ГЛАВА 9. ПРИМИРЕНИЕ РЕАЛИЗМА И ИДЕАЛИЗМА

Можно ли примирить теорию множественных миров с идеализмом?

Все разнообразные модели, предлагавшиеся для разрешения парадокса кошки Шрёдингера, несостоятельны, за исключением трех — теории множественных миров, теории нелокальных скрытых переменных и предлагаемой здесь теории, основанной на монистическом идеализме. Из обсуждений в предыдущей главе вы можете видеть достаточные основания для постановки под вопрос интерпретации с привлечением скрытых переменных. Здесь идеализм имеет явный перевес. Может ли идеализм претендовать на преимущество и перед теорией множественных миров?

Теория множественных миров пытается разрешать затруднения, создаваемые парадоксом кошки Шрёдингера, постулируя, что вселенная разделяется на две ветви: одну, с мертвой кошкой и печальным наблюдателем, и другую, где кошка жива и наблюдатель весел. Однако попробуйте использовать эту теорию для разрешения парадокса квантовой нелокальности. Измерение одного электрона по-прежнему расщепляет мир скоррелированного с ним второго электрона, и так же мгновенно. Таким образом, эта интерпретация, по-видимому, ставит под угрозу локальность и, значит, в конечном счете, не поддерживает материальный реализм.

Даже хотя теория множественных миров не помогает поддерживать материальный реализм, ее, несомненно, следует считать жизнеспособной альтернативой идеалистической интерпретации. Но эта теория (подобно теории нелокальных скрытых переменных) отказывается от многих революционных аспектов Копенгагенской интерпретации. Напротив, монистический идеализм начинается там, где Копенгагенская интерпретация становится расплывчатой; он прямо провозглашает, что квантовые волны или когерентные суперпозиции реальны, но существуют в трансцендентной сфере за пределами материальной реальности⁴⁷.

В действительности, идею множественных миров легко включить в идеалистическую интерпретацию. Если внимательно рассмотреть теорию множественных миров, обнаруживается, что она использует сознательное наблюдение. Например, как определяется, когда происходит разветвление вселенной? Если это происходит при измерении, значит теория, согласно определению измерения, включает в себя роль наблюдателя.

В соответствии с идеалистической интерпретацией, когерентные суперпозиции существуют в трансцендентной сфере как бесформенные архетипы материи. Предположим, что параллельные вселенные теории множественных миров имеют не материальное, а архетипическое содержание. Предположим, что они представляют собой вселенные ума. Тогда вместо того чтобы говорить, что каждое наблюдение отделяет ветвь материальной вселенной, мы можем сказать, что каждое наблюдение создает причинный путь в ткани возможностей в трансцендентной сфере реальности. Как только совершается выбор, из мира проявления исключаются все пути, кроме одного.

Смотрите, как этот способ переинтерпретации формализма множественных миров избавляется от дорогостоящего разрастания материальных вселенных.

Привлекательная особенность теории множественных миров заключается в том, что существование многих миров делает немного более приятным применение квантовой механики ко всему космосу. Поскольку квантовая механика — это вероятностная теория, физики испытывают неудобство при мысли о волновой функции всей вселенной, о которой, например, говорит Хоукинг. Они сомневаются в том, можно ли приписывать смысл такой волновой функции, если кроме нее ничего не существует. Теория множественных миров — даже в трансцендентной области — помогает справляться с этой проблемой.

Теперь можно ответить на подлинно космологический вопрос: как космос существовал в течение последних пятнадцати миллиардов лет, если большую часть этого времени не было никаких сознательных наблюдателей, которые могли бы коллапсировать волновые функции? Очень просто. Космос никогда не возникал в конкретной форме и никогда не остается неизменным. Прошлые вселенные, одну за другой, невозможно видеть как картины на холстах, из которых развертывается во времени нынешняя вселенная, хотя, если подумать, эта развертывающаяся вселенная — как раз то, как изображает ситуацию материальный реализм.

Я предполагаю, что вселенная существует как бесформенная потенция в множестве возможных ветвей в трансцендентной сфере и становится проявленной только когда ее наблюдают сознательные существа. Конечно, здесь имеется тот же круговой характер, который дает начало самоотнесению, обсуждавшемуся в главе 6. Именно эти самосоотносительные наблюдения намечают причинную историю вселенной, отвергая бесчисленные параллельные альтернативы, которые никогда не достигают материальной реальности.

Такая интерпретация нашей космологической истории может помочь объяснению загадочного аспекта эволюции жизни и разума, а именно того, что существует лишь очень малая вероятность эволюции жизни из добиологической материи путем благоприятных мутаций, ведущих к появлению человека. Как только мы признаем, что биологическая мутация (включая мутацию добиологических молекул) представляет собой квантовое событие, мы понимаем, что вселенная расщепляется в каждом таком событии в трансцендентной сфере, становясь множеством ветвей, пока в одной из ветвей не появляется сознательное существо, способное смотреть с осознанием и совершать квантовое измерение. В этой точке причинный путь, ведущий к этому сознательному существу, схлопывается в пространственно-временную реальность. Джон Уиллер называет такой сценарий замыканием контура значения «соучастием наблюдателя». Значение возникает во вселенной, когда ее наблюдают сознательные существа, выбирая причинные пути из бесконечного множества трансцендентных возможностей.

Если это звучит так, будто мы восстанавливаем антропоцентристскую точку зрения на вселенную, пусть будет так. Пришло время, и появился контекст для сильной формулировки антропного принципа — идеи, согласно которой «для создания вселенной необходимы наблюдатели». Пора признать архетипическую природу мифов о сотворении мира (содержащихся в Книге Бытия иудео-христианской традиции, в индуистских Ведах и в священных текстах многих других религиозных традиций). Космос создавался ради нас. Подобные мифы совместимы с квантовой физикой и не противоречат ей.

Неправильное понимание во многом возникает из-за того, что мы склонны забывать слова Эйнштейна, сказанные им Гейзенбергу: «То, что мы видим, зависит от теорий, которые мы используем для интерпретации своих наблюдений»⁴⁸. (Конечно, об этом уже говорили Иммануил Кант и Уильям Блейк, но они опережали свое время.) То, как мы реконструируем прошлое, всегда зависит от теорий, которыми мы пользуемся. Например, подумайте о том, как люди смотрели на восход и закат до и после Коперниканской революции. Гелиоцентрическая модель Коперника сместила фокус внимания — мы больше не были центром вселенной. Но теперь волна возвращается. Конечно, мы — не географический центр вселенной, но речь не об этом. Мы — центр вселенной, потому что мы представляем собой ее значение. Идеалистическая интерпретация полностью признает этот динамический аспект прошлого — тот факт, что интерпретация того, что мы видим, подобно мифу, меняется вместе с изменением наших понятий. И мы не должны быть шовинистами: столь же легко можно предположить, что во вселенной, коллапсировавшей в пространственно-временную реальность, имеется возможность эволюции огромнейшего числа разумных, самоосознающих существ на миллиардах и миллиардах планет во всех уголках расширяющейся вселенной.

Как идеалистический космос может создавать видимость реализма?

Если реальность состоит из идей, в конечном счете, проявляемых сознанием, то как объяснить столь большое единодушие? Если в философском споре побеждает идеализм и если философия реализма несостоятельна, то как можно заниматься наукой? Дэвид Бом сказал, что наука невозможна без реализма.

В утверждении Бома есть определенная истина. Но я представлю убедительные логические доказательства того, что суть научного реализма вполне умещается под более широким зонтиком идеализма.

Для полного рассмотрения этого вопроса обратимся к происхождению дихотомии реализма и идеализма в парадоксе восприятия. Художник Рене Магритт изобразил на картине курительную трубку, но подпись под картиной гласила: «Это не трубка». Тогда что же это? Предположим, вы говорите: «Это изображение трубки». Это хороший ответ, но если вы действительно умеете отгадывать загадки, то скажете: «Я вижу образ, вызываемый в моей голове (в мозгу) чувственными впечатлениями изображения трубки». Именно так. Никто никогда не видит картину в художественной галерее. Вы всегда видите картину в своей голове.

Конечно, картина — это не изображенный на ней объект. Карта — это не территория. А есть ли картина вообще? Мы можем с уверенностью утверждать лишь то, что в нашей голове есть какое-то изображение — чисто теоретический образ. В любом событии восприятия мы, в действительности, видим этот теоретический, очень личный образ. Мы допускаем, что объекты, которые мы видим вокруг себя, — это эмпирические объекты общей реальности: совершенно объективные и публичные, полностью доступные эмпирическому изучению. Однако, на самом деле, наше знание о них всегда приобретается субъективными и личными средствами.

Так возникает старая философская загадка относительно того, что реально: теоретический образ, который мы, в действительности, видим — но только частным образом, или эмпирический объект, который мы не видим непосредственно, но в отношении которого мы достигаем общего мнения?

Внутренний и частный характер теоретического образа не был бы проблемой, и не возникало бы никакой заметной дихотомии, если бы всегда существовало однозначное соответствие между этим образом и эмпирическим объектом, которое могли бы непосредственно подтверждать другие люди. Но это не так; существуют оптические иллюзии. Существуют творческие и мистические переживания субъективных образов, которые не обязательно соответствуют чему-либо в непосредственной реальности консенсуса. Поэтому аутентичность теоретических образов сомнительна, и это, в свою очередь, ставит под сомнение и аутентичность эмпирических объектов, поскольку мы никогда не переживаем их без посредства теоретического образа. Таков парадокс восприятия: судя по всему, мы не можем доверять ни подлинности нашего теоретического образа, ни подлинности публичного, эмпирического объекта в реальности консенсуса⁴⁹. Именно из таких парадоксов рождаются философские «измы»,

На протяжении всей истории две школы философии постоянно спорили о том, что действительно реально. Идеалистическая школа считает, что теоретический образ более реален и что так называемая эмпирическая реальность — это только идеи сознания. Напротив, реалисты утверждают, что должны существовать независимые от нас реальные объекты, в отношении которых мы вырабатываем общее мнение.

Каждая из этих точек зрения имеет свои практические применения. Без какой-то формы реализма — предположения о существовании эмпирических объектов, независимых от наблюдателя, — невозможна естественная наука. Согласен. Однако наука в равной мере невозможна без концептуализации и проверки теоретических идей.

Следовательно, нам необходимо преодолеть парадокс. Это сделали философ Готфрид Лейбниц, а потом еще один философ, Бертран Рассел, с помощью, казалось бы, абсурдной идеи: обе точки зрения могли бы быть верны, если бы мы имели две головы, так чтобы эмпирический объект находился внутри одной из них, но снаружи другой. Эмпирический объект был бы снаружи того, что можно было бы называть нашей малой головой, и это подтверждало бы реализм; одновременно объект был бы внутри нашей большой Головы и, таким образом, был бы теоретической идеей в этой большой Голове, что удовлетворяло бы идеалистов. С помощью хитроумного философского маневра объект стал как эмпирическим объектом вне эмпирических голов, так и теоретическим образом внутри всеобъемлющей теоретической Головы.

Вы можете спросить, является ли эта теоретическая большая Голова только теоретической или же обладает какой-то эмпирической реальностью? Дело усложняется, когда мы понимаем, что эта большая Голова заключает в себе все эмпирические малые головы и, таким образом, сама может быть объектом эмпирического изучения. Предположим, что мы принимаем идею этой большой Головы всерьез.

При внимательном рассмотрении мы начинаем думать, что большая Голова не обязательно должна быть отдельной, а может устанавливаться во всех эмпирических головах (то есть нет причин постулировать более, чем одну такую Голову, поскольку она содержит в себе всю эмпирическую реальность; у всех нас может быть одна общая Голова). Предположим, что голова, мозг, составляет часть сознания, которое имеет два аспекта, два разных способа организации реальности: локальный аспект, полностью ограниченный эмпирическим мозгом, и глобальное сознание, которое заключает в себе опыт всех эмпирических объектов, включая эмпирические мозги⁵⁰.

В последнем высказывании нетрудно узнать нелокальность. Идея нелокальности придает респектабельность, казалось бы, абсурдным предположениям Лейбница и Рассела. Если вдобавок к локальным способам сбора данных существует нелокальный организующий принцип, связанный с умом-мозгом — нелокальное сознание, — что тогда? Это равносильно тому, что у нас есть две головы, и парадокс восприятия разрешается.

Какими близкими теперь кажутся наши представления о реальности к тому, о чем тысячелетия назад догадывались составители Упанишад:

Более того, теперь и идеализм, и реализм могут быть обоснованными. Они оба правы. Ведь если сам ум-мозг — это объект нелокального сознания, заключающего в себе всю реальность, тогда то, что мы называем объективной эмпирической реальностью, находится в этом сознании. Оно представляет собой теоретическую идею этого сознания — и, следовательно, идеализм обоснован. Однако когда это сознание становится имманентным в качестве субъективного опыта в части своего творения (в уме-мозге, находящемся у нас в голове) и смотрит посредством чувственных восприятий на другие локально отдельные части как на объекты, тогда для изучения закономерностей поведения этих частей полезна доктрина реализма.

Теперь зададим важный вопрос: почему существует такое большое единодушие в отношении реальности? Феноменальный мир выглядит неоспоримо объективным по двум причинам. Прежде всего, классические тела имеют огромные массы, а это означает, что их квантовые волны расширяются очень медленно. Малое расширение делает траектории центров масс макроскопических объектов очень предсказуемыми (когда бы мы ни смотрели, мы всегда находим луну там, где ожидаем ее увидеть), что создает впечатление непрерывности. Дополнительную непрерывность привносит аппарат восприятия нашего ума-мозга.

Во-вторых, что еще важнее, сложность макроскопических тел преобразуется в очень долгое время полного обновления. Это позволяет им создавать память или записи, сколь бы временными они ни были в конечном итоге. Из-за этих записей мы склонны смотреть на мир с причинной точки зрения, используя представление об однонаправленном времени, которое не зависит от сознания.

Конгломераты квантовых объектов, которые мы называем классическими, необходимы в качестве измерительных приборов в той мере, в какой мы можем определять их приблизительные траектории и говорить об их памяти. Без этих классических объектов было бы невозможно измерение квантовых событий в пространстве-времени.

В нелокальном сознании все феномены, даже так называемые эмпирические, классические объекты, представляют собой объекты сознания. Именно в этом смысле идеалисты говорят, что мир состоит из сознания. Ясно, что идеалистическая и квантовая точки зрения сходятся, если мы принимаем нелокальное решение парадокса восприятия.

Я доверяю своей интуиции, которая говорит мне, что идеалистическая интерпретация квантовой механики верна. Из всех интерпретаций только она обещает вывести физику на новую арену — арену мозга—ума-сознания. Если верить истории, все новые прорывы в физике расширяют ее область приложения. Могут ли квантовая механика и идеалистическая философия вместе составить основу идеалистической науки, которая сможет разрешить запутанные парадоксы, ставившие нас в тупик на протяжении тысячелетий? Да, я полагаю, могут. В следующей части данной книги я пытаюсь закладывать фундамент для этого решения.

Абрахам Маслоу писал: «Если существует какое-то главное правило науки, то это, на мой взгляд, принятие обязательства признавать и описывать всю реальность, все, что существует, все, что происходит... В своем лучшем воплощении она [наука] полностью открыта и не исключает ничего. У нее нет никаких "вступительных экзаменов"».