Оболенская (урожд. Макарова) Вера (VickY), lieutenant F. F. G., 24.06.1911—4.08.1944, fusille par les nazi a Berlin

33-летняя красавица княгиня Вера (Вики) Оболенская была во время немецкой оккупации одним из организаторов резистантской сети информации. Она была арестована 17 декабря 1943 года и во время непрестанных двухнедельных допросов держалась (по свидетельству немцев) с удивительным мужеством. Гестаповцы склоняли ее к сотрудничеству, напоминая, что они ведут войну лишь против коммунистов и евреев (лозунг на русском консульстве в Белграде в пору оккупации гласил: «Победа Германии — свобода для России»). На все уговоры княгиня Оболенская отвечала:

— Я русская и всю свою жизнь прожила во Франции. Я не предам ни свое отечество, ни страну, давшую мне приют... Я верующая христианка, и потому я не могу быть антисемиткой... Вам этого не понять.

Она, единственная из всех арестованных, отказалась просить нацистов о помиловании и была казнена.

Вместе с младшей сестричкой Мией Нина Оболенская стала в 20-е годы в Париже модной манекенщицей. Одна из ее коллег так вспоминала о ней в беседе с А. Васильевым: «...Нина Оболенская была очаровательной. Она была веселой, миловидной и всегда почему-то очень часто моргала...» В 1922 году Нина Оболенская вышла замуж за бывшего полковника лейб-гвардии уланского полка Константина Васильевича Балашова, с которым позднее разошлась. Жизненный путь лейб-гвардейцев в эмиграции не был усыпан розами... Гордостью семьи Оболенских был брат Николай, который после своего участия в Сопротивлении, заключения в Бухенвальде и гибели его жены-героини, расстрелянной нацистами в берлинской тюрьме, стал священнослужителем...

В последнюю войну старший брат двух прелестных манекенщиц Нины и Мии Оболенских Николай Александрович Оболенский (сын княгини Саломии Николаевны Оболенской, урожденной Мингрель­ской) сражался во французском Сопротивлении, был заключенным нацистского лагеря Бухенвальд. Связной в Сопротивлении была и его жена Вера (Вики) Оболенская. Вернувшись в Париж, князь долго ждал возвращения любимой жены. Она не вернулась. Она была казнена нацистами в берлинской тюрьме. Князь Николай Оболенский постригся в монахи, был рукоположен в священники, позднее стал архимандритом...

Николай Оболенский писал стихи. Некоторые из них были напечатаны в 1947 году в коллективном сборнике Объединения молодых деятелей русского искусства и науки.

В. Варшавский цитирует в своей книге о «незамеченном поколении» трогательные строки Николая Оболенского о гибели русского добровольца:

И в липкой глине сапоги.

А в левом боковом кармане

Страницы Тютчева в крови.

В начале 1928 года 19-летний князь Сергей Оболенский возглавлял южно-германское отделение («очаг») младороссов, входил в Верховный совет «Молодой России», печатал монархические заметки в немецкой прессе и в газете русских фашистов, разделял национал-социалистические идеи Гитлера, осуществлял связь между русским фашистским РОНДом и Главой младороссов Казем-Беком. Позднее, в годы войны он был во французском Сопротивлении в Пиренеях, после войны стал советским патриотом и даже поступил на службу в Совинформбюро, однако, как сообщает биограф Казем-Бека М. Массип, «был оскорблен грубостью советских коллег и опамятовался». С годами процесс созревания князя зашел довольно далеко, ибо, узнав о бегстве бывшего Главы из США в Москву (в 1956 году) и ознакомившись с покаянным письмом Казем-Бека в «Правде», С. С. Оболенский напечатал в парижском журнале «Возрождение» (март 1957 года) статью «Конец Казем-Бека», в которой писал, что бывший Глава «клевещет на Америку с маниакальной ненавистью» и «вдалбливает русским мысль о том, что вся политическая эмиграция состоит на жалованье у «империалистов». Видимо, он пытается помочь этими утверждениями советскому режиму, который пришел в упадок и открыто отвергаем ныне русским народом». Приговор бывшему Главе и «кузену», вынесенный Оболенским, хотя и со значительным опозданием, звучал сурово: «Бывший неудавшийся шеф эмигрантской «Молодой России» впал в физическое и политическое ничтожество». Вступаясь за своего героя, биограф Казем-Бека писательница М. Массип высказывает предположение, что, если бы после войны Казем-Бек взял советский паспорт и поработал аж в Совинформбюро, как Оболенский.то бывший Глава не ринулся бы в Москву в 1956 году. Вступаясь за покойного Оболенского, мы могли бы напомнить писательнице Массип, что, если бы Казем-Бек в войну не сбежал через Испанию в США, бросив своих соратников, а остался в Сопротивлении и вернулся в Париж, как Оболенский, он бы уже в конце 40-х годов кормил вшей на нарах в Гулаге, как бедный И. Кривошеин, а не ел икру на приемах в иностранном отделе Патриархата в 1957…году. Легко ли предугадать пути судьбы?

Отставной полковник Владимир Оллонгрен доживал свой век в Русском доме, где на стене висел огромный портрет последнего русского императора (перенесенный из прежнего русского посольства). И отчего-то никому в Доме и в целом Париже не пришло в голову записать воспоминания молчаливого пансионера старческого дома, а между тем он был товарищем детских игр императора Николая II, чья жизнь кончилась так страшно. Матушка Владимира, вдовая выпускница Смольного института, была приглашена императором Александром III в воспитательницы к его детям и поселилась со своими детьми в Аничковом дворце, где жили и ее «высокие воспитанники». Напрягая память, бывший священник Русского дома о. Борис Старк вспомнил две истории Оллонгрена. Про то, как старая нянька научила императора Александра III красить пасхальные яйца настоем луковой шелухи, за что ей была пожалована теплая шаль. И про то, как, видя, что император Николай II ищет у себя по карманам карандаш и не может найти, Владимир Оллонгрен, находившийся тут же в свите на вокзале, протянул императору свой. Николай II сказал, что ему неудобно лишать Оллонгрена карандаша, и тогда молодой офицер сказал, неожиданно для всех: «Ну, в память детской дружбы!». Государь улыбнулся и сказал: «Ну, разве что так». Он, кстати, часто с теплотой вспоминал свое детство и мать Владимира, госпожу Оллонгрен, свою воспитательницу... И вот думается: как можно было убить целую семью — женщин, детей, слуг? — и сбросить всех в шахту? Хорошую же память оставили по себе на русской земле пламенные большевики...

Вера Александровна окончила в Петербурге Училище технического рисования барона Штиглица, а после Октябрьского переворота поселилась в Париже, где продолжала заниматься графикой и живописью, выставлялась в Осеннем салоне, участвовала в зарубежных выставках (например, в Международной выставке плаката в бельгийском городе Льеже). Участвовала она и в выставках общества «Икона», а позднее постриглась в монахини.

На каждом кладбище мира есть особо почитаемая влюбленными парами могила девушки или юноши (или обоих сразу), погибших по причине несчастной любви. Там, где их нет, такие могилы приходится создавать. Устройство могилы Абеляра и Элоизы на кладбище Пер-Лашез — вершина кладбищенского маркетинга. Но на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа таких могил даже несколько. Одну из них, могилу Галины Орловой, с большим чувством описал кладбищен­ский священник о. Борис Старк. Передаю его рассказ с полной неприкосновенностью слога:

«Молодая красивая девушка познакомилась в Париже с не менее красивым и, видимо, богатым южноамериканским дипломатом. Он стал за ней ухаживать, возникла близость, и она все ждала, когда он сможет выполнить свое обещание и женится на ней. Увы! В один малопрекрасный день его полномочия не то в Аргентинском, не то в Бразильском посольстве окончились, он должен был вернуться в свою страну и тут признался ей, что он давно женат и имеет двух детей, так что остается расстаться полюбовно... Она покончила с собой. Мать почившей послала ему телеграмму в Америку, и он прилетел на похороны... На ее могиле была воздвигнута на его деньги часовня. Входя в нее, надо было спуститься по лестнице в склеп, где была оборудована молельня, а посредине на возвышении стоял металлический гроб, закрытый ценным деревом. На уровне лица было окошечко, которое закрывалось на ключ. Он изредка приезжал... Мать приходила служить панихиды, сама на дочку не смотрела, но просила кого-нибудь открыть дверцу и посмотреть. Потом все стали отказываться, хотя, видимо, она была набальзамирована и тлению не поддавалась. Бедная жертва внешности и богатства...»

Ах, неисправимый эмигрант о. Борис Старк! И это он позволяет себе изрекать в России, где точь такое языческое бесчинство было учинено на Красной площади над главным богохульником по кличке Ленин. Созданный специально для этого дорогостоящий научный институт работал больше семи десятилетий над поддержанием этого партийного аттракциона (мумии) в пристойном виде...

Вместе со старшей сестрой Верой Елена Кирилловна держала в Париже пансион для обучения хорошим манерам девиц из богатых семей, а позднее помогала сестре в создании Русского дома в Сент-Женевьев-де-Буа.

Похоже, что не только самые романтические из русских, но и самые пылкие из французов нашли вечный приют под березами этого кладбища. Священник о. Борис Старк рассказывает, что молодой Жорж Орсель был влюблен в русскую девушку-эмигрантку, которая брала уроки балета в студии Ольги Преображенской. Молодые люди собирались пожениться. Потом между ними произошла какая-то размолвка, ссора. Жорж пришел домой и покончил с собой. Девушка была в горе, с трудом удалось удержать ее от худшего... Через много лет, уже выйдя замуж и став матерью троих детей, она признавалась о. Борису, что «память о Жорже осталась незарубцевавшейся раной».

Псаломщик и регент хора Богословского института на Свято-Сергиевском подворье, выдающийся знаток русского церковного пения, певец и чтец Михаил Михайлович Осоргин был также видным общественным и церковным деятелем и успел приобрести немалый опыт российской жизни, прежде чем уехать в эмиграцию, а еще позднее, к концу первой четверти нашего бурного века, водвориться на холме знаменитого Свято-Сергиевского подворья, что на северной окраине Парижа.

Михаил Осоргин родился в 1887 году в Калужской губернии, в семье калужского губернатора, ставшего позднее протоиереем и происходившего по отцу из старинного и отмеченного святостью русского рода. Мать же его была из рода Трубецких и приходилась родною сестрой двум знаменитым философам (Сергею и Евгению Трубецким). Михаил Осоргин учился на юридическом факультете Москов­ского университета, потом стал членом уездной земской управы и помощником уездного предводителя дворянства у себя в Калуге, во время Первой мировой войны был ординарцем Главнокомандующего Северо-Западным фронтом, был и командиром роты, а в 1918 году вместе с будущей своей супругой графиней Еленой Николаевной Муравьевой-Виленской возглавлял поезд Красного Креста. Еще и в 1919 году М. М. Осоргин был помощником начальника уезда в Ялте, однако к 1924 году уже оказался в эмиграции в Германии, служил псаломщиком и регентом православной церкви в Баден-Бадене. В тот же год он по предложению митрополита Евлогия переехал в Париж, где занялся организацией нового русского православного «прихода, ибо единственный в ту пору храм Св. Александра Невского на рю Дарю давно уже не вмещал всех молящихся». В тот же знаменательный год родился у Михаила Михайловича и Елены Николаевны сын Николай...

История возникновения этого нового (Свято-Сергиевского) прихода подробно описана самим митрополитом, и М. М. Осоргин в этой истории присутствует как главный помощник высокопреосвященнейшего владыки: это он отыскал предназначенную к продаже пустующую усадьбу на севере Парижа, на Крымской улице (рю Криме, 93). Усадьба митрополиту очень понравилась: «В глубине двора высокий холм с ветвистыми деревьями и цветочными клумбами. Дорожка вьется на его вершину к крыльцу большого деревянного здания школы, над его крышей виднеется маленькая колокольня кирки... Тихо, светло, укромно: с улицы, за домами, усадьбы не видно, и уличный шум до нее не доходит... Настоящая «пустынь» среди шумного, суетного Парижа...»

Упоминание о кирке не случайно. В округе жили до Первой мировой войны рабочие-немцы с близлежащего кирпичного завода. Лютеранский пастор Фридрих фон Бодельшвинг построил здесь церковь и иные помещения, но с началом войны усадьба была как немецкая собственность реквизирована, а в 20-е годы назначена государством к продаже. Торги были назначены на 18 июня — на Сергиев день. «Не рискнуть ли нам выступить на торгах?» — предложил тогда митрополиту М. М. Осоргин. Он сам отправился на торги, на которых усадьбу отдали русским. Однако нужно было внести за нее к 18 августа 35 000, а в ноябре еще 270 000... («Откуда их взять? Такую огромную сумму у кого просить?» — восклицает в своих воспоминаниях владыка.) Митрополит даже заболел от этих хлопот. Создан был комитет по изысканию средств для приобретения Подворья под председательством князя Б. Васильчикова, и дело пошло. «Сбор пожертвований начался, и деньги потекли... Э. Л. Нобель пожертвовал 40 000 франков, А. К. Ушаков — 100 фунтов... Посыпались мелкие пожертвования... бедные рабочие, шоферы несли свои скромные, трогательные лепты. Много было пожертвований от «неизвестного» (замечательно, что один жертвователь из Марокко, пожелавший остаться неизвестным, до сих пор, на протяжении многих-многих лет, ежемесячно вносит на Сергиевское Подворье по 100 фр. в месяц. Дай ему Господь здоровья и всякого благополучия!). Стал нарастать подъем. Дамы приносили серьги, кольца... А тем временем срок платежа приближался... В эти тревожные дни пришел ко мне один приятель и говорит: «Вот Вы, владыка, так мучаетесь, а я видел на днях еврея-благотворителя Моисея Акимовича Гинзбурга, он прослышал, что вам деньги нужны. Что же, говорит, митрополит не обращается ко мне? Я бы ему помог. Или он еврейскими деньгами брезгует?» Недолго думая, я надел клобук — и поехал к М. А. Гинзбургу. Я знал, что он человек широкого, доброго сердца и искренне любит Россию. На мою просьбу дать нам ссуду, которую мы понемногу будем ему выплачивать, он отозвался с редким душевным благородством. Ссуда в 100 000 его не испугала... он дал нам ее без процентов и бессрочно. «Я верю Вам на слово. Когда сможете, тогда и выплатите...» — сказал он... Освящение состоялось 1 марта в Прощеное Воскресенье».

Живущая в Париже журналистка Н. Смирнова рассказывает, что в тревожные дни немецкой оккупации во время Второй мировой войны на Свято-Сергиевское подворье вдруг пришел немецкий офицер, сын пастора фон Бодельшвинга: «Осмотрев помещения и увидев в бывшем кабинете пастора висевшую на прежнем месте фотографию отца, он заверил нынешних владельцев, имевших все основания опасаться возвращения когда-то принадлежавшей его семье собственности, что им не стоит беспокоиться».

М. М. Осоргин явился и одним из главных организаторов прихода на Подворье. Сперва он ведал восстановительными работами. 1 марта 1925 года освящен был главный придел храма, а в мае того же года был открыт на Подворье Богословский институт, в ту пору единственное высшее духовное учебное заведение русского зарубежья, а по творческой своей свободе и плодотворности, может, и вовсе уникальное в истории православия. М. М. Осоргин стал управляющим Подворья и преподавал в Институте церковный устав. Им были учреждены курсы псаломщиков, издано краткое изложение порядка церковных служб, он ввел на Подворье строгий стиль пения, основанный на древних распевах (никакой «концертности» и «светскости»). Служба на Подворье велась по русскому монастырскому обычаю, и позднее ученики М. М. Осоргина, выпускники Института распространяли этот стиль по всему русскому зарубежью. Хор Богословского института давал концерты по всему свету (с целью сбора средств), а новые обработки церковных песнопений делали для него А. Глазунов, Н. Черепнин, А. Гречанинов. Знаток русского церковного пения М. М. Осоргин и сам делал переложения традиционных распевов. Он «пел и читал в храме почти до последнего дня жизни», а потом его пост регента унаследовал сын его, Николай Михайлович. Два младших сына М. М. Осоргина продолжают традиции отца, хотя с сыном Михаилом было (по свидетельству о. Бориса Старка) у М. М. Осоргина «огорчение» и даже «большое горе»: мальчик «принял монашество с именем Афанасия, перебрался в Америку, где влюбился в какую-то американку-протестантку, снял сан, женился на ней и, кажется, даже перешел сам в протестантизм». (Как многолико человеческое горе!)

Ученик М. М. Осоргина о. Семенов-Тян-Шанский так вспоминал о трудах своего учителя на Подворье:

«Здесь послужил он православному просвещению как охотно делившийся своими знаниями несравненный знаток церковной музыки и как регент, а в качестве канонарха он просвещал и просветил многих богословски и духовно. Сколько церковных текстов сделались понятными и дошли до сердец молящихся благодаря этому труду. Сохранившийся и в России почти только в монастырях этот способ пения стихир (слова выразительного речитатива, тотчас повторяемые) в исполнении М. М. давал, из года в год, совершенно незаменимую духовную пищу».

...Окажетесь в воскресный день в Париже — непременно отстойте службу на Подворье: услышите замечательный хор, помулитесь Господу, а может, и помянете раба Божьего Михаила...

Некоторые подробности этой истории о жестокости кровавой революции и о человеческой верности — о няне С. М. Остроумовой, растившей и спасавшей сирот графа И. М. Воронцова-Дашкова, сообщает в своих мемуарах священник Русского дома о. Борис Старк: «Во время революции все семейство трагически погибло, и няня сама спасла детей... и сумела вывезти их за границу. За границей детей приютили родные, а няня, выполнив свой долг, поместилась в Русском Доме. Ее воспитанники выросли: Мария Илларионовна вышла замуж за сына Вел. Кн. Ксении Александровны князя Никиту Александровича; Михаил Илларионович женился на дочери нашей директрисы Марине Мещерской, а один из младших мальчиков, красавец Ларик, женился на американской миллионерше и иногда приезжал из США на ослепительно белой машине изнутри обитой ярко-красной кожей. Приезжая в Париж, он всегда приезжал к няне Соне и возил ее по окрестностям на своей изумительной машине. Очень старая няня Соня держала себя с большим достоинством. У нее был сильный тик — тряслась голова, и так, кивая, она ходила целый день по аллеям парка при Доме. Все ее воспитанники окружали ее трогательным вниманием».

В погожий зимний день 1958 года русский поэт, профессор знаменитой парижской «Эколь нормаль сюпериор», медленно гулявший по пришкольному саду, вдруг остановился, схватился за сердце и упал замертво. Ему было всего 64, но он мог предвидеть такой исход и даже обращался к Господу в последнем своем стихотворении:

Из тела никнущего жизнь ты вынешь.

В смирении стою перед концом,

Но знаю, что Себя Ты не отнимешь.

Но медлил Ты, чтоб я и сердцем понял:

Отечество не Царское Село,

А благоденствие Твое в Сионе.

От сна, от хлеба, от всего,

Душе давало ощущенье

И созерцанья торжество...

С началом войны Оцуп записался во французскую армию, но во время отпуска в Италии был брошен в тюрьму по обвинению в антифашизме. Он бежал из тюрьмы, был схвачен и отправлен в концлагерь. Из лагеря бежал снова, причем не один — русский поэт увел за собой 28 военнопленных, и с 1943 года сражался в отряде итальянских партизан. Он не посрамил памяти своего друга, бесстрашного георгиевского кавалера Николая Гумилева, и тоже был награжден военными орденами. Вернувшись из Италии в Париж, он привез новую свою монументальную (12 000 строк) поэму... Оцуп преподавал литературу и писал стихи, в которых его философские размышления, его молитвы, его ежеминутные ощущения от жизни —

От всех жестокостей и нищеты,

От сна, от смеха женщины в вагоне —

Томиться, петь, исписывать листы...

Сравняется земли разрытый пласт.

И будет ветер, и круженье пыли,

И все, что говорил Екклезиаст.

В начале 20-х годов актер Московского Художественного театра Поликарп Арсеньевич Павлов остался во время гастролей с частью труппы в Праге, позднее вместе с женой — актрисой Верой Матильдовной Греч и всей Пражской группой МХТ гастролировал в Европе, а после 1925 года осел в Париже. Знаменитые супруги играли во многих театрах мира, преподавали в британском Кембридже, где у них была своя актерская студия, немало занимались с русской молодежью в Париже.

Олимп Иоаннович Пальмин был сибиряк и, судя по всему, вышел из семьи духовного звания. Он окончил Тобольскую семинарию, а оказавшись в изгнании, жил в парижском северном пригороде Клиши, где был председателем церковного объединения, а позднее и священником. Митрополит Евлогий целую страницу своих мемуаров посвятил «личности священника» Олимпа Пальмина: «После рукоположения я послал его в Братиславу (Чехословакия) к игумену Никону в помощники, но о. Пальмин, человек энергичный, до кипучести, самостоятельный по темпераменту общественный деятель, на вторые роли в Братиславе не годился, что-то там у него не сладилось — и я перевел его в Бордо. Приход при нем сразу ожил. Разброд сменился объединением. Раздоры смолкли. Достигнуть умиротворения и объединения было нелегко. Русская колония в Бордо малая, а организаций множество (скауты, витязи, «Трудовое движение», младороссы). Постепенно наладилась и созидательная работа. Сняли новое помещение для церкви... Приход в Бордо у меня на хорошем счету. Он может быть показательным и поучительным примером важного значения, которое имеет для прихода личность священника».