Катуар (ур. Ломан) Александра Николаевна, 1864—1952

Жители Москвы и Подмосковья, которым доводилось ездить по живописной Дмитровской дороге, отлично помнят это французское название станции на выезде из Москвы — Катуар. Парижский профессор Никита Струве рассказал мне, что его дед со стороны матери Андрей (он же Генрих) Катуар был обрусевшим французом, купцом первой гильдии. Бабушка Никиты Струве Александра Николаевна (она была из обрусевшего немецкого рода фон Ломанов) умерла в Париже, а матушка Н. А. Струве Екатерина Андреевна Катуар (ее брат Андрей, как Вы заметили, еще записан Генриховичем, а не Андреевичем) вышла замуж за сына Петра Бернгардовича Струве Алексея Петровича. Струве были тоже из немецкого рода, а немецких фамилий, как Вы уже могли убедиться за время нашей кладбищенской прогулки, здесь великое множество. Обрусевшие немцы были придворными, военными, большими патриотами России и верными слугами русского императора. Впрочем, Петр Струве был уже интеллигентом и патриотом иного поколения.

Парижский врач И. Катуар звался уже по-французски, Жан-Пьером. Тетушка же Никиты Струве Ольга Андреевна, сестра его матери, вышла замуж за журналиста из «Последних новостей» Арсения Ступницкого, который возглавил после войны просоветские «Русские новости». Впрочем, колебаний такой амплитуды в семье Катуаров-Струве, пожалуй, больше не было, если не считать, конечно, былой эволюции самого патриарха — Петра Бернгардовича Струве.

Кашкина (урожд. графиня Бутурлина) Мария Дмитриевна, умерла 5.03.1941

История бедной Марии Дмитриевны Кашкиной «из древнего рода графов Бутурлиных» изложена священником Русского дома о. Борисом Старком в его «репатриантском» синодике. Конечно, история эта больше дает для понимания «возвращенческой» психологии самого священника, чем для понимания того, что же произошло с этой аристократкой, не уехавшей из России в 20-е годы, но сумевшей уехать в 30-е. Решивший возвратиться на родину сын адмирала и сохранивший (несмотря на свой скромный сан) дворянский гонор о. Борис ищет подтверждения своему «советизанскому» энтузиазму и находит его в судьбе Марии Дмитриевны, которую он выделял из всех гостей М. В. Маклаковой, чей дом охотно посещал на даче под Компьень. Разницу между М. Кашкиной и эмигрантами, выехавшими сразу после ужасов войны и революции, о. Старк видит в том, что Марии Дмитриевне «посчастливилось» провести в Советской России «славные» 20-е годы (когда была кровавая коллективизация, страна переживала голод и уже начались состряпанные ГПУ «вредитель­ские» процессы). Как выехала М. Д. Кашкина в 30-е годы, мы не знаем. Может, родным удалось ее выкупить: торговлю живыми душами советский режим начал задолго до нацистской Германии и коммунистического Вьетнама. Как же прожила эти «славные» годы М. Д. Кашкина? Конечно, в тюрьме, в лагере, в ссылке, где ей перебили ноги, вероятно, отбили внутренности, а заодно и волю к жизни. В результате, как без всякого юмора пишет о. Старк, «она сохранила очень теплые воспоминания о своих тюремщиках в лагере, молодых солдатиках». С этими симпатичными ребятами из ВОХРы, не успевшими подучиться русскому, Мария Дмитриевна «занималась там иностранными языками». С умилением и звукоподражательским мастерством передает о. Старк лагерные воспоминания Марии Дмитриевны: «Она была довольно грузная и ходила с трудом, так как ноги ее были перебиты... (отметьте тут своевременное отточие, позволяющее избежать описания прочих пыток — Б. Н.). После всего пережитого она стала заикаться и, несмотря на свою сложную судьбу (отметьте также элегантный, в стиле соцреализма, эпитет «сложную» — Б. Н.), всегда говорила мне: “В к-к-какое интер-ресное вр-ремя м-мы жив-вем! И к-как я бла-годарна Богу за то, что Он дал мне жить-ть в так-кое интересное время!”».

Свой рассказ о трагической судьбе искалеченной палачами женщины о. Старк завершает пассажем, свидетельствующим о том, что он уже знает о требованиях «идейности в литературе»:

«В моей памяти М. Д. Кашкина осталась как пример человека, сумевшего увидеть историю не через призму личных невзгод и переживаний, а перешагнув через эти личные чувства и личные обиды».

То есть планы «пятилетки» важней человеческих жизней и страданий... Как и многие репатрианты, о. Старк стал беспощадным патриотом и «государственником» новой России. И нельзя сказать, чтоб он ничего не знал о новой России. Он поостерегся, например, везти с собой в Совдепию книгу любимого поэта Ф. Н. Касаткина-Ростовского и объясняет эту свою осторожность вполне грамотно: «Так как он был в свое время белогвардейским офицером, то эта его психология отразилась частично в его стихах, и, возвращаясь на Родину, я предпочел не брать ее с собою...».

Кедров Михаил Александрович, адмирал, 1878—1945

Адмирал Кедров был героем двух войн нашего века. В 1920 году он обеспечивал эвакуацию русской армии из Крыма, пережил в Париже похищение своего начальника советскими агентами и даже успел перед самой смертью воздать должное сталинским военным победам... А всей-то его жизни было 67 лет...

Михаил Александрович Кедров окончил Кадетский корпус, а затем с отличием специальный класс Морского корпуса, совершил мичманом на фрегате «Герцог Эдинбургский» кругосветное плавание, а в начале русско-японской войны состоял при командующем Тихоокеанским флотом вице-адмирале Макарове. После гибели Макарова М. А. Кедров состоял в штабе нового командующего, контр-адмирала Витгефта, участвовал в бою на флагманском броненосце «Цесаревич», тем же снарядом, которым был убит Витгефт, М. А. Кедров был тяжело ранен и находился на излечении в немецком госпитале, из которого вернулся офицером на крейсер «Урал». После гибели крейсера в Цусимском бою М. Кедров был подобран в море русским транспортом. По возвращении в Петербург М. Кедров окончил Артиллерийскую академию, был назначен командиром эсминца, позднее командовал броненосцем «Петр Великий» и был «за отличия» произведен в капитаны 1-го ранга. Во время Первой мировой войны М. Кедров сменил адмирала Колчака на посту командующего морскими силами Рижского залива, где за успешные действия был награжден Георгиевским оружием с надписью «За храбрость». После Февральской революции М. Кедров был помощником морского министра (А. И. Гучкова), потом командующим бригадой кораблей на Черном море, занимал высокие посты в Белом движении, был назначен командующим флотом. «Этот выбор, — писал позднее о назначении Кедрова генерал Врангель, — оказался чрезвычайно удачным. Беспримерная в истории, исключительно успешная эвакуация Крыма в значительной степени обязана своим успехом адмиралу Кедрову». В Бизерте вице-адмирал Кедров возглавил Военно-морской союз, а с 1930 года был в Париже заместителем председателя Русского Общевоинского Союза (РОВС) генерала Миллера (позднее похищенного, как и его предшественник на этом посту генерал Кутепов, советскими органами в Париже). После драматического исчезновения Миллера и расследования предательства генерала Скоблина, после всех битв, страданий, побед и поражений, 12 февраля 1945 года героический адмирал Кедров (вместе с адмиралом Вердеревским) явился в группе Маклакова в советское посольство к послу Богомолову, чтобы заявить о сдаче эмиграции на милость большевиков-победителей. Впрочем, в своей краткой ответной речи генерал Богомолов дал понять, что такая сдача славных русских патриотов является еще неполной и недостаточной: «...русского патриотизма недостаточно... — сказал он, — советский патриотизм — понятие более высокое, более благородное... советские люди хотят убедиться в вашей искренности, надо дать доказательства вашей доброй воли...». Речь, без сомнения, шла о том, чтоб «поработать» для родины, поработать на советские «органы». Именно это предложил тот же Богомолов молодому герою войны князю Н. В. Вырубову в Алжире. Н. В. Вырубов полагает, что адмирал Вердеревский, может, и успел «поработать», ибо он съездил в Союз и благополучно вернулся. Что до адмирала Кедрова, то он вскоре умер, так и не взяв советского паспорта и избежав более близкого знакомства с «органами».

Хорошо знавший адмирала и отпевавший его священник о. Борис Старк вспоминает, что в Париже адмирал успел закончить какое-то учебное заведение, получить диплом инженера и даже работал инженером, что он женат был на вдове моряка Зилоти и воспитывал ее детей.

Николай Николаевич Кедров-старший преподавал в Петербургской консерватории и в придворной певческой капелле. После революции основанный им еще в 1897 году квартет Кедрова обосновался в Париже и отсюда разъезжал по всему миру с концертами. Н. Н. Кедров был также одним из основателей Русской консерватории в Париже и автором нескольких произведений церковной музыки. После смерти Николая Николаевича-старшего квартет возглавил его сын, тоже Николай Николаевич. Мне доводилось несколько раз навещать в Медоне дочь Н. Н. Кедрова, певицу Наташу Кедрову. Она пела в опере, в хоре и в русских ресторанах (например, в «Шахерезаде»). У нее было замечательное низкое контральто. У нас с ней были общие (географически общие, но с разрывом в полвека) воспоминания о Коктебеле. Она там гостила у М. Волошина. В дар коктебельскому музею Наталья Николаевна передала (через В. Купченко) собрание волошинских акварелей. Другая дочь Н. Н. Кедрова, Лиля Кедрова, была замечательной киноактрисой. Это она — старая француженка в «Греке Зорба».

В воспоминаниях прихожанки аньерского храма Христа Спасителя под Парижем княгини Любови Владимировны Чавчавадзе (урожденной Хвольсон) можно встретить растроганные строки: «В храмовый праздник пел в храме квартет Кедрова. После литургии был завтрак для прихожан и их друзей у нас в квартире... за столом Кедровы не скупились на песни. Этот завтрак еще более всех сплотил. Как хорошо жилось нам при храме, ни у кого не было чувства одиночества, все мы были частью большой приходской семьи».

Келдыш Игорь Михайлович, 10.05.1892—24.02.1968

Игорь Келдыш был художником-гримером в кино. И если Жану Ренуару (скажем, для фильма «На дне»), Александру Корде, Александру Грановскому или Жаку Тати нужен был гример, они звали Игоря Келдыша (или Армавира Шахатуни, или Бориса Карабанова, или Рахматова, или Яблоновского), потому что русские художники в кино — это был высший класс... Вряд ли многие помнят нынче во Франции о решающей роли русских изгнанников в возрождении французского кино 20-х годов нашего века.

Лазаря Кельберина многие знали на довоенном Монпарнасе: он был человек общительный, присутствовал на всех заседаниях, сборищах, вечеринках... Он играл на рояле, сочинял стихи, писал статьи и — общался. «На мою память, он ничего значительного не произвел, — вспоминает В. Яновский, — хотя сочинял стихи и болтал непрерывно... Однако многие влиятельные поэты — Иванов, Злобин, Оцуп — относились к Кельберину с вниманием». Яновский явно завидует: к Кельберину многие относились с симпатией и звали его по-домашнему — Лёлик. Он и правда был симпатичный, дружил с мужчинами и нравился женщинам. Впрочем, многие знакомцы Кельберина вспоминали этого сына Монпарнаса не без иронии, дружно подтверждая тонкое наблюдение Яновского: «Кельберин, мистически настроенный, многократно сочетался законным браком: одной из его ранних жен была Лидия Червинская». Лёлик считал, что «ранние» и новые его жены должны помогать друг другу выжить, и создавал для них нечто вроде профсоюза жен (наблюдение, которым со мной поделился состоявший некоторое время в родстве с Кельбериным князь А. Оболенский). Поэтому одну из «ранних» жен, поэтессу Л. Червинскую Лёлик поселил в Ла Фавьере с семьей своей новой жены, красивой Натальи Оболенской. Хотя он по непостижимой причине (если верить тому же Яновскому) приветствовал перед войной приход Гитлера, позднее и самому ему тоже (по причине неарийского происхождения) пришлось скрываться на юге, где он играл на рояле в частной балетной школе. Потом (как мне рассказывал тот же А. Л. Оболенский) семье жены удалось переправить Лёлика в Швейцарию. С его «ранней» женой Червинской у новой жены хлопот было еще больше. У Червинской кончился ее, отчего-то иранский, паспорт, и неясно было в связи с «исламской революцией», как ей фотографироваться на новый — в чадре или без чадры. Лично мне тоже довелось познакомиться в Париже с одной совсем еще не старой француженкой, носившей редкую фамилию Кельберин, в парижской школе, куда поступила моя дочка. «Вы не дочь того Кельберина?» — спросил я у дамы-учительницы. «Я его вдова», — сказала она просто, и я подумал, что Яновский на сей раз написал правду. Вдова, на мое несчастье, преподавала дочке русский язык: лучше б она преподавала что-нибудь другое...

Говоря о стихах Кельберина, многие соглашаются с глобальною оценкой того же Яновского, хотя снисходительный московский эксперт Г. Мосешвили считает, что кельберинские стихи 30-х годов «были гораздо выше по уровню», чем стихи 20-х. Впрочем, симпатичный Лёлик и сам не придавал большого значения стихам, а после войны перестал писать их вовсе.
Что время? Страх, надежда, скука,

И умирает человек.

И даже краткая разлука

Всегда — навек.

Кем — любовь? Посмотри, это данное Богом вначале

Для обмена на жизненный опыт, на опыт печали.
Симпатичный Лёлик пережил всех монпарнасских друзей. Кроме разве что «ранней» жены и несимпатичного Яновского...

Керсновский Антон, 1907—1944

Молодой русский историк Антон Антонович Керсновский в 1933—1938 годах выпустил в Париже четырехтомный труд «История русской армии». Его перу принадлежало также много статей по военным проблемам и истории войн. Потом не заставила себя ждать новая война, по свидетельству французов, то ли «смешная», то ли «странная» (drole de guerre). А. А. Керсновский был призван во французскую армию и тяжело ранен. Умер он от туберкулеза в 1944 году, незадолго до освобождения Парижа.

Н. Н. Берберова сообщает, что Марии Николаевне Кистяковской посчастливилось попасть на страницы воспоминаний А. Белого. Что же до ее супруга Игоря Александровича, то он был и сам известный адвокат, приват-доцент Московского университета и член кадетской партии, после революции занимавшийся политической деятельностью на Украине.

Н. М. Кистяковская издала в 1925 году в Париже (в издательстве Я. Поволоцкого) сборник своих стихов «Астрея», который не прошел незамеченным и в эмигрантской периодической печати.

Когда с виллы Бельведер Бунины переехали в войну на виллу Жаннета, их соседом оказался богатый русский инженер и предприниматель Александр Клягин. «Вилла, на которой я жил, оказалась в ближайшем соседстве с его собственной великолепной виллой, и мы часто коротали в ней время в наших долгих беседах... — вспоминал позднее И. Бунин. — Без конца рассказывал он мне в эти часы и о своей удивительной жизни — с живостью тоже совершенно удивительной для его возраста». Если бы Бунин слушал внимательнее, он бы отметил, что этот Клягин на самом деле не так уж стар, во всяком случае, на 14 лет моложе самого Бунина...

Бунин побуждает Клягина писать прозу. Но конечно, не только одиночество и занимательные истории «русского американца» притягивали на миллионерскую виллу обедневшего писателя-академика, совершенно трагически переживавшего в то время скудость военного питания. Обо всем этом тоже есть в дневнике Бунина: «Нынче у нас за обедом голые щи и по три вареных картошки. Зато завтракали у Клягина — жиго, рис, все плавает в жиру». Как видите, к жирной пище 73-летний Бунин относится вполне положительно. И еще: «Вчера завтрак с Верой у Клягина. Он читал 2 рассказа. Второго я совсем не слыхал — выпил за завтр. рюмку мару и стакана 3 вина, за кофе 2 рюмки коньяку и полрюмки ликеру — и сидя, спал. Придя домой, спал от 6 до 10. В 11 лег и проспал еще часов 10. Переутомление. Нельзя мне так пить».

Впрочем, временами Бунин и вполне искренне (на трезвую голову) восхищается «русским американцем»: «Пил чай у Кл. Какой очар. живой человек!». Позднее, уже в Париже, Бунин пересказал историю обогащения Клягина в предисловии к его книге «Страна необычайных возможностей». Судя по язвительному описанию, оставленному смертельно обиженной Буниным Н. Н. Берберовой, разумное свое решение (не «переутомляться») Иван Алексеевич все же забыл: он пил с Клягиным (да и с другими) по-прежнему. Впрочем, Клягина он все-таки пережил. На год.

Священник о. Борис Старк вспомнил в старости о середине 20-х годов, когда на дачу километрах в 300 от Парижа, где он тогда гостил, каждое воскресенье приезжал на своей машине русский бизнесмен Александр Клягин. Он приезжал к своей невесте — молодой и очень красивой француженке по имени Клер Робен. Потом, как вспоминает о. Борис, Клягин женился на Клер, у них было двое детей, «дважды его постигало банкротство во время очередных кризисов, он с семьей оставался буквально без ничего, потом снова начинал свои дела и... преуспевал». В войну Клягин стал строить для немцев Атлантический вал. «Причем, непонятно было, — пишет о. Борис Старк, — что это? — сотрудничество или саботаж. Так, он вытаскивал многих военнопленных из Германии, якобы для своих стратегических работ, а потом устраивал им свободные документы и отпускал... После освобождения Клягин был посажен в тюрьму, как сотрудничавший с оккупировавшими Францию войсками. Сидя в тюрьме, он написал две очень талантливые книги, частью автобио­графические. Потом его выпустили, видимо, учтя его положительную роль в судьбах многих военнопленных, а также и то, что все значение этого Атлантического вала было равно нулю. И вот он умер... Как выяснилось после его смерти, он помогал очень и очень многим русским, как отдельным лицам, так и благотворительным организациям...»

Честно говоря, я был рад, найдя после дышащего ненавистью описания Клягина у Берберовой это свидетельство человека, знавшего его близко...

О своей рано угасшей сестре Роме мне рассказывала на авеню Сакс в Париже Вера Семеновна Клячкина.

Рома была маленькая, хрупкая девушка с огромными, точно перевернутыми глазами.
В двух бархатных и пристальных мирах

Хоть миг один как Бог я прожил...

Несмотря на кажущуюся хрупкость, Рома обладала сильным характером. Она была очень способная, отец-юрист прочил ей блестящую адвокатскую карьеру. Талант в ней был, вспоминает сестра, была искра Божия... Но учиться ей не пришлось — революция, переворот, одна война, другая, изгнание... Часть семьи погибла еще в России, иных убили большевики. Остальные сумели бежать за границу.

В Берлине Романа Клячкина работала во французском посольстве (как и будущая жена В. Набокова Вера Слоним — может, Вера и привела ее на вечер Набокова, на котором среди поклонниц поэзии было по меньшей мере три поклонницы Володи Сирина-Набокова, из них две еврейки — Женя Либерман-Каннак и Вера Слоним, будущая г-жа Набокова). Владимир Набоков заметил Рому, познакомился, встречался с ней и даже, если верить младшей сестре Вере Семеновне и некоторым из биографов, делал ей предложение. Вера Семеновна вспоминает, какой он был удивительный, юный Володя: «худенький, как жердочка, и весь точно стремился вверх». (Младшую сестру, Веру, он даже не замечал, она была совсем девочка, Лолита.) Набоков понравился и Роме, но она отказала ему, потому что была тогда влюблена в другого поэта: звали его Нижат Нихат, он был турок, стихи писал по-французски, был поклонник Леконта де Лиля. Но выйти за турка родители Роме не разрешили (мало того, что поэт, — еще и турок), она уехала в Париж и там даже слегла от горя... Потом она поправилась, жила в Париже, работала, дружила с матерью Марией, участвовала в работе ее «Православного дела», которое до войны спасало от голода русских бедняков, а во время оккупации — бедолаг-евреев, обреченных на смерть. На ее счастье, Рома гостила в Перигоре у третьей из сестер Клячкиных, когда в «Православное дело» на рю Лурмель явилось гестапо и арестовало мать Марию, ее сына и ее помощников. Была у Ромы еще и четвертая сестра, которая была замужем за адъютантом Пилсудского Болеславом Венява-Длугошевским. В войну он был в Нью-Йорке и там, не пережив польских бед, покончил с собой (в войну многие и в тылу не могли пережить эту пору отчаянья). Недавно прах его был торжественно перенесен в Краков...

После войны Романа Клячкина помогала Михаилу Корякову бежать с советской службы в Париже и переводила на французский его книгу «Москва слезам не верит»... Может, она и жалела временами, что рассталась с Володей Набоковым... Во всяком случае, так думала ее младшая сестра.

Сестры Клячкины ответили согласием, когда в 1987 году у них попросили разрешения захоронить в Роминой могиле одного русского писателя, из новых эмигрантов (свободных мест на Сент-Женевьев не было, а смерть не ждет). Этим писателем оказался мой добрый коктебельский знакомый Виктор Платонович Некрасов. Думаю, что, встреться он с Романой при жизни, они бы подружились...

КНяжевич Николай Антонионович,
свиты Е. И. В. генерал-майор, 1871—1950

КНяжевич (урожд. Обухова) Екатерина Борисовна, 1891—1954

Генерал его императорского Величества свиты Николай Антонионович Княжевич командовал некогда Крымским полком, а потом был даже Таврическим губернатором — пост высокоответственный, потому что в Крыму проводила почти каждое лето царская семья. Сам Николай Антонионович был по происхождению серб, а супруга его Екатерина Борисовна была из Обуховых (приходилась кузиной знаменитой певице Н. Обуховой). Супруги доживали свой век в старческом доме, но не любили сидеть сложа руки и оба нашли себе приработок на русском кладбище. Екатерина Борисовна оформляла металлические дощечки с именами для временных крестов, а генерал нанялся в помощники к садовнику, бывшему своему сослуживцу и подчиненному, полковнику К. Баженову. Целые дни сидел генерал в белом колониальном шлеме на зеленых могилках и подстригал дерн специальными ножницами. Конечно, он любил, когда его отвлекали от скучной работы — подходили, расспрашивали... Тогда он откладывал ножницы и заводил рассказы о былом времени. «Он очень много знал, много помнил и очень интересно рассказывал», — свидетельствует кладбищенский поп о. Борис Старк, который напоминает, что генерал Княжевич много хорошего сделал для Тавриды, где-то даже построил мечеть для татар и вообще был человек благожелательный. Только раз возникло у любопытного о. Старка с генералом взаимное непонимание. Оккупационные власти велели эмигрантам записаться каждому в особый комитет: русским — в русский, украинцам — в украинский. Но, видно, русские никогда над этими проблемами не думали, так что генерал Княжевич, который и вовсе был серб, спросил у о. Бориса, куда ему лучше записываться — в украинский комитет или в русский.

— Я ведь не знаю, какие из моих имений там в лучшей сохранности, — сокрушенно сказал генерал, откладывая на чужую могилку садовые ножницы.

Тут о. Борис замолчал недружелюбно...

Но только все это были преждевременные хлопоты... В 1950 году генерал Княжевич лежал перед погребением в одной часовне с усопшим адмиралом Г. Старком, отцом священника.

Князев Борис, danseur, choreographe, professeur de danse, 1.07.1900—6.10.1975

Как сообщает французская надпись на надгробье (может, воспроизводящая текст парижского объявления о частных уроках танца), Борис Князев был танцовщик, постановщик-хореограф и учитель танца. Младшая ровесница Князева Нина Тиканова училась вместе с ним в парижской школе на рю Петит-Экюри у Николая Легата, потомственного танцовщика Императорского балета и знатного педагога, к которому приезжали на уроки даже звезды из дягилевской и других знаменитых антреприз (Александра Данилова, Жорж Баланчин и др.). Из учеников «Старика» Легата, которые стали ее друзьями, Нина Тиканова называет наряду с Князевым Женю Деларову, Ольгу Шматкову, Ирину Лучезарскую...