Бертран Рассел. Человеческое познание его сферы и границы
жүктеу/скачать 2.71 Mb.
|
| Нужно иметь в виду, что, когда я говорю, что то или это является предпосылкой, я не думаю, что оно безусловно истинно; я имею в виду только то, что это есть нечто такое, с чем надо считаться в поисках истины, но что само не является выводом из чего-то, признаваемого нами за истину. Ситуация здесь та же, какая бывает в суде при разборе уголовного дела, когда свидетели противоречат друг другу. Показания каждого свидетеля на первый взгляд имеют какой-то вес, и мы должны искать такую согласованную в своих частях систему данных, которая охватывала бы как можно больше показаний всех свидетелей.
Я перехожу теперь к другому источнику познания, именно к словесному свидетельству. Я не думаю, что общая правильность словесного свидетельства достаточна для того, чтобы делать его предпосылкой в законченной структуре научного познания, но оно является предпосылкой на ранних стадиях, и анимальный вывод склоняет нас к вере в него. Более того, я думаю, что в законченной структуре науки имеется общая предпосылка, необходимая для сохранения словесных свидетельств в качестве заслуживающих доверия в той же степени, как заслуживает его и многое другое. Рассмотрим прежде всего такие аргументы обыденного здравого смысла, которые имели бы значение, например, в суде. Если двенадцать человек, каждый из которых лжет так же часто, как и говорит правду, независимо друг от друга дают показания об определенном событии, то шанс, что они говорят правду, будет равен отношению числа 4095 к 1. Это отношение может быть принято как практически достоверное, если все эти двенадцать человек не имеют особых оснований лгать. Но и это может случиться. Если в море произойдет столкновение двух кораблей, то во время разбирательства вся команда одного корабля будет клятвенно утверждать одно, а вся команда другого корабля - другое. Если один из этих кораблей потонет со всей своей командой, то в показаниях команды оставшегося корабля будет полное единодушие, в отношении которого, однако, опытные в таких делах судьи будут настроены весьма скептически. Но нам нет надобности углубляться в эти аргументы, анализ которых является делом скорее юристов, чем философов. В практике обыденного здравого смысла нужно принимать словесное свидетельство, если нет положительных оснований против этого в каком-либо особом частном случае. Причиной, хотя и не оправданием, такой практики является анимальный вывод от слова или предложения к тому, что оно обозначает. Если вы участвуете в охоте на тигров и кто-нибудь воскликнет: "Тигр!", то ваше тело, если вы не будете тормозить ваших импульсов, придет в состояние, очень сходное с состоянием, в котором оно было бы, если бы вы увидели реального тигра. Такое состояние есть вера в то, что тигр находится поблизости; таким образом вы будете верить в словесное свидетельство человека, который сказал слово "тигр". Такие привычки создаются наполовину при изучении языка, на котором говорят, наполовину благодаря привычке говорить "тигр", когда вы его видите. (Я опускаю здесь тонкости грамматики и синтаксиса.) Вы можете, конечно, научиться тормозить импульс к вере; вы можете, например, узнать, что ваш компаньон любит подшутить. Но заторможенный импульс все же существует, а если бы он совсем исчез, вы перестали бы понимать слово "тигр". Это относится даже к таким сухим утверждениям, как "тигры обитают в Индии и в Восточной Азии". Вы можете думать, что слышите это утверждение без каких-либо эмоций, возникающих при видении тигров, и все же, в ближайшую же ночь оно может вызвать у вас кошмар, от которого вы проснетесь в холодном поту и который покажет, что импульсы, порожденные словом "тигр", переживались вами подсознательно. Это та примитивная доверчивость к словесным свидетельствам, которая является причиной успеха реклам и объявлений. Если вы не являетесь скептиком в несколько большей степени, чем обычно, то вы, если вам часто и настойчиво твердят, что такое-то мыло или такая-то политика является наилучшей, в конце концов поверите в это, а в результате, как это и бывает, какой-то субъект становится миллионером или политическим диктатором. Я, однако, не хочу уклоняться в политику и поэтому прекращаю разговор об этом аспекте веры в словесные свидетельства. Словесное свидетельство необходимо отличать от информации о значении слов, хотя проводить это различение не всегда легко. Вы научаетесь правильному употреблению слова "кошка" потому, что ваши родители говорят "кошка", когда вы видите реальную кошку. Если бы они не были достаточно правдивы в этом - если бы, например, когда вы видите кошку, они говорили то "собака", то "корова", то "крокодил", - вы никогда не научились бы говорить правильно. Тот факт, что мы научаемся говорить правильно, является свидетельством обычной правдивости родителей. Но в то время как с точки зрения отца или матери произнесение слова "кошка" представляет собой утверждение, с точки зрения ребенка оно является просто шагом к приобретению языковых привычек. Только после того, как ребенок узнает значение слова "кошка", ваше произнесение этого слова становится для него таким же утверждением, как и для вас. В одном отношении словесное свидетельство оказывается очень важным, именно в том, что оно помогает научиться отличать общественный мир чувств от личного мира мысли, который уже хорошо устанавливается, когда начинается научное мышление. Однажды я читал лекцию большой аудитории, когда какая-то кошка пробралась в помещение и улеглась у моих ног. Поведение аудитории убедило меня в том, что это не была моя галлюцинация. Некоторые (но не все) наши переживания, как это явствует из поведения других (включая сюда и словесные свидетельства), являются общими для всех, кто находится в близком соседстве и у кого нормально функционируют чувства. Сновидения не имеют этого общественного характера; не в большей мере имеет его и большинство "мыслей". Следует отметить, что общественный характер, скажем, удара грома является выводом - первоначально анимальным выводом. Я слышу гром, а человек, стоящий рядом со мной, говорит "гром". Я делаю вывод, что он тоже слышал гром, и пока я не сделаюсь философом, я делаю этот вывод с помощью моего тела, то есть мое сознание порождает верование, что он слышал гром, не проходя при этом через "психический" процесс. Когда я становлюсь философом, я считаю нужным анализировать склонность тела к выводам, включая сюда и веру в общественный мир, который оно (тело) выводит на основе наблюдения за поведением (особенно речевым поведением), сходным с его собственным поведением. С точки зрения философии интерес представляет вопрос не о том, может ли быть истинным слышимое вами словесное свидетельство, а о том, может ли оно передавать какую-либо информацию. В словесном свидетельстве могут быть отмечены различные стадии, идущие в направлении к полной бессмыслице. Когда вы слышите, как актер на сцене говорит: "Ну и хлебнул же я горя!", вы, конечно, не подумаете, что он жалуется на свой пищевой рацион, и вы знаете, что его утверждение не претендует на то, чтобы ему верили. Когда вы слышите, как сопрано в граммофоне выражающим страдание голосом оплакивает неверность своего возлюбленного, вы знаете, что в ящике граммофона нет никакой женщины и что женщина, которая напела пластинку, выражала пением не свои собственные чувства; она только хотела изображением воображаемого страдания дать вам художественное наслаждение. В XVIII веке ходили слухи о появлении привидения какого-то шотландца, которое якобы упорно повторяло одни и те же слова: "One I was hap-hap-happy, but noo I am mees-erable", но потом оказалось, что это просто кто-то хрипло кашлял и плевался. Наконец, во сне иногда снятся люди, болтающие всякую ерунду, но когда мы просыпаемся, то, конечно, убеждаемся, что ничего этого не было. Все это дает основание думать, что мы не можем принимать словесное свидетельство, исходя только из его внешней, лицевой ценности. Но тогда встает вопрос: на каком основании мы должны вообще его принимать? Здесь, так же как и в случае, когда мы верим в звуковые и световые волны, мы зависим от выводов, ведущих нас за пределы нашего переживания. Почему все то, что нам кажется словесным свидетельством, не могло бы быть подобным звукам хриплого кашля и плевков или болтовне героев наших сновидений? Мы не можем отвергнуть эту гипотезу, опираясь на опыт, потому что наш опыт останется одним и тем же независимо от того, какой будет эта гипотеза - истинной или ложной. А во всяком выводе, ведущем нас за пределы как будущего, так и прошедшего опыта, мы не можем полагаться на индукцию. Индукция утверждает, что если часто оказывалось, что за A следует B, то, вероятно, окажется также, что за A последует B и в следующий раз. Этот принцип полностью остается в пределах действительного или возможного опыта. В случае словесного свидетельства мы зависим от аналогии. Поведение тел других людей - и особенно их речевое поведение - заметно похоже на наше собственное поведение, а наше собственное поведение заметно связано с "психическими" событиями. (В данном случае безразлично, что мы имеем в виду под словом "психический".) На основании этого мы утверждаем, что поведение других людей также связано с "психическими" событиями. Или, скорее, мы принимаем это сначала как анимальный вывод, а затем подыскиваем аргумент аналогии для того, чтобы рационализировать уже возникшую веру. Аналогия отличается от индукции - по крайней мере в моем употреблении этих слов - тем, что вывод по аналогии, когда он выходит за пределы опыта, не может быть проверен. Мы не можем проникнуть в сознание других людей и наблюдать там мысли и чувства, которые вы выводим из их поведения. Мы вынуждены поэтому или признать аналогию - в её выходящем за пределы опыта значении - в качестве независимой от чего-либо другого предпосылки научного познания, или же должны найти какой-либо другой, столь же эффективный принцип. Принцип вывода по аналогии должен быть приблизительно следующим: если есть класс случаев, в которых за А следует или его сопровождает В, и другой класс случаев, в которых не может быть установлено наличие В, то имеется вероятность (изменяющаяся в зависимости от обстоятельств В), что в этих случаях также имеется В. Это не вполне точная формулировка этого принципа, который нуждается в различных ограничениях. Но необходимые дальнейшие уточнения не внесут существенной разницы в отношении тех проблем, которые мы исследуем. Дальнейший шаг в сторону от опыта связан с выводом относительно таких предметов, как звуковые и световые волны. Обратимся к первым. Допустим, что в пункте О, от которого расходится много путей, вы помещаете заряд пороха и в определенный момент делаете взрыв. Через каждую сотню ярдов на этих путях вы расставляете наблюдателей с флажками. Человек, стоящий у центрального заряда, видит всех наблюдателей, которые получили указание взмахивать флажками, как только они услышат звук взрыва. Оказывается, что все те наблюдатели, которые стоят на равных расстояниях от О, взмахивают флажками в один и тот же момент, тогда как те, которые стоят дальше от О, взмахивают флажками несколько позже тех, которые стоят ближе; более того, время, которое проходит между видимым взрывом и взмахом флажка данного наблюдателя, пропорционально его расстоянию от О. Наука (в согласии со здравым смыслом) делает вывод, что в направлении от О протекает какой-то процесс и что, следовательно, нечто, связанное со звуком, происходит не только там, где стоят наблюдатели, но и там, где их нет. В этом выводе мы выходим за пределы всякого опыта, а не только за пределы нашего личного опыта, как в случае словесного свидетельства. Мы не можем, таким образом, истолковывать науку целиком в терминах опыта даже тогда, когда включаем в истолкование весь опыт. Принцип, используемый в приведенном выше выводе, может быть предварительно назван принципом пространственно-временной непрерывности в причинных законах. Это то же самое, что и отрицание действия на расстоянии. Мы не можем верить в то, что звуки последовательно достигают последовательно расположенных наблюдателей, без допущения, что что-то проходит через пространственные промежутки между наблюдателями. Если мы будем отрицать это, то наш мир полностью превращается в мир, состоящий из отдельных кусочков и моментов, совершенно непостижимо разобщенных друг с другом. Основой нашей веры является - предположительно - непрерывность всех наблюдаемых движений; так, по-видимому, аналогию можно распространить и на этот вывод. Однако для выяснения принципа, управляющего такими выводами, нужно сказать ещё очень многое. Я поэтому откладываю дальнейшие соображения по этому вопросу до следующей главы. До сих пор я занимался собиранием простых и готовых примеров элементарного научного вывода. Остается дать оценку результатам нашего предварительного обзора. Закончу суммированием результатов настоящего обсуждения. Когда мы начинаем мыслить, оказывается, что мы уже обладаем множеством привычек, которые можно назвать "анимальными выводами". Эти привычки состоят в том, что мы действуем в присутствии А более или менее так же, как мы действовали бы в присутствии B, и являются результатом связи A и B, имевшей место в нашем прошедшем опыте. Эти привычки, когда мы начинаем сознавать их, становятся причиной верований вроде: "A всегда (или обычно) сопровождается B". Это один из главных источников того состава верований, с которых мы начинаем, когда приступаем к научным исследованиям; в частности, сюда включается понимание языка. Другая, донаучная вера, сохраняющаяся и в науке, есть вера в такие более или менее постоянные объекты, как люди и вещи. Прогресс науки очищает эту веру, и в современной квантовой теории от нее остается немного, но наука вряд ли могла бы быть создана без нее. То, что воспоминание в общем, но не безусловно, заслуживает доверия, является независимым постулатом. Этот постулат необходим для значительной части нашего познания и не может быть установлен посредством вывода из каких-либо положений, не предполагающих его. Словесное свидетельство, как и воспоминание, является одним из источников наших примитивных верований. Но его не следует считать предпосылкой познания, поскольку оно включается в более широкую предпосылку аналогии. Наконец, для того чтобы делать выводы о таких вещах, как звуковые и световые волны, необходим принцип, который может быть назвать пространственно-временной причинной непрерывностью или отрицанием действия на расстоянии. Но этот последний принцип очень сложен и требует дальнейшего обсуждения. ГЛАВА 4. ФИЗИКА И ОПЫТ. Вопрос, излагаемый в этой главе, по моему мнению, слишком мало подвергался обсуждению. Он сводится к следующему: допустив, что физика, вообще говоря, истинная наука, можем ли мы знать, что она истинна, и, если ответ должен быть утвердительным, предполагает ли она знание каких-либо других истин, кроме содержащихся в самой физике? Мы могли бы заключить, что если мир является таким, каким его нам представляет физика, то никакой организм не мог бы узнать, что он именно таков; или что если организм может узнать, что он таков, каким его представляет физика, то этот организм должен знать что-то и кроме физики, в частности должен знать определенные принципы вероятного вывода. Этот вопрос становится очень острым в проблеме восприятия. С самых ранних времен существует два типа теорий восприятия: один - эмпирический и другой - идеалистический. Согласно эмпирической теории, некая непрерывная цепь причинения ведет от объекта к воспринимающему, и то, что называется "процессом восприятия" объекта, есть последнее звено этой цепи или, вернее, последнее, перед тем как цепь начинает идти уже в обратном направлении, то есть из тела воспринимающего, а не в него. Согласно идеалистической теории, когда воспринимающий оказывается в соседстве с объектом, причиной того, что душа воспринимающего испытывает переживание, сходное с объектом, является божественное озарение. Каждая из этих теорий имеет свои трудноразрешимые вопросы. Идеалистическая теория ведет свое начало от Платона, но достигает своей логической кульминации у Лейбница, считавшего, что мир состоит из монад, которые хотя и никогда не взаимодействуют друг с другом, но все параллельно развиваются так, что происходящее во мне в любой момент имеет сходство с тем, что происходит в вас в тот же момент. Когда вы думаете, что вы двигаете вашей рукой, я думаю, что я вижу, как вы это делаете; таким образом, мы оба обманываемся, и никто до Лейбница не был достаточно прозорлив, чтобы раскрыть этот обман, и это Лейбниц считает лучшим доказательством божественной благости. Эта теория фантастична и имела мало последователей, но в менее логически оформленном виде элементы идеалистической теории восприятия встречаются даже у тех философов, которые считают себя весьма далекими от нее. Философия есть боковая ветвь теологии, и большинство философов, подобно Мальвольо, "думают о душе благородно". Мальвольо - комический герой комедии Шекспира "Двенадцатая ночь". Они поэтому имеют склонность наделять её магическими силами и думать, что отношение между воспринимающим и воспринимаемым должно быть чем-то в корне отличающимся от физического причинения. Этот взгляд подкрепляется верой в то, что дух и материя совершенно несравнимы и что восприятие, являющееся психическим феноменом, должно быть абсолютно непохожим на то, что происходит в мозгу, где и кончается действие физического причинения. Теория, утверждающая, что восприятие зависит от цепи физического причинения, легко дополняется верой в то, что каждому состоянию мозга "соответствует" определенное состояние сознания, и наоборот, так что если дано что-нибудь одно - или состояние мозга, или состояние сознания, то другое может быть выведено человеком, который достаточно хорошо знаком с этим соответствием. Если считают, что между сознанием и мозгом нет причинного взаимодействия, то это воззрение является только новой формой учения о предустановленной гармонии. Но если причинение рассматривается - как это обычно делается у эмпириков - только как неизменное следование или сосуществование, то предполагаемое соответствие мозга и сознания тавтологически предполагает в таком случае причинное взаимодействие. Весь этот вопрос о зависимости духа от тела или тела от духа был без всякой надобности затемнен эмоциональным отношением к нему. Что же касается фактов, то они очень просты. Определенные наблюдаемые явления обычно называются "физическими", другие же "психическими"; иногда "физические" явления оказываются причинами "психических", а иногда наоборот. Удар причиняет мне ощущение боли; боль оказывается причиной того, что я двигаю рукой. Нет оснований подвергать сомнению каждую из этих причинных связей; уж во всяком случае нет оснований не применять принцип причинной связи ко всем видам причинных связей одинаково. Эти соображения сразу снимают многие затруднения, препятствующие признанию физической теории восприятия. Аргументы обыденного здравого смысла в пользу физического причинения восприятия настолько сильны, что только очень большая предубежденность против них может ставить их под сомнение. Когда мы закрываем глаза, мы не видим; когда затыкаем уши - не слышим; когда мы находимся под воздействием анестезирующих средств, мы ничего не воспринимаем. Внешний вид вещей может быть изменен желтухой, близорукостью, микроскопом, туманом и так далее Момент, когда мы слышим звук, зависит от расстояния до места физического зарождения звука. Это же верно и относительно того, что мы видим, хотя скорость света так велика, что когда речь идет о земных объектах, то промежуток времени, протекающий между моментом зарождения света и моментом его восприятия нами, ничтожно мал. Если восприятие объектов объяснять божественным озарением, то необходимо признать, что это озарение приспосабливается к физическим условиям. Имеется, однако, два возражения против теории физического причинения восприятий. Одно заключается в том, что допущение, что внешние объекты являются такими, какими мы их видим, является невозможным или по крайней мере связано с большими затруднениями; другое состоит в указании на сомнительность того, чтобы так называемые "восприятия" действительно могли быть источником познания физического мира. Первое из этих возражений мы можем не рассматривать, поскольку оно имеет дело только с предрассудками, второе является более важным. Проблема такова: эмпирик считает, что наше познание фактических данных получается из восприятия, но, если верить физике, между нашими восприятиями (percept) и их внешними причинами так мало сходства, что трудно понять, как из восприятии можно получить знание о внешних объектах. Английское слово "percept" в данной книге в зависимости от контекста переводится словами: "восприятие" или "психический объект восприятия". Проблема усложняется выводом, который сделала физика, исходя из восприятия. Исторически физики начали с наивного реализма, то есть с веры в то, что внешние объекты являются в точности такими, какими мы их видим. На основе этого допущения они развили теорию, согласно которой материя представляет собой нечто совершенно непохожее на то, что мы воспринимаем. Таким образом, их заключение противоречит их предпосылке, хотя никто, за исключением нескольких философов, не обратил на это внимания. Мы поэтому должны решить, при допущении, что учения физики истинны, - может ли гипотеза наивного реализма быть так изменена, что можно будет сделать правильный вывод о физическом мире на основе восприятии. Другими словами: если учения физики истинны, то как это может быть известным? Попытаемся сначала определить, что мы имеем в виду под гипотезой об истинности физики. Я хочу рассмотреть эту гипотезу в том её виде, в каком она имеет значение для образованных людей, придерживающихся концепции здравого смысла. Мы видим, что физические теории все время изменяются и что не найдется разумного представителя науки, который ожидал бы, что физическая теория останется неизменной в течение сотни лет. Но в силу того, что теории изменяются, это изменение обычно мало дает нового в отношении наблюдаемых явлений. Практическая разница между теориями тяготения - Эйнштейна и Ньютона - ничтожна, хотя теоретическая разница между ними очень велика. Более того, в каждой новой теории имеются отдельные части, которые являются, по-видимому, вполне достоверными, тогда как другие остаются чисто умозрительными. Введение Эйнштейном пространства-времени вместо пространства и времени представляет собой изменение языка, основанием для которого, как и для коперниковского изменения языка, является его упрощение. Эта часть теории Эйнштейна может быть принята без всяких колебаний. Однако взгляд, что вселенная является трехмерной сферой и имеет конечный диаметр, остается умозрительным; никто не удивится, если найдутся основания, которые заставят астрономов отказаться от этого способа выражения. Или возьмем, например, физическую теорию света. Никто не сомневается, что свет распространяется со скоростью около 300 000 километров в секунду, но можно спорить по вопросу, состоит ли он из волн или из частиц, называемых фотонами. С другой стороны, в отношении звука волновая теория может считаться твердо установленной. Каждая сохраняющая свое значение физическая теория проходит три стадии развития. На первой стадии она является предметом спора между специалистами; на второй стадии специалисты соглашаются друг с другом, что эта теория лучше всего объясняет имеющиеся данные, хотя и может со временем оказаться несовместимой с новыми данными; на третьей стадии теория приобретает такой вид, когда считается невероятным, чтобы какие-либо новые данные могли сделать больше, чем только несколько видоизменить её. Когда я говорю, что буду исходить из признания истинности учений физики, я имею в виду, что буду принимать те части физики, которые достигли третьей стадии развития, но принимать их не как достоверные, а как более вероятные, чем любые философские спекуляции, и, значит, более пригодные для философов в качестве предпосылок их аргументов. Посмотрим теперь, что могут сказать наиболее несомненные части физики в отношении сформулированной нами проблемы. Великие физические открытия XVII века были сделаны с помощью двух рабочих гипотез. Одна из этих гипотез допускала, что причинные законы физического мира должны учитывать только материю и движение, причем материя рассматривалась как состоящая из частиц, не изменяющихся во времени но непрерывно изменяющих свое положение в пространстве. Допускалось, что с точки зрения физики нет необходимости учитывать в отношении частицы что-либо, кроме её положения в пространстве в различное время; другими словами, признавалось различие только в пространственном положении частиц и не признавалось их качественное различие Сначала это утверждение едва ли было чем-то большим, чем только определение слова "физика", когда нужно было объяснить качественные различия, надо было обращаться к другой науке, которая называлась "химией". В текущем столетии, однако, современная теория атома свела - теоретически - химию к физике. Это чрезвычайно расширило сферу гипотезы, допустившей, что частицы материи отличаются друг от друга только по положению в пространстве. жүктеу/скачать 2.71 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|