«Берлин, — заявил он, — больше не является военной целью». Когда это заявление стало известно в американских войсках, некоторые их подразделения находились всего в 45 милях от Берлина

* * *

Несколько минут спустя посетители ушли. Сталин взял телефонную трубку и позвонил маршалам Жукову и Коневу. Он говорил сжато, но его приказы были ясными: оба командующих должны были немедленно вылететь в Москву на срочное совещание, назначенное на следующий день, Пасхальное воскресенье. Хотя Сталин не объяснил причин этих приказов, он решил, что западные союзники лгут; он был совершенно уверен: Эйзенхауэр планирует наступать на Берлин наперегонки с Красной армией. [185]

Тысячемильный полет до Москвы с Восточного фронта был долгим и утомительным. Маршал Георгий Жуков устало откинулся на спинку сиденья своего штабного автомобиля, выкрашенного маскировочной землисто-серой краской. Машина запрыгала вверх по мощенному булыжником холму и вырвалась на простор Красной площади, пронеслась мимо собора Василия Блаженного с его разноцветными куполами, завернула налево и въехала за крепостные кремлевские стены через западные ворота. Непосредственно за Жуковым в другом армейском седане ехал маршал Иван Конев. Золоченые стрелки на циферблате курантов величественной Спасской башни приближались к пяти утра.

По пронизываемым ветрами внутренним дворам оба штабных автомобиля втянулись в архитектурную чащу украшенных фресками дворцов, соборов с золотыми куполами и массивных желтых правительственных зданий — бывших владений русских царей и князей — и направились в центр кремлевской территории. Около высокой белокирпичной колокольни Ивана Великого, построенной в XVII веке, оба автомобиля замедлили ход, миновали ряд древних пушек и остановились перед длинным трехэтажным зданием песочного цвета. Несколько секунд спустя двое мужчин в ладно скроенных серовато-коричневых мундирах с тяжелыми золотыми погонами, на каждом из которых сверкала единственная, в дюйм шириной, звезда советского фельдмаршала, вошли в лифт и поднялись на этаж, где находились рабочие комнаты Сталина. В эти короткие мгновенья, окруженные адъютантами и сопровождающими офицерами, маршалы любезно разговаривали друг с другом. Случайный наблюдатель принял бы их за близких друзей. По правде говоря, они были давними соперниками.

И Жуков и Конев достигли вершин своей профессии. Оба были крепкими, прагматичными, взыскательными людьми, во всем добивающимися совершенства. Службу у них весь офицерский корпус считал честью вкупе с высокой ответственностью. Невысокого, плотного, несурового на вид Жукова знали лучше: общество и русские солдаты почитали его величайшим советским полководцем. Однако [186] среди личного состава находились и такие, кто считал его чудовищем.

Жуков был профессионалом; карьеру свою он начал еще при царе рядовым в драгунском эскадроне. В 1917 году, когда началась русская революция, он примкнул к революционерам; как советский кавалерист, он сражался с врагами революции с такой отвагой и яростью, что после Гражданской войны ему присвоили офицерское звание в Красной армии. Хотя он был одарен блестящим воображением и природным талантом командира, он мог остаться в относительной неизвестности, если бы не жестокие сталинские чистки генералитета Красной армии в тридцатых годах. Большинство уничтоженных были ветеранами революции, однако Жуков, который был скорее «армейским», чем «партийным», чистки избежала Безжалостное уничтожение старой гвардии ускорило его продвижение по службе. К 1941 году он поднялся на высочайшую в СССР военную должность: начальник советского Генерального штаба.

Жукова называли «солдатским полководцем». Может, потому что он сам когда-то был рядовым, среди военнослужащих он славился своей снисходительностью. Если его войска сражались хорошо, он считал военные трофеи не более чем справедливой наградой. Однако от офицеров он требовал строгой дисциплины. Старшие командиры, не сумевшие выполнить поставленную задачу, часто разжаловались на месте, а затем наказывались. Наказание обычно принимало одну из двух форм: офицера посылали или в штрафной батальон, или на самые опасные участки фронта — рядовым. Иногда провинившемуся предоставлялся выбор.

Однажды во время польской кампании 1944 года Жуков вместе с маршалом Константином Рокоссовским и генералом Павлом Батовым, командиром 65-й армии, следил за наступлением войск. Вдруг Жуков в бинокль увидел что-то и крикнул Батову: «Командира корпуса и командира 44-й стрелковой дивизии — в штрафной батальон!» Рокоссовский и Батов бросились на защиту своих генералов. Рокоссовскому удалось спасти командира корпуса, но относительно второго офицера Жуков остался непреклонным. Генерала немедленно понизили в звании, отправили [187] на передовую и приказали руководить самоубийственной атакой. Он погиб почти мгновенно, а Жуков потом представил павшего офицера к высочайшей русской военной награде — Герой Советского Союза.

Жуков был трижды Героем Советского Союза, как и его главный соперник Конев. Почести сыпались на обоих маршалов, однако в то время как слава Жукова гремела по всему СССР, Конев оставался фактически неизвестным, и анонимность его мучила.

Конев был высоким, резким, энергичным мужчиной с хитринкой в голубых глазах. Ему было 48 лет, на год меньше, чем Жукову, и в некоторых отношениях его карьера развивалась аналогично карьере Жукова. Он тоже воевал за царя, перешел на сторону революции и продолжал службу в советских войсках. Однако была одна разница, и для таких, как Жуков, существенная. Конев пришел в Красную армию комиссаром, и, хотя в 1926 году он перешел на командные посты и стал кадровым офицером, в глазах других военных его прошлое пятном осталось на его репутации. Кадровые военные всегда очень не любили политработников, которые имели такую власть, что командир не мог отдать приказ без подписи стоящего выше по званию комиссара. Жуков, хотя и преданный партиец, никогда не считал бывших комиссаров настоящими военными профессионалами. В предвоенные годы постоянным источником раздражения для него было то, что он и Конев командовали в одних и тех же регионах и повышались в званиях примерно в одном темпе. Сталин, в тридцатых годах тщательно отобравший их обоих для своей когорты молодых генералов, прекрасно знал о их яростном соперничестве и играл на нем.

Конева, несмотря на его грубость и прямолинейность, в военной среде считали более вдумчивым и более образованным из двух маршалов. Ненасытный читатель, он держал в штабе маленькую библиотеку и иногда удивлял штабных офицеров длинными цитатами из Тургенева и Пушкина. Рядовые и сержанты знали его как сторонника жесткой дисциплины, но, в отличие от Жукова, он берег своих офицеров, сохраняя их ярость для врага. На поле боя он мог быть жестоким. Во время одной фазы днепровской операции после того, как его войска окружили несколько немецких [188] дивизий, Конев потребовал немедленной капитуляции. Когда немцы отказались, он послал в атаку своих казаков. «Мы позволили казакам рубить шашками, сколько им хотелось, — сказал он в 1944 году Миловану Джиласу, главе югославской военной миссии в Москве. — Они даже рубили руки тем, кто поднимал их, чтобы сдаться». Хотя бы в этом Жуков и Конев находили общий язык: они оба не могли простить нацистам их зверств. К немцам они не испытывали ни сострадания, ни жалости.

Сейчас, когда оба маршала шли по коридору третьего этажа к анфиладе кабинетов Сталина, они чувствовали обоснованную уверенность в том, что будет обсуждаться Берлин. Предварительные планы намечали 1-ю Белорусскую группу армий Жукова для штурма Берлина в центре. Войска 2-го Белорусского фронта маршала Рокоссовского на севере и 1-я Украинская группа армий Конева на юге играли вспомогательную роль. Однако Жуков был полон решимости взять Берлин самостоятельно. Он не собирался просить помощи, и уж точно не у Конева. Конев, однако, сам много думал о Берлине. Естественный рельеф местности мог задержать войска Жукова, особенно в районе хорошо укрепленных Зеловских высот, лежащем сразу за западными берегами Одера. Коневу казалось, что, если это случится, он получит шанс украсть у Жукова лавры победы. Он даже мысленно набросал приблизительный план. Разумеется, все зависело от Сталина, но на этот раз Конев отчаянно надеялся опередить Жукова и заслужить долгожданную славу. Если представится возможность, думал Конев, он как раз успеет обогнать соперника в гонке за Берлин.

Пройдя половину устланного красным ковром коридора, сопровождающие офицеры ввели Жукова и Конева в конференц-зал, узкую комнату с высоким потолком. Почти всю ее занимал длинный массивный стол из полированного красного дерева, окруженный стульями. Над столом сияли две тяжелые люстры с прозрачными стеклянными плафонами. Под углом к большому столу стояли маленький письменный стол и кожаное кресло, а на стене висел большой портрет Ленина. Окна были зашторены; в комнате не было ни флагов, ни военной символики, кроме двух литографий в одинаковых темных рамах: портретов блестящего фельдмаршала [189] Екатерины II Александра Суворова и генерала Михаила Кутузова, уничтожившего наполеоновские армии в 1812 году. Двойные двери в конце зала вели в личный кабинет Сталина.

Маршалы были знакомы с этой обстановкой. Когда в 1941 году Жуков был начальником штаба, он работал дальше по коридору, и они оба неоднократно встречались здесь со Сталиным. Однако это совещание не было частной встречей. В течение нескольких минут вслед за маршалами в зал вошли семь персон, самых важных после Сталина в воюющем СССР, — члены Государственного Комитета Обороны, всемогущий принимающий решения орган советской военной машины.

Советские лидеры гуськом, без формальностей и почтительности, входили в зал: министр иностранных дел Вячеслав М. Молотов, заместитель председателя комитета; Лаврентий П. Берия, кряжистый, близорукий нарком внутренних дел, один из тех, кого в России боялись больше всех; Георгий М. Маленков, пухлый секретарь Центрального комитета Коммунистической партии, контролировавший производство самолетов и авиамоторов; Анастас И. Микоян, тонколицый и горбоносый председатель комитета продовольственного и вещевого снабжения советской армии, контролировавший прозводство вооружений и боеприпасов; маршал Николай А. Булганин, аристократичный, с короткой остроконечной бородкой-эспаньолкой, представитель Ставки Верховного главнокомандования на советских фронтах; плотный, усатый Лазарь М. Каганович, нарком путей сообщения и единственный еврей в комитете; и Николай А. Вознесенский, председатель Госплана СССР и заместитель председателя Совнаркома СССР. Оперативные военные органы представляли начальник Генерального штаба генерал A.A. Антонов и начальник оперативного отдела генерал С.М. Штеменко. Пока высшие советские руководители рассаживались, двери в кабинет премьера распахнулись, и появилась невысокая плотная фигура Сталина.

Одет он был просто: в горчичного цвета френч без каких-либо знаков различия и брюки с узкими красными лампасами, заправленные в мягкие черные сапоги. На левой груди единственное украшение: золотая звезда Героя Советского Союза на красной ленточке. В зубах зажата одна из [190] его любимых трубок: британский «Данхилл». Он не тратил время на церемонии. Как позже вспоминал Конев, «едва мы успели поздороваться, как Сталин начал говорить»{30}.

Сталин задал Жукову и Коневу несколько вопросов о положении на фронте, а затем резко перешел к главному. Низким голосом, с характерным напевным грузинским акцентом, он тихо, но выразительно произнес: «Союзнички намереваются попасть в Берлин раньше Красной армии».

После небольшой паузы он сказал, что получил информацию об англо-американских планах, и, как стало ясно, «их намерения далеко не «союзнические». Сталин не упомянул о полученном накануне послании Эйзенхауэра и не назвал никаких других источников своей информации, лишь повернулся к генералу Штеменко: «Прочтите доклад».

Штеменко встал и объявил: «Армии Эйзенхауэра планируют окружить и уничтожить сосредоточенные в Руре вражеские войска, затем наступать на Лейпциг и Дрезден. Но как раз «по пути» они решили взять Берлин. Все это будет выглядеть как помощь Красной армии. Однако известно, что взятие Берлина до подхода советских войск является «главной целью Эйзенхауэра». По утверждению Штеменко, в Ставке (штабе Верховного главнокомандования Сталина) узнали, что «две союзнические воздушно-десантные дивизии в срочном порядке готовятся к десанту на Берлин»{31}.

Конев, рассказывая об этом совещании, вспомнил, что план союзников, как описал его Штеменко, также включал наступление Монтгомери на север Рура «по самой короткой дороге, отделяющей Берлин от основных группировок британских [191] войск», и закончил Штеменко словами: «Согласно всем данным, этот план — взять Берлин раньше Красной Армии — считается в англо-американском штабе абсолютно реалистичным, и подготовка к его осуществлению идет полным ходом»{32}.

Когда Штеменко закончил военный анализ, Сталин повернулся к обоим маршалам: «Итак, кто будет брать Берлин? Мы или союзники?»

Конев с гордостью вспоминал, что первым ответил он: «Мы, и раньше англо-американцев».

Сталин взглянул на него, чуть-чуть улыбнулся. «Хорошо, — тихо сказал он и с тяжеловесным юмором добавил: — Такой вот вы парень?» И через мгновение Сталин, по воспоминаниям Конева, снова холодный и деловитый, обрушил на него град вопросов. Как именно Конев, находящийся на юге, готовится взять Берлин вовремя? Не окажется ли необходимой перегруппировка войск? Слишком поздно Конев заметил ловушку. Сталин снова взялся за старые трюки: сталкивание людей лбами. Однако Конев начал отвечать до того, как понял это. «Товарищ Сталин, — сказал он, — будут приняты все необходимые меры. Мы успеем перегруппироваться для штурма Берлина».

Именно этого момента ждал Жуков. «Можно мне сказать? — тихо, почти снисходительно спросил он, но не стал дожидаться ответа и кивнул Коневу. — Войскам 1-го Белорусского фронта перегруппировка не нужна. Они уже готовы. [192] Мы нацелены прямо на Берлин. Мы находимся на кратчайшем расстоянии от Берлина. Мы возьмем Берлин».

Сталин молча смотрел на маршалов. Снова на его лице мелькнула улыбка. «Очень хорошо, — кротко сказал он. — Вы оба останетесь в Москве и вместе с Генеральным штабом разработаете ваши планы. Я жду их готовыми через сорок восемь часов. Затем, когда планы будут одобрены, вы вернетесь на фронт».

Обоих маршалов потрясло малое время, отведенное на подготовку планов. До того момента они полагали, что. дата штурма Берлина — где-то начало мая. Теперь стало ясно, что Сталин собирается наступать на недели раньше. Для Конева в особенности это была отрезвляющая мысль. Хотя у него и был предварительный план, который, как он верил, приведет его в Берлин раньше Жукова, ничто не было отражено на бумаге. Сейчас он с отчаянием понял, какие огромные проблемы материально-технического обеспечения он должен быстро решить. Все виды боевой техники и припасов должны стремительно направляться к линии фронта. Хуже того, Коневу не хватало войск. После боев в Верхней Силезии значительная часть его сил все еще была разбросана южнее. Их надо немедленно передислоцировать, а это вызовет колоссальную проблему с транспортом.

Жуков, слушая Сталина, встревожился не меньше Конева. Хотя его штабные офицеры готовились к штурму, до полной готовности было еще далеко. Его армии стояли на нужных позициях, но он тоже еще подвозил к фронту припасы, и технику, и свежие войска, пополняя свои потрепанные армии. Некоторые из его дивизий, обычно насчитывавшие от девяти до двенадцати тысяч человек, теперь уменьшились до трех с половиной тысяч. Жуков понимал невероятную сложность Берлинской операции и хотел быть готовым к любому повороту событий. Его разведка доложила, что «сам город и его окрестности тщательно подготовлены к серьезной обороне. Каждая улица, площадь, перекресток, здание, канал и мост являются частью общей обороны...». Теперь, если он хочет опередить западные войска, все действия придется ускорить. Как скоро он сможет начать наступление? Именно на этот вопрос ждал ответа Сталин... и быстрого ответа.

Когда совещание закончилось, Сталин снова заговорил с обоими маршалами. В его голосе не было теплоты, лишь [193] резкость: «Я должен сказать вам, что даты начала ваших операций привлекут наше особое внимание».

Снова эксплуатировалось соперничество двух командующих, всегда готовое вспыхнуть с новой силой. Коротко кивнув всем присутствующим, Сталин развернулся и покинул зал.

Теперь, приведя свои планы в действие, советский премьер должен был решить еще одну важную задачу: «тщательно продумать ответ на телеграмму Эйзенхауэра». Сталин начал работать над черновиком. К восьми часам вечера ответ был закончен и отправлен: «Я получил вашу телеграмму 28 марта. Ваш план отрезать немецкие войска, соединившись... (с) советскими войсками, всецело совпадает с планом Советского Верховного командования». Сталин всецело согласился с тем, что войска должны соединиться в районе Лейпциг — Дрезден, так как «главный удар Советских войск» будет нанесен «в том направлении». Дата наступления Красной армии? Сталин уделил этому вопросу особое внимание. «Приблизительно вторая половина мая».

Самым важным в его ответе был третий абзац, в котором он пытался создать впечатление, что не интересуется германской столицей: «Берлин потерял свою прежнюю стратегическую важность». На самом деле Сталин даже заявил, что значение Берлина теперь настолько мало, что «Советское Верховное командование планирует выделить на Берлинское направление второстепенные войска».