Глава 2 Смерть в душе. Психология стыда

Явный разрыв. Сексуальный стыд

«Я всего лишь женщина», – призналась мне изнасилованная сотрудница полиции. До момента изнасилования ей нравилось «создавать тайны» и регулярно участвовать в задержаниях. Однажды, когда она вышла из комиссариата в униформе и при оружии, следом за ней направился какой то мужчина, схватил ее, связал руки и изнасиловал, прежде чем она смогла вытащить свой револьвер. Она была раздавлена случившимся. Ее собственный образ, представление о себе как о женщине отважной, всегда готовой вступить в бой, но при этом улыбчивой и дружелюбной – коллеге, с которой приятно проводить время, мгновенно было разбито. Причем ее поверг в шок не сам сексуальный акт, а мысль о проникновении в нее, грубое вмешательство в ее тело и душу, о котором она прежде и думать не могла.

Когда ранее у нее была интимная связь с напарником, она, по понятным причинам, никому о ней не рассказывала. Это было ее личное дело, защищаемое от взглядов окружающих, не более того. Можно, впрочем, представить, что, случись у нее любовное приключение с какой нибудь знаменитостью, она бы рассказала об этом своим подружкам, которые отнеслись бы к услышанному с восторгом, приязнью или завистью. Подав заявление в собственный комиссариат после изнасилования, в глазах коллег она стала «проигравшей». Она понимала, что, говоря о себе, как о женщине, подвергнувшейся насилию, она заставляет коллег смотреть на нее, как на вещь, в которую можно войти, которую можно сломать, разрушить. В течение нескольких минут уверенность в собственных силах и благополучии женской доли сменилась стыдом превращения в «изнасилованную». Рассуждая логически, она должна была бы воспринимать насилие в первую очередь как серьезнейшую внешнюю агрессию, но в ее представлении, строившемся на попытке представить, что думают о ней другие, она утратила статус «гордой женщины» и превратилась в маленькую несчастную вещь; и тогда ей стало стыдно.

Стыд, вызванный этим обстоятельством, не всегда отражается в поведении стыдящегося. Можно скрыть крах образа под маской безразличия или цинизма. Приобретенная после «разрушительного» события «робость» сочетается с наследственной гиперчувствительностью, поскольку до получения травмы эта женщина жила вполне благополучно, теперь же ей приходилось скрывать свои внутренние болезненные ощущения.

Два брата, Алек (14 лет) и Кевин (12 лет), явственно замечали, что, когда они возвращаются домой, там царит гнетущая тишина. Однажды ночью их разбудил необычный шум. Войдя в гостиную, они обнаружили собственную мать голой и прикованной к радиатору в такой позе, словно она кого то умоляла. Она была совершенно измучена – только что изнасилована и избита мужем. Женщина молча взглянула на детей, и те, тоже не сказав ни слова, отправились в туалет, а потом вернулись к себе в спальню. Ничего не было проговорено вслух. Мальчики не рискнули спросить (а какие вопросы они могли бы задать?). Мать не отважилась объяснить (что она могла рассказать?). Не знаю, где в тот момент находился отец.

Уже на следующее утро, в школе, поведение детей изменилось. Оба стали мрачными и молчаливыми. Кому доверить пережитую немую сцену, не осуждая отца или, может быть даже, свою мать? К счастью, среди этого невероятного срывания кожи, отмершей части их внутреннего мира, где ничто не могло быть осмыслено (как думать о таком?), мальчики нашли способ самозащиты, который помог им выстоять: они стали отличниками! Как правило, третируемые дети в школе учатся плохо, для них учеба лишена всякого смысла, настолько они поглощены тем, что им приходится переживать дома. Однако для некоторых школа становится способом сохранить немного доброты и главное – возможностью ухода в интеллектуальное развитие, позволяющее забыть пережитый ужас. Это защищающее от страданий бегство способствует улучшению школьных результатов, но не ведет к полному устранению проблемы (как бы это было возможно?), которая напомнит о себе десять или двадцать лет спустя, когда наступит время преодолевать некоторые затруднения супружеской жизни. Не таким ли способом мы влияем на свой брак? Возможно, столкнувшись с чем то подобным, они почувствуют себя настолько утомленными, что предпочтут подчиниться или… сбежать. Никто из окружающих не поймет, в чем заключается причина столь странной реакции – чрезмерная мягкость либо паника, поскольку и сами пережившие травму не в силах что либо объяснить. Быть может, они никогда не раздумывали над собственным молчаливым потрясением (с кем можно разделить подобное?). Речь не идет об отступлении в сферу бессознательного, напротив – о молчаливом сверхосознании разорванной связи, которую невозможно восстановить.

Переживший травму приспосабливается к этой немоте (которая тоже является травмой), причем его личность разделяется надвое – то, что предназначено для всех, выглядит так: сосредоточенный, успевающий ученик, что в нашей культуре является синонимом социальной успешности; то, что остается внутри, умирает от стыда, беспрестанно, день за днем, как только малейшее происшествие воскрешает невыносимое воспоминание о себе – ребенке, чью мать избил и приковал голой к радиатору собственный отец.

Следовательно, отрицание, избавляющее от страданий, не есть фактор устойчивости, поскольку переживший травму не может полностью от нее избавиться. Он не развивается в эмоциональном плане, сосредоточившись на своей немой травме, гнойнике, образовавшемся в душе. Когда позднее встреча с женщиной породит в каждом из них желание близости, они закроются еще больше, поскольку близость вновь разбудит в них чувство стыда, связанного с областью сексуального.

Травма не всегда оказывается явной. Чаще всего она коварна, и стыд, приобретенный в период взросления, остается в памяти ребенка подобно рассеянному гнойнику, неуловимому разрыву шаблона. Во время ежедневного взаимодействия ребенок замечает, что его родитель, сам того не осознавая, своими жестами и мимикой выражает отказ или презрение. Некоторые словесные мельнички вроде «Опять ты!.. ааах! Но это меня не удивляет!», фразы, случайно слетевшие со сжатых губ, нахмуренные брови, резкость и отталкивание ребенка в тот момент, когда он хочет прильнуть к родителю, – все это явные признаки желания сохранить эмоциональную дистанцию. Когда эти столь много значащие, важнейшие с точки зрения ребенка жесты повторяются изо дня в день и из года в год при малейшем взаимодействии с родителями, то они оставляют в памяти болезненный след, делают ребенка уязвимым – что выражается в поведении чрезмерно униженного человека⁵⁸. Ребенок замыкается, молчит, опускает глаза и избегает любой словесной коммуникации. Привязанность к готовому отвергнуть его родителю рождает в его душе уверенность, что любая связь невозможна. Тогда ребенок становится неестественно мудрым, унылым, молчаливым, держится особняком – до момента, когда станет подростком и сможет применить этот способ построения связей в поисках сексуальных приключений. Крошечные ежедневные разрывы шаблона выстроили в его душе самопрезентацию, которую можно сформулировать следующим образом: «Я прекрасно вижу, что разочаровываю тебя… Я не достоин твоих фантазий… И то, что ты меня презираешь, – нормально…» Ребенок смотрится в зеркало собственных глаз и видит там образ, достойный презрения. Братья, школьные товарищи, учителя, любой человек, мнение которого имеет для него значение, обладает властью заставить его поверить в обесценивание собственного образа. Быть отвергнутым или презираемым кем либо, на чью привязанность ты рассчитывал, – это очередной разрыв и шок. Он менее вопиющ, чем изнасилование или какая нибудь ужасная сцена, однако, плохо подвергаясь оценке, наносит более сильную травму, от которой мы, в силу невозможности ее осмыслить, менее защищены.

Марсель был усыновлен в возрасте десяти лет; вся его предыдущая жизнь была непростой. Приемная мать, опьяненная любовью, мечтала, как всякая хорошая мать, сделать своего ребенка счастливым. Марсель оказался в заботливых руках, стал примерным учеником, пожертвовав ради этого своей всегдашней веселостью. Мать делала для него все. Но реальность оказалась иной, нежели она предполагала. Марсель, с которым прежде, на протяжении длительного времени, обращались скверно, державшийся вдали от всех, не научился любить. Он боялся того, в чем более всего нуждался, – привязанности. Когда приемная мать бросалась ему навстречу, желая радостно заключить его в свои объятья и надеясь на ответную нежность, он впадал в ступор, думая: «Я не достоин всего этого. Чем больше она обнимает меня, тем большим недотепой я себя ощущаю. Я не знаю, как ответить ей. Чем ласковей она со мной, тем больнее внутри». Неправильная интерпретация предопределила характер их отношений. Мать была переполнена любовью, а ребенок испытывал стыд, не умея реагировать на проявления этой любви. Отталкивая ее и цепенея, он вызывал у нее только разочарование – ведь он вел себя «как маленький старичок». Она решила отомстить ему и назвала «Свиной тушкой». Ребенок принял это оскорбительное прозвище, ведь оно точно характеризовало его эмоции. И тогда словесная связь между матерью и ребенком стала более внятной; мать говорила: «Эй, свиная тушка, поищи мои сигареты», ребенок сразу же откликался: «Да, мамочка». И все вокруг смеялись, кроме самих партнеров; введенный ими в обиход шаблон означал искажение связи. В ответ на уничижительное мнение разочарованной матери ребенок стал вести себя, как настоящий бука. Избегал любого контакта, не смотрел в глаза, держался в стороне, что то смущенно бормотал шепотом в ответ на вопросы, напряженно улыбался, дабы скрыть гнев и обезоружить ту, которая теперь его презирала.

Таким образом, шаткость семейной связи может неосознанно вызвать интерес к учебе. Фразы, банальные для родителей, а иногда и кажущиеся им веселыми, могут отпечататься в памяти чувствительного ребенка и ранить его. Как было с тем мальчиком, которого мать называла «Пилюлей», и никак иначе, чтобы повеселить остальных взрослых, а заодно напомнить ребенку, что тот обязан своим существованием одному единственному факту: как то раз она забыла принять свое противозачаточное средство. Как было с той неблагодарной девочкой, которой сторонилась мать, внушавшая дочери, что ее существование будет пустым, если она не научится милым женским хитростям: «Валери Анн, дочь моя, знай, что твой капитал находится у тебя в трусиках. Отсутствие легкомыслия закроет для тебя двери салонов». В душе мальчика эти ежедневно произносимые фразы подспудно усиливали чувство собственной незначительности, а в душе девочки – нежелание быть благодарной за советы.

Мир, где все заставляет стыдиться

Любой человеческий коллектив организуется, чтобы вынуждать стыдиться тех, кто не вписывается в рамки его культуры. Обряды инициации позволяют человеку оказаться среди посвященных – умеющих преподнести себя, вести надлежащие беседы с представителями коллектива, к которому они принадлежат, владеющих кодами присущих коллективу хороших манер или используемых внутри коллектива слов; все это помогает мгновенно распознавать тех, кто принадлежит к тому же коллективу. Тех, кто не владеет этими кодами, унижают снисходительные улыбки или чрезмерная любезность. Непосвященные, не принадлежащие к коллективу, чувствуют себя отверженными, чужими. Олухами и обормотами – то есть пребывают в ситуации, когда вынуждены стыдиться.

Размывание связей становится решением, но решением болезненным. Мы стыдимся чуть меньше, избегая связей, унизительных для нас, но при этом отсекаем себя от тех, чьего уважения мы хотим и на чью привязанность рассчитываем. Принятие ситуации, когда «любой стыд опьяняет», уменьшает дискомфорт и разрушает связь. В этом случае отступление оказывается успокоительным средством.

Вино Ноя действительно было великолепным. Грустно, когда после двух бокалов мы не можем подняться со стула. Значит, нам нельзя пить. Когда я присутствовал на празднике окончании сбора урожая винограда в компании владельца виноградника, меня удивило поведение рабочих: выстроившись в ряд возле чанов, они снимали свои фуражки и вертели их, держа в руках за спиной. Опустив глаза, они шептали: «Спасибо, хозяин». Патрон вежливо обращался к ним, довольствовавшимся минимальной связью. Любая другая фраза, иной стиль общения напугал бы их. Они соглашались с властью хозяина. Сдача позиций позволила им пережить стыд: они смирились с положением людей подневольных, словно подобная унизительная самопрезентация была чем то вроде детской болезни индивидуальности⁵⁹: «Я маленький. Быть ничтожным вполне нормально».

На каждом этапе строительства себя любой повод может спровоцировать появление в душе грязи, которую мы именуем «стыдом». Генетически заложенная в нас гиперчувствительность иссякает под воздействием внешних факторов. Обеднение связей в детском возрасте, разрыв окружающей нас чувственной оболочки, не способной более защитить, чаще всего приводят к появлению запоздалой травмы, возникновению «стыда унижения»⁶⁰, явного или подспудного, который, тем не менее, поскольку порожден ближними, реально способен «растереть». Когда индивиду наносится травма извне, причем в период «воспитания» его чувств, это может вызвать образование в его памяти «зоны нарыва», болезненной и немой, провоцирующей стремление к эмоциональному и поведенческому приспособлению⁶¹. Поскольку речь здесь идет о сделке между тем, кем мы ощущаем себя, и происходящим вокруг в тот момент, когда на нас воздействует окружение, травма в равной степени может возникнуть и внутри. Когда идеал «мое грандиозное „Я“» диссонирует с незначительностью реализации, это приводит к внутреннему разрыву, провоцирующему чувство унижения и выбор нами манеры поведения. Презирая в душе самих себя, мы думаем: логично, что и другие презирают нас, – тогда как другие зачастую вовсе этого не делают. Отсюда – взаимодействие, провоцирующее разрыв шаблона – «психологический шок»⁶², нарциссический коллапс («Я более ничего не стою»), потерю чувства неуязвимости («Все ранит меня»), аннигиляцию самоощущения («Я больше не рискую самоутверждаться»). Любая связь становится невозможной, успокаивает и спасает только одно – отступление. Начиная с того момента, когда этот шок, видимый или подспудный, разрушает чувство самоуважения, стыдящийся остро подмечает любые жесты, слова и ситуации, подтверждающие отношение к нему окружающих. Он становится гиперчувствительным ко всему, что заставляет его стыдиться. «Избранные фрагменты пережитой им реальности формируют ощущение полученной травмы»⁶³. В подобном мире все заставляет стыдиться.

Режин де Сен Кристоф родилась в небольшом замке возле Монпелье. Во времена ее детства этот замок и прилегающие к нему территории было почти невозможно содержать. Отец Режин решил превратить прекрасный парк в кемпинг, а мать топила свою грусть – правда, делая паузы – в алкоголе. Девочку отдали кормилице, старавшейся угодить родителям и унижавшей ребенка. Она одевала ребенка как нищенку, привязывала к стулу и приносила ей еду в свиной миске, заставляла снимать обувь, чтобы девочка, сама того не желая, перемазалась в грязи и экскрементах. Она не посещала школу и проводила дни в одиночестве, будучи привязанной к стулу и в компании свиней. Кормилица обращалась к ней только для того, чтобы ударить или отругать. Слишком занятый своими делами отец, всегда в неизменной футболке, ходил с мастерком в руке – благоустраивал кемпинг, мать, постоянно полупьяная, не сомневалась, что утешительные новости, которые им сообщает любезная бонна, – чистая правда. В возрасте четырнадцати лет Режин, само собой, была изнасилована четырьмя рабочими, трудившимися на поле, и даже не подумала подать заявления в полицию. В семнадцать, оказавшись в больнице после попытки суицида, она впервые ощутила на себе внимание медсестер и приязнь санитарок. Устроившись в Центр помощи посредством труда, она, будучи красивой, очень скоро родила двух детей, которых не умела воспитывать.

Когда я консультировал ее, на меня произвели впечатление ее красота, ум, красноречие и стыд, стыд, стыд, который она испытывала. Она рассказала мне, что ее жизнь началась с за мка, милого, обожаемого отца и активной, всегда находившейся где то поблизости матери. Она мечтала о том, как однажды, когда она вырастет, ее жизнь наполнится романтикой: живя в замке, она наденет белое платье и выйдет замуж за смелого мужчину, который понравится родителям, и у них будет много детей, друзей, домашних животных и семейных праздников. Вот оно, счастье!

Счастье рухнуло, когда ей исполнилось пять лет, – отец принялся строить кемпинг, мать начала пить, а кормилица стала ломать малышку как личность. Огромный разрыв между фантазиями маленькой, романтически настроенной девочки и ужасом повседневности поселил в ней чувство стыда, подавлявшее любые попытки выстоять. Она забывала приезжать ко мне, поскольку наша манера рассуждать вместе в ее понимании означала стремление к пугающему благополучию, которого она недостойна, – как она мне говорила. Полагая, что овладеть какой либо профессией не трудно, она испытывала облегчение от того, что ей это не удавалось. Это отступление позволяло ей избежать стыда при выслушивании замечаний преподавателя, которые он громко произносил перед смеющимся классом. «Весь мир смеется надо мной», – только и шептала она. Когда у нее родился сын, он был настолько красив, что акушерки показали его матери почти что с гордостью, но она сразу же подумала: «Он красив! Он так красив, что этого просто не может быть; вероятно, они перепутали детей». Мальчик хорошо развивался, однако в этом было кое что любопытное. В возрасте пяти лет он стал заботиться о собственной матери, поскольку стал ощущать ее уязвимость. В школе он учился неплохо, имел несколько друзей и в шестнадцать представил матери свою первую девушку. А мать подумала: «Он любим, это невероятно» – словно счастье, невозможное для нее, было невозможным и для ее собственных детей. Не переносит ли таким образом стыдящийся немного яда из своей души на тех, кого любит?

Подобное заниженное представление о самом себе искажает один из двух полюсов межличностных отношений и, как следствие, трансформирует их в целом. Между ментальным миром матери, не умевшей стать счастливой, и миром ее сына, выстроившего связь с сознательно унижающей себя матерью, возник любопытный мостик. В мальчике неожиданно рано проявилась зрелость – мостик межличностных отношений полностью способствовал этому. Разрушительная травма, сломавшая его мать, стала для него травмой созидательной⁶⁴.

Стыд или чувство вины?

Позднее, когда стремление подростка к независимости станет насущным, необходимо перестроить сложившееся интересное равновесие. Этот процесс болезненный для обоих партнеров. Мать отнесется к подобному виражу, как к неизбежной потере, которую она заслужила, тогда как сын скорее воспримет свободу с чувством вины. Почти неуловимо – из за одного единственного жеста, слова, улыбки или единожды нахмуренных бровей – этот опыт, являющийся следствием созревания, может стать разрушительным. Но без опыта не возникнет самоидентификация. Нарративное самоутверждение происходит у подростка в тот момент, когда он вспоминает испытания, из которых вышел победителем, и поражения, в равной мере способствующие формированию его личности. Испытания помогают ему понять, кто он есть на самом деле. Если он переживет разрушительную травму, то может утратить решимость, ибо внутренняя катастрофа вредит работе мысли. Тут есть одно особое обстоятельство: созреванию сопутствует крушение. Но когда после физической агонии жизнь возобновляется, говорить об обретении устойчивости все равно нельзя. Если «содержимое изначально не вшито внутрь»⁶⁵, рана становится невидимой, но при этом способствует молчаливому рождению новой личности. Чем глубже эта рана, чем больше она превращается в своего рода «склеп», тем более заметное влияние она – так и не выраженная словами – оказывает на личность и тем более явно мешает обретению устойчивости. «Стыд склеп»⁶⁶ проникает во внутренний мир и, приспосабливаясь к обстоятельствам, ежедневно отравляя любые межличностные отношения.

Стыд не обязательно предполагает возникновение чувства вины. Один, испытывая горечь, считает вселенную ничтожной, в то время как другой, попав в «неправильную» вселенную, переполняется страданием. Различие этих миров способствует возникновению разных типов межличностных отношений. Чувство совершения чего то отрицательного порождает стратегию искупления или самобичевания, тогда как чувство униженности приводит к запуску механизмов избегания, ухода и порожденного отчаянием гнева. Часто, общаясь с человеком, ощущающим себя виновным в чем либо, видя его подавленную радость, слыша его слова, глядя на его поведение, цель которого – искупительное умерщвление, мы, наблюдая это желание принести себя в жертву, иногда испытываем страх. Но, оказываясь рядом со стыдящимся, замечаем, что он старательно нас избегает, не хочет встречаться взглядом, прячется от нас где только может и явно боится, упрекая нас в том, что мы пугаем его.

Испытывающий чувство вины настроен враждебно по отношению к самому себе, верит, что допустил ошибку, из за которой предмет его любви оказался для него потерян. «То, что я совершил, – ужасно, – твердит „виноватый“, царапая лицо. – Она уйдет от меня, и это моя ошибка, я сам того хотел, желал зла самому себе». Стыдящийся же говорит так: «Под взглядом другого я чувствую себя униженным, покрытым плесенью; я избегаю его, чтобы меньше страдать; уверен: он презирает меня».

«Территория стыда привлекала внимание психоаналитиков не столь сильно, как вопрос рождения чувства вины»⁶⁷. Однако юный Фрейд испытал стыд, когда имя его дяди Иосифа, обвиненного в производстве фальшивых денег, попало в заголовки венских газет, и еще более, когда его собственный отец не захотел преодолеть унижение: «Будучи маленьким (рассказывал отец), я вышел в субботу на улицу – хорошо одетый, в новой меховой шапке. Попавшийся мне навстречу христианин сбил шапку в грязь, закричав: „Еврей, сойди с тротуара!“ – „И что ты сделал?“ – спросил Зигмунд отца. „Я поднял ее“». «С тех пор юный Фрейд „вынашивал план реванша“. Он отождествлял себя с Ганнибалом, этим великолепным, бесстрашным семитом, поклявшимся отомстить за Карфаген, несмотря на могущество Рима… Чтобы стать независимым, ребенок начал учиться лучше владеть собой и старался развиваться физически…»⁶⁸. Мальчик испытал стыд, поскольку мошенничество дяди и трусость отца оказались вынесенными на всеобщее обозрение – в заголовки венских газет и на улицу. Мысль о реванше позволила ему восстановиться и не погрязнуть в самобичевании.

Тонкий психоаналитик, предвосхитивший появление «теории привязанности», Имре Херманн первым описал чувство отравленности, объясняя причину возникновения стыда в тот момент, когда ребенок «теряет контакт с матерью, объектом, за который он цепляется»⁶⁹. Этот венгерский психоаналитик, ставший провозвестником опытов Харлоу на макаках и предвосхитивший создание Джоном Боулби теории привязанности⁷⁰, сказал бы сегодня, что живое существо (зверь, человек), имеющее – для продолжения развития – потребность в материнской защите, утрачивает присущее ему примитивное доверие и чувствует себя ничтожным, лишаясь этой защиты, или в том случае, если она видоизменяется. В более классической концепции, разработанной психоаналитиком Сержем Тиссероном, говорится об «отказе от защитного экрана, созданного матерью»⁷¹, а Венсан де Гольжак добавляет к этому следующее оригинальное замечание: обсуждение истории и изменение представлений коллектива дают надежду, что стыд может быть преодолен⁷².

Все эти аналитики носят разные очки, устремленные, однако, на один и тот же посыл: тягостное чувство стыда, испытываемое человеком, имеет различную природу.

Телесный стыд: «Я грязен, дурен» – относится к индивидуальной восприимчивости взглядов других.

Стыд через самообесценивание: «Посмотрите, кто я. Разве можно меня хотеть… Я ничтожнее других, я бесцветен, я разочаровываю вас и самого себя… Я самый незаметный в классе и самый жалкий в коллективе».

Стыд как элемент морали и упадка: «Я был отвратительным… Позволял себе поступать, как вздумается». Подобный онтологический стыд объясняет, почему можно стыдиться превосходства других. «„Присядем?“ – как то обратился ко мне один студент… Покраснев от стыда, я прошептала, что я бы, конечно, хотела присесть, но только не рядом с ним», – произносит в ответ преподавательница университета. Она была столь молода, что юноша принял ее за студентку. Невольно унизив его, преподавательница таким образом отнесла себя к группе тех, кто доминирует, а иногда и насмехается, демонстрируя собственное превосходство. И ей стало стыдно.

В данном случае стыд возникает не из за чувства поражения – это чувство бывает очень разным. Можно потерпеть неудачу и чувствовать себя свободным более не предпринимать пугающих авантюр. А можно тысячу раз пережить успех – и потерпеть неудачу, почти добравшись до вершины, почувствовать себя «в дерьме» из за того, что добраться до нее не удалось. Некоторые дети испытывают стыд, когда клоун смеется над ними, чтобы заставить их смеяться в ответ. Решительно, все человеческое существо определяется моралью, и стыд легко возникает в человеческом сознании.

Лилипут и «звездный» стыд

Какой бы ни была ситуация, провоцирующая появление чувства стыда, это всегда сценарий из образов и слов, излагающий тонкие моменты нашей внутренней истории. Если другой навязывает нам свою силу или заставляет нас делать что то против нашей воли, мы вполне способны испытать унижение.

Но позднее, когда мы вновь начинаем размышлять над ситуацией и краснеть от стыда, чувство отравленности становится свидетельством нашей попытки преодолеть травму и восстановить утраченную самооценку⁷³. Когда неудача заставляет нас терять свое лицо, мы ощущаем себя раздавленными, и не более. Затем ментальные способности восстанавливаются, и мы вновь даем себе уничижительную характеристику. Как осознать, что мы живем в условиях, навязанных нам обществом, что наша душа мертва, что мы ничтожнее других, незначительнее, грязнее, лишены какой бы то ни было свободы, и что сторонняя помощь еще сильнее унижает нас, ибо выглядит как снисхождение? Чувство ничтожности по сравнению с другими эмоциями, несмотря ни на что, часто приобретает форму «лилипутских фантазий»⁷⁴.

Многие сироты удивляются своим повторяющимся почти каждую ночь снам, в которых присутствует один и тот же сюжет: ребенок не видит себя во сне, однако он знает, что речь идет о нем, маленьком, испытывающем угрозу со стороны огромных шаров, катящихся на него, увеличиваясь в размерах. Он пытается бежать, но не может спрятаться, поскольку комната, где катаются эти шары, пуста. Он не может ни увернуться, ни остановить шары: он слишком маленький по сравнению с ними, а они становятся все больше и больше, – и в тот самый момент, когда они должны вот вот раздавить его, страх заставляет ребенка проснуться.

Этот «сон Лилипута» вынуждает сироту чувствовать себя в мире одиноким, совсем крошечным, бояться угрожающих ему безликих предметов. Ситуация сиротства, жизненная катастрофа лишила ребенка чувства безопасности. Не умея быть сильным, ребенок ощущает себя крошечным, беззащитным, незначительным по сравнению с другими, у которых есть мама. Внезапно лишившись идеала привязанности, Лилипут чувствует себя раздавленным, когда встречается с кем либо на своем пути.

Разделение (разрыв) с основами безопасности не всегда очевидно прослеживается в случае с сиротами, но главное, всегда остается неизменным. Раннее разделение, (оттого что мать была больна, что нищета заставляла ее соглашаться на любую работу вдали от ребенка, что ее депрессия, сковывая любые попытки чувствовать, говорить, улыбаться, петь, играть и действовать, обедняла кластер эмоций, которые должны были подпитывать ребенка, – все эти разные случаи сводятся к одному: ребенок лишается чувства безопасности, переживает глубинные разрывы шаблона, испытывает шок⁷⁵. Едва поддержанный, он теряет доверие к самому себе и во время встреч с другими чувствует себя подавленным. Самопрезентация, созданная им шаг за шагом из осмысливаемых ранних опытов, заставляет его постоянно ожидать от других удара, толчка⁷⁶. Когда фигуры привязанности умаляются несчастьем, неблагоприятная среда, в которой находится ребенок, формирует в его голове представление о собственной ничтожности. Неприметный Лилипут, он воспринимает всякую встречу именно как попытку раздавить его. Он относится к другим со смесью страха и гнева, а к себе – со стыдом и презрением.

Приобретенный стыд не тождествен ревности. Стыдящийся хотел бы стать таким, как все, или, скорее, чувствовать себя, как все. Но несчастный случай или неблагоприятная среда сделали его неспособным на это. Размышления о том, что же он из себя представляет, – нечто вроде зеркала, в котором отражается скорее потеря, чем несправедливость: «Я потерял то, что должен был иметь, другим я не нужен. Они значительнее меня, вот и все». Когда на себя в зеркало смотрит меланхолик, он не видит там ничего, ибо чувствует себя пустым. Стыдящийся, ощущая себя ничтожнее других, видит себя в зеркале голым, когда другие одеты, неряшливым по сравнению с другими – такими элегантными. Он старается избежать конфронтации, в которой проиграл бы, и краем глаза наблюдает за гигантами, старающимися его раздавить. Стараясь сохранить лицо, он выдавливает из себя улыбку, бормочет какие то фразы или нападает на тех, кто, сам того не желая, презирает его. Быть стыдящимся означает привнести горечь в собственные привязанности. Тот, кто чувствует себя униженным, становится распространителем заразной болезни, поскольку втягивает партнера по удовольствию в отношения, напоминающие пинг понг.

О Жорже говорили, что он – «правая рука босса». Молодой студент архитектурного факультета только что получил должность рисовальщика в бюро, где изучал профессию. Скопив достаточную сумму, он купил машину, что позволило ему набраться смелости для встреч с девушками.

Жорж делал то, что хотел бы делать Бенжамен. Он был таким, каким хотел видеть себя Бенжамен. Спокойное и уверенное движение Жоржа вверх стало для Бенжамена откровением – тот понял, чего не хватает ему самому. Он постоянно страдал от мысли о том, что все, что он затевает, провалится. В отношениях с Жоржем Бенжамен ощущал себя подавленным, а тот не отказался бы померяться с Бенжаменом силами в хвастовстве.

Стремление Бенжамена постоянно испытывать стыд воспринималось окружением как нечто нормальное до момента его встречи с «правой рукой босса». Неизбежный и тяжелый разрыв отношений заставил его окончательно утратить доверие к самому себе. События ослабили его и породили в нем устойчивое представление о собственной незначительности⁷⁷.

Стыд может длиться и два часа, и двадцать лет

Стыд может длиться и два часа, и двадцать лет; если пациент чувствует себя «преломленным через призму взгляда другого»⁷⁸, стыд вызывает травму. «Когда он разглядывает меня, то проникает внутрь. Его взгляд лишает меня собственного достоинства. По какому праву он вторгается в мою душу?» Эти псевдодоводы разума есть не что иное, как попытка словами выразить ощущаемое. Когда человек оказывается за одним обеденным столом своим психоаналитиком, он думает: «Я позволил ему проникнуть в мою душу. Я обсуждал с ним то, что обычно предпочитаю скрывать. Я позволил ему все узнать про себя, тогда как для друзей вынужден разыгрывать комедию превосходства. Я знаю, что он проник в меня и сбросил с меня маску реляционности. В его присутствии мне становится неуютно. Я стыжусь самого себя, потому что знаю: он знает. Полагаю, он думает следующее: я не настолько хорош, как пытаюсь казаться».

Проблема заключается в следующем: можно испытывать стыд, не осознавая, что стыдишься: «Я умираю от стыда совершенно напрасно, ведь ничего постыдного я не совершал». Думающие таким образом ежедневно делают в собственном эго почти незаметные, но очень коварные разрывы, едва понимая, что в конце концов это приведет к потере самоуважения, как было в случае с тем маленьким мальчиком, которого мать называла «Свиная тушка» – просто чтобы позабавить взрослых. Когда наша душа отравлена невидимым несчастьем, когда нас разрывают на части неприметные, но повторяющиеся шоковые состояния, наше сознание старается защититься любым способом, пусть даже самым нелогичным. Благодаря процессу подавления, мы меньше страдаем от изнуряющего чувства вины, наказывая себя, чтобы расплатиться, – непонятно, правда, за что именно. Стыд провоцирует болезненное мышление, в результате чего каждый наш жест – даже самый обычный – оказывается отравленным. «Стыдно ходить к парикмахеру», – говорит брошенный ребенок, которому пришлось долго собираться с силами, чтобы уточнить: «Мне стыдно, когда кто то занимается мной – я этого не достоин». Стыдно предлагать дружбу: «Если мы – о, несчастье! – станем любовниками, он (она) увидит, насколько я посредственен. Я прячусь подальше от всех или скрываю лицо под маской гордости. А более частые, чем обычно, встречи ради секса поселят во мне беспредельный ужас… Я избегаю женщин, кажущихся мне привлекательными». Некоторые девушки, стыдясь того, что у них начала расти грудь, прячут ее под просторным пуловером. А мужчины, стыдясь эрекции, избегают девушек из страха выглядеть смешными. Подобный печальный отказ от жизненных удовольствий и реализации сексуального влечения менее тяжек, чем унижение от неудачной встречи или убитой в зародыше фантазии. Когда наконец эти люди освобождаются от стыда, им становится стыдно того, что они стыдились! Как печально это избавление!

Дискомфорт не всегда вызван шоком. Ежедневно испытываемое нами чувство стыда приводит к тому, что в некоторых ситуациях самоуважение оказывается под ударом. Эти маленькие «позорные клейма» способствуют, однако, развитию склонности понимать другого; уважительное отношение к представлениям этого другого становятся отправленной точкой следующей морали: «Что он подумает обо мне?» Слабые приступы чувства вины также выполняют моральную нагрузку: «Мне жаль, что я ранил ее. Я буду стараться загладить свою вину». Но мы не можем позволить себе все что угодно, если принимаем в расчет эмоции, испытываемые другими. Без чувства стыда и ощущения собственной вины выстраиваемая нами связь будет просто жесткой, вот и все. Стыд, чувство вины, возможные упреки позволяют нам сосуществовать, уважая друг друга, и соглашаться с запретами, управляющими процессом социализации.

Умаление себя с целью уважать других превращает стыд в могучее средство социального контроля. Испытывая стыд, мы никогда не бываем одиноки, поскольку мучаемся догадками, как же мы выглядим в глазах других? Подобные молчаливые или плохо выразимые вслух межличностные связи объясняют перетекание чувств. Даже если другого на самом деле не существует, он остается в нашем воображении: «Отец гордился бы мной», – но одновременно нам в голову может прийти и такая мысль: «Если бы моя мать знала, что я делаю, она бы умерла со стыда». Если речь идет о стыде или чувстве вины, наша склонность к морали подвергает нас воображаемому суду.

История, разыгрываемая в нашем внутреннем фильме, подпитывается стыдом или гордостью – в зависимости от ценности, которые им сообщает культура, в которой мы существуем. Меня впечатляет смелость и искренность молодых немцев, пытавшихся понять, что именно произошло в их стране во время Второй мировой войны. Они интересуются этим, публикуют документы, участвуют в дебатах и оплачивают открытие музеев, куда ходят школьники.

И вместе с тем споры внутри семьи более проблематичны, нежели общественные. Молодые немцы узнали, что их страна пережила одну их самых больших катастроф в истории. Они с честью пытаются понять эту трагедию, но на внутрисемейном уровне эта отважная работа иногда превращается в обвинения, высказываемые в адрес собственных родителей или дедушек и бабушек, то есть в болезненный процесс.

Однажды я был приглашен в гости в прекрасный дом в Дамаске, где хозяйка – блондинка – угощала нас вином и пыталась объяснить, насколько она гордится нацистскими убеждениями своего отца. В школах Буэнос Айреса нередки случаи, когда дети евреев, бежавших из Германии, учатся бок о бок с детьми нацистов, приехавших в Аргентину несколько лет спустя. Эти подростки вынуждены сбросить груз собственного прошлого. Они полагают, что все происходит так: «Отец, давший мне жизнь, совершал постыдные или достойные уважения поступки – в зависимости от того, что рассказывает нам наше окружение. Мы относимся к своему прошлому со стыдом или с гордостью – все зависит от культурных представлений. Стыд рождается не из голого факта – его порождает способ изложения». Событие, превозносимое культурой, внушает ребенку чувство гордости своей историей и одновременно тот же самый эпизод, обесцененный рассказами окружения, заставляет его стыдиться. Цыганам не стыдно быть кочующим народом. Они даже гордятся своей княжеской иерархией и моральным кодом, который не распространяется на gadjos , не цыган. Многие иммигранты, ночевавшие на земле до того, как смогли ассимилироваться, студенты, работавшие старьевщиками, чтобы оплачивать учебу, почти стыдились того, что их называли грязными и некультурными. Несколько лет спустя, заняв достойное место в обществе, они испытывали гордость, когда слышали разговоры о том, как смело они преодолели обстоятельства⁷⁹. Факт меняется в зависимости от изменения смысла, который сообщают этому факту другие, – соответственно меняется и образ, который они примеряют на себя.

Происходящее оценивается нами с позиций утраты нравственности

Чувство стыда и гордости – результат взаимодействия двух сюжетов: рассказа о себе и рассказа о том, как поступают с нами другие. Рассказы окружения не обязательно направлены на то, чтобы заставить нас молчать. Фраза здесь, молчание там, само течение событий, насмешка формируют словесную среду, в которой рана обретает смысл. В подобной вербальной оболочке можно замечательным образом «умереть, но не сказать»⁸⁰ и страдать от того, что не высказался.

Большое число мужчин оказывается запертыми между напряженностью сексуального влечения и боязнью женщин. Одинокие иммигранты и асоциалы не могут гордиться ни тем, что они есть, ни страной, откуда приехали. Они работают как проклятые, не выучив язык, не умея одеваться, не желая погружаться в чужую культуру, – и испытывают желания, которые не могут выразить. Остается обратиться к шлюхам! Однако, стыдясь самого себя, стыдящийся не умеет заявить о своем желании, он не отваживается хотя бы просто заговорить с проституткой. Он умрет от стыда, если кто нибудь случайно услышит, как он уточняет цену на ее услуги. Профессионалки называют таких «голубками», потому что они не отваживаются защищаться, когда «самочки» щиплют их перья.

Энзо был немного женоподобным – большие черные глаза, длинные, изогнутые – точно подкрашенные – ресницы. Блестящий студент, он много работал, закрывшись в маленькой комнате в злачном районе Марселя. Каждый вечер Энзо натягивал свою рубашку «марсельку», как он ее называл, белую кепку и спускался в соседнюю пиццерию поесть. Так он проводил все свое время: днем занимался, ночами лакомился пиццей. Ни друзей, ни язвительной компании, вращаясь в которой мальчики набираются смелости и начинают волочиться за женщинами. Выбранная им стратегия «молодого ботаника» позволяла ему не выставлять напоказ свою невероятную робость. Когда его накрывало сексуальное желание, оно лишь усиливало постоянно испытываемое им чувство реляционистской беспомощности. Энзо не знал, что ему делать. Однажды он находился на улице, где рядом с пиццерией тусовались девушки. Первый опыт оказался грязным и исполненным отчаяния: «Вот, значит, как это бывает». Он плакал. Разумеется, об этом нельзя рассказывать. Да и кому? Родителям: что вы, это стыдно! Приятелям с факультета: унизительно! Невозможно! Он старался не вспоминать об этом – до момента, когда его вновь охватило желание. Стыд поселился в его душе и отравлял существование. Прекрасный студент – робкий юноша днем и любитель пиццы по ночам – выстроил на соседней улице склеп собственного стыда. В его душе стал править воображаемый суд над самим собой.

Физическое выражение стыда порой приобретает любопытную форму. Стыдящийся ребенок закрывает лицо ладонями или прячется под столом. Подросток краснеет, избегает встречаться с кем либо взглядом и что то бормочет, испытывая явный дискомфорт. Энзо стал заниматься еще усерднее, делал это молча и прятал свой стыд в склепе невыразимого⁸¹. Если бы кто нибудь раскрыл его тайну, выставив перед всеми его убогую сексуальность, половой акт, явившийся следствием обыкновенного торга, он бы умер со стыда.

Некоторые мужчины начинают половую жизнь с походов к проституткам, не придавая этому особого значения. Они полагают, что интимный акт – всегда лишь краткий миг, что ментальный мир женщины, продающей свою вагину, не имеет никакого значения – это профессия, не более, в конце концов, это ее выбор, чем заниматься в жизни. Что до ментального мира свидетелей, то он может стать даже источником гордости! Клод Б. с гордостью рассказывал о том, как его отец приказал принести в комнату юному сыну бутылку шампанского и привести проститутку. Никакого внутреннего суда! Напротив, Клод считал этот поступок восхитительным – демонстрацией сексуальной силы престарелого отца. Таким образом, стыд заключается не в самом поступке, он возникает из внутренней оценки этого поступка.

В возникновении чувства стыда замешаны все

Внутренний обличитель, «омерзитель» сознания, убивающий стыдящегося, всегда рождается из краха самоуважения. Однако причины его появления могут быть различными:

– внешние социальные причины: народ проиграл войну, пережил период культурного упадка и нищеты;

– внешние культурные причины: мифы и предрассудки, превращающие стыдящегося в неприкасаемого (в его собственных глазах) – в комок грязи в чистой воде, еврея, покупающего всех подряд, вероломного араба, готового всадить нож в спину друзьям, чернокожего футболиста дебила или цыгана, крадущего кур.

Эти внешние причины могут способствовать развитию чувства стыда, только если они имеют влияние или им придается значение.

Внешние семейные причины более действенны, поскольку родственные отношения имеют большое значение:

– дерущийся отец, презираемая мать;

– братья и сестры – когда успех одного унижает других;

– родители как «разносчики» стыда: отец с поражающим воображение рассказом про войну⁸², мать, умолкающая, когда речь заходит о ее «корнях».

Плюс приобретенные причины: «Все чего то ждут от тебя. Ты должен нас покорить. Ты настолько талантлив, что должен быть на высоте».

Когда ребенок не достигает высоты своих сновидений, являющихся скорее плодом родительских фантазий, происходит интрапсихический шоковый разрыв; от того, что он всегда оказывается вторым, вопреки мечтам о том, как сильно он будет страдать, если перестанет быть первым⁸³, подростка охватывает чувство стыда.

жүктеу/скачать 0.94 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: