Борис Акунин

Летиция де Дорн

Моментально, сменяя друг друга с непостижимой быстротой, перед взором моей души пронеслась череда ярких картин. Жизнь девушки по имени Летиция была прочитана мной, словно книга, с первой и до последней буквы. Если мой избранник не оттолкнул и не сбросил меня хотя бы в течение одной секунды, этого довольно. Процесс сопереливания двух Ки почти мгновенен.

Попробую рассказать, как это происходит, хоть слова и неспособны передать состояние абсолютного познания.

Сначала я услышал… нет, не услышал, а узнал полное имя своей новой питомицы.

Летиция-Корнелия-Анна фон Дорн (а не «де Дорн») — вот как её звали.

А дальше — яркие вспышки, будто зарницы в небе.

Повторяю, я увидел и познал всю её жизнь и мог бы её пересказать до малейших несущественных подробностей. Но хватит и нескольких образов, выхваченных наугад. Иначе рассказ растянулся бы на все двадцать пять лет, прожитые Летицией.

Вот небольшой серокаменный замок на холме, в окружении дубовых лесов и зелёных полей. У ворот, на сломанном подъёмном мосту, стоит рыжая девочка в простеньком платье и отчаянно машет рукой вслед удаляющемуся всаднику.

Это её отец, Фердинанд фон Дорн. Он едет навстречу восходящему солнцу, и вся его фигура кажется вытканной из ярких лучей. Сверкает аграф на шляпе, сияют шпоры и эфес шпаги, отливает золотом круп игреневого коня.

Про всадника я знаю многое — столько же, сколько знает про него моя питомица, которая любит этого человека больше всего на свете — не за то, что он дал ей жизнь и нарёк красивым именем Laetitia (по-латыни оно значит «радость»), а потому что Фердинанд фон Дорн излучает счастье. Он и в самом деле будто сшит из солнечного света, и восход тут не при чём. У Фердинанда золотисто-рыжие волосы, которые с возрастом обретут оттенок благородной бронзы, у него солнечный смех, искрящиеся весельем глаза и лучезарная улыбка.

Есть люди, которых жалует Фортуна. Во всяком случае, в этом уверены окружающие, которые испытывают по отношению к баловням удачи лютую зависть, смешанную с восхищением. Вообще-то ударов судьбы на их долю приходится не меньше, чем улыбок, просто счастливцы никогда не унывают и не жалуются. Несчастье они сбрасывают с себя недоумённым пожатием плеч, а в счастье запахиваются, словно в ослепительно нарядный плащ. Они не удостаивают замечать невзгод, и так до самой своей смерти. Если кому-то на земле и нужно завидовать, то обладателям этого чудесного дара.

Фердинанд фон Дорн родился вторым сыном в некогда богатой и славной, но захудавшей швабской семье. Никакого наследства ему не досталось, лишь боевой конь. Но Фердинанд говорил, что его в любом случае не прельщает скучная участь землевладельца, а конь чудо как хорош. На таком превосходном скакуне милое дело отправиться на войну и сделать блестящую военную карьеру. И так вкусно он это рассказывал, что остальные братья ему завидовали — даже старший, наследник родового замка. Никто не сомневался, что везунчик станет полковником, а то и генералом.

Но в первую же кампанию Фердинанд был ранен. Пуля пробила ему лёгкое, он чуть не умер, а когда вылечился, с армией было покончено. Какая тут воинская служба, если при малейшей простуде начинается жестокий затяжной кашель?

Другой бы пал духом, опустил руки, но не таков был Фердинанд фон Дорн. Он твердил лишь о том, как несказанно ему повезло — с пробитым лёгким, и жив. Чудо из чудес! И вообще солдатская карьера хороша для людей порывистых и бесшабашных, вроде брата Корнелиуса, а для настоящего мужчины истинное счастье заключается в семейной жизни. Подобными речами и своей сияющей улыбкой Фердинанд покорил сердце богатой невесты. Женился, произвёл на свет двух сыновей и дочь, а тут ещё скончался бездетный старший брат Клаус, и счастливое семейство поселилось в дорновском фамильном замке Теофельс.

Фердинанд отремонтировал и украсил дедовское гнездо, привёл в порядок хозяйство и зажил образцовым помещиком, на зависть знакомым и соседям. Но и эта стезя, подобно военной, его подвела. Оспенный мор унёс жену с сыновьями, изрыл красивое лицо фон Дорна рытвинами и пощадил только маленькую дочку. Обычный человек сошёл бы от горя с ума, но вечный счастливец и тут не утратил бодрости. Да я в рубашке родился, не уставал повторять он. Во-первых, обманул лекарей и не умер, пусть метки на лице будут постоянным напоминанием об этом подарке судьбы. Во-вторых, уцелела моя крошка Летиция, даже личико не пострадало — это ли не чудо? В-третьих же, глупо сидеть в глуши барсуком, зарывать свой талант. Есть вещи увлекательней яровых и озимых. Например, карьера дипломата.

И он поступил на службу к Электору баварскому. Странствовал по свету, выполняя неофициальные, часто рискованные поручения. Если удачно с ними справлялся — все говорили, что советник фон Дорн невероятно везуч. Если миссия проваливалась, говорили: везёт Дорну, как это он только жив остался.

На рассвете дня, который я описываю, Фердинанд отправляется в очередное путешествие, из которого бог весть когда вернётся, а может, не вернётся вовсе. Рыжей девочке ужасно хочется, чтобы он обернулся, хочется его окликнуть, но она не решается. Машет рукой, по искажённому личику текут слёзы.

Но всадник не оборачивается. Он уже забыл о сером замке, о рыжей девочке — его манит сверкающая солнечными искрами дорога.

Другая картинка.

Девочки-подростки (все в одинаковых коричневых платьицах с белым кружевным воротничком) сбились в кучку у подоконника и смотрят, как по узкой улице фламандского города движется свадебный поезд. В открытом экипаже едут молодые: он очень хорош в алом плаще и треуголке с перьями, она — в пышном бело-серебряном наряде. У всех пансионерок одинаковое выражение лиц — мечтательно-восторженное. Нет, не у всех. Долговязая худышка сложила губки коромыслом, а рыжеватые бровки домиком. Бедняжка знает, что некрасива. Никогда ей не ехать в белом гипюре под приветственные крики, рядом с писаным красавцем.

Ещё. Летиция подросла. Уже девушка. Высокая, стремительная в движениях, с загорелым лицом и облупившимся от солнца носом. Она ловко сидит в седле — не амазонкой, а по-мужски, потому что одета в кюлоты и рубаху (ей ужасно нравится носить старые вещи отца). Рядом, тоже верхом, Фердинанд. «Не трусь, — говорит он. — Ты из рода Дорнов. Вперёд!».

Ей очень страшно, но она гонит коня к барьеру — дереву, поваленному бурей. Не выдерживает, зажмуривается. Лошадь чувствует состояние всадницы и перед самым препятствием делает свечку. Будто памятью собственного тела я ощущаю удар о землю, черноту обморока. Потом вижу над собой нахмуренное лицо отца. Первое чувство — паника. Он разочарован!

«Я попробую ещё раз», — говорит девушка.

Снова разгон, но теперь она глаз не закрывает. Полёт, перехватило дыхание — и обжигающее счастье. Я сделала это! Он может мной гордиться!

Опять вдвоём с отцом.

Фердинанд фон Дорн пытается делать свирепое лицо, что у него плохо получается.

«Я проткну тебя, как перепёлку!» — рычит он, размахивая шпагой, на острие которой насажена винная пробка. Но, если клинок пробивает защиту и бьёт в живот или грудь, это всё равно очень больно.

Летиция уворачивается, парирует удары, а стоит противнику ослабить натиск, немедленно переходит в контратаку.

Фердинанд доволен

«Барышне полезно прикидываться слабой и беззащитной, чтобы дать возможность мужчинам проявить рыцарство, — говорит он во время паузы, закуривая трубку. — Однако нужно уметь за себя постоять. Не всегда рядом с тобой окажется рыцарь. Если у тебя нет оружия, бей обидчика носком в голень или коленкой в пах, и тут же лбом или кулаком в нос. На такие удары большой силы не нужно».

Дочь кивает. Думает: «Он знает, что у меня никогда не будет мужа, поэтому и учит. И очень хорошо, что не будет».

Теперь мне понятно, почему Кривой Волк потерпел на Испанской набережной столь быстрое и позорное поражение.

Больше всего картин, где Летиция одна. Собственно, она почти всегда одна.

С книгой в саду.

Зимой у окна — смотрит на пустое поле.

Вот поле стало зелёным — уже весна, но девушка сидит в той же позе.

Иногда она держит в руках письмо и улыбается — это прислал весточку отец. Но чаще пишет сама.

Я без труда могу заглянуть ей через плечо и проследить за кончиком пера, выводящего на бумаге ровные строчки.

«Умоляю вас, батюшка, не верить мягкости константинопольского климата. Я прочла, что ветер с Босфора особенно коварен в жару, ибо несомая им прохлада кроме приятности таит в себе опасность простуды, столь нежелательной при вашей слабой груди…»

Или другое письмо, более интересное, но пронизанное горечью:

«Милая Беттина, в отличие от тебя, я предпочту прожить свой век старой девой. Радости материнства, в коих ты чаешь найти утешение, кажутся мне сомнительными. Они вряд ли способны оправдать тяготу жизни с супругом. Ведь мужчины грубы, хвастливы, жестоки, они считают нас глупыми и ни на что кроме деторождения не годными, а сами очень плохо умеют распорядиться властью, которую захватили. Впрочем не буду с тобой лукавить. Когда я вижу красавца с умным лицом и гордой осанкой, в особенности если у него ещё зелёные глаза, моё дурацкое сердце сжимается и ёкает, но, по счастью, зеленоглазые красавцы на моём пути попадаются редко, и я всякий раз нахожу в них какой-нибудь изъян. Зелен виноград! Скорей бы уж миновала молодость, проклятый возраст, почему-то называемый золотой порой жизни. Единственный мужчина, с кем я хотела бы жить — мой дорогой отец. Скоро ему наскучит странствовать, он вернётся в Теофельс, и тогда я буду совершенно счастлива».

Письма, одинокие прогулки верхом, книги, снова письма. Дни жизни Летиции окрашены в неяркие цвета — светло-зелёный, блёкло-жёлтый, серый. Или мне это кажется, потому что я привык к сочным краскам южных морей?

Потом гамма вдруг меняется, мир чернеет, будто погрузившись в мрак ночи или затемнения.

Я вижу Летиция с отцовским письмом в руках — опять. Но она не улыбается, а плачет.

Фердинанд фон Дорн пишет, что ему опять невероятно повезло. Он вёл тайные переговоры с турками ввиду надвигающейся войны и получил некоторые очень важные гарантии для своего государя. Правда, на обратном пути корабль был захвачен марокканскими корсарами, но судьба и тут не оставила своего любимца. Он, один из немногих, остался жив, и хоть в настоящее время содержится в темнице в малоприятных условиях, но уже сумел договориться о выкупе. Нужно собрать и доставить в марокканский порт Сале 5000 французских ливров. Придворная канцелярия, конечно же, не пожалеет такой пустяшной суммы за освобождение дипломата, столь много сделавшего ради славы и прибытка его высочества курфюрста.

О, я хорошо знаю, что собой представляют марокканские корсары из страшного города Сале! От одного этого названия бледнеют моряки всей Европы.

Морские разбойники Барбарии бесстрашны и дики. Их флаг — отсечённая рука с ятаганом. Низкие, проворные корабли мавров шныряют вдоль побережья Иберии, Франции и Англии, добираясь даже до Ирландии. Ужасней всего, что охотятся они на людей. Повелитель марокканских исчадий ада, султан Мулай-Исмаил, требует от своего порта Сале платить подать живым товаром. Султану нужны женщины для гаремов и рабочие руки.

А ещё белые пленники нужны Мулаю, чтобы продавать их христианским монархам за выкуп. Обычная цена за голову — 800 ливров, так что Фердинанда фон Дорна, видно, сочли важной птицей (сомнительное везение). С другой стороны, иначе его не оставили бы в Сале, а отправили в цепях вглубь Барбарии, в город Мекнес, где султан строит посреди пустыни огромный город-дворец протяжённостью в 300 миль.

Про Мулай-Исмаила известно, что он свиреп и непредсказуем. Каждый день он кого-нибудь убивает собственноручно — за мелкую провинность или просто так, для забавы. Подданные с трепетом ждут, в каком одеянии султан нынче выйдет. Если в зелёном, значит, смертей будет немного. Если в жёлтом, жди большой беды. Из всех иноземных владык Мулай считает себе равным только Короля-Солнце, и потому французские корабли могут плавать по Средиземному морю и Бискайскому заливу без страха. Без опаски заходят они и в марокканские порты — в этом арматор Лефевр не солгал.

Однако я отвлёкся.

На письме из Сале картинки не закончились, но темп их убыстрился — все последние месяцы Летиция жила, словно сотрясаемая лихорадкой.

Я увидел кабинет в Мюнхене, услышал равнодушный голос, объясняющий, что турецкая поездка господина фон Дорна была не официальной и потому казна не несёт за неё никакой ответственности.

Мелькнула одутловатая физиономия с подшмыгивающим мясистым носом (господин Мёнхле, сводный братец). Зазвенели монеты, ссыпаемые из кожаных мешочков в сундук. По ухабистой дороге понеслась кожаная карета, из-под колёс летели брызги, небо висело над зимними полями мокрой мешковиной.

Летиции надоело обивать мюнхенские пороги. Она решила, что выкупит отца сама. Списалась с арматором из главного французского порта Сен-Мало, заложила кузену родовой замок и отправилась спасать того, ради кого не жалко ничего на свете.

Ну что сказать?

Мне чрезвычайно понравилась моя новая подопечная. Видимо, зря я потратил столько лет своей жизни исключительно на мужчин. Если остальные женщины похожи на Летицию де Дорн, подумал я, они действительно являются лучшей половиной человечества.

Моя питомица не только смела и самоотверженна в любви, она ещё и умна. Её изначальный расчёт был правилен: именно через мореходов из Сен-Мало и следует действовать. Если б война не положила конец морской торговле, план легко бы осуществился. Что же до предложения Лефевра, мне оно показалось нечестным. Я немного разбираюсь в расценках и обыкновениях корсарского промысла. Если б я умел говорить и имел соответствующие полномочия, то сумел бы существенно сбить запрошенную цену. В конце концов, Лефевр не единственный арматор в городе, да и репутация у него, сколько мне известно, не самая хорошая.

Милое, бедное дитя, как же тебе трудно в этом чужом и непонятном мире! Я помогу тебе, я сделаю всё, что в моих силах!

Хватило нескольких секунд, чтоб я проникся интересами и заботами моей Летиции.

Счастье и огромное везение, что она не сбросила меня со своей груди ни в миг самого сопереливания душ, ни после.
Глава четвёртая

Подруги

— Бедняжка, ты испугалась этих дураков стражников! — Потрогала дырки от когтей на лифе. — И ещё я вижу, что моё шёлковое платье тебе не по вкусу. Никому оно в этом городе не нравится. Пожалуй, действительно, уберу его в сундук.

Мы шли по узкому переулку, где пахло помоями, а под ногами валялись очистки.

Летиция разговаривала со мной, это грело мне сердце.

— Хочешь, я возьму тебя к себе?

Ещё бы я не хотел! Насколько мог сладким голосом я прокурлыкал полное своё согласие.

— Не ворчи, — сказала она. — Не понравится — улетишь. Насильно удерживать тебя я не стану.

Разве можно улететь от того, с кем породнился душой? Глупенькая!

— Как бы мне тебя, птичка, назвать?

Она взяла меня в руки, повертела так и этак. Я снова закурлыкал, готовый принять любое имя. После того, как тебя величали Каброном или Трюком, особенно привередничать не станешь.

И всё же её выбор меня потряс.

— Я стану звать тебя Кларой, моя славная девочка, — объявила Летиция.

О боже… Неужели не видно по хохолку, по гордому рисунку клюва, по всей моей мужественной осанке, что я никак не могу быть Кларой? Я издал крик протеста.

— Ей нравится, — умилилась невежественная девица. — Ты даже пытаешься повторить своё новое имя: клррр, клррр.

Остаток дороги до гостиницы мы молчали. Не знаю, о чём думала моя питомица, а я пытался свыкнуться с мыслью, что отныне буду «славной девочкой» по имени Клара.

Но в гостинице я сразу забыл о своей обиде.

Едва Летиция поднялась в номер и заперла за собой дверь, она повела себя весьма неожиданным образом. Рухнула на постель и громко разрыдалась.

Это застало меня врасплох. Я не привык к слезам — мужчины плачут редко, обычно такое случается спьяну. Я, разумеется, видал на своём веку рыдающих женщин. Но Летиция плакала совсем не так, как они. Не напоказ, не жалобно, не взывая к состраданию, а глухо, безнадёжно, словно тяжесть мира стала для неё совсем невыносимой. Она рыдала оттого, что не знала, как ей поступить, а кроме неё принимать решение было некому.

Просмотрев всю её жизнь, я знал, что плакала моя питомица очень нечасто. Когда это случилось в предыдущий раз?

Я порылся в картинках из её прошлого и удивился. Как, всего одиннадцать дней назад?

Я снова увидел дорожную карету, но она не ехала, а стояла; над дорогой слепой дождь сменился туманом. Из него выскочили три тёмных силуэта и превратились в оборванцев. Судя по цвету мундиров то были дезертиры из прусской армии. Один схватил за узду коренника. Другой стащил с козел и ударил рукояткой сабли кучера, третий распахнул дверцу и гнусаво пропел: «Вылезай, кошечка, ты приехала». В ответ карета изрыгнула струю дыма, огонь и грохот. Разбойник упал, не вскрикнув. Остальные мгновенно исчезли в тумане.

Молодец, девочка, думал я, слушая, как всхлипывает и стучит зубами Летиция. Не переживай, так ему и надо. Не стоит этот гнусавый твоих слёз. Хотя она — уж мне ли было этого не знать — плакала не из-за гнусавого, а из-за того, что мир устроен так ужасно.

В предпоследний раз моя питомица плакала, когда пришло письмо из Сале (это я уже описывал). А в предпредпоследний — в тринадцатилетнем возрасте, из-за прыщика на лбу.

Я и то плачу чаще. И если уж меня пробирает слеза, то не на одну минуту, как эту фройляйн.

Потому что всего через минуту рыдания её стихли, она скрипнула зубами, сжала кулаки и села на кровати.

Поглядела на меня — улыбнулась. Не знаю, что такого комичного нашла она в моём облике, но я не оскорбился, а обрадовался, что моя подопечная справилась с унынием и слабостью.

— Бедняжка, — сказала Летиция. — Ты тоже напереживалась. Надо тебя покормить.

Она налила молока, накрошила бисквита.

Что ж, мы, моряки, не привередливы. Едали и не такое.

Я вежливо опустил клюв в блюдце, чихнул (у меня от молока всегда чесотка в носу). Солонинки бы с красным перцем, да глоток-другой рома. Кое-как я выбрал крошки, пока они вконец не размокли.

Девушка наблюдала за мной.

— Будем подружками, смешная птица? Мне сейчас очень нужна подруга! Ах, где ты, моя Беттина…

Кто-кто?

Я прикрыл глаза.

Так, Беттина, Беттина…

Книга жизни моей питомицы зашелестела передо мной своими разноцветными страницами и послушно раскрылась на нужном месте.

Брюссельский пансион, куда маленькую Летицию сплавил папаша. Управляет им англичанка, обнищавшая гранд-дама из окружения свергнутого короля Якова. В пансион принимают дворянок-католичек со всей Германии и Фландрии. Учат манерам и идеальному почерку, а также языкам — английскому, французскому и латыни.

Беттина фон Гетц — славная девочка с кротким взглядом и утиной фигурой, дочка дорновских соседей. Всё время, проведённое на чужбине, подруги неразлучны. Помните, я описывал сценку, как пансионерки глазеют на свадебный кортеж? Беттина тоже была там. Стояла рядом с моей, обняв её за плечо и мечтательно улыбалась.

— Представим, Кларочка, что ты Беттина, — бодро сказала Летиция, сев передо мной и уперев локти о стол. — У тебя такие же круглые глаза. Дай мне совет, моя рассудительная подруга.

Охотно. Советы — это как раз по моей части.

Я кивнул, показывая, что готов слушать. Моя питомица прыснула, но сразу же посерьёзнела.

— Вот тебе задачка. Желтолицый сморчок требует с меня двадцать одну тысячу триста пятьдесят ливров да три тысячи за свои услуги, хоть теперь и не очень понятно, в чём они заключаются. Пять тысяч — цена выкупа, и знающие люди говорят, что ещё столько же может уйти на бакшиш и непредвиденные расходы. Я же получила под заклад Теофельса от нашего сопливца тридцать тысяч. Допустим, я поторгуюсь с Лефевром и на сколько-то собью цену. Но с чем останется отец, когда вернётся из плена больной и измученный? Ни дома, ни денег…

Я обратил внимание на то, что в эту минуту она не думала о себе и своём будущем — только об отце. Благородное сердце!

Между тем Летиция продолжила своё размышление вслух.

— Все эти соображения на одной чаше весов. На другой лишь одна гирька, но зато золотая! Через каких-нибудь две недели корабль достигнет берегов Барбарии. Отец будет спасён, мы с ним никогда больше не расстанемся! И ещё. Лефевр сказал, что капитана зовут Дез Эссар. Это одна из лучших фамилий Франции. У покойного Людовика Тринадцатого некий Дез Эссар командовал королевскими гвардейцами. Думаю, на человека из такого рода можно положиться…

Но оживление тут же оставило её.

— Вдруг я отдам им все свои деньги, а они меня обманут? Или даже не обманут, а просто отступят перед трудностями. Каких бы благородных правил ни был Дез Эссар, для него мой отец — чужой человек. В лучшем случае капитан исполнит свои инструкции, нельзя требовать от него большего. Как же мне быть, дорогая моя Беттина?

«Ты сама только что ответила на этот вопрос», — мысленно сказал я и кивнул в сторону окна.

Но она не поняла.

— Ты считаешь, я должна потолковать с капитаном и убедить его, что мой отец — самый лучший, самый драгоценный человек на свете? Конечно, я сделаю это. Но я некрасноречива и плохо умею взывать к состраданию, ты всегда это говорила.

Да нет же! Разжалобить капитана корсарского судна — пустая затея. Я нетерпеливо топнул ногой. Желая разъяснить свою позицию, перелетел на подоконник и постучал клювом в стекло, за которым виднелась стена и торчащие над нею мачты.

Самой надо плыть, милочка, самой! С попутным ветром это всего лишь двухнедельное плавание, пустяк! А уж если ты окажешься в Сале, то не дашь кораблю уплыть обратно, пока мавры не отдадут твоего обожаемого фатера!

— Вы меня не слушаете, госпожа Мёнхле, — грустно улыбнулась Летиция. — Вам интереснее смотреть в окно. А ведь вы мне не только подруга, но теперь ещё и родственница. Нехорошо.

Этого я не понял. Почему «госпожа Мёнхле»? В каком смысле «теперь родственница»? Очевидно, не все странички жизни моей подопечной запечатлелись у меня в памяти с одинаковой ясностью. Пришлось перелистнуть их вновь.

Ах, вот оно что…
У Летиции было две тётки, давно вышедшие замуж, и три дяди. Старший Клаус, стало быть, умер без потомства. Следующий по возрасту после Фердинанда, Андреас, пошёл по духовной линии и тоже успел покинуть сей мир. Младший, по имени Корнелиус, был наёмником, много лет назад отправился искать счастья в далёкую Московию, где и сгинул. Таким образом, Летиция — единственная наследница родового имения. Но у неё, оказывается, есть сводный брат. Он не носит имени фон Дорнов, потому что рождён вне брака, в нарушение церковных законов. Произвёл сего бастарда аббат Андреас, вследствие чего мальчик получил фамилию Мёнхле, то есть «монашек». Иеронимус Мёнхле выучился наукам у иезуитов, проявил недюжинные способности к финансам и разбогател на ломбардно-ссудных операциях. Ныне состоит в ранге коммерцсоветника при вюртембергском дворе и даже получил от герцога дворянскую грамоту, но этого Иеронимусу мало. Он мечтает стать настоящим аристократом. В конце концов, разве он не потомок крестоносцев? Если бы он стал владельцем родового замка, через некоторое время все забыли бы, что он, как говорится, рождён «вне колыбели».

Я вижу, как сопящий Мёнхле, хлюпая от волнения носом, подносит Летиции алмазное кольцо. Он явился к кузине с предложением руки и сердца. Вижу, как коммерцсоветник бежит к карете, провожаемый заливистым смехом.

Потом вижу его в церкви перед аналоем. Рядом — невеста. Не наследница замка Теофельс, но зато баронесса. Это Беттина фон Гетц, её лицо печально и покорно судьбе. Бедняжку попросту продали, как продают лошадь благородных кровей. Господин Мёнхле удачно вложил деньги — повысил свой аристократический статус. Потому-то моя питомица и называет свою подругу родственницей, хотя правильнее было бы сказать «свойственница».

Заодно уж я вытягиваю из нашей общей с Летицией памяти ещё один эпизод с участием Иеронимуса.

Зимний вечер в Теофельсе. В огромном камине потрескивают поленья. По стенам и высокому потолку качаются красные и чёрные тени.

— …Это совершенно беспроцентная ссуда, милая сестрица. Предлагаю вам её, как родственник, как искренний друг. Тридцать тысяч звонкой монетой! На целый год! — Пухлые щёки коммерческого советника подрагивают, багровый язык облизывает губы. — Что такое «залог»? Пустяк! Формальность, необходимая для того, чтобы я мог провести эту операцию через свои бухгалтерские книги. Вы вернётесь с дорогим дядюшкой, отдадите мне деньги, и будете жить-поживать в этом славном доме.

Мёнхле скользит жадным взглядом по гербу над камином, по развешанному оружию, по кабаньим и оленьим головам.

Летиция думает: «Ты надеешься, что меня по дороге прикончат разбойники. Или что мы не сможем вернуть долг. И тогда твоя мечта осуществится. Теофельс станет твоим. Бр-р-р! Но год — это так много! За это время я умру, но вызволю отца. И если вызволю, он сумеет добыть денег. А если умру, наплевать. Пускай здесь живут дети Беттины».

Продолжение беседы досмотреть (верней сказать, довспомнить) я не успел, ибо моя питомица вдруг вскочила, подошла к окну и стала смотреть туда, куда я указывал ей минуту назад — на корабельные мачты.

— Господи, ну конечно! — прошептала она. — Где-то там стоит

мой корабль

. Я поплыву на нём сама! Ничто меня не остановит!

Умница! Сообразила!

В течение нескольких минут она ходила по комнате и сама с собою разговаривала, но беззвучно, лишь шевеля губами, поэтому я не знал, какое направление приняли её мысли. Потом снова села к столу и начала писать письмо. Тут уж я не растерялся. Перелетел к ней под локоть, стал смотреть, как на бумагу ложатся строчки. Время от времени Летиция задумывалась и рассеянно трепала меня по хохолку. Это было чертовски приятно.

Писала она Беттине, по-английски — на языке пансионных лет. Пока досыхали чернила, я проглядел написанное ещё раз и остался вполне доволен содержанием. Непонятен мне остался только один пассаж:

«Будь здорова, крепка Духом и не унывай, насколько это возможно в твоём Положении. Пусть дорогие мне Стены служат не только Убежищем твоему бедному Телу, но и Опорой твоей кроткой Душе. Таково моё тебе Благопожелание, и больше, памятуя о своём Обещании, не коснусь сего грустного Предмета ни единым Словом».

Это требовалось разъяснить.

Я прикрыл глаза и увидел продолжение сцены у пылающего камина. Но теперь речь держала Летиция, а герр Мёнхле смиренно слушал.

— Дорогой братец, — язвительно говорила она, — я приму твою великодушную помощь, но с некоторыми условиями. Ты получишь Теофельс в заклад, однако в течение года жить здесь будет твоя супруга, а ты не будешь иметь права даже переступить порог замка.

Комммерцсоветник в первое мгновение просиял — его мечта была близка к осуществлению. Потом заморгал, разинул рот.

— А… а как же исполнение законных супружеских прав? Хотя бы раз в неделю, по субботам?

Летиция рассмеялась — надо признать, очень недобро.

— Пока Теофельс мой …… под крышей фон Дорнов ты не будешь.

Я был эпатирован вульгарностью использованного ею глагола. Грубыми словами меня не удивишь, я старый морской бродяга. Но ведь это девица из благородной семьи, воспитанница английского пансиона!

Год спокойной жизни вдали от постылого муженька — вот прощальный подарок, который Летиция сделала своей дорогой подруге.

Глаза Иеронимуса Мёнхле сверкнули злобой, вечно мокрый нос издал хлюпающий звук, но кузен стерпел и смиренно развёл руками. Унизительное условие было принято.

Ещё я не понял, что означает подпись

Your most loving and assured Friend Ėpine:[ Твоя самая любящая и верная подруга Ėpine (англ.)]

«Ėpine» по-французски значит «колючка». Но потом перевёл это слово на немецкий — вышло «Dorn» — и даже не стал рыться в памяти. Сам сообразил: не иначе, старинная пансионская кличка. С такой фамилией и с таким характером, как у моей подопечной, франкоязычные соученицы из фландрских семей должны были прозвать её именно так.

Заклеив письмо сургучом и оттиснув свою печатку, Летиция тут же написала второе письмо, короткое и деловое. Она извещала «высокоуважаемого мессира Лефевра», что нынче в девятом часу вечера посетит его, дабы обсудить условия сделки и познакомиться с капитаном Дез Эссаром.

Тон письма был сух и повелителен — так пишет исполнителю требовательный заказчик.

Положительно, я восхищался своей медноволосой питомицей!