Анатолий Васильевич Луначарский Европа в пляске смерти
жүктеу/скачать 0.72 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Будущее международного права *
- Наши в плену
Год 1916Апрельские сюрпризыВ ночь с 31 марта — для первого апреля, что ли? — над маленьким городком бернского кантона Порантрюи стал летать загадочный аэроплан. А кто говорит, их было два. Кружились они над городком в течение 45 минут. Сопротивления им никто никакого не оказывал. Так низко, что некоторые жители, приложив кулаки ко рту, кричали: «Не бросайте бомб! Вы в Швейцарии!». Но авиаторы все-таки стали бросать бомбы. Бросали они их несколько странно. При низком полете — 150, а иные говорят — сто метров, в совершенно ясную ночь, уж и утро брезжило — они словно нарочно избегали серьезных пунктов и бросали свои бомбы венцом вокруг города, словно им только и нужно было напугать жителей и разбить им несколько сот оконных стекол. На этот факт навязалась теперь целая гроздь других фактов, поучительных и доказательных до крайней степени. Прежде всего военные власти города Порантрюи, не предпринявшие решительно ничего против авиаторов, проявили чрезвычайную энергию против жителей охраняемого ими городка. Немедленно по их распоряжению был прерван телефон. Вся Швейцария узнала о событии только из официального источника. Источник этот, анонс генерального штаба, гласил — уж не для первого ли апреля? — что над городом Порантрюи летал неизвестный авиатор и бросал бомбы: все заставляет думать, что аэроплан был французский. Между тем решительно ничто не заставляло думать ничего подобного. Аэроплан оказался немецким. Официальный бюллетень, изданный в возмещение пресечения телефона и долженствовавший, очевидно, предотвратить всякие «бестактности» со стороны частных лиц, сам оказался в такой огромной степени бестактным, что даже серьезная французская пресса, например «Journal de Débats», упрекнула швейцарский штаб в нарушении нейтралитета облыжным и непроверенным обвинением Франции в нападении на швейцарскую границу. Упреки французской прессы показались самому генеральному штабу справедливыми, и офицер, редактировавший бюллетени, подвергнут был аресту и строгому выговору. Этого, однако, мало. Жители Порантрюи крайне были озлоблены тем, что расставленные всюду в изобилии часовые не стреляли по авиатору, летевшему в ста метрах, кружившему три четверти часа и бросившему десяток оглушительно взрывавшихся бомб. Часовые объяснили, что у них нет боевых патронов! Всеобщее, на всю Швейцарию, недоумение. Подумайте: две недели тому назад журналист Фруадво, из той же Юры, где находится и Порантрюи, упрекал военные власти в недостаточно серьезной защите юрской границы и указывал на то, что даже часовые не имеют боевых патронов. Он был отдан под суд, и военный суд, при смущении всей Швейцарии, закатал его на год и три месяца в тюрьму. Предстоит кассационное рассмотрение дела. В Швейцарии не принято держать в тюрьме не осужденных еще окончательно лиц, но военные власти так озлоблены, что Фруадво за его «ложь» держат и сейчас в тюрьме. И что же? Оказывается, что патронов-то действительно не было. Причем порядки эти не изменены были и после процесса. Теперь прошу вас оценить следующее пикантное продолжение по той же линии результатов апрельских бомб. Генеральный штаб объяснил, что войска, стоящие в Порантрюи, считаются войсками второй линии, однако и они должны были иметь патроны, вследствие же выяснившейся оплошности полковой командир подвергнут шестидневному аресту и отставлен от занимаемой им должности. Не для первого ли апреля сообщил об этом по всей Швейцарии генеральный штаб? Дело в том, что на другой же день после сообщения национальный советник Докур оповестил всю печать, что ему доподлинно известны такие-то и такие-то батальоны (он их назвал, назвал и места, где они стояли) первой линии, тоже не имеющие патронов. При таких условиях в прессе появились иронические вопросы, посадят ли военные власти и Докура на год и три месяца в тюрьму. Я, конечно, решительно не знаю, нужны или не нужны были патроны тем или другим войсковым частям, но одно ясно, что все вместе составляет букет, от которого несет уже знакомым швейцарским запахом — запахом крайней заносчивости и совершенно исключительной бестактности военных властей, которые разыгрывают роль диктаторов в демократической республике. Но все это только ягодки. В Порантрюи, как пограничном городе, имеется правительственный префект. Надо сказать, что Порантрюи, город с французским населением, принадлежит к так называемой бернской Юре и относится к кантону Во. Как пограничный, однако, он имеет префекта от центральной швейцарской власти. Этот-то префект утром фатального дня явился на телефон и попросил соединить его с центральным правительством для доклада о случившемся крайне важном событии. Каково же было его изумление, когда ему ответили, что военные власти не могут сделать исключения для него и что он, представитель высшей в стране власти, лишается возможности с этой властью снестись! В настоящее время из газет известно, что члены федерального совета сделали по этому поводу разъяснение самому генералу Виллу и предостерегли его впредь от подобных вмешательств военной власти в отправление гражданскими властями своих обязанностей. Но пока федеральный совет откликнулся, местные власти зашли еще дальше. Довольно естественное при выяснившихся обстоятельствах недовольство ими местного населения они захотели было истолковать как проявление «революционного сепаратизма» Юры. Раздались угрозы введения в богоспасаемом Порантрюи, по-немецки Брюнгрут, военного положения. Префект Шокар отправился к полковнику за успокоительными объяснениями. И между ними произошла следующая беседа, передаваемая такой серьезной газетой, как «Gazette de Lausanne», с ручательством ее корреспондента за точность. Префект: — Полковник, из осведомленных источников я узнал, что вы рассматривали недавно вопрос о введении военного положения в Порантрюи. Неужели это верно? Полковник: — Во всяком случае это мера чисто военная, и я не обязан вам отвечать на ваш вопрос. Префект: — Итак, вы не отрицаете? В слухе есть доля правды? Полковник (поднимаясь с места): — Довольно! Вы здесь революционеры. Вы стараетесь раздуть огонь гражданской войны. Префект Шокар тоже вскочил, ударив кулаком по столу, и, надев шляпу, вышел, не прощаясь с полковником. Естественно, что депутаты Юры немедленно решили внести соответственную интерпелляцию в бернский кантональный парламент. Но с несравненно большей резкостью, чем они, сделал то же самое лидер бернских и вообще швейцарских социалистов депутат Гримм. Он коснулся всех сторон излагаемой мною здесь истории и требовал немедленного ответа. Ответ был тотчас же дан президентом бернского государственного совета Лохером. Лохер повторил известие о шестидневном аресте и отставке, постигших полковника, столь нераспорядительного в деле защиты вверенного ему города и столь ретивого в деле подавления недовольства сограждан. Он известил также об извинениях немецкого правительства, обещаниях, согласии его на возмещение всех убытков и т. д. Свою речь глава бернского правительства кончил так: «Кантональное правительство не позволит офицерам пользоваться своей властью для того, чтобы грубо обращаться с населением и гражданскими чиновниками. Я заявляю вам совершенно определенно, что никакое военное положение нигде не может быть введено без согласия выбранного вами и отвечающего перед вами правительства». Депутаты Буане и Шавань заявляют, что они удовлетворены ответом правительства. Гримм, соглашаясь, что в пределах ведения кантонального правительства президент Лохер дал совершенно удовлетворяющий ответ, заявил, однако, что перенесет вопрос в национальный парламент. В самый разгар всей этой истории внезапно раздались в швейцарской, главным образом франко-швейцарской, прессе голоса о новом важном правонарушении, не слыханном до сих пор в Швейцарии. В конце марта из Эльзаса бежал некто Лальман. Как эльзасский патриот, он не желал служить в немецких войсках. Эльзасско-немецкие власти круто расправились со всеми, кто мог так или иначе отвечать за Лальмана: его родители были сосланы куда-то на север Германии, домохозяин, в доме которого Лальман скрывался несколько дней, был приговорен к шестимесячному тюремному заключению. Из всего этого ясно было видно, как поступила бы немецкая власть, заполучи она в свои руки беглеца. Но Лальман был спокоен. Швейцария издавна славится как убежище эмигрантов. Правда, каждый кантон волен устанавливать на этот счет свои законы. Кантон Базель, как и многие другие, требует от иностранцев, не имеющих паспортов, доказательства их имущественной обеспеченности в виде более или менее крупного денежного залога, вносимого в кантональный банк. Социалисты неоднократно протестовали против этого, ибо в результате такой меры право искать убежище в Швейцарии получают только богатые люди. Но во всяком случае права отдельных кантонов на этот счет ограничены общим законодательством. Федеральное законодательство воспрещает выдачу политических эмигрантов и дезертиров иностранным правительствам… В строгих кантонах, вроде кантона Во, который требует залога в 2 тысячи франков от беспаспортных иностранцев, установилась практика: неимущих беспаспортных приглашать к выезду, давая им более или менее широкий срок и предоставляя им выбор, куда они поедут. Но базельская полиция, состоящая в настоящее время в распоряжении военных властей, попросту арестовала Лальмана и с явным нарушением закона препроводила его на немецкую границу, где он тотчас же был схвачен немецкой полицией. Можно опасаться, что Лальман будет расстрелян. Вы можете себе представить, какую бурю негодования вызвал этот акт не только в романской Швейцарии, но и среди всех действительно демократических элементов страны, а ведь таковые здесь в подавляющем большинстве. Оправдаться базельская полиция никак не может. Нарушение закона колет глаза. «Journal de Genève» возбуждает вопрос, не может ли федеральный совет разъяснить Германии официально демократическим путем, что произошла ошибка и что во имя давних дружеских отношений швейцарский народ просит Германию отпустить Лальмана. Многим кажется, однако, что такая сентиментальность вряд ли может увенчаться успехом. Более чем вероятно, однако, что федеральный совет неофициально будет просить германское правительство елико возможно смягчить судьбу Лальмана, чтобы избежать дальнейшего роста естественного возмущения своего населения. Газеты действительно не находят слов, чтобы заклеймить поведение базельской полиции. Так, например, «Gazette de Juri» пишет: «С краской стыда думаем мы об этом нарушении стародавней традиции гордого гостеприимства нашей страны. Эта картина выдачи эльзасца швейцарцами его врагам-немцам для экзекуции — потрясающа. Не хватает только 30 серебреников Иуды». Один мой приятель, очень почтенный и патриотический водуазец, разговаривая со мной по этому поводу, горестно воскликнул: «Во всем этом виновато то обстоятельство, что Швейцария сейчас завоевана!». Я очень удивился: «Неужели вы верите в слухи о немецком засилье в Швейцарии?» Водуазец мой даже рассердился: «Ничего подобного. Я говорю, что Швейцария сейчас завоевана собственной военщиной». В этих словах много правды. Да, волнуются много и горько всегда столь мирные и спокойные швейцарцы. Да и как может быть иначе на маленьком острове, окруженном океаном, на котором разбушевалась от начала веков не виданная по силе буря? «День», 10 мая 1916 г. Будущее международного права*Поль Отле1 — весьма характерная фигура в современном цивилизованном мире, один из виднейших деятелей интернационала науки. «Вандервельде интернационала радикалов», как назвал его кто-то. Этот Вандервельде тоже бельгиец, но, как это ни странно, близкий и прежде, и теперь к руководящим кругам Бельгии и только доброжелательный по отношению к ее рабочему классу, он в своей позиции в настоящее время является в большей степени интернационалистом и в меньшей — бельгийцем, чем его «революционный» визави. Видный брюссельский адвокат и библиофил Отле выдвинулся на интернациональной арене как организатор международного библиографического общества. Общее количество книг, находящееся в распоряжении современного человечества, вычисляется на вес в б миллионов килограммов, ежегодно публикуется 150 000 книг и 75 000 журналов и газет на всех языках. Потребность в международной документировке растет не по дням, а по часам, и международное общество библиографии с ее Consilium Bibliographicum по биологическим наукам в Цюрихе, имеющим сотни тысяч систематизированных карточек, со своим бюллетенем, ежегодником, общим руководством, систематизирующим 40 тысяч названий, со своими конгрессами широко идет навстречу этой потребности. Но именно с этого места Отле более ярко, чем кто-либо, убедился в необходимости международной организации и мировом единении. Сотрудничество работников самых различных областей в конце концов единой, внутренне все более сцепляющейся науки, сотрудничество ученых всех языков, с присоединением сюда техников и практиков по различным социальным вопросам, ибо те и другие являются в сущности служителями прикладной науки, в свою очередь лишь провинции вообще, казалось Отле назревшей задачей, к решению которой он и приступил сравнительно незадолго до войны. Отклик, полученный во всем мире этим энергичным человеком, превзошел его ожидания. Всего в настоящее время на земном шаре имеется около двухсот шестидесяти международных обществ разного типа. Отле и его сотрудникам удалось объединить 150 из них в величественный союз международных обществ (Union des Associations Internationales). Труды конгрессов этого общества, интернационала радикальной буржуазии, или, еще вернее, интернационала науки, составляют целую серию внушительных томов, своего рода энциклопедию последних шагов человеческого знания. Поль Отле — председатель этого общества. Нашествие германцев в Брюссель побудило Отле покинуть родной город, и он скитался некоторое время в разных странах Европы. Последнее время он живет в Швейцарии. За время войны Отле решил привести в окончательный порядок свои идеи о факторах, тенденциях и проблемах интернационализма, написать работу, которую он задумал давно и над которой работал, прямо или косвенно, в течение всей своей сознательной жизни, но которая получила теперь совсем другое значение и по-новому освещалась заревом мировой трагедии. В результате возникла большая книга «Les problèmes internationaux de la guerre». Это том в 600 страниц, представляющий собой глубочайший интерес и о котором мы намерены поговорить подробнее в другом месте, Лозаннское общество мира, желая почтить в страшные дни, которые переживает теперь Европа, десятилетие попытки европейских правительств наметить слабые контуры международной организации — первой Гаагской конференции2, напало на удачную мысль предложить Полю Отле участие в этом торжестве в качестве референта. Само торжество, по правде сказать, было более чем скромно. Сравнительно немного публики — человек 300, почти полное отсутствие официальных представителей науки и политики в кантоне Во, тусклая, безжизненная, официальная речь председателя общества мира — все это служило недостойной рамкой для яркого доклада бельгийского мыслителя на тему «Будущее международного права». Поль Отле — высокого роста и могучего сложения мужчина, совершенно седой, но живой и обладающий поразительно свежим, звонким, подлинно ораторским голосом. Текст его речи отличается той прозрачной ясностью, на которую такие мастера все крупные представители французской культуры. Но манера его своеобразна. Он часто задумывается, на лице его часто является выражение напряжения, он часто, подчеркивая, повторяет целиком фразу, которую только что сказал, — все это производит впечатление здесь же, перед вами, совершающегося акта умственной работы, это и слушателей заставляет напрягаться, чувствовать себя в атмосфере сосредоточенной мысли. Я считаю в высшей степени полезным передать здесь в самых существенных чертах содержание этого большого, длившегося около двух часов реферата. С первых слов Отле заявил, что говорит здесь в качестве бельгийца и интернационалиста.
«Право вообще, — говорит Отле, — переживает три стадии развития: сначала это сумма традиций, которою инстинктивно руководится общество. Затем начинается период кодификации, разумной систематизации традиций и приспособления их к потребностям текущей жизни. Наконец, приходит эпоха творчества, когда разум, все менее и менее считая рациозность за самоценность, все более свободно создает нормы, как непосредственно диктует их принцип наивысшей общественной полезности. Область права неуклонно растет. В области частных правовых отношений вначале мы наблюдаем простое торжество силы. Затем своеобразное соединение ее с правом: судебные подвиги являются в одно и то же время решением вопроса мечом и решением его предполагаемым вмешательством божества. Но боевой характер все более испаряется из процесса, пока не исчезает окончательно перед правовым. Замена военных обычаев гражданскими в частной жизни идет с силою стихийного закона, и все заставляет думать, что тот же закон будет доминировать и в других областях человеческой жизни. В пределах одного и того же государства прямое угнетение господствующими подданных сменяется периодом восстаний, открытой междоусобной войны и приводит к периоду конституционного права. Это право предполагает не только закрепление известного соотношения сил отдельных классов, но и способность учитывать, чутко и мирным путем перемещение этих сил. Не естественно ли ожидать и в международной жизни перехода от прямого засилья и от войны, как суда божия, — теория, которую теперь защищают многие, — к порядку правовому, конституционному, к эре международных соглашений и международной организации? Дело это огромное и сложное. Здесь надо опасаться всяких иллюзий и замены подлинного прогресса фразами и дипломатическими ухищрениями. Людьми, быть может наименее подходящими для этого дела, являются дипломаты. Они полны своеобразных традиционных предрассудков. Связанные всякими церемониями, интригами, совершенно чуждые желания считаться с общими интересами эгоистических государственных организмов, вскормленные на отвращении к общественному мнению, дипломаты как нельзя более способны превратить самое серьезное международное дело в комедию, кажущуюся особенно жалкой, когда ее отбрасывает прочь железною рукой война, презрительно разрывающая „клочки бумаги“. Не характерно ли, например, — спрашивает Отле, — что в большой зале заседаний Дворца Мира в Гааге совсем отсутствует трибуна для публики? Это символ того, что народ не вхож сюда, что тут все происходит промеж себя. Но если кто-нибудь потерпел полное поражение в самом начале этой войны, так это секретная дипломатия. Ужасно было бы, если бы народы не сумели вынести из этого поражения необходимых умозаключений. Почти так же мало подходящи для этого дела и профессиональные юристы. Юристы склонны рассматривать все вопросы как формальные проблемы, быть рабами своей специальной логики и тем самым некоторой абстрактной и консервативной метафизики. Народы должны поручить дело международной организации человечества подлинно живым силам, и такими намечаются, естественно, пользующиеся доверием демократии парламентарии и изучавшие специально экономические, политические, национальные и культурные вопросы люди науки, как равно и практики соответственных областей. Только такого рода интернациональные конгрессы могут создать предварительные посылки грядущего международного права, только таким может быть состав созидающего его, блюдущего его международного парламента. Но международное право, как бы прекрасно оно ни было формулировано, теряет всякий смысл, если для проведения его в жизнь не будет одновременно организован международный трибунал. Представление о международном суде должно быть радикально пересмотрено, и основы его должны быть вполне радикальными. Что сказали бы мы о судье, который, сделав постановление по вашему делу, заявил бы затем, что его совершенно не касается, будет ли его решение исполнено или нет? Такой суд явно лишен всякого смысла. Судья, который в защиту своего индифферентизма относительно осуществления собственного приговора привел бы тот факт, что у него нет никакой реальной силы, дабы принудить стороны согласоваться с ним, вызвал бы усмешку горького презрения. Но именно таковы были до сих пор все третейские международные суды. Международный трибунал должен опираться на реальную силу. Была бы, конечно, желательна организация международной армии, специально назначенной для, так сказать, полицейской международной службы. Но, быть может, этот план никогда не осуществится. Трудно представить себе, однако, чтобы лояльность государств между собой в ближайшем будущем сделала сколько-нибудь серьезным международный трибунал, не умеющий подкрепить право силой. Но такая сила может быть создана международным договором, по которому все страны обязались бы в случае конфликта не оставаться нейтральными, а грозно смыкаться либо против инициатора войны, либо против обоих нарушителей мира и спокойствия. Круговая порука государств для застраховки мира от припадков воинственности одного какого-либо из них. Более всего заинтересованы в развитии международного права маленькие страны. Многие представители великих держав склонны подсмеиваться над маленькими странами. Однако, несмотря на их чудовищные бюджеты, умопомрачительные вооружения и заносчивую воинственность, они не импонируют нам, — говорит Отле. — Если большую или меньшую высоту общественного организма мы станем измерять реальными критериями: степенью средней образованности, средней зажиточности гражданина, его средним счастьем — и, с другой стороны, относительными заслугами данного народа перед общечеловеческой культурой, то мы сразу убедимся, что таким странам, как Бельгия, Швейцария, Голландия, или странам Скандинавским нечего краснеть перед бронированными левиафанами». «То развитие международного права, — говорит Отле, — очерк которого я набрасываю здесь перед вами, не есть мечта. За него говорят две огромные непобедимые силы. Во-первых, царящая в экономической и культурной жизни современного мира тенденция к мировому единству, тенденция, которая может быть временно извращена национал-империалистскими сепаратистскими вожделениями, вопреки стихии и рассудку стремящимися вновь отгородить народы друг от друга китайскими стенами, но во всяком случае не побеждена ими. Второй силой является сознание собственной пользы огромных масс». «День», 13 июня 1916 г. Наши в пленуВ Швейцарию хлынули теперь со всех сторон больные пленные. Французы и бельгийцы встречаются теперь во всех уголках романской Швейцарии. Очень скоро ждут англичан, и для них уже сняты чуть не все отели в отведенном для их жительства «Шато д'Э». Французские и бельгийские пленные, которых мне приходится видеть много и с которыми я живу в близком соседстве, в общем не производят тяжелого впечатления. Конечно, среди них есть больные, есть калеки. Конечно, нельзя без грусти смотреть на молодого, красивого офицера с парализованными ногами, жалко передвигающего свое бедное тело на двух костылях. Но в общем и целом пленные выглядят довольно хорошо. Конечно, этому много способствует радость нежданного полуосвобождения. Швейцарцы относятся к своим гостям с величайшим гостеприимством, что понятно не только из гуманных соображений, отнюдь не стоящих у швейцарцев на заднем плане, но и по причинам материального характера: правительства уплачивают, каждое за своих пленных, по четыре франка за человека. Как раз отели и пансионы среднего и третьего сорта пустуют сейчас, чего отнюдь нельзя сказать о первоклассных отелях, битком набитых какими-то богатыми, развратными, бесшабашными бандами интернациональных паразитов, устраивающих в Монтре, Лозанне и тому подобных местах «пир во время войны». Для маленьких же пансионов и скромных отелей по нынешним временам десяток гостей за 4 франка — настоящая находка, ибо здесь очень нередко случается теперь и плата три — три с половиной франка за комнату с полным пансионом. Таким образом, пленные из обстановки, удручающей своей дисциплиной, попали в ласковую среду, окружающую их даже некоторым поклонением, и от лишений в обрез живущей Германии, которая и не может, и не хочет быть щедрой на пищу для пленных, — к изобилию швейцарского буржуазного пансионного стола, какого и на свободе никогда не имели эти французские крестьяне и бельгийские пролетарии. Когда расспрашиваешь их об их недавнем прошлом, то с удовольствием констатируешь, что ни озлобления, ни удручающего душу гнетущего, кошмарного воспоминания они из своего, часто девятнадцатимесячного пленения, не вынесли, хотя, заметьте, отпущены были больные, наиболее слабые лица и среди них те, которых плен наиболее удручал. Молоденький бельгиец рассказывает мне: «Если кто-нибудь. сильно задумывался, звали к врачу. Врач говорил: меланхолик. И вот его отправляли в Швейцарию. Я тоже попал сюда из-за моей меланхолии и сейчас так рад, так рад, что все время пою». Жалуются на дисциплину. Немцы круты и часто грубы. Однако с течением времени обращение становилось все более вежливым. «С первых недель, — рассказывает совсем седой солдат, странно старый по виду даже для территориала и попавший в плен еще при Шарлеруа, — очень наседали стражники на англичан. Видно было, что они их ненавидят. И, однако, вскоре именно в лагерях, где были англичане, началось заметное улучшение. Кажется, без сговора англичане решили ни в коем случае не терпеть побоев. Едва замахнется на английского солдата какой-нибудь капрал из стражников, как англичанин сбивает его с ног своим боксом. И немало этих людей (настоящих героев человеческого достоинства и солидарности) было расстреляно. Но когда капралы увидали, что ударить англичанина — все равно что убить его, а самому потом ходить с разбитой мордой, перестали. Нас били дольше. Но и мы взялись за ум, глядя на англичан». Старик призадумался и потом, искоса и как-то сконфуженно взглянув на меня, сказал: «Теперь бьют только русских». Это было страшно и обидно слышать. Но после того я слышал это десятки раз. Пища? Если бы жить одной немецкой пищей, то не выживешь. Двое из знакомых моих пленных — здоровенный корсиканец и флегматичный, но тоже огромный фламандец — говорят, что ни разу не ложились спать не впроголодь. Другие отрицают это: «Голодать? Не голодали. Очень много получалось от родных, из Швейцарии. Когда вспоминаешь об этом, сердце радуется. Тем более, что было, с кем сравнить. Русские страшно голодали. Все, что получалось, было адресовано определенным пленным либо пленным определенных наций. Среди французов и самый круглый сирота имел свои получки: хлеб, сахар, книги, табак, шоколад. У русских почти ни у кого ничего не было. Очень, очень голодают они. Почти все производят всякие работы для других пленных: чистят платье и сапоги, мастерят все время что-нибудь; из каждой жестянки, картонки, доски русский ухитряется ловко сделать что-нибудь полезное, потом продает. Деньгам предпочитают… кусок хлеба. За кусок хлеба продают иной раз работу двух дней. В каждом лагере есть как будто люди двух рас: русские и все остальные. Я раньше, — закончил свой рассказ умный сержант, — пленных, живущих со мной рядом, очень мало знал, мало знал о русских крестьянах. Добрые они, но все какие-то испуганные. Представьте себе, если подойдет к нему самый простой французский солдат, он сейчас же становится навытяжку и отдает честь. Много труда положили мы, чтобы растолковать им, что рядовой рядовому ровня». Одна знакомая предоставила в мое распоряжение замечательное письмо, присланное ей молодым французским офицером из плена. Я перевожу здесь целиком все это письмо, за исключением более личного начала, из которого, однако, считаю нужным сообщить, что офицер упоминает о своей априорной, прежними знакомствами со студентками определившейся симпатии к русскому народу. Всё письмо его дышит глубоким состраданием. Вот его фактическая часть: «Чтобы показать вам, до чего ужасно и достойно жалости положение наших компатриотов, я мог бы держаться красноречия цифр. В моем лагере живет три тысячи русских и четыре тысячи пленных других национальностей. Для всех русских в совокупности получается от 12 до 20 посылок в день. Остальные получают от семи до восьмисот посылок в день. Но цифры не говорят ни воображению, ни сердцу. Я предпочитаю дать вам маленький набросок, так сказать, снимок с действительности, чтобы вызвать перед вашими глазами жалкий образ стада этих трех тысяч голодных людей. Начнем с описания их казармы и сравним ее с нашей. Войдя в их палату, вы увидите длинную анфиладу гамаков, расположенных параллельными линиями. Внизу в густом беспорядке разбросаны на полу соломенные матрацы, покрытые тонкими одеялами. Между интервалами гамаков у входа и выхода — стол и две скамьи. Здоровые пленные только в пять часов возвращаются с работ в палату. В течение дня вы увидите здесь только больных: они играют в карты или выделывают всякие мелкие вещи на продажу. Одни разрезают свои сапоги, чтобы смастерить кошельки, другие режут из дерева, третьи вяжут коврики. На длинных полках вокруг палаты вы найдете только миски, ложки да пустые консервные коробки. В виде исключения какую-нибудь коробку или картон, редко, редко пару книг или все, что нужно для изготовления чая. Вот и все, я ничего не пропустил, тут вся их мебель, весь их буфет, кухонная посуда, гардероб и белье двухсот человек. Все, что спят в гамаках, сильно страдают от холода, спящие внизу — от сырости и пыли. В наших палатах нет места для гамаков: слишком много там ящиков, коробок, чемоданов, мешков. Это целый хаос. Во многих местах ящики с консервами, с бисквитами, с бельем, книгами, поставленные один на другой, доходят до потолка. Большинство французов и англичан имеют свои столики, скамеечки, этажерки, шкафы. Все это сделано русскими. Но не для себя, конечно. За этими столами французы играют на деньги, читают, пишут, пьют чай и кофе. Около печек вы постоянно увидите очередь: это люди, желающие разогреть какие-нибудь консервы или сварить себе шоколад. Вот час ужина. Работающие возвращаются. Вернемся в унылую камеру русских. У каждого стола стоит огромный дымящийся чан, наполненный желтоватой жижей. Это суп из раздавленного маиса с картофелем. На каждого человека картошек приходится очень мало. Унтер-офицер разделяет суп и картофель поровну в миски. Но вы не найдете за столами решительно никого. Почему? Вернемся во французскую камеру — и вы поймете. Видите вы эти толкающиеся кучи людей, которые ждут у наших дверей и окон, пока мы кончим обедать? Вот они — растерзанные, бледные, дрожащие от холода и стыда. Каждый держит в руках маленькое ведерко. Когда мы сыты, остатки отдаются им, за это они вымывают нашу грязную посуду. Потом они возвращаются к себе и делят свою добычу, потому что немецкой порцией нельзя быть сытым: это пол-литра очень жидкого супа. Они приступают к еде, когда суп стал уже холодным и противным. Вы представить себе не можете, до какой степени поучительно и богато значением сравнение различных народов: русских, англичан и французов, — которое делаешь здесь. Вот русский оказывает маленькую услугу французу. Тот дает ему 10 пфеннигов, русский отказывается взять их. Француз настаивает. Русский робко произносит „клеб“ — так сами русские называют теперь хлеб, подражая французскому произношению. Но у француза нет хлеба. Русский берет 10 пфеннигов и уходит. Через минуту он видит, что я получил хлеб и распаковываю его. Неловко и робко подходит он и просит меня отдать ему рацион черного хлеба. У нас обыкновение: кто получает хороший хлеб по почте, отдает свою порцию немецкого хлеба. Но я ее уже отдал, к сожалению, тогда он вынимает из кармана монету и говорит мне „пфенниги“. По его голосу я слышу, что это предложение он считает безусловно неопровергаемым; он очень раздосадован, когда убеждается наконец, что повторяется предыдущая строчка. Посылаю вам птицу, сделанную из щепок одним русским солдатиком. Он продал мне ее за полфунта хлеба. Мне больно было смотреть на бедняка. Что сделала война из этого человека, который, быть может, у себя на родине сам распевал, как птица!»
жүктеу/скачать 0.72 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|