Андрей иванов семейная фотография на фоне гражданской войны
жүктеу/скачать 0.6 Mb.
|
| КОСТОМАРОВ. Значит, ушел, паскуда… Жаль.
ДАРЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА. Ох, и злобный был отрок. Грозился нас по утряне расстрелять, как вражин лютых. А за што? За его же похабства! ГРИГОРЕНКО. Да не грешите, мама, ничего он не грозился. В беспамятсве находился всю ночь… КОСТОМАРОВ. Далече не уйдет. Константиновка ваша в крепком кольце нашем красном, вот так мы енто кольцо в кулак сожмем и… хрясь!!! ДАРЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА. Спасители, дай Бог вам здоровья и богатств всяческих. КОСТОМАРОВ. Ну-ну… О-п-па! А это что за пулемет такой на ножках? ГРИГОРЕНКО. Так… фотографический аппарат, молодой человек, это. КОСТОМАРОВ. Сам вижу. Работает? ГРИГОРЕНКО. Так отчего ж ему не работать-то? Он же машина. Пластин тока нету и магний кончился, а так работает. КОСТОМАРОВ. (Разглядывает стены, на которых висят портреты белых офицеров.) Вижу, как он работает! Вон как со стен белая зараза лыбится! Цельный полк! А?! ГРИГОРЕНКО. Так я, ваш благородие… КОСТОМАРОВ. Отставить! Какое я благородие? Я – товарищ красный комиссар! Понятно? Григоренко начинает снимать со стен дагерротипы белогвардейцев. ГРИГОРЕНКО. Ясненько, товарищ красный комиссар. Я ж человек подневольный. Мне прикажут фоту сделать, и куды мне деваться-то, делаю… У меня ж мама и внучка. Боязно за них, вот и изводишь пластины на этих вот… КОСТОМАРОВ. Да, ладно, ладно, запричитал. Это дело хорошее. Это история, папаша. В смысле этих вот уродов – снять и сжечь, а нашу рабоче-крестьянскую Красную армию необходимо осветить и обысторить, так-сказать, в полной мере и во всех смыслах. Понятно излагаю? ГРИГОРЕНКО. Так точно, ваш благородие… товарищ красный комиссар! КОСТОМАРОВ. То-то же! Будь наготове со своим агрегатом! Сейчас вашу Константиновку обсмотрим, а после парад устроим, для истории проникновения и укрепления мирового пролетариата в отдельно взятом населенном пункте! (Указывает на дверь в лабораторию.) Стоп! А там что? ГРИГОРЕНКО. Так проявочная и печатная. Специальная комната для фотографии. КОСТОМАРОВ. Специальная? Поглядим… Костомаров входит в комнату, что-то там опрокидывает и быстро возвращается обратно. КОСТОМАРОВ. Чего-то я там…нарушил. Так. А тама что? ДАРЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА. Так комнаты – спаленки. Там Оксана спит. КОСТОМАРОВ. Оксана? А может и беляк там утаился? ДАРЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА. Да Господь с вами, товарищ красный… Как он мог туды попасть? Я б его собственными руками задавила, как гнидёныша. КОСТОМАРОВ. А чтоб совесть была чистой… (Решительно направляется в комнаты.) А ну, кто тама?! Выходи строиться! ГРИГОРЕНКО. Оксана! Дарья Александровна ловит Григоренко за рубаху. Костомаров скрывается в комнатах. ДАРЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА. Погодь, Анастас… Ниче с ней не стрясется, мы давно встали. Позырит на нее да отвалит. А вот што с погребом-то станем делать, коль и ентот ключи потребует? А? Анастас? ГРИГОРЕНКО. Да я почем знаю, мама! Выбросьте вы эти ключи к лешаку в жо… Тьфу! ГОЛОС КОСТОМАРОВА. А ну выходьте оба до свету! Из комнат первыми выходят Оксана и Бурн. Последний одет в казацкие шаровары и рубаху. Ноги босы. Вид испуганный. За ними выходит Костомаров, подталкивая Бурна ручкой нагана. КОСТОМАРОВ. Оксана, говорите? Тута без очков видно – вот она… А это что за чучело? ДАРЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА. О, Господи! КОСТОМАРОВ. (Язвительно.) Неужто сам?! ОКСАНА. Это брательник мой двоюродный – Сашка! Утром с хуторов пришел! Вы че? Диду? Баба? Это ж Сашка… Сынок брата твоего, диду. Иль забыл? ГРИГОРЕНКО. Сашка? ДАРЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА. Сашка. А-а… Так, стал-быть, Сашка. КОСТОМАРОВ. Ясень-пень. А ты, Сашка, сам-то язык сглотнул? БУРН. (Выдает от страха нечто нечленораздельное.) КОСТОМАРОВ. Чего? ДАРЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА. (Подбегает к Бурну и старательно начинает гладить его по голове.) Увечный он, господин красный! Штакетиной по голове его малого огрели, вот он и бормочет иной раз юродинкой... Эт от испугу. Так-то ниче, а как заволнуется – дурак дураком. БУРН. Огрели… ДАРЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА. Огрели… Дык, не нарочно вже! Сам заслужил. (Костомарову.) Он мальчонка неугомонный был, все за юбками бегал, как кочет соседский. Расшапёрит пёрья и ну девок хватать за недозволенное. Вот и напоролся в одночас на дрын. КОСТОМАРОВ. Эт все, или еще где кто-то прячется? Шурин, кум али дядька-придурок? Найду ить, говорю! ГРИГОРЕНКО. Все, вроде. Сашка-то под утро с хуторов прибег. Как стрелять вчера стали он и причесал огородами. Мы и забыли про него. Уж оченно он тихий, в уголке сопит себе. М-да… КОСТОМАРОВ. Ладно-ть, всем оставаться на местах. Мы еще вашу Константиновку прочешем вдоль и поперек. Белая зараза точно по укромкам затесалась. Клопьё! Костомаров прячет наган и быстро уходит. Пауза. ОКСАНА. (Шепотом.) И шо зыркаете? Я свово жениха спасала! ГРИГОРЕНКО. (Шепотом.) Ты ж нас под расстрел… Оксана! ДАРЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА. (Шепотом.) Эт теперича неясно, кто кого под расстрел. Ты мне… Сашка… тока полсловца поперек скажи – я тот час до этого красного добегу. Понял? БУРН. (Шепотом.) Вы, гранд мама, не очень-то… Я все понимаю и благодарен вам. Только вот, позвольте уяснить некоторое обстоятельство… Я что-то вчера… Так! Отставить! Оксана вот изволит говорить загадочные для меня предложения. Я относительно жениха-с… Ну, понимаете… ОКСАНА. (Громко.) Это вы на попятную настроились, господин хороший? БУРН. (Шепотом.) Да нет же… Я хотел бы в подробностях. Кое-что припоминаю-с, а вот факт предложения как-то утратился из памяти! ОКСАНА. Так я вам память освежу сейчас жа. Вот тока на баз сбегаю, и штаны ваши с лампасами предъявлю кому надо. БУРН. Да тише вы! ОКСАНА. Баба, диду, да что ж я така несчастливая-то?! И вообще, этот командир ихний посимпатичнее вас будет, понятно! БУРН. Да позвольте ж! Я понимаю-с! Зачем же штаны?! Я готов, если что… ДАРЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА. Вот и примолкни трошки. Живи, пока живой, Сашка. Уж опосля во всем разберёмси. И ты, цыц, Оксанка! Сейчас подвал спасать надоть. Ваши вчерась половину разрушили, эти красные товарищи, чую, тоже ноне доберутся до бочек. Э! Пропойцы! Война кругом – а оне в бочки с вином ныркуют по самые маковки! Тьфу! ГРИГОРЕНКО. Оставьте вы, мамаша, чужие подвалы в покое! Пропади оно пропадом вино это… Не о том думаете! ДАРЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА. Ты о том! Как был голозадый со своим аппаратом с палисандра, так и на погост с им пойдешь вскорости. А тут деньги дармовые. Тысячи! Дурак ты, Анастас! ГРИГОРЕНКО. Ну да, мама, охлонитесь! ДАРЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА. Вот счас пойдем в погреб и охлонимси… БУРН. Э-э… И за что вы меня блаженным-то выставили? ДАРЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА. Да чтоб не сболтнул лишнего. С дурака спрос какой? БУРН. О, черт! Как же это все? Ни тревоги, ни… Я ж под суд пойду. ДАРЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА. Вино наше кушать не надо было во вредных количествах! Три бочки распили – сотни рублёв под забор выпустили… БУРН. Мне бы на ноги чего… Пол холодный и занозливый. Дрожу весь. ДАРЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА. Ишь мы нежные какие, все целиком из благородиев… Пшли за мной в чулан, чего-нить раздобудем. Дарья Александровна уводит Бурна в комнаты. ГРИГОРЕНКО. Ну?! ОКСАНА. Шо?! ГРИГОРЕНКО. Додумалась, дурында! ОКСАНА. Додумалась! Не желаю, чтоб ему кровяку пустили! Он жених мой, между прочим. ГРИГОРЕНКО. Обрадовалась. Как только его войска местечко возьмут – он от тебя такого деру даст, быстрее, чем от красных. ОКСАНА. Ты чего, диду? ГРИГОРЕНКО. Ладно, ладно, только без нюнь! Помоги лучше мне красноармейцев развесить… Григоренко и Оксана развешивают по стенам портреты красных командиров и солдат. Неожиданно Оксана все-таки пускается в рыдания и бросается на диван. ОКСАНА. Да что же это такое-разтакое твориться-то? Ну, все какое-то невсамделишное… Вчера жених цельный был, хоть и пьяненький, а миленький, из благородных, ручки целовал, слова ворковал. А сегодня все порушилось. Так они и будут всю войну эту Константиновку туда-сюда брать? А я как же? Когда я хоть кого-нибудь завоюю? Дай, диду, и мне ружье, пойду счастье свое воевать! Бедная я какая… Во время ее монолога выходят Дарья Александровна и Бурн. ДАРЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА. Опеть истерит? ГРИГОРЕНКО. Кобыла… ДАРЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА. (Бурну.) Эт все ты виноватый, ослободитель! БУРН. Я? ДАРЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА. Ну, не я ж! У меня хоть и крепкий характер, но я женщина. А вы кобели… Да что там! Жаних, мать твоя курица! Анастас! Ступай за мной, в подвал пойдем. И не перечь! Я утречком-то ключи нашла, слава те Осподи! Григоренко безвольно машет руками и уходит вслед за Дарьей Александровной. Бурн бросается к окну, смотрит, вздыхает. На диванчике вздыхает Оксана. БУРН. Благодарю вас, Оксана, за спасение моей личности. Mama бы не пережила, если б меня сегодня убили. Я у нее единственный. ОКСАНА. Лучше бы убили! БУРН. Что-с? ОКСАНА. Поплакала бы, но хоть что-то понятно. А так и живехонький вон и ничего не понятно! БУРН. Согласен. Ничего не понятно. ОКСАНА. Я пошто вам не люба? Я может кривобока какая иль косая? БУРН. Вы… Оксана, вы… девушка ну… позвольте… да вообще! ОКСАНА. Бабуля права была – вас точно дрыном ушибли сильно. Вчера такие слова говорили, сердце останавливалось, а сёдни, как жеребок старый что-то хрыкает не разобрать! БУРН. Я в растерянности, прошу прощения. У меня мысли все поперепутались. Красные эти… Шаровары какие-то…Может, я сплю еще… Да нет, черт возьми! Вы мои вещи надежно спрятали? ОКСАНА. В сундук бабкин сховала. А там так нафталинью пахнет – кто сунется – последний раз вздохнет! Да вы мне зубы-то не заговаривайте про вещи ваши… Вы мне ответ давайте! БУРН. Да что же вы хотите от меня, безумная барышня? ОКСАНА. А пусть безумная, только зараз отвечайте – невеста я вам али нет! БУРН. Так… Наверное, невеста. (Совсем упавшим голосом.) Я не отказываюсь. Оксана взвизгивает от радости и бежит к выходу. В этот момент входит Костомаров. В порыве своего настроения Оксана обнимает его и целует в щеку. Убегает в двери с криком: «Диду!». КОСТОМАРОВ. Вот как нашу армию встречают уважительно. Ха! Фу-ты, аж забыл, зачем пришел! Чего я пришел-то? БУРН. Э-э… я… вы… КОСТОМАРОВ. А! Сашка-дурачок! Только вот глаза у тя, Сашка, какие-то не шибко дурашливые. Хитрые какие-то. Так и буравят… А сестричка твоя ниче… справная девица. У нас в Москве таких краль мало будет, все какие-то бледные, институтки, мать их, раскудрит твою душу. А эта ух! Вот кончиться война, непременно семью заведу. А она кончится! Мы эту белую сволочь везде повыбьем. И построим новый мир. И семьи, счастливые семьи, у каждого отдельно взятого гражданина новой, свободной России будут. Усекаешь, Сашка? БУРН. Так… это… ну. Потому что… ну… КОСТОМАРОВ. Баранки гну! (Рассматривает фотографический аппарат.) И вот, Сашка, не поверишь, но у каждого вскорости будет вот по такому аппарату, чтоб дети наши и внуки знали, как мы это все, ну свободу эту воевали и строили! Эх! Жалко, все войско дальше ушло, а мне с отрядом приказано в вашей Константиновке нашу власть маздрячить. А то бы наснимали с фотографом парад наш полковой. Ну, ничего… (Оглядывает стены.) Вот! Вот! Молодца фотограф! Вон, глянь, какие орлы! Ладно, пора на разведку сходить, говорят тут подвалы волшебные внизу… Входит Оксана. Бурн садится на диван. ОКСАНА. Ой. КОСТОМАРОВ. Что «ой»? Страшной такой? ОКСАНА. Да ни, шо вы… Напротив. Вы такой… ну… настоящий какой-то. А можа я вам одежку постираю? Вон от пота вся просолилась. КОСТОМАРОВ. Лишнее это. Пустяки. ОКСАНА. Ежели надумаете, то… КОСТОМАРОВ. Так ежели надумаю… Эх, гляжу на вас… ОКСАНА. Оксана. КОСТОМАРОВ. Оксана! И вот, верите, мысли в голове как-то… что твой конь стреноженный спотыкаются. Ни туды, ни сюды! Ладно-ть… Пора мне… ОКСАНА. Уже пора. А куда? КОСТОМАРОВ. Посты проверить, там… Распорядиться насчет ужина… Да мало ли дел! ОКСАНА. Жаль. А то бы чаю попили. (Оглядывается на Бурна, который сидит, закрыв лицо руками.) А ваши тамочки в подвал подались. С ведрами. КОСТОМАРОВ. Это… Мои?! Ну, мать их! С ведрами! Порешу! Я ж приказал!.. Костомаров быстро уходит. Оксана подсаживается на диван к Бурну. Долго рассматривает его. ОКСАНА. (Гордо.) А мой лучше! Темнеет. В темноте на мгновение оживает белый фон, на котором четко на несколько секунд проступает фотография Бурна и Оксаны, которую сделал не так давно Григоренко. А потом и семейство Бурна проявляется. Мама, тетушки и сам Бурн в сюртуке. ЭПИЗОД ЧЕТВЕРТЫЙ. Где-то далеко слышится песня. Поют казацкую, красиво, на голоса. Бурн со свечкой в руке стоит у окна и пытается вглядеться в потемки. Постанывает и поскуливает. Из комнат выходит Григоренко, тоже со свечой. ГРИГОРЕНКО. Не спиться, господин офицер? БУРН. Уснешь тут… И не зовите меня ни господином офицером, ни благородием, Анастас Денисович. Назовете ненароком и все. Поверьте, я не боюсь. Мне родных жалко. ГРИГОРЕНКО. Хорошо, хорошо, Саша. Не назову боле-то… Сейчас этот ихний красный командир пожалуют фотографии делать. Эт к гадалки не ходить – припрётся. Дай Бог, чтоб один, а не цельным отрядом своим. Хотя хлопцы-то его, поди, в кустах уже такого храпака задают. БУРН. В кустах, говорите? В каких кустах? ГРИГОРЕНКО. Э, бросьте вы это, Саша! И думать не смейте! Да я и шашку вашу спрятал – никто не найдет. БУРН. Черт! ГРИГОРЕНКО. Тише, ради Бога! Идет, как есть идет! Настойчивый стук в двери. ГРИГОРЕНКО. Началося! Ну, как спину тянет, что кнутом в нахлыст… Григоренко открывает двери и впускает Костомарова. У того в руках ведро с вином. Он молча проходит до стола и водружает на него ведро. Стоит, покачивается и молчит. Молчат и остальные. В проеме дверей, ведущих в комнаты, нарисовываются Оксана и Дарья Александровна, так же со свечками в руках. Пауза. КОСТОМАРОВ. Ух, хорошо поют, сволочи! Большая пауза. Все слушают отдаленный хор. КОСТОМАРОВ. (Гордо.) Мои! (Оглядел всех.) А я чего пришел-то? Так это… ГРИГОРЕНКО. Оно понятно, товарищ красный командир, на память, так сказать, снимок сделать. КОСТОМАРОВ. Да точно так! Снимок!( Указывает на нарисованный автомобиль с оратором.) Вот, хотя бы, на энтом четырехколесном коне, а? ГРИГОРЕНКО. Да можно и на энтом. Нам все равно. КОСТОМАРОВ. Э-э! Как это понимать? Как все равно? Я ж не просто так, я ж власть новая, мать твою! Это ж как понимать? Ежли всем все равно будет, как их командир, представитель нового обчества, выглядеть будет, то это что ж такое случиться-то может? ГРИГОРЕНКО. Так я в том смысле сказал «все равно», что, как, мол, пожелаете. КОСТОМАРОВ. Не-е! Не-е, фотограф, ты не это имел ввиду… Ладно-ть. Мне не все равно, понятно?! Уважение! У-ва-же-ни-е! Усекаешь? Григоренко кивает. ДАРЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА. Какое уважение? Вино чужое вылакали, захмелели, а теперича уважения требуют! ГРИГОРЕНКО. Мама! Ступайте в комнаты! ДАРЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА. Ага, аж спотыкаюсь. Что он меня, командир красный, пристрелит что-ль? Он мне в правнуки годиться. Мне за что ему уважение делать? Он мне заплот не починил. Дров не сколол. Крышу не покрыл. Пришел на дармовщинку, винтовкой тычет везде – уваж его! ГРИГОРЕНКО. Мама, остыньте! ДАРЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА. Скоро, сынок, остыну. А можа вон, красный, меня сейчас на баз выведет, да на гумне пристрелит, как пса вшастого – враз остыну! КОСТОМАРОВ. Вы чего это, бабушка? Вы чего? Я ить с политической точки зрения. Я ить при исполнении, а не как… Вы чего? ДАРЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА. А ничего! Спать пошла! Делайте тут что хотите! Из двадцати тысяч галлонов – треть едва осталась – что белые брюхи, что красные – прорва! Чтоб вам… Дарья Александровна уходит. Оксана, напротив, продвигается в сторону дивана. ГРИГОРЕНКО. Прошу простить меня, товарищ красный командир, мне бы пороху надо. Для вспышки. Патрончики имеются? Оно в самый раз, там не дымный. КОСТОМАРОВ. А! Ишь, чего захотел! Врасплох чтобы меня того? Да? ГРИГОРЕНКО. Да нет, ваш бродь… Тьфу ты! Для вспышки. Смесь-то у меня магниевая давно кончилась, вот порох, хоть и не слишком подходит, но все-таки… Вот в подставу надо… Оксан, неси пластину! Костомаров достает из кармана патроны, отдает Григоренко. Оксана приносит из лаборатории пластину. Григоренко выдвигает перед белым фоном нарисованный автомобиль. ГРИГОРЕНКО. Саша, помоги! Ага, еще чуток… Сейчас токмо пороху высыплю. КОСТОМАРОВ. Так это чего? Я вроде как в дырку голову запихаю и все, да? ГРИГОРЕНКО. Да. КОСТОМАРОВ. Ага. Костомаров обходит полотно и всовывает голову в дыру. Оксана хихикает. Костомаров плюется и выходит из-за полотна. КОСТОМАРОВ. Ладно-ть. Тока костюмчик мне этот не нравиться. Я ж красный командир, а не прыщ какой. А тут вона что! Не пойдет! Не! ГРИГОРЕНКО. Это на вроде оратора. Это я в Пятигорске подсмотрел, на политическом митинге в связи с закрытием старой лечебницы и объявлением новой власти... Там выступали. Вот так вставали на авто и говорили. Я и подумал тогда – страница истории. Смотрится. Все хотят. Попросил художника нашего Кузьму Третьяка – он и намалевал вот. Так у меня половина Константиновки так снялось. И бабы тож. КОСТОМАРОВ. Я не баба! Я тут вам не баба! К хренам собачьим эту мазню! Так давай, как есть! ГРИГОРЕНКО. Так как изволите, мне… Тьфу ты! КОСТОМАРОВ. Эх, лошадь бы! ГРИГОРЕНКО. Кто бы сомневался… КОСТОМАРОВ. Что? ГРИГОРЕНКО. Ни-ни! Ничего. Это я с аппаратом разговариваю. Угу. (Тихо.) И шашки наголо… КОСТОМАРОВ. Тогда с шашкой наголо! (Лихо выхватывает шашку и приставляет клинок к правому плечу.) О! ГРИГОРЕНКО. Да просто писаный красавец. Настоящий командир. Зачем автомобиль был нужен… КОСТОМАРОВ. К хренам ваш автомобиль! Точно! Эх, фотограф, фотограф, ну, чегой-то не хватает, а? Вот прямо стою тут один и словно в поле. Мне б с отрядом, чтоб плечом к плечу, чтобы потом сынам свои показывать – вот, мол, это Лоншаков Гришака, а это мой боевой товарищ Лешка Максименко, а это… Вот так надо. ГРИГОРЕНКО. Так мы это дело можем завтра обстряпать. Тут на базу и всех враз засниму. При солнышке-то оно хорошо выйдет. КОСТОМАРОВ. Плохо выйдет. Полегли мои хлопцы все, как один. ОКСАНА. Шо? Убили? КОСТОМАРОВ. Да пошто убили? Вона на сеновале все в ряд валяются. Такой храп стоит, крепче паровозного гудка. Так что завтра я их всех в расход… Шучу. Я ж их люблю. Подходит к ведру и пьет прямо из него. КОСТОМАРОВ. (Бурну.) Вино будешь? БУРН. Нет! КОСТОМАРОВ. Я ж их, как родных братьев люблю и даже крепче. Мы ж через такое прошли… (Бурну.) А ты, парень, чего не в Красной армии? Или ты того, старой жизни хочешь? А? БУРН. Я не хочу… Я не умею… Я… Лошадей пасу! КОСТОМАРОВ. Во как! Так это же чудно, нам такие люди в самый раз. Чтоб в лошадях толк знали. Завтра же тебя запишу в отряд. БУРН. Меня? ОКСАНА. Ой, товарищ красный командир, так ему никак нельзя, ни! Вы шо?! Он же блаженный у нас. Вы еще не видели – а как припадок разума начнется – ой, так вот оземь падает и ногами сучит, сучит. Страх. КОСТОМАРОВ. А… Ну, да. Я и запамятовал. Ладно-ть, Сашка. Без тебя повоюем. Ты лошадей паси, тоже кому-нить нужно их пасти. Они вскорости крепко пригодятся, когда эти поля пахать надо будет, мирным зерном засыпать, новую страну поднимать на ноги! И то! Сашка, поди сюда. Вот тебе моя рука. Ты человек, хоть и дурак. Но ты – че-ло-век! А в новой стране не будет ни дураков, ни умных – в ней все равные будут. Просто человеки! Костомаров сам подходит к Бурну и крепко пожимает и трясет ему руку. Потом снова прикладывается к ведру. КОСТОМАРОВ. А ты, дед, со мной выпьешь малость? ГРИГОРЕНКО. Я, товарищ, свое лет двадцать назад отпил, боле-то никак не лезет. КОСТОМАРОВ. Как говорили у нас на Паскудиной горке – вы, шпана, свободны, остаются только мамзели. Оксана, ну вы-то со мной разделите радость? ОКСАНА. Это вы про ведро с вином? Велика радость. Нет. У меня от него голова болит и кружится. Не люблю. А вы так пейте на здоровье. Может чего из закуски трошки принесть? КОСТОМАРОВ. Пустое. И так отлично. А че я пришел-то? ГРИГОРЕНКО. Так фотогра… КОСТОМАРОВ. Не-е! Я не затем пришел. Я помню про фотографию. Но я не затем. Пауза. ГРИГОРЕНКО. Так чего ж вы хотите? КОСТОМАРОВ. Я вижу вы люди… темные, хоть, наверное, и хорошие. Я вам про нашу власть хочу сказать. Осветить, так-сказать, вашу жизнь живительным лучом свободы. Она неизбежна. Власть народа. Рабочих и крестьян. Но не за это мы воюем. А за то, что там вдалеке, там за годами. За ту вот жизнь, которая настанет. Я в это верю, как раньше тока в Бога верили. Но только без Бога будет жизнь новая, понимаете. Тот старичок боле нам не Бог. Умер… ОКСАНА. Господи… КОСТОМАРОВ. Вот-вот. Господи. Мы нового Бога себе создадим. Бога труда, Бога свободы, Бога равенства. БУРН. Какая чепуха! КОСТОМАРОВ. Что? Чепуха? Это кто там мяукает? ОКСАНА. Это он не подумав бря… КОСТОМАРОВ. Тихо! Я же говорю, вы люди темные. Притаились тут у себя в своей Константиновке, и знать ничего не хотите и ничего не ведаете. Так существование одно и только. Поверьте! Я правду вам говорю – за нами будущее, за народом! Это силища, которую никакое войско не может побить. И все вокруг нас будет новое! Радостное! Вот ты, Оксана, поди сюда. (Оксана подходит.) Не боись. Вот ты, представь себе, скажем так, ты – прядильщица. А я, твой муж, скажем, токарь, иль нет, я все-таки человек военный и останусь им. Я – командир нашей армии. Скажем так, полком командую. ОКСАНА. Эй, а вы в каком таком смысле мне муж-то? КОСТОМАРОВ. Дак это понарошку будто бы. ОКСАНА. Понарошку. Какая ж я несчастная-то… И чего эт я прядильщица? Я не хочу – я шить люблю. По мере того, как Костомаров говорит, оживает белый фон, на котором вспышками проносятся тридцатые годы: стройки, дома, парады, самолеты и прочие знаковые фото. КОСТОМАРОВ. Это я жизнь новую пытаюсь показать. Хорошо – ты портниха. Я – полковой командир. У нас квартира в Москве. И вот встаем мы утром, садимся за стол завтракать. И все родные наши садятся против нас – много их. Вот твои… (Указывает на Григоренко и Дарью Александровну.) А тут мои… И мы чай пьем. И в окна выглядываем. А за окнами, Оксана, так все бьется от энергии. Дома в небо упираются, по улицам машины снуют и люди ходят деловые, озабоченные, радостные, все друг дружке улыбаются, руки пожимают. А мы на работу с тобой. Ты на фабрику, я в казармы. А вечером мы все за круглым столом собираемся, родные, друзья наши, и все друг другу рассказывают о своем дне, о своих делах, о своих радостях и печалях… И… так приятно глядеть на все наши родные лица, слушать их голоса… И… Костомаров садится на стул и пьяно плачет, пряча лицо в кулаки. ОКСАНА. Вы это… Чего? Товарищ командир? КОСТОМАРОВ. Яков. Яков меня зовут. Яшка Костомаров. Оксана осторожно обнимает за плечи Костомарова. ОКСАНА. Вона как мы, Яша, плачем. Ну, как маленькие, ей-Бо… Все так и будет, как вы говорите. В точности так и будет. Стол круглый и родняшка вся у него чаевничает. КОСТОМАРОВ. Будет. ОКСАНА. И чудной вы какой, Яков. КОСТОМАРОВ. Эх, Оксана, не я чудной, жисть наша чудная. Вот встретил я тебя ненароком, в какой-то всеми забытой Константиновке. Ты ж меня вот на пороге в щеку чмокнула и забыла, а я после весь день, словно угорелый ходил. Не выдержал вон – с ведра, как конь с поля пью и пью и тверёзвый весь все одно. Пуля не взяла, сабля мимо рубила, а поцелуй твой навылет сердце пробил, и нет теперь ему покоя. Оксана, хотя б на память сфотографируемся вместе. Ты и я. А? Оксана? ОКСАНА. Дак я шо? Я готова. Диду, я пластину-то принесла? ГРИГОРЕНКО. Принесла, внуча. Костомаров молча ставит стул перед белым фоном, усаживает на него Оксану. Сам становится рядом. Лицо серьезное, очень. Вспышка. Пауза. ГРИГОРЕНКО. Готово. Завтра и фотокарточки будут, не сомневайтесь. КОСТОМАРОВ. Спасибо. Подходит к ведру и пьет долго, очень долго. Ставит ведро. Вытирает рукавом губы. Подходит к Оксане и крепко целует в губы. В этот момент очень ярко на белом фоне высвечивается фотография огромной семьи за круглым столом, на котором самовар, чашки, кто-то с гитарой… Вспыхивает ярко и гаснет. Затем Костомаров вытаскивает из кармана револьвер и направляет его на Бурна. жүктеу/скачать 0.6 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|