в постель. Сперва он

сдержался и подождал, пока прислуга удалится. Но затем, не считаясь ни с

небесной карой, ни с позором, который он навлекал на благородную семью, ни

даже с естественной жалостью к шестимесячному младенцу во чреве матери, он

приблизился к своей жертве и крикнул вне себя от бешенства:

- Умри, злосчастная! Тебе осталось жить только одно мгновение, и то я

оставляю его тебе по своей доброте, дабы ты испросила прощения у бога за

нанесенную мне обиду. Я не хочу, чтоб, погубив свою честь, ты погубила

также и душу.

С этими словами дон Анастасио обнажил кинжал. Как его речи, так и

поступок повергли в ужас Эстеванию, которая бросилась к его ногам и, ломая

руки, вскричала с отчаянием:

- Что с вами, сеньор! Какой повод к неудовольствию могла я вам подать,

что вы так на меня разгневались? Почему хотите вы лишить жизни свою

супругу? Вы заблуждаетесь, если подозреваете ее в неверности!

- Нет, нет! - резко возразил ревнивец, - я убежден в вашей измене!

Лица, меня уведомившие, достойны полного доверия. Дон Уберто...

- Ах, сеньор! - поспешно прервала она его, - не полагайтесь на дона

Уберто. Он вовсе вам не такой друг, как вы думаете. Не верьте ему, если он

опорочил перед вами мою добродетель.

- Молчите, презренная! - воскликнул дон Анастасио. - Предостерегая меня

от Ордалеса, вы не рассеиваете, а только подтверждаете мои подозрения. Вы

стараетесь очернить своего родственника, потому что он осведомлен о вашем

дурном поведении. Вам хотелось бы опорочить его показания, но эта уловка

бесполезна и только усиливает мое желание вас покарать.

- О, любезный супруг! - отвечала невинная Эстевания, заливаясь горючими

слезами, - не поддавайтесь слепому гневу. Если вы дадите ему волю, то

совершите поступок, в котором будете вечно раскаиваться, когда убедитесь в

своей несправедливости. Умоляю вас именем бога, сдержите свою ярость.

Подождите, по крайней мере, до тех пор, пока не уверитесь окончательно в

своих подозрениях: это будет справедливее по отношению к женщине, которой

не в чем себя упрекнуть.

Эти слова и в еще большей мере печаль той особы, от которой они

исходили, тронули бы всякого другого, кроме дона Анастасио; но этот

жестокий человек не только не умилился, а, вторично оказав Эстевании, чтоб

она поспешила поручить свою душу богу, поднял руку, чтоб ее поразить.

- Остановись, бесчеловечный! - крикнула она. - Если твоя прежняя любовь

ко мне совершенно угасла и воспоминание о ласках, которыми я тебя дарила,

испарилось из твоей памяти, то пощади собственную кровь! Не подымай

яростной руки на невинного младенца, еще не узревшего божьего света. Став

его палачом, ты возмутишь против себя и небо и землю. Я прощаю тебе свою

смерть, но помни, что за его гибель ты ответишь перед господом, как за

величайшее злодеяние!

Хотя дон Анастасио твердо решил не обращать никакого внимания на то,

что будет говорить Эстевания, однако же был потрясен ужасными видениями,

навеянными последними словами супруги. Опасаясь, как бы эти тревожные

мысли не отвратили его от мщения, он поторопился использовать остаток

гнева и вонзил кинжал в правый бок Эстевании. Она тут же упала. Считая ее

убитой, он поспешно вышел из дому и скрылся из Антекеры.

Между тем несчастная супруга, потеряв сознание от полученной раны,

пролежала несколько минут на полу, как безжизненное тело. Затем,

очнувшись, она стала стенать и вздыхать, что привлекло внимание

прислуживавшей ей старухи. Как только эта добрая женщина увидала свою

госпожу в таком жалостном состоянии, она подняла крик, разбудивший

остальных слуг и даже ближайших соседей. Вскоре комната наполнилась

народом. Позвали лекарей, которые, осмотрев рану, нашли ее не очень

опасной. Их предположения оправдались; они вылечили в короткое время

Эстеванию, которая спустя три месяца после этого ужасного происшествия

произвела на свет сына. Его-то, сеньор Жиль Блас, вы теперь видите перед

собой: я плод этого плачевного брака.

Хотя злословие немилосердно по отношению к женской добродетели, однако

же оно пощадило мою мать, и вину за это кровавое событие приписали в

городе неистовству ревнивого мужа. Правда, мой отец слыл за вспыльчивого и

весьма склонного к подозрительности человека. Ордалес отлично понимал, что

донья Эстевания считала его виновником наговоров, которые помутили разум

ее мужа, и, удовольствовавшись тем, что отомстил хотя бы наполовину, он

перестал ее посещать.

Опасаясь наскучить вашей милости, я не стану распространяться насчет

полученного мною воспитания; скажу только, что мать моя приказала

старательно обучить меня искусству биться на шпагах и что я долгое время

упражнялся в самых известных фехтовальных залах Гренады и Севильи. Она с

нетерпением ждала, чтоб я достиг того возраста, когда смогу померяться

силами с доной Уберто, и собиралась тогда пожаловаться мне на зло,

причиненное ей этим человеком. Когда я достиг восемнадцатилетнего

возраста, она открыла мне семейную тайну, проливая при этом обильные слезы

и не скрывая от меня своей великой печали. Вы, конечно, понимаете, какое

впечатление производит мать в таком состоянии на сына, обладающего

мужеством и чувствительным сердцем. Я тотчас же разыскал Ордалеса и повел

его в уединенное место, где после довольно продолжительного боя трижды

пронзил его шпагой, от чего он свалился наземь.

Чувствуя себя смертельно раненным, дон Уберто устремил на меня свой

последний взгляд и сказал, что принимает смерть от моей руки, как

справедливую кару за оскорбление, нанесенное им чести доньи Эстевании. Он

сознался, что решил ее погубить в отместку за то, что она презрела его

любовь. Затем он испустил дух, умоляя небо, дона Анастасио, Эстеванию и

меня простить ему его прегрешение. Я счел за лучшее не возвращаться домой,

чтоб известить мать о поединке, полагая, что слух об этом и без того

дойдет до нее. Перевалив через горы, я отправился в город Малагу, где

обратился к одному арматору, собиравшемуся выехать из порта для каперства.

Я показался ему человеком храброго десятка, и он охотно согласился принять

меня в число, добровольцев, находившихся на борту.

Нам вскоре представился случай отличиться, так как неподалеку от

острова Альборана мы повстречали мелильского корсара, возвращавшегося к

африканскому берегу с богато нагруженным испанским судном, которое он

захватил против Картахены. Мы настойчиво атаковали африканца и завладели

обоими его кораблями, где оказалось восемьдесят христианских невольников,

которых везли в Берберию. Воспользовавшись благоприятным ветром,

направившим наше судно к андалузскому берегу, мы вскоре добрались до Пунта

де Елена.

Прибыв туда, мы расспросили освобожденных нами рабов, откуда они родом,

и я задал такой же вопрос очень видному собой человеку, которому, судя по

внешности, было лет пятьдесят. Он отвечал мне со вздохом, что происходит

из Антекеры. Не знаю почему, но этот ответ взволновал меня. Заметив мое

беспокойство, он также смутился, что, в свою очередь, не ускользнуло и от

меня.

- Увы, - отвечал он, - вы растравляете старую рану, требуя от меня,

чтоб я удовлетворял ваше любопытство. Восемнадцать лет тому назад я

покинул Антекеру, где обо мне, наверно, вспоминают не иначе, как с ужасом.

Вы, конечно, и сами не раз слыхали про меня. Я - дон Анастасио де Рада.

- Праведное небо! - воскликнул я. - Верить ли мне тому, что слышу? Как!

Вы дон Анастасио? И я вижу перед собой своего отца?

- Что вы говорите, молодой человек? - вскричал и он, глядя на меня с

изумлением. - Возможно ли, чтоб вы оказались тем несчастным младенцем,

который был еще во чреве матери, когда я принес ее в жертву своей ярости?

- Да, отец, - отвечал я, - добродетельная Эстевания произвела меня на

свет три месяца спустя после той зловещей ночи, когда вы оставили ее

лежащей в крови.

Не успел я договорить этих слов, как дон Анастасио бросился мне на шею.

Он сжал меня в своих объятиях, и в течение четверти часа мы только то и

делали, что вздыхали и заливались слезами. После этих нежных излияний,

вполне естественных при такой встрече, отец мой воздел глаза к небу, чтоб

поблагодарить его за спасение Эстевании, но затем, как бы опасаясь, что он

преждевременно воздал хвалу господу, дон Анастасио обратился ко мне и

спросил, каким образом удалось установить невинность его супруги.

- Никто, кроме вас, сеньор, в ней не сомневался, - отвечал я. -

Поведение вашей супруги всегда было безукоризненным. Я должен открыть вам

глаза на вашего друга: дон Уберто вас обманул.

В то же время я рассказал ему про коварство этого родственника, про то,

как я ему отомстил и как он сознался мне во всем перед смертью.

Эта весть обрадовала моего отца, пожалуй, больше, чем даже освобождение

из плена. В порыве охватившего его восторга он снова принялся нежно меня

обнимать и не переставал твердить, сколь много он мною доволен.

- Теперь, любезный сын, поспешим в Антекеру, - сказал он. - Я горю

нетерпением броситься к ногам своей супруги, с которой обошелся столь

недостойным образом. С тех пор как я узнал от вас об учиненной мною

несправедливости, раскаяние мучительно терзает мое сердце.

Мне самому слишком хотелось соединить этих двух горячо любимых мною

лиц, чтоб откладывать столь сладостный момент. Я покинул арматора и на

призовые деньги, доставшиеся на мою долю, купил в Адре двух мулов, так как

отец не хотел больше подвергать себя опасностям морского путешествия. По

дороге у него было достаточно времени, чтоб сообщить мне свои приключения,

которые я слушал с таким же жадным вниманием, как итакский царевич (*158)

рассказы своего царственного родителя. Наконец, после нескольких дней пути

мы прибыли к подножию горы, ближайшей к Антекере, и сделали привал в этом

месте. Так как мы намеревались вернуться домой тайком, то вошли в город

только поздно ночью.

Можете представить себе удивление моей матери при виде мужа, которого

она почитала навеки потерянным. Не меньше изумлялась она и тому, можно

сказать, чудесному случаю, которому она была обязана его возвращением. Дон

Анастасио попросил у нее прощения за свою жестокость с таким искренним

выражением раскаяния, что она невольно смягчилась. Вместо того чтоб

отнестись к нему как к убийце, она видела в нем только человека, которому

была предназначена небом: столь священно звание супруга для женщины,

украшенной добродетелью! Эстевания так тревожилась за меня, что мое

возвращение очень ее обрадовало. Радость эта, впрочем, была не совсем

безоблачной. Сестра Ордалеса затеяла уголовное дело против убийцы брата;

меня разыскивали повсюду, а потому моя мать беспокоилась, считая, что мне

опасно оставаться в нашем доме. Это побудило меня в ту же ночь отправиться

ко двору, где я намерен просить о помиловании. Надеюсь его добиться, раз

вы, сеньор Жиль Блас, любезно согласились замолвить за меня слово первому

министру и оказать мне поддержку своим влиянием.

На этом храбрый сын дона Анастасио закончил свое повествование, после

чего я сказал ему внушительным тоном:

- Ваше дело мне ясно, сеньор дон Рохерио. Полагаю, что вы достойны

помилования, а потому берусь изложить вашу просьбу герцогу и дерзну

обещать вам его покровительство.

В ответ на это гренадец рассыпался в благодарностях, которые, наверно,

вошли бы у меня в одно ухо, а вышли в другое, если б он не заявил, что

непосредственно за оказанной услугой последует нечто более существенное.

Как только он коснулся этой струны, я решил приняться за хлопоты. В тот же

день я рассказал историю дона Рохерио герцогу, который позволил мне

привести этого кавалера и заявил ему:

- Дон Рохерио, я уже знаю о поединке, побудившем вас приехать ко двору:

Сантильяна изложил мне все подробности. Не тревожьтесь, вы не совершили

ничего такого, чего нельзя было бы извинить. Его высочество особенно

охотно милует дворян, мстящих за поруганную честь. Вам придется для

проформы отправиться в тюрьму; но будьте спокойны, вы пробудете там

недолго. У вас в лице Сантильяны есть добрый друг, который позаботится об

остальном и ускорит ваше освобождение.

Дон Рохерио отвесил министру глубокий поклон и, полагаясь на его слова,

добровольно пошел под арест. Вскоре благодаря моим стараниям вышел указ о

помиловании. Менее чем в десять дней я отправил этого нового Телемака

обратно к его Улиссу и Пенелопе, тогда как он едва ли отделался бы одним

годом тюрьмы, если б у него не было покровителя и денег. Впрочем, мне

досталось за эту услугу всего-навсего сто пистолей. Это был неважный улов,

но я ведь и не был еще Кальдероном, а потому не гнушался и малым.

Сипиону, побудили его приняться за новые розыски. Я уже прежде превозносил

его таланты в этой области и могу сказать, что его по справедливости

следовало назвать Сципионом Великим. В качестве второго клиента он привел

мне издателя рыцарских романов, который нажился вопреки здравому смыслу.

Этот издатель незаконно перепечатал книгу, выпущенную одним из его

собратьев, и издание это было конфисковано. За триста дукатов я добился

снятия запрещения с его экземпляров и спас владельца от крупного штрафа.

Хотя такие дела не входили в компетенцию первого министра, герцог

согласился по моей просьбе повлиять на тех, от кого это зависело. После

издателя через мои руки прошел один коммерсант, и вот в чем заключалось

его дело. Португальский корабль был захвачен берберийским корсаром и снова

отбит одним кадикским арматором. Две трети погруженных на него товаров

принадлежали моему лиссабонскому купцу, который после тщетных требований о

возврате своего имущества приехал к испанскому двору, чтоб найти

влиятельного покровителя, способного защитить его интересы. Ему выпало

счастье наткнуться на меня. Я вступился за него, и он вернул свои товары с

помощью четырехсот пистолей, которые преподнес своему протектору.

Мне чудится, будто я слышу в этом месте возглас читателя:

"Смелей, сеньор Сантильяна! Набивайте карман! Вы теперь на хорошем

пути, не выпускайте счастья из рук!"

О, не беспокойтесь: не выпущу. Коли не ошибаюсь, вот уже мой лакей с

новой жертвой, которую он подцепил. Действительно, это - Сипион. Послушаем

его:

дрогиста. Он хлопочет о привилегии продавать свои снадобья в течение

десяти лет во всех городах Испанского королевства с предоставлением ему на

то исключительного права, т.е. чтоб остальным его собратьям по ремеслу

было запрещено торговать в тех местах, которые он для себя облюбует. В

благодарность за содействие он обязуется отсчитать двести пистолей тому,

кто добудет для него такую привилегию.

На это я сказал шарлатану покровительственным тоном:

- Хорошо, друг мой, я устрою ваше дело.

Действительно, спустя несколько дней я отослал его восвояси с патентом

на исключительное право обманывать народ во всех королевствах Испании.

Тут я убедился в справедливости поговорки, что аппетит приходит во

время еды. Я не только становился жаднее, по мере того как богател, но

первые четыре милости, о которых я упомянул, достались мне с такой

легкостью, что я не колеблясь обратился к его светлости за пятой. Дело шло

о передаче губернаторства города Веры на андалузском побережье одному

кавалеру ордена Калатравы, который обещал мне за это тысячу пистолей.

Увидя такую алчность к наживе, министр расхохотался.

- Да, друг Жиль Блас, у вас недурной аппетит! Вижу, что вы большой

охотник одолжать ближних. Но выслушайте меня: если речь зайдет о мелочах,

я в это входить не стану, но когда вы будете хлопотать о губернаторствах

или каких-либо крупных милостях, то соблаговолите довольствоваться

половиной прибыли: другая принадлежит мне. Вы не можете себе представить,

- добавил он, - какие у меня расходы и сколько мне нужно денег, чтоб с

достоинством поддерживать свой ранг, ибо, признаюсь вам, что, несмотря на

бескорыстие, проявляемое мною перед народом, я достаточно осторожен, чтоб

не расстраивать своего состояния. Примите это к руководству.

После этой речи министра я перестал бояться, что надоем ему своими

просьбами; напротив, она подстрекла меня еще энергичнее взяться за дело и

усилила во мне пуще прежнего жажду к обогащению. В то время я охотно

повесил бы объявление, в котором бы говорилось, что все желающие добиться

при дворе каких-либо милостей, могут обращаться ко мне. Я работал в одном

направлении, Сипион - в другом. У меня не было других желаний, как

оказывать услуги ближним, но, разумеется, за деньги. Мой кавалер ордена

Калатравы получил губернаторство города Веры за тысячу пистолей, и вскоре

я выхлопотал другое за такую же сумму кавалеру ордена св.Якова. Не

довольствуясь назначением губернаторов, я раздавал кавалерии и с помощью

жалованных грамот превращал достойных разночинцев в недостойных дворян.

Духовенство тоже было осчастливлено моими благодеяниями. Я жаловал мелкие

бенефиции, каноникаты и некоторые церковные должности. Что касается

епископств и архиепископств, то они относились к ведению дона Родриго

Кальдерона. Он распределял также судейские должности, командорства и

вице-королевства, из чего можно заключить, что важные посты замещались

столь же мало достойными личностями, как и мелкие, ибо на места, служившие

предметом этой честной торговли, мы назначали далеко не самых искусных и

беспорочных людей. Нам было известно, что мадридские насмешники издеваются

над нами по этому поводу, но мы, подобно скупцам, любовались видом

собственного золота, забывая о гиканье толпы (*159).

Исократ (*160) прав, называя невоздержанность и безумства неразлучными

спутниками богатства. Оказавшись собственником тридцати тысяч дукатов и

предвидя возможность заработать, быть может, еще в десять раз больше, я

счел нужным изобразить из себя персону, достойную называться наперсником

первого министра. Поэтому я снял целый дом, приказав омеблировать его

пристойным образом, и купил карету у одного повытчика (*161), который

обзавелся таковою из чванства и стремился избавиться от нее по совету

своего булочника. Я нанял кучера, а также трех лакеев, и, считая

справедливым повышать старых слуг, пожаловал Сипиона тройной честью,

сделав его одновременно своим камердинером, секретарем и управителем. Но я

совершенно опьянел от тщеславия, когда министр разрешил моим людям носить

его ливрею. Тут во мне угасли последние проблески рассудительности. Я стал

не меньшим безумцем, чем ученики Порция Латро (*162), которые благодаря

употреблению тминного настоя стали такими же бледными, как их учитель, и

вообразили, что тем самым могут равняться с ним в учености. Я чуть было не

возомнил себя родственником герцога Лермы. Мне хотелось прослыть таковым

или хотя бы его побочным сыном, что весьма польстило бы моему самолюбию.

Прибавьте к этому, что, по примеру его светлости, державшей открытый

стол, я тоже решил устраивать угощения. Для этой цели я поручил Сипиону

сыскать искусного кухаря, и он раскопал мне такого, который, пожалуй, не

уступал повару римлянина Номентана (*163), обжорной памяти. Наполнив свой

погреб изысканными винами и запасшись разной снедью, я начал принимать

гостей. Каждый вечер у меня ужинало несколько человек из числа старших

чиновников министерской канцелярии, гордо величавших себя

статс-секретарями. Я потчевал их, как следует, и они всегда уходили от

меня подвыпившими. Сипион, со своей стороны, следуя поговорке "каков

барин, таков и слуга", тоже держал открытый стол в людской, где угощал на

мой счет своих знакомых. Я очень полюбил этого молодца, а кроме того, он

помогал мне наживать богатства, и мне казалось справедливым, чтоб он

тратил их вместе со мной. К тому же я смотрел на эти забавы с точки зрения

молодого человека и, не замечая зла, которое они мне причиняли, видел лишь

почести, выпадавшие на мою долю. Еще другая причина мешала мне обращать на

них внимание: благодаря раздаче бенефиции и должностей рука моя никогда не

оскудевала, а казна изо дня в день умножалась. Я вообразил, что мне

удалось ухватиться за колесо Фортуны.

Моему тщеславию не хватало только одного, а именно, чтоб Фабрисио стал

свидетелем той роскошной жизни, которую я вел. По моим расчетам, он должен

был уже вернуться из Андалузии, а потому, желая насладиться его

удивлением, я послал ему записку без подписи, в которой сообщалось, что

один сицилийский сеньор из числа его приятелей просит его к себе. В

записке указывались день, час и место, куда ему надлежало пойти. Свидание

было назначено у меня. Нуньес явился и был крайне изумлен, узнав, что я

тот таинственный вельможа, который пригласил его к вечернему столу.

- Да, друг мой, - сказал я, - ты видишь перед собой хозяина этого дома.

Я обзавелся каретой, хорошим поваром и, кроме того, денежным сундуком.

- Возможно ли, что мне довелось встретить тебя среди такой роскоши? -

воскликнул он с живостью. - Как я рад, что поместил тебя к графу Галиано.

Ведь я говорил тебе, что он щедрый вельможа и не преминет позаботиться о

твоем благополучии. Вероятно, - добавил он, - ты последовал моему мудрому

совету и немного отпустил дворецкому поводья. Поздравляю тебя. Только

благодаря такой разумной тактике управители богатых домов и набивают себе

карманы.

к графу Галиано. Затем, чтоб умерить его радость по поводу того, что он

доставил мне столь изрядное место, я сообщил ему, как отблагодарил меня

этот сеньор за мое усердие. Но, приметя, что, во время этого рассказа мой

поэт внутренне бил отбой, я сказал ему:

- Охотно прощаю сицилийцу его неблагодарность. Между нами будь сказано,

мне следует скорее радоваться, нежели негодовать. Если бы граф не поступил

со мной так дурно, я последовал бы за ним в Сицилию, где служил бы ему и

по сие время в ожидании весьма сомнительных благодеяний. Словом, я не был

бы теперь наперсником герцога Лермы. Нуньес был до того поражен моими

последними словами, что несколько мгновений не мог проронить ни звука.

Наконец, прервав молчание, он сказал:

- Не ослышался ли я? Правда ли, что вы пользуетесь доверием первого

министра?

- Я разделяю его с доном Родриго Кальдероном и, судя по всем данным,

пойду далеко, - отвечал я.

- Поистине, сеньор де Сантильяна, я восхищаюсь вами, - заявил Фабрисио.

- Вы в состоянии справиться с любой должностью. Сколько талантов вы

соединяете в себе! Словом, говоря языком наших притонов, вы обладаете

"универсальной отмычкой", т.е. являетесь мастером на все руки. Во всяком

случае, сеньор, - добавил он, - я радуюсь благополучию вашей милости.

- Вот что, господин Нуньес, - прервал я его, - к черту все титулования

и величания! Бросим эти церемонии и давай жить по-прежнему на дружеской

ноге.

смотреть на тебя другими глазами. Признаюсь тебе, впрочем, в своей

слабости, - добавил он. - Поведав мне о своей блестящей судьбе, ты меня

просто ослепил; к счастью, это ослепление теперь проходит, и я снова вижу

в тебе только своего друга Жиль Бласа.

Наш разговор был прерван приходом четырех или пяти чиновников.

- Господа, - сказал я им, указывая на Нуньеса, - вы будете иметь

удовольствие ужинать с сеньором доном Фабрисио, который сочиняет стихи,

достойные царя Нумы (*164), и пишет прозой так, как не пишет никто.

К несчастью, я обращался к людям, которые так мало ценили поэзию, что

мой поэт даже побледнел. Они еле удостоили его взгляда. Тщетно пытался он

привлечь их внимание своим острословием; они не понимали соли. Это так его

задело, что он позволил себе поэтическую вольность, а именно бросил всю

компанию и испарился. Чиновники не заметили его исчезновения и сели за

стол, даже не осведомившись о том, что с ним сталось.

Когда я на следующее утро кончил свой туалет и собрался уже уходить,

вошел ко мне в спальню астурийский поэт и сказал:

- Прости меня, любезный друг, что я вчера повернулся спиной к твоим

чиновникам, но скажу тебе откровенно: мне было в их обществе до того не по

себе, что я не вытерпел. Черт знает, что за скучные люди, и к тому же

самонадеянные и надутые. Не понимаю, как ты с твоим живым умом можешь

довольствоваться такими тяжелыми сотрапезниками. Сегодня же приведу к тебе

более удобоваримых.

- Ты меня одолжишь, - отвечал я. - Полагаюсь в этом отношении на твой

вкус.

- И не раскаешься, - возразил Фабрисио. - Обещаю тебе людей выдающихся

которого они вскоре соберутся. Я сговорюсь с ними с утра, а не то как бы

они не обещали пойти в какое-нибудь другое место; это такие занимательные

люди, что их перехватывают из рук в руки кто на обед, кто на ужин.

С этими словами он покинул меня и вернулся вечером к ужину в

сопровождении не более не менее, как шести сочинителей, которых представил

мне одного за другим, осыпая каждого безмерными похвалами. Его послушать,

эти остромыслы превосходили своих греческих и римских собратьев, а их

произведения следовало, по его словам, напечатать золотыми литерами. Я

принял этих господ весьма учтиво и даже наговорил им комплиментов, ибо

сочинители - народ довольно пустой и тщеславный. Хотя я и не давал Сипиону

никаких приказаний, чтобы за этим ужином царило особенное изобилие, однако

он сам позаботился увеличить число блюд, так как знал, какого сорта людей

я должен был в этот день потчевать.

Наконец, мы очень весело уселись за стол. Мои поэты принялись говорить

о самих себе и хвастаться. Один с гордым видом перечислял вельмож и

знатных дам, наслаждавшихся его музой. Другой, порицая одну академию

изящной словесности за выборы двух новых членов, скромно заявил, что ей

следовало бы избрать именно его. Речи прочих отличались не меньшей

самонадеянностью. В середине ужина они принялись засыпать меня стихами и

прозой, и каждый по очереди демонстрировал образчики своего творчества.

Один угостил нас сонетом, другой продекламировал сцену из трагедии, третий

прочел критику на комедию. Четвертый собрался было познакомить нас с одой

Анакреона, переведенной им дрянными испанскими стихами, но один из его

собратьев прервал его, указав на какое-то неудачное выражение. Автор

перевода с этим не согласился, отчего возник спор, в котором приняли

участие все остромыслы. Мнения разделились; спорщики пришли в раж, и дело

дошло до брани. Это было бы полбеды, но эти бесноватые вскочили из-за

стола и принялись тузить друг друга кулаками. Мне, Фабрисио, Сипиону,

кучеру и лакеям стоило немалых трудов их разнять. Не успели мы их

растащить, как они ушли из моего дома, точно из кабака, не подумав даже

извиниться передо мной за свое непристойное поведение.

Нуньес, обнадеживший меня приятным ужином, был крайне смущен этим

происшествием.

- Ну-с, уважаемый, не собираетесь ли вы и сейчас расхваливать своих

друзей? - сказал я. - Клянусь честью, вы привели мне гнуснейших людишек. Я

остаюсь при своих чиновниках. Не упоминайте мне больше о сочинителях.

- Я и не намерен представлять тебе других: это еще самые рассудительные

из всех, - отвечал Фабрисио.