Черный ворон Дмитрий Вересов
жүктеу/скачать 1.82 Mb.
|
VIВ сфере воспитания чувств Ванечка Ларин был продуктом советской системы в ее реально-бытовом преломлении – между молотом официоза во всех его проявлениях и наковальней дворов и подворотен. Со страниц газет и советских книг, с экранов телевизора и с учительских кафедр восприимчивому Ванечке устойчиво навязывался стереотип некоего коммунистического монаха, сублимирующего энергию пола в энергию высшего служения, презрительно отвергающего физическую любовь, а любовь идеальную воспринимающего исключительно в свете высшей любви – к родной Коммунистической партии и лично к товарищу Леониду Ильичу Брежневу. В отечественных фильмах и книгах допускались лишь самые туманные намеки относительно плотской близости мужчины и женщины, а из иностранных произведений подобные сцены вымарывались, вырезались или сглаживались до полной неузнаваемости. Сколько, например, громов обрушилось в прессе на одного заслуженного и вполне советского писателя не за откровенное описание даже, а за хвостик фразы: "...и рухнули в высокие травы". Как же можно, положительные, -социалистические мужчина и женщина, передовики производства, каждый со своей семьей, и вдруг – в какие-то там травы?! Чему он учит молодежь? Роман изъяли из библиотек и больше не издавали. Соответствующим образом интерпретировалось и классическое искусство, многие памятники которого просто объявлялись как бы несуществующими – по причине своего "порнографического" содержания. Это культурно-воспитательное фарисейство имело своих проводников во всех сферах жизни, а тем более в советских школах, как бы специально для этого созданных. Ванечку, который с детства понимал своей умной головой равное убожество и пропаганды, и цинично-заземленной уличной эрудиции, зацепило на уровне подсознания. Отнюдь не будучи кисейной барышней, он теоретически прекрасно знал, откуда берутся дети и как они делаются, и даже мог вполне авторитетно рассуждать на эти и примыкающие к ним темы. Однако прикладными эти знания не становились – их блокировала некая внушенная сила, заставляющая рефлекторно, неосознанно воспринимать любой секс как грязь, скотство и нравственное падение, несовместимое с высоким предназначением человека. Ум, сердце и плоть его жаждали полноты жизни, но извращенное суперэго ставило жесткий барьер. Нельзя – примерно так же, как нельзя свинину правоверному иудею. И на это накладывалась мучительная зависть ко всем тем, кому можно. Его привычные и очень искренние влюбленности были начисто лишены момента целеполагания. Для него было бы полнейшим шоком, если бы какое-нибудь из его объяснений вдруг завершилось благосклонным ответом или, тем более, ответным признанием. Да, конечно, какое-то будущее рисовалось в его воспаленном мозгу. Ну там, прогулки вдвоем, держась за руки, прикосновения, объятия, поцелуи. А дальше... а дальше все образуется как-нибудь... И к обществу клювистов Ванечка оказался готов идеально. В кругах, не связанных с КЛЮВом, например, среди того же факультетского "хай-лайфа", где павлинье самецкое начало перло из всех щелей и за выпивкой, и за картежом, ему было страшно неуютно – тошно и завидно одновременно. Все это совершенно исключалось в среде клювистов. Портвайнгеноссе мог жить с женой или подругой, со всем кордебалетом мюзик-холла, соседкой, соседом, собачкой соседа, с козой или со старым башмаком – это не имело решительно никакого значения, а как тема для общения было решительно западло. Вообще тема "мужчина-женщина" ограничивалась тостами и анекдотами, а всякие рассказы из личного опыта согласно этикету клювистов должны были предваряться преамбулой типа: "А вот с одним чуваком был такой случай". Да, в этом сугубо мужском кругу все женщины тоже подразделялись по универсальному принципу "дает – не дает", но у клювистов сам глагол "давать" имел смысл, отличный от общепринятого: хорошие женщины, или "сестренки", – это те, которые дадут на бутылку, а "телки", они же "метелки", ничего такого не сделают, а следовательно, совершенно неинтересны. По иерархии клювистов на высшей ступени среди женщин стояли доблестные работницы торговли и общепита, сочувствующие благородному делу клювизма и доказывающие свое сочувствие на практике – в долг налить, припрятать бутылочку для братков и т. д., на низшей же – всякие доставалы типа мамаш и прочих блюстительниц трезвости. В принципе демарш Житника в сторону "романтизьма" являлся серьезным нарушением заповедей движения, и Ванечка мог бы поставить ему на вид. Мог бы, но как-то не подумал. А теперь он вообще был не в состоянии думать. Они сидели на кухне, пили чай с вишневочкой. Андрей забавлял Нинку с Таней всякими штукатурскими байками, почерпнутыми из опыта его пребывания в стройотряде. Ванечка молча опрокидывал рюмку за рюмкой, поминутно вскакивал – то еще чаю подогреть, то хлеба нарезать, то сырку. Вишневка его разбирала, но ненадолго, поскольку разбавлялась горячим чаем. Он не столько косел, сколько млел. В половине четвертого Таня стала собираться домой, призывая к тому же и Нинку. Андрей, которому явно не хотелось упускать девочек, предложил другой план – пойти прогуляться на Петропавловку, а потом вернуться и с новыми силами продолжить культурное мероприятие. Нинка и Ванечка горячо его поддержали. Таня согласилась. Ведра и сумки со спецовками они поставили в уголок прихожей и прикрыли газеткой. В стенах Петропавловки они гуляли в окружении туристов, вне стен – в окружении собачников и их четвероногих друзей. Воздух был томен и тепел. Андрей, ввернувшись фертом между Нинкой и Таней, взявших его под руки с обеих сторон, рассказывал девчонкам всякие истории, связанные с крепостью, которых знал великое множество. Они слушали, затаив дыхание. Потерянный Ванечка поначалу плелся сзади. Постепенно оклемавшись на пленэре, он чуть воспрянул, выдвинулся в один ряд с остальными и даже начал дополнять и поправлять Житника: – ...Нет, Петр не медаль с кружкой дал тому мастеру, а приказал выжечь ему на шее орла, и тот мог в любом кабаке показать царево клеймо и бесплатно выпить. Отсюда и жест – щелчок по горлу, в смысле поддать. – И откуда вы все знаете? – щуря глазки, вопрошала Нинка. – Работа такая, – как бы нехотя отозвался Житник. – И где же вы работаете? – настаивала Нинка. – Это, Нинон, государственная тайна, – важно изрек Житник, но одновременно с этим Ванечка выпалил: – Мы студенты, вообще-то. Все рассмеялись. – Давайте по мороженому. Я угощаю, – предложил Андрей. К Ванечке они вернулись в восьмом часу, завернув на обратном пути по указанию Житника в "Петровский", где купили полтора кило говяжьей вырезки. Дома все, кроме Тани, приняли для бодрости по стаканчику портвейна – настоящий "Агдам", в определенных кругах именуемый "ту-ту", как по характеру воздействия (можно отъехать, как на паровозе), так и по цене (два две, по-английски, стало быть, "two two"). Потом взялись за приготовление жаркого. Ванечке, чтобы не путался под ногами, было дано задание сесть в сторонке и наточить ножи. Впервые в жизни он делал это с удовольствием – иначе он просто не знал бы, куда себя деть от смущения. В половине девятого сели за стол. В девять Андрей взял гитару. В десять перешли в Ванечкину комнату – в только что отремонтированной гостиной было еще неуютно и грязновато – и затеяли танцы под магнитофон. В половине одиннадцатого Таня собралась уходить, но Нинка с Андреем уговорили ее остаться: мол, завтра все равно выходной, а молодость проходит. Убедили ее, однако, не их доводы, а круглые молящие глаза безмолвного Ванечки. По этому поводу решили продолжить банкет и вновь перешли в кухню. Ванечка с завистью смотрел, как ловко Андрей с Нинкой хлопают стакан за стаканом, ничуть не смурея, а только оживляясь все больше и больше, как спокойно и совершенно естественно держится бесподобная Таня, одним своим присутствием превращая славную, но вполне обычную вечеринку в нечто небывалое и сказочное – или так только казалось? Ему мучительно хотелось сбросить с себя сковывавшее его смущение, вписаться наконец – и безумно не хотелось опьянеть, замазать тонкое волшебство этого вечера грубым алкогольным колером. Он определил для себя вариант, показавшийся оптимальным: заварил много кофе и принялся пить его чашка за чашкой, сопровождая каждую крошечной рюмочкой коньяку. Ту же схему он робко предложил Тане. Она ограничилась одной чашкой кофе и половиной рюмочки. В четверть двенадцатого Нинка позвонила на вахту и попросила передать Нельке, что задерживается и что завтрашнее гостевание переносится на неделю. В половине двенадцатого она перемигнулась с Андреем, и они потихонечку ретировались в сторону спальни. Ванечка танцевал с Таней и был этим настолько поглощен, что даже не заметил их ухода. Ему казалось, что от Таниных ладоней, одна из которых лежала у него на плече, а другая – на груди, исходит нестерпимо блаженный электрический ток. А его собственные ладони ощущали под тонкой тканью Таниного платья такое... такое божественное... И ему хотелось только одного – чтобы танец не кончался никогда. Но мелодия кончилась. Он умоляюще посмотрел на Таню. – Можно, я поставлю еще раз? – Можно, – взглянув ему в глаза, сказала Таня. Они пять раз подряд протанцевали под "Oh, darling" с бессмертного альбома "Битлз" "Abbey Road", среди тогдашних фэнов называемого исключительно "Рубероид". На шестой раз уставшая Таня отказалась, и они пошли в кухню пить чай. Из-за дверей родительской спальни доносились страстные Нинкины стоны и пыхтение Андрея. Ванечка покраснел и плеснул себе коньяку. – Вообще-то я заканчиваю филологический, – сказал он. – Хочу писать книги. Как... как Юрий Трифонов. Знаешь? Этой фразой он, не отдавая себе отчета, хотел, насколько это было вообще возможно, как бы выровняться с ней. Она так прекрасна, а он зато... – Не очень хорошо. Я читала его "Другую жизнь" и не совсем поняла. Не доросла, наверное. Ванечка изумленно смотрел на нее. Он готов был биться об заклад, что на факультете и один из десяти "Другую жизнь" не читал. – А ты вообще из современных кого любишь? "Деревенщиков"? Абрамова, Белова, Астафьева? – Не знаю. Мне не очень нравится читать про людей, которые живут почти так же, как я. Зачем тогда читать – просто раскрыл глаза и смотри. Я думаю, что про деревенскую жизнь пишут для тех, кто в большом городе родился и из него не вылезал. У нас – что в Хмелицах, что в общежитии – читают много, особенно девчонки, но все больше классику, историческое, про любовь, про другие страны. – Неужели даже Шукшина не читают? – в некотором ужасе спросил Ванечка. Он писал диплом как раз по Шукшину и, по требованию руководителя, сильно напирал на народность. – Шукшина? Это который "Калина красная"? Нет, я только кино видела. – Понравилось? – Разговор понравился, словечки всякие. А сама история – нет. По мне, если сказка, так пусть и будет сказка, и не надо ее за правду выдавать. . – Почему сказка? – несколько запальчиво спросил Ванечка. – Может быть, где-нибудь так и было, а вот в Хмелицах две женщины на этом сильно пострадали. Тоже "заочницы" были, с уголовниками переписывались. Те им такие письма присылали – целые романы. И страсти роковые, и слезы покаянные, и любовь до гроба, и "молю о свидании"... Одна поехала в Бологое женишка встречать, вернулась через сутки вся оборванная, избитая. Он ее в вокзальный ресторан повел, подпоил, а потом в лесок отвел, ограбить хотел и изнасиловать. Но не рассчитал, тоже выпил хорошо, а она баба крепкая, скрутила его и в милицию волоком отволокла. Но и ей досталось. Он, сволочь, ей нос перебил, а потом, на суде, орал, убить грозился... А со второй еще хуже вышло. Приехал к ней ее красавец, веселый такой, речистый, совсем как в том кино. Месяц пожили в любви и согласии, а потом он исчез со всеми деньгами – четыреста рублей, она на корову копила – и охотничий карабин, который ей после отца остался, прихватил. Потом из этого карабина сторожа в Никольском убили. А этого гада так и не нашли. – Да-а, – задумчиво протянул Ванечка. В дипломную работу этот рассказ не вставишь. Но как же она ярко, складно говорит! А Таня вполголоса запела: Калина красная, Калина вызрела; Я у залеточки Характер вызнала... Ванечка замолчал с раскрытым ртом. Когда она допела до конца, он хрипло сказал: – Спой еще. Пожалуйста. Она пела, а он слушал, не замечая ничего – ни свиста чайника на плите, ни сигареты, давно погасшей в пальцах. – Устала, – сказала Таня наконец. – Давай пить чай. – А хочешь, – сказал Ванечка, наливая ей чаю, – хочешь, я почитаю тебе свои стихи? Только они... ну, понимаешь, не лирические. Я лирику не умею... – Он еще никому не читал своих серьезных стихов. Только так, давал почитать – Житнику и еще одному клювисту, Грише Григоровскому, профессиональному поэту, работавшему в многотиражке Кировского завода. Житник похвалил стихи за язвительность, выругал за философичность и посоветовал изложить то же самое прозой. Григоровский быстренько пробежал глазами и вернул тетрадь Ванечке, пробурчав: – Этого никто печатать не станет. – Так я и не собираюсь печатать! – Тогда зачем было писать?.. Таня кивнула, и Ванечка дрожащим голосом начал: Для нас, больных, весь мир – больница, Которую содержит мот, Давно успевший разориться. Мы в ней умрем от отческих забот, Но никогда не выйдем из ворот... – Извини, – прервала Таня. – Но я это уже читала. В каком-то журнале. Только не помню автора. – Умница! – воскликнул Ванечка. – Правильно. Эти стихи написал Томас Элиот, а у меня это эпиграф. А теперь будет вступление. Представь себе, будто играет духовой оркестр, только очень плохой. Музыканты сбиваются с такта, фальшивят... И он затараторил: – СКОЛЬ СЛАДКО ВСЕ, ЧТО СЛАДКО. Победный марш в пяти частях с прологом и эпилогом. Пролог: КАБАК ИМЕНИ РЕВОЛЮЦИИ. Пришел – ну что ж, немного подожди - Сегодня, видишь, очередь какая. Из-за дверей со стен глядят вожди, И музыка гремит, не умолкая. Легко желать нам с высоты рублей, Чтоб пробка рассосалась у дверей... Таня больше не прерывала его. Перестав после третьей или четвертой строфы – пытаться вникнуть в смысл, понятный, вероятнее всего, только самому автору, она вслушивалась в мелодию стиха, смотрела в горящие, вдохновенные глаза. Мощная, упругая энергетическая волна поднимала ее и несла куда-то... Ей было хорошо, и она ни о чем не думала... – И эпилог, – сказал Ванечка. Рассвет, кот розовый, скребется в крышу. Ветер, кот серый, когтистой лапой в раму. Остывший кофе Узор врезает в белизну плиты. Портрета нет. Глаз льдист, Который был. Пил По полстакана жизни в день, Фальшиво пел, Забытый грустный анекдот... Вот так. Вот так к нам постижение приходит: Не звон, а стон. Он, опустошенный, плюхнулся на табуретку и дрожащей рукой потянулся к бутылке. Таня молчала. – Я... ну как? – спросил Ванечка. – Еще, – сказала Таня. – Но... но ты поняла? – А разве стихи обязательно понимать? – Слушай... я не думал никогда... А ведь ты права. Права! Тогда я еще почитаю. Это про меня. Автопортрет, так сказать. Смотрите на – се моралист-идальго. Он в плотской связи с утренней звездою. Как таз, покрыт небьющейся эмалью И на клопах с жасминами настоян. Смотрите на – свирепо гложет книжку. И нос его стал тонок и прозрачен. И знание роняет на манишку Тяжелый воск своих кривых печатей. Смотрите на – меж оглашенных нищих Под вой собак над высосанной костью Сидит один и в пальце правду ищет И солнце перечеркивает тростью. – Нет, – сказала Таня. – Это не про тебя. Я знаю таких людей. Они стихов не пишут. – Может быть, – согласился Ванечка. – Я не очень хорошо знаю себя. Он читал стихи – свои, чужие. Она пела. Потом они пили чай, молчали и не заметили, как наступило утро. Ванечка поднялся, открыл форточку, выбросил туда окурок, подошел к сидящей Тане – и упал перед нею на колени, обняв ее ноги. – Ты... – сдавленно проговорил он, – ты должна стать моей женой. Если ты мне откажешь – я умру. – Подожди, – сказала она. – Как же так? Мы ведь только сегодня познакомились. Я не знаю... – Да-да, – сбивчиво заговорил он. – Тебе надо подумать, получше узнать меня. Конечно. Я понимаю. Только не отказывай мне. Хотя бы сейчас не отказывай, ладно? – Ладно, – сказала Таня. – Сейчас не откажу. Ты устал. Тебе надо поспать. – А ты? – Я не уйду. Обещаю. Буквально вытолкав его с кухни, Таня прибрала со стола, поставила чайник, помыла посуду. Потом села за чистый стол, налила себе чаю, задумчиво поглядела в окно. Она сама не могла понять, о чем она думает – мысли прыгали, как лягушки на болотной тропе... Все так странно, так неожиданно. Спать не хотелось совсем. Таня пошла в ванную, набрала ведро воды и помыла пол в гостиной, а потом ополоснулась сама и, возвратясь в гостиную, уселась в кресло с журналом "Искусство кино". Она прочла интервью с режиссером Глебом Панфиловым о том, как снимался фильм "Начало", и переводную статью какого-то американца о семейных проблемах Мэрилин Монро и драматурга Артура Миллера, дополненную фотографиями. Таня смотрела на узкое носатое лицо Миллера, и ей почему-то подумалось, что Ванечка, круглолицый и курносый, совсем не Миллера не похож. – С чего это я вдруг? – прошептала она. И с этими словами сон все-таки сморил ее. Наутро Таня категорически отказалась продолжать возлияния, на чем настаивали Андрей с Нинкой, и стала собираться домой. Ванечка с готовностью вызвался провожать ее и этим потряс Андрея до глубины души – ведь в сумках у них оставался еще изрядный боезапас. – Эге, – задумчиво сказал Житник, оказавшись с Нинкой один на один. – Это ж что должно было произойти, чтобы Ларин от выпивки ушел? Впрочем, он увеличил долю каждого. Ну что, Нинон, вздрогнули? – Вздрогнули и покатились! Ванечка с Таней, держась за руки, шли через Кировский мост. Они молчали. В этот день слова были не нужны. жүктеу/скачать 1.82 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|