Б. М. Носик русский XX век на кладбище под Парижем

Алексей Ипполитович Нагорнов был создателем парижского ресторана-кабаре «Шахерезада», в котором бывал «весь Париж» — от беспартийных американских миллионеров до советского партийного посла и его младших сотрудников, вроде Мориса Тореза, или даже прославленной Эдит Пиаф, которой так нравилось удивительное контральто моей медонской приятельницы Наташи Кедровой (дочери Николая Кедрова), бывавшей в детстве в Коктебеле, певшей в «Шахерезаде», а в старости подарившей коктебельскому музею целую кучу акварелей Волошина. Наташа показала мне восторженные записи Пиаф в своей памятной книге и смущенно сообщила вполголоса, что великая Пиаф («воробышек, в чем душа держится») бывала у них «все время с разными мужчинами». И еще она рассказала мне, как они с мужем, инженером, певцом и таксистом, в дни опьянения русской победой пели в «Шахерезаде» советские песни («Хороши весной в саду цветочки...») и даже... «Интернационал».

Вдова Карпа Тер-Абрамова Алла Сергеевна рассказывала мне, что, возвращаясь из Южной Америки во Францию после войны, Алексей Нагорнов познакомился на корабле со своей будущей женой Таней. Это была великая любовь — на всю жизнь. Впрочем, после смерти А. Нагорнова жизнь на земле не замерла, и Таня снова вышла замуж...

Неклюдова Вера Васильевна,
старшая сестра и учредительница сестричества
при Александро-Невской церкви в Париже, 31.08.1862—1935

Митрополит Евлогий оставил в своих мемуарах рассказ об этой замечательной женщине:

«По примеру Берлина, мне хотелось организовать сестричество и в Париже. Господь послал подходящего человека — Веру Васильевну Неклюдову.

В. В. Неклюдова была личность незаурядная. Старая девица, институтка, фрейлина, она имела за собой опыт общественной работы. Во время войны она состояла в Стокгольме в организации Красного Креста, взявшего на себя попечение о наших военнопленных в Германии и Австрии: через В. В. шла вся переписка с лагерями. Мать ее по происхождению была гречанка, и это сказалось на темпераменте В. В. Экспансивная, горячая, она имела редкий дар воодушевления, которое невольно передавалось и ее сотрудницам. Некоторая нервность обусловливала неровность ее характера: восхищение каким-нибудь человеком сменялось ополчением против него, обожание — неожиданным «ноги моей не будет!» Душа чистая, добрая, преисполненная идеализма и редкая по цельности. Ко мне она относилась с глубокой преданностью. Новому делу она отдалась самоотверженно, и работа быстро и успешно наладилась. Пока В. В. была старшей сестрой, жизнь в сестричестве била ключом.

Сестры заботились о порядке в храме, украшали его в праздники зеленью или цветами, ведали починкой облачений.

Отмечу и просветительную деятельность сестричества. Оно создало «четверговую» церковно-приходскую школу в здании русской гимназии. Здесь детей обучали Закону Божию, русскому языку, географии и истории России. В те годы школа работала успешно. В. В. Неклюдова каждый четверг бывала там и лично следила за всем. Стоило законоучителю о. Николаю Сахарову запоздать на несколько минут к «матушке» — телефонный звонок: «верны ли Ваши часы? Уже 2 часа, а батюшки нет...»

Первые летние колонии для эмигрантской детворы возникли тоже по инициативе В. В. и ее трудами совместно с сестрами. Великое благодеяние! Сколько детей, протомившись весь год в подвалах, либо в мансардах, попадали на лоно природы, на свежий воздух и простор! Устраивали сестры для детей и «елочки» на Рождестве и разговенье на Пасхе.

Все эти начинания требовали расходов. Приходилось обращаться к добрым людям за пожертвованиями. Тут В. В. была неутомима. Бывало всех обегает, всех обклянчит, претерпит немало неприятностей, а деньги все же соберет. В одном банке директор, какой-то грек, приказал секретарю: «дайте ей 10 франков», В. В. вскипела: «от себя Вам дам 10 франков!..»

Очень широко развило сестричество благотворительную деятельность. Сестры собирали ношеное платье, белье, обувь и раздавали нуждающимся: оказывали и денежную помощь. Посещали они и одиноких русских в больницах, приносили им на Пасхе куличи, яйца; хоронили безродных больных. Тогда денег еще на все хватало. Были взносы, были пожертвования. Дежурную сестру с тарелочкой «на бедных прихода» неизменно можно было видеть в притворе храма за всеми церковными службами, а эмиграция поначалу денег на добрые дела не жалела. Ежегодно в кассу сестричества притекало тысяч 50—60 — сумма огромная по сравнению с последними годами.

Раз в неделю вечером, по пятницам, сестры собирались ко мне на чай. Бывали доклады, потом следовали по поводу них беседы...»

С этим милым, обаятельным человеком я познакомился 30 лет тому назад на коктебельской набережной южным вечером, когда море и горы так чудно меняют там свой цвет каждые четверть часа... Конечно, я слышал о нем и раньше, еще восторженным школьником читал его знаменитый роман о войне (книгу «В окопах Сталинграда»; это, как считают и ныне, очень честная, а может, даже и лучшая книга о минувшей войне, удостоенная вдобавок высшей тогдашней премии, Сталинской), читал позднее забавную историю (придуманную, конечно) о визите в дом Булгаковых на Андреевском спуске в Киеве и, наконец, его нашумевшие очерки о зарубежных поездках — во Францию в Италию в США: как я теперь понимаю, вполне советские, поскольку вполне «антисоветские», безоглядно восторженные, достаточно поверхностные, но до крайности симпатичные, искренние, ведь он и человек был благожелательный, веселый, добрый и смелый тоже — за его смелые зарубежные восторги ему и досталось, кстати, потом от грубого литературознавца Н. Хрущева. Любопытно, что и позднее, живя во Франции, он продолжал писать о Западе так же восторженно, как раньше, но позднее меня это уже коробило, впрочем, готов признать, что я был не прав: Некрасов был легкий человек и умел радоваться жизни в любой ситуации, может, за это его и любили. Что же до нашего с ним общения в Коктебеле, то я, непьющий, провожал его обычно до винного ларька и сдавал другим почитателям и собеседникам-собутыльникам, с которыми ему было веселей, — а все же нам удавалось каждый раз поговорить немного: он был на редкость обаятельный, благородный и смелый человек...

Кстати, о его смелости и благородстве. Однажды, приехав из Франции на Украину, я отдыхал с сыном в Доме писателей под Киевом (в Ирпене, воспетом Пастернаком), и как-то в столовой ко мне подошла очень пожилая и очень нервная киевская поэтесса (кажется, фамилия ее была Балясная) и спросила, как там Вика в Париже (все знакомые звали его Вика). Потом она сказала, что это самый благородный человек на свете, потому что когда ее травили в Союзе писателей в качестве еврейки (было такое указание от хозяев Союза), то никто к ней не подошел, все боялись, а Вика подошел, и приехал к ней домой, и утешал, и помогал. Он был очень порядочный человек — это всегда высоко ценилось в России (на Западе к этому понятию, похоже, относятся с безразличием), особенно в эпоху предательства и страха. Самого Некрасова тоже травили позднее в Киеве и в Москве партийные власти, у него был обыск, за ним следили «органы», а в 1974 году он был выслан из России на Запад. В эмиграции Некрасов написал еще несколько книг, печатался в журналах, не слишком нуждался, имел должность в журнале «Континент», выступал на «Свободе». Он жил в окружении семьи, его опекали две милые и небедные русские парижанки — Жанна и Неля, у него было множество друзей и всегда хватало собутыльников. Посещали его и приезжие друзья — москвичи и киевляне. Он обладал запасом оптимизма и, главное, терпимости, что не часто бывает с русскими, особенно с русско-советскими людьми...

Он перенес здесь операцию, поправился, заболел снова и умер от рака 76 лет от роду. Мне рассказывала Вера Семеновна Клячкина, что ей позвонила ее старшая сестра и спросила, нельзя ли в могилу их младшенькой, Романы, положить какого-то русского писателя, говорят, очень хороший человек. Сестры Клячкины дали согласие, и Виктора Платоновича положили в могилу Ромы Клячкиной (№ 2461), ибо места на русском кладбище не было... Слушая Веру Семеновну, я вспоминал здешние рассказы о том, что надменный Набоков не захотел повидаться с Некрасовым, и я подумал, что судьба подшутила над шутником Набоковым. Когда-то в Берлине молодой Набоков влюбился в прелестную Рому Клячкину, но получил отказ: она уже была влюблена в молодого поэта-турка. И вот теперь в могилу прелестной Ромы положили милого Вику Некрасова. Впрочем, позднее его все же перезахоронили. Суета сует...

Михаил Федорович Нечитайло-Андреенко был родом из Херсона, учился живописи в Петербурге, до революции участвовал в столичных художественных выставках, эмигрировал в Румынию, позднее переехал в Прагу, где, как и в Бухаресте, оформлял театральные спектакли, еще позднее уехал в Париж (где ж еще жить художнику?). В своей живописи он развивал идеи кубизма и конструктивизма, позднее работал в традициях парижской школы и, как отмечают знатоки, испытывал влияние Константина Терешковича. В Париже и Берлине он неоднократно выставлялся в галереях и салонах (в салоне Независимых и даже в салоне Сверхнезависимых).

В своих воспоминаниях «По страницам синодика», написанных в Ярославле лет 20 тому назад, священник о. Борис Старк, на протяжении многих лет отпевавший покойников на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, рассказывает о преображении пансионера старческого дома В. В. Николаева — преображении, которому о. Борис, впрочем, дает вполне реалистическое (хотя вряд ли реальное) объяснение. Жил, рассказывает о. Борис, в старческом доме Сент-Женевьев некий мрачный и вечно небритый Старец со старой и немощной супругой, носившей другую фамилию. Когда пансионер Николаев умер и о. Борис явился для служения обычной панихиды, он увидел покойника и обмер: «Вошел и обмер! Передо мной лежал Император Николай II. Церковный покров оставлял открытыми только лицо и руки. Сходство было поразительное. Тогда я расспросил наших «старожилов» об умершем и оказалось, что это действительно последний оставшийся в живых внук императора Николая I. Сын Вел. Кн. Николая Николаевича старшего от его связи с танцовщицей, кажется, Числовой, с которой он жил открыто, оставив свою законную супругу Вел. Кн. Александру Петровну. Наш старец, таким образом, был сводным братом Великих Князей Николая Николаевича (Верховного Главнокомандующего) и Петра Николаевича... Чисто выбритое лицо, которое я привык видеть заросшим, характерные «николаев­ские» бачки. Сходство было огромное».

Но вот с Виктором Николаевым нас постигла неудача. Однако в любом случае в утешение нам остается безутешная могила генерал-майора Владимира Николаевича Николаева, который действительно был сыном великого князя Николая Николаевича старшего и балерины Мариинского театра Екатерины Числовой.

Отцом Владимира Николаевича Николаева был сын императора Николая I, великий князь Николай Николаевич старший (умерший в Алупке в 1891 году), а матерью — балерина Екатерина Гавриловна Числова, умершая 43 лет от роду и похороненная близ Петербурга (в 1889 году). Владимир Николаевич родился в Петергофе, в 16 лет вступил добровольно в гренадерский кавалергардский полк, дослужился до звания полковника, сопровождал последнего русского императора во время его визита во Францию (в 1913 году) и был награжден орденом Почетного легиона, позднее участвовал в Первой мировой войне, и получил чин генерал-майора. Женат он был четыре раза. С первой женой разошелся в 1907 году, вторая — певица Элеонора Леонсиони — умерла в 1913 году, третья — Ольга Дмитриевна Заботкина (она была ранее замужем трижды, в том числе и за одним из Николаевых), дочь генерал-лейтенанта Д. С. Заботкина, умерла от голода в Ленинграде в 1925 году, после чего Владимир Николаевич женился на ее сестре Марии Дмитриевне. Многочисленное потомство Владимира Николаевича расселилось по средиземноморскому берегу Франции (Тулон, Бандоль, Олюль), внуки его женились на француженках (а одна из племянниц даже вышла за марокканца и живет в Марокко) и вряд ли помнят о примеси императорской крови в своих жилах.

Под этим надгробьем покоится первая русская женщина-архитектор, выпускница Смольного института и архитектурного отделения Императорской академии художеств. Училась она у Л. Н. Бенуа, участвовала в строительстве морской библиотеки в Кронштадте, в перестройке усадьбы князя Долгорукова в Тульской губернии (по ее проекту). В эмиграцию она уехала в 1919 году, занималась в Париже благотворительностью и общественной работой, была председателем Комитета Смольного института, членом Общеинститутского отделения.

Собственные польские имя и фамилия (Ян Пляшкевич — возможно, он был из ссыльных поляков, которых так много было в Сибири) так не нравились Ивану Ивановичу, что он ими никогда не пользовался: пользовался лишь придуманным им псевдонимом. Родился он в Восточной Сибири, учился в техническом училище в Омске, в военной школе в Иркутске, служил офицером на Первой мировой войне, служил в Добровольческой армии на Гражданской, был произведен генералом Врангелем в полковники. В молодости Иван Иванович исходил пешком и изъездил Сибирь, потом добрался через Болгарию во Францию, учился в Богословском институте, женился на племяннице писателя Ивана Шмелева, писал стихи — о Сибири, о тундре, о снегах, о льдах, о камнях и птицах. Этот факт отмечали как все рецензенты, писавшие о его книгах, так и автор некролога, напечатанного в «Русской мысли», Юрий Терапиано: «Он отличался неувядаемой свежестью души, с большой любовью говорил о цветах, о травах, о птицах и о зверях».

Высоко отозвался о стихах И. И. Новгород-Северского литературовед проф. М. Гофман, так написавший в предисловии к сборнику Новгород-Северского «Аве Мария»: «Ив. Новгород-Северский — поэт совершенно особенный, не похожий ни на кого другого, ни на предыдущих поэтов, ни на своих современников, но настоящий Божьей Милостью Поэт».

Ножин Александр Сергеевич,
1916—1940, Ardennes. Mort pour la France

Русский солдат Александр Ножин пал смертью храбрых («погиб за Францию») 9 июня 1940 года на реке Эн, что в Арденнах, и похоронен, как и его товарищи, русские и французы, на сельском кладбище в Живри. История этой гибели изложена в памятке, выпущенной Содружеством ветеранов:

«Когда показались наступающие немцы, открывшие артиллерийский огонь... французы стали отходить. Тогда один из офицеров — лейтенант — собрал небольшую группу солдат (по словам местных жителей, не более 20 человек), занял вновь позицию и стал отбивать ружейным и пулеметным огнем наступающего противника. Вскоре, однако, эта ничтожная по количеству группа солдат-героев была окружена и смята немцами. На поле боя осталось восемь человек убитых: среди них находился и Ножин».

Если бы все воевали, как неизвестный лейтенант и как солдат Ножин, может, «смешная война» Франции и вся Вторая мировая приняли бы другой поворот, как знать... Бедный герой Александр Ножин родился в годы Первой мировой войны, и всей его жизни между двумя войнами было 24 года...

Вальтер Федорович Нувель был до революции композитор-любитель, эстет и чиновник особых поручений канцелярии Министерства императорского двора. Он посещал в Петербурге самые разнообразные сборища богемы, и однажды на одной из знаменитых «сред» у Вячеслава Иванова подвергся вместе с прочими гостями полицей­скому обыску, о чем повествует в своих «Встречах» поэт Владимир Пяст: «Очень неловко себя чувствовал чиновник министерства двора В. Ф. Нувель, член-организатор вечеров «Современной музыки», друг «Мира искусства». Он понимал, что настроение большинства присутствующих по отношению к нему недружелюбное. Кто-то ему отпустил даже какую-то колкость. В то же время ему было, очевидно, не очень-то приятно подвергаться обыску. Человек маленького роста, с довольно большими усами, эстет с ног до головы, одетый с особым изяществом, куривший особенные папиросы, Нувель был — слишком очевидно для всех — вне всякой политики...»

Неудивительно, что такой человек оказался вскоре в окружении Сергея Дягилева, вошел в «мозговой трест» его антрепризы, а позднее написал книгу о Дягилеве. Звали его в окружении Дягилева «Валечка Нувель».

Нуреев Рудольф, 1938—1992

Под этим невероятным, ни на что здесь не похожим надгробьем, под каменной мозаикой восточного ковра покоится один из великих танцовщиков и балетных постановщиков века — Рудольф Нуреев. «Бедный татарский мальчик» из семьи отставного замполита, родившийся в поезде близ берегов Байкала, увидел в пору голодного детства в Уфе свой первый балет (голодный год моего детства и первый увиденный мною балет тоже пришлись на холмистую Уфу, но это не привело меня на сцену, так что не будем преувеличивать роль детских впечатлений) и возмечтал стать танцовщиком. Он стал им благодаря таланту, упорству, честолюбию, дерзости. Танцевать учила его в Уфе ссыльная дягилевская балерина, потом были Уфимский театр оперы и балета и новая большая победа — он поступил в славное балетное училище в Ленинграде. А потом — сцена Кировского балета, мечты о дальних странствиях (вспоминают его заносчивую фразу: «Я буду танцевать в «Гранд-Опера», а вы будете все тут коптеть») и, наконец, его первые гастроли в Париже. Здесь он (едва ли не единственный из танцовщиков, кто удосужился выучить «иностранный» язык — английский, конечно) сходится с французскими коллегами, высокопоставленными балетоманами и юной поклонницей из богатой чилийской семьи (Кларой Сент), днем и ночью бродит в их компании по Парижу, покупает театральные парики. Те, кому положено блюсти «поведение советского человека за границей», решают, вместо продолжения его выступлений в Лондоне срочно отправить Нуреева назад в Москву. Ему сообщают об этом перед самым отлетом, уже в аэропорту Ле Бурже, откуда труппа улетает в Лондон. По просьбе Нуреева французские друзья, пришедшие на проводы, вызывают в аэропорт Клару, она предупреждает местную полицию, что ее русский друг хочет просить политического убежища во Франции. Полицейские входят в кафе и устраиваются у стойки. Нуреев сидит в зале под охраной двух дюжих стражей. Прыжок в аэродромном кафе становится одним из решающих па в жизни всемирно известного танцовщика. Этим прыжком к свободе Нуреев преодолевает расстояние до стойки. Прежде чем его стражи опомнились, Нуреев успел воззвать к французскому закону, требуя свободы...

Судьба его сложилась на Западе счастливо. По выражению одного из биографов (а о нем написано больше дюжины книг и сотни статей), Нуреев, подобно Анне Павловой, не гастролировал разве что в Антарктике. Успех его на величайших сценах мира был триумфальным, у него были великие партнерши (вроде Марго Фонтейн), уже через два года после бегства он поставил в лондонском Королевском балете сцену из «Баядерки» и стал постановщиком. Он был чуть не десять лет балетмейстером парижского Пале Гарнье (того самого, что русские называли Гранд-Опера). Он богател, покупал виллы, поместья, дома, квартиры, острова, картины... У него были три большие любви (к мужчинам, как водится у выпускников балетных школ) и множество увлечений. Он небрежно отмахнулся от смертельной угрозы СПИДа — и пал его жертвой...

В 1992 году, изможденный болезнью, он ставил в Париже балет «Баядерка». Тот самый, в котором он, еще танцовщиком Кировского театра, в последний вечер перед побегом танцевал в Париже — в июне 1961 года. Теперь Нуреев принимал поздравления (и орден) лежа. Его устрашающая фотография, помнится, появилась тогда во всех французских газетах. Он был олицетворением СПИДа...

Надо сказать, что и на Сент-Женевьев-де-Буа, и на кладбище Кокад в Ницце, и в городке Борм-ле-Мимоза покоятся представители разных ветвей рода Оболенских. Николай Николаевич Оболенский, живший в Ницце, состоял в родстве с матерью знаменитого советского писателя Константина (Кирилла) Симонова. Маститый писатель, обаятельный Симонов бывал в гостях у французского родственника, который позднее жаловался своим друзьям из Ниццы на странности неровного характера своего московского гостя. Вряд ли обитателю послевоенной Ниццы понятна была вся сложность и двусмысленность миссии, которая возложена была на плечи его знаменитого «выездного» родственника...