Читатель, друг! За эту книгу сев, Пристрастия свои преодолей, Да не введет она тебя во гнев; в ней нет ни злобы, ни пустых затей. Пусть далеко до совершенства ей, Но посмешит она тебя с успехом
жүктеу/скачать 1.67 Mb.
|
|
Когда Пантагрюэль родился, кто всех более был ошеломлен и растерян? Его отец Гаргантюа. Ибо, видя, что его жена Бадбек скончалась, и в то же самое время видя, что новорожденный сын его Пантагрюэль так прекрасен и так громаден, он не знал, что ему делать и что говорить; сомнение же, обуревавшее его, заключалось в следующем: он колебался, то ли ему плакать от горя, что у него умерла жена, то ли смеяться от радости, что у него родился сын. Он нашел логические доводы в пользу и того и другого, и это-то как раз его и удручало, ибо хотя он отлично умел рассуждать in modo et figura, однако разрешить свое недоумение никак не мог и, запутываясь все больше и больше, метался, как мышь в мышеловке, бился, как коршун в тенетах. -- Что же мне, плакать? -- рассуждал он сам с собой. -- Да. А почему? Скончалась моя милая женушка, такая, сякая, этакая, разэтакая. Никогда уж больше я ее не увижу, другой такой никогда не найду, -- это для меня потеря невознаградимая. Господи Боже, чем я Тебя прогневил, за что Ты меня наказуешь? Зачем не послал Ты мне смерть раньше, чем ей? Все равно без нее мне и жизнь не в жизнь. Ах, Бадбек, светик мой, малышечка, крошечка, крохотулечка, никогда-то я тебя больше не увижу! О бедный Пантагрюэль! Нет у тебя милой мамы, ласковой кормилицы, дорогой наставницы! О коварная смерть! Как безжалостно, как жестоко ты со мной поступила, похитив у меня ту, которая имела все права на бессмертие! Произнося эти слова, он ревел коровой, но потом вдруг, вспомнив о Пантагрюэле, ржал, как жеребец. -- Ах ты, мой сыночек! -- продолжал он. -- Шалунишка ты мой, плутишка ты мой, да какой же ты у меня хорошенький! Благодарю тебя. Боже, за то, что Ты даровал мне такого чудного сына, такого жизнерадостного, такого веселого, такого красивого! Ах, как я рад, ох, как я рад, ух, как я рад! Хо-хо, уж и выпьем же мы! Прочь, тоска-злодейка! А ну, принесите вина получше, сполосните стаканы, постелите скатерть, прогоните собак, раздуйте огонь, зажгите свечи, затворите двери, нарежьте хлеба, раздайте милостыню нищим, и пусть убираются! Снимите с меня плащ, я надену камзол, -- крестины нужно отпраздновать торжественно. В это мгновение до него донеслись заупокойные молитвы, читавшиеся священниками, которые отпевали его жену, и тут он прервал свою пышную речь и неожиданно в исступлении крикнул: -- Господи! До каких же мне пор сокрушаться? Это меня приводит в отчаяние. Я уже не молод, я старею, погода ненадежная, я могу схватить лихорадку, сойду с ума. Клянусь честью, надо поменьше плакать и побольше пить! Моя жена умерла? Ну что ж, ей-Богу (da jurandi!) { Дай, [Господи, разрешение] поклясться (лат.)}, слезами горю не поможешь. Ей теперь хорошо, она, уж верно, попала в рай, а то и еще куда-нибудь получше, она молит за нас Бога, она блаженствует, она далека от наших горестей и невзгод. Все там будем, а живой о живом думает! Пора мне приискать себе другую. Вот что, добрые женщины, -- обратился он к повитухам (а бывают ли на свете добрые женщины? Что-то я их не вижу), -- вы идите на похороны, а я уж тут понянчу сына, -- я очень огорчен и могу простудиться. Но только сначала пропустите по стаканчику, это вам не повредит, можете мне поверить, честное даю вам слово. Они послушались его и отправились на похороны и погребение, бедный же Гаргантюа остался дома. И тут он сочинил для памятника нижеследующую эпитафию: От родов умерла моя Бадбек, А я считал их столь нетрудным делом! Лицом она была -- резной ребек, Швейцарка -- животом, испанка -- телом. Да будет рай теперь ее уделом, Раз на земле она чуждалась зла! Под этот камень трупом охладелым Легла она, когда к ней смерть пришла. ГЛАВА IV. О детстве Пантагрюэля У древних историографов и поэтов я вычитал, что многое в этом мире появляются на свет престранным образом, но об этом долго рассказывать. Коли есть у вас досуг, прочтите VII книгу Плиния. Однако ничего похожего на необычайное детство Пантагрюэля вам, уж верно, никогда еще не приходилось слышать, ибо трудно поверить, чтобы в столь краткий срок можно было вырасти и окрепнуть настолько, что даже Геркулес не идет с ним ни в какое сравнение, несмотря на то что он еще в колыбели убил двух змей, да ведь змеи-то эти были маленькие и слабенькие, а вот Пантагрюэль, еще будучи в колыбели, совершил подвиги поистине ужасающие. Я не стану говорить здесь о том, что за каждой трапезой он высасывал молоко из четырех тысяч шестисот коров и что печку, в которой можно было варить ему кашку, складывали все печники из Сомюра, что в Анжу, из Вильдье, что в Нормандии, и из Фрамона, что в Лотарингии, кашицу же эту ему подавали в огромной каменной водопойной колоде, до сих пор еще существующей в Бурже, возле дворца, однако зубы у Пантагрюэля были до того острые и крепкие, что он отгрыз от указанной колоды немалый кусок, и это явственно видно. Однажды утром захотелось ему пососать одну из своих коров (а это были, гласит история, единственные его кормилицы), руки же у него были привязаны к колыбельке, так он одну руку, изволите ли видеть, высвободил, схватил эту самую корову за ноги и отъел у нее половину вымени и полживота вместе с печенью и почками; и он сожрал бы ее всю целиком, да она заревела так, словно на нее волки напали, на каковой ее рев сбежались люди и помянутую корову у Пантагрюэля отняли; однако ж они не весьма ловко это сделали, так что нога коровья осталась в руках у Пантагрюэля, и он отлично с нею справился, как вы бы справились с сосиской; когда же у него попытались отнять кость, он проглотил ее, как баклан рыбешку, да еще начал потом приговаривать: "Кус! Кус! Кус!" -- говорить-то он как следует еще не умел, а хотел сказать, что это очень вкусно и что он сыт вполне. После этого происшествия те, кто ему прислуживал, привязали его к колыбели толстыми канатами вроде тех, какие делают в Тене для перевозки соли в Лион, или же тех, какими привязан в нормандской гавани Грае большущий корабль "Франсуаза". Со всем тем, когда громадный медведь, которого выкормил отец Пантагрюэля, вырвался на волю и начал лизать ребенку личико, ибо кормилицы не потрудились вытереть ему как следует губенки, мальчик освободился от этих самых канатов так же легко, как Самсон от тетив, коими опутали его филистимляне, схватил его медвежье высокородие и разорвал на части, как цыпленка, а затем, после такой удачной охоты, устроил себе превосходный завтрак. Гаргантюа, полагая, что так недолго и до беды, велел привязать младенца четырьмя толстыми железными цепями, а над колыбелью устроить надежный свод. Одну из этих цепей и сейчас еще можно видеть в Ла-Рошели, -- по вечерам ее поднимают в гавани между двумя большими башнями, -- другую в Лионе, третью в Анжере, а четвертую унесли черти, чтобы связать Люцифера, который порвал на себе цепи в то время, когда у него схватило живот, оттого что Люцифер съел за завтраком фрикасе из души какого-то судейского. После этого кажется вполне правдоподобным то, что пишет Николай Лира по поводу одного места в Псалтири: Et Og regem Basan { И Ога, царя Васанского (лат.)} -- де, мол, названный Ог сызмала был таким сильным и крепким, что его в колыбели пришлось сковать железными цепями. С тех пор Пантагрюэль вел себя тихо и смирно, так как одолеть железные цепи ему уж было не под силу, да и колыбель стесняла движения его рук. Но вот однажды его отец Гаргантюа по случаю какого-то большого праздника задал роскошный пир владетельным князьям, состоявшим при его дворе. Слуги, по-видимому, сбились с ног и совсем позабыли про бедного Пантагрюэля, никто на него и внимания не обращал. Как же он поступил? Как поступил? А вот послушайте, мои милые. Он попытался разорвать цепи руками, но так и не сумел, слишком они были крепкие. Тогда он так наподдал ногами, что передняя стенка колыбели обрушилась, -- а ведь она была из толстого бревна в семь квадратных ампанов, -- сколько мог, вытянул ноги, спустил их и достал до земли; затем принатужился, выпрямился и так, связанный, и понес на хребте колыбель, точь-в-точь как черепаха, карабкающаяся вверх по стене; глядя на него, можно было подумать, что это целый корабль водоизмещением в пятьсот тонн поднялся на гребень волны. Так он предстал перед пирующими, и вид у него при этом был столь решительный, что гостей взяла оторопь; руки у него, однако ж, были связаны, и оттого он ничего не мог взять себе из еды, -- он лишь с великим трудом нагибался и нет-нет да и слизывал что-нибудь языком. Тогда отец догадался, что ребенка позабыли накормить, и велел снять с него цепи, предварительно посоветовавшись с пировавшими князьями и сеньорами, к мнению которых присоединились и придворные лекари, полагавшие, что если ребенка долго держать в колыбели, то у него образуются камни в почках. Итак, с ребенка сняли цепи, усадили за стол и вдоволь накормили, а он после этого с досады так трахнул кулаком по самой середине своей колыбельки, что она разлетелась более чем на пятьсот тысяч кусков, да еще потом объявил, что больше ни за что туда не вернется. ГЛАВА V. Подвиги, совершенные доблестным Пантагрюэлем в юном возрасте Итак, Пантагрюэль рос с каждым днем и заметно входил в тело, чему отец в силу естественных чувств своих к сыну не мог не радоваться, и велел он смастерить для него, когда тот был еще маленький, арбалет, чтобы бить пташек, -- теперь этот арбалет известен под названием большого шантельского арбалета; затем он отправил его в школу, дабы тот юные свои годы посвятил ученью. И точно: Пантагрюэль поехал учиться в Пуатье и оказал большие успехи; вскоре, однако ж, он заметил, что когда у школяров выпадают свободные часы, то они не знают, чем себя занять, и ему стало их жалко, и вот как-то раз отломил он от громадной скалы, которая называется Паслурден, огромный камень длиною приблизительно в двенадцать квадратных туаз и в четырнадцать ампанов толщиною и без труда установил его среди поля на четырех столбах, дабы школяры, когда им нечего делать, забирались туда с изрядным количеством бутылок, ветчины и пирожков, устраивали себе пир и ножичком вырезали на камне свои имена, а камень так с той поры и зовется Поднятым камнем. И в память этого события вас не внесут теперь в матрикулы Пуатьерского университета, прежде чем вы не напьетесь из Конского источника в Крутелль, не пройдетесь по Паслурдену и не взберетесь на Поднятый камень. Немного спустя Пантагрюэль, вычитав в прекрасных сказаниях о своих предках, что Жофруа де Люзиньян, по прозвищу Жофруа Большой Зуб, дедушка троюродного брата старшей сестры тетки зятя дяди невестки его тещи, был погребен в Майезе, взял отпуск, чтобы, как подобает порядочному человеку, посетить могилу усопшего родича. Он взял с собой кое-кого из своих товарищей, и, пройдя Лигюже и навестив там глубокочтимого аббата Ардийона, затем -- Люзиньян, Сансе, Сель, Колонж, Фонтене-ле-Конт, где они приветствовали ученого Тирако, они прибыли наконец в Майезе и посетили гробницу означенного Жофруа Большой Зуб, и тут при взгляде на его изображение Пантагрюэль струхнул, ибо Жофруа был изображен человеком свирепого вида, наполовину вынувшим свой меч из ножен, и сейчас же осведомился о причине этого. Местные каноники ему ответили, что причина тут одна: Pictoribus atque poetis ' и т. д., то есть художники и поэты вольны изображать что хотят и как им вздумается. Однако Пантагрюэль, не удовлетворившись их ответом, сказал: -- Он изображен так не без причины. Я подозреваю, что перед смертью ему нанесли оскорбление и он требует, чтобы родичи за него отомстили. Я этого так не оставлю и поступлю, как велит мне долг. В Пуатье Пантагрюэль не вернулся, а почел за нужное побывать в других французских университетах; того ради, проехав Ла-Рошель, он сел на корабль и, прибыв в Бордо, обнаружил, что там не весьма усердно занимаются физическими упражнениями; одни лишь грузчики на песчаном берегу играли в лунки. Оттуда он проследовал в Тулузу и там отлично выучился танцевать, выучился фехтовать обеими руками, как то принято у местных студентов, но едва он увидел, что эти самые студенты живьем поджаривают своих профессоров, точно это копченые сельди, то не стал там долее задерживаться и, отбывая, воскликнул: -- Не дай мне Бог умереть такой смертью! Я от природы человек пылкий, куда мне еще подогреваться на костре! Затем он отправился в Монпелье, обнаружил там отменные мирвосские вина и веселую компанию и подумал было, не остаться ли ему изучать медицину, но потом решил, что это занятие крайне беспокойное и безотрадное и что от лекарей пахнет промывательным, как от старых чертей. Пришло было ему в голову изучать законы, да как увидел он, что законников в том городе всего-навсего трое паршивых да один плешивый, так, нимало не медля, и отбыл и расстояние от Моста стражей до Нимского амфитеатра прошел меньше чем за три часа, а это уже представляется чем-то сверхъестественным. В Авиньоне он не успел пробыть и трех дней, как уже влюбился, и немудрено: Авиньон -- владение папское, а потому женщины охотно играют здесь в подхвостник. Видя, что дело плохо, наставник Пантагрюэля Эпистемон увез его в Баланс, что в Дофине, но и тут было незаметно, чтобы студенты усиленно упражнялись, притом городские озорники имели обыкновение лупить студентов, на Пантагрюэля же это не произвело приятного впечатления, и в один из воскресных дней, когда все танцевали на улицах и кому-то из студентов тоже захотелось потанцевать, а озорники ему не дали, Пантагрюэль на них напал, погнал их прямо к Роне и чуть было не утопил, но они, как кроты, ушли под землю и укрылись под Роной, в доброй полумиле от берега. Этот подземный ход сохранился доныне. Затем Пантагрюэль покинул Баланс и, трижды шагнув и единожды прыгнув, очутился в Анжере, и там ему очень понравилось, и он погостил бы там подольше, но его прогнала оттуда чума. Он проследовал в Бурж, долго учился там на юридическом факультете и оказал большие успехи; потом он не раз говорил, что книги по юриспруденции напоминают ему чудо какой красивый и нарядный плащ, расшитый золотом и драгоценными камнями, а по краям отделанный дерьмом. -- На всем свете не сыщешь такой прекрасной, такой цветистой и такой изящной книги, как тексты Пандектов, -- говаривал он, -- а вот отделка их, то бишь глоссы Аккурсия, до того грязная, противная и вонючая, точно это отбросы и нечистоты. Из Буржа Пантагрюэль отправился в Орлеан, и там ватага проказливых студентов угостила его на славу, в короткий срок обучила играть в мяч, ибо местные студенты по этой части молодцы, -- так хорошо научила, что он достиг в этом совершенства, -- и несколько раз возила на острова, где было принято играть в круглячки. А чтобы ломать себе голову над книгами -- от этого Пантагрюэль всячески себя оберегал, так как боялся испортить зрение, тем паче что один из профессоров твердил на лекциях, что нет ничего опаснее для зрения, чем болезнь глаз. Спустя несколько дней, после того как Пантагрюэль получил степень лиценциата прав, один из его знакомых студентов (в науках он был не силен, зато превосходно танцевал и играл в мяч) сочинил в стихах девиз лиценциатов местного университета: Сунув в гульфик мячик меткий, Познакомившись с ракеткой, Скрыв под шапкой волос редкий, В хоровод веселый встав, Будешь тотчас доктор прав. ГЛАВА VI. О том, как Пантагрюэль встретил лимузинца, коверкавшего французский язык Как-то раз, не сумею сказать -- когда именно, Пантагрюэль после ужина прогуливался со своими приятелями у городских ворот, где берет начало дорога в Париж. Здесь он повстречал весьма миловидного студента, шедшего по этой дороге, и, поздоровавшись с ним, спросил: -- Откуда это ты, братец, в такой час? Студент же ему на это ответил: -- Из альмаматеринской, достославной и достохвальной академии города, нарицаемого Лютецией. -- Что это значит? -- обратился к одному из своих спутников Пантагрюэль. -- То есть из Парижа, -- отвечал тот. -- Так ты из Парижа? -- спросил студента Пантагрюэль. -- Ну, как же вы, господа студенты, проводите время в этом самом Париже? Студент ему на это ответил так: -- Мы трансфретируем Секвану поутру и ввечеру, деамбулируем по урбаническим перекресткусам, упражняемся во многолатиноречии и, как истинные женолюбусы, тщимся снискать благоволение всесудящего, всеобличьяприемлющего и всеродящего женского пола. Чрез некоторые интервалы мы совершаем визитации лупанариев и в венерном экстазе инкулькируем наши веретры в пенитиссимные рецессы пуденд этих амикабилиссимных меретрикулий, а затем располагаемся в тавернах "Еловая шишка", "Замок", "Магдалина" и "Мул", уплетандо отменные баранусовые лопаткусы, поджарентум кум петруцка. В тех же случаях, когда карманари ностри тощают и пребывают эксгаустными от звонкой монеты, мы расставамус с нашими либрисами и с лучшими нашими орнаментациями и ожидамус посланца из отеческих ларов и пенатов. Тут Пантагрюэль воскликнул: -- На каком это чертовом языке ты изъясняешься? Ей-Богу, ты еретик! -- Сениор, нет, -- возразил студент, -- ибо едва лишь возблещет первый луч Авроры, я охотниссиме отправляюсь во един из велелепейших храмов, и там, окропившись люстральной аквой, пробурчав какую-нибудь стихиру и отжарив часы, я очищаю и избавляю свою аниму от ночной скверны. Я ублажаю олимпиколов, величаю верховного Светоподателя, сострадаю ближнему моему и воздаю ему любовью за любовь, соблюдаю десять заповедей и по мере сил моих не отступаю от них ни на шаг. Однакорум поеликве мамона не пополнирует ни на йоту моего кошелькабуса, я редко и нерадиво вспомоществую той голытьбарии, что ходит под окнами, молендо подаяниа. -- А, да пошел он в задницу! -- воскликнул Пантагрюэль. -- Что этот сумасшедший городит? Мне сдается, что он нарочно придумал какой-то дьявольский язык и хочет нас обморочить. На это один из спутников ему сказал: -- Сеньор! Этот молодец пытается обезьянничать с парижан, на самом же деле он обдирает с латыни кожу, хотя ему кажется, что он подражает Пиндару; он совершенно уверен, что говорит на прекрасном французском языке -- именно потому, что говорит не по-людски. -- Это правда? -- спросил Пантагрюэль. Студент же ему на это ответил: -- Сениор миссер! Гению моему несродно обдираре, как выражается этот гнусниссимный сквернословус, эпидермный покров с нашего галликского вернакула, -- вицеверсотив, я оперирую в той дирекции, чтобы и такум и сякум его обогатаре, дабы стал он латинокудрым. -- Клянусь Богом, я научу тебя говорить по-человечески! -- вскричал Пантагрюэль. -- Только прежде скажи мне, откуда ты родом. На это ему студент ответил так: -- Отцы и праотцы мои генеалогируют из регионов Лимузинских, идеже упокояется прах святителя Марциала. -- Понимаю, -- сказал Пантагрюэль, -- ты всего-навсего лимузинец, а туда же суешься перенимать у парижан. Поди-ка сюда, я тебе дам хорошую выволочку! Тут он схватил его за горло и сказал: -- Ты обдираешь латынь, ну, а я, клянусь Иоанном Крестителем, заставлю тебя драть козла. Я с тебя с живого шкуру сейчас сдеру! Тут бедный лимузинец завопил: -- Эй, барчук, слышь! Ой, святой Марциал, помоги! Ох, да отступись ты от меня за ради Бога, не трожь! -- Вот сейчас ты заговорил по-настоящему, -- заметил Пантагрюэль. И с этими словами он его отпустил, ибо бедняга лимузинец в это самое мгновение наложил полные штаны, задник же на штанах у него был с прорезами. -- Святой Алипентин, ну и аромат! -- воскликнул Пантагрюэль. -- Фу, вот навонял репоед проклятый! Итак, Пантагрюэль отпустил его. Однако ж воспоминание об этом происшествии преследовало лимузинца всю жизнь, и до того он был этим потрясен, что все ему чудилось, будто Пантагрюэль хватает его за горло, а несколько лет спустя он умер Роландовой смертью, в чем явственно виден гнев Божий, и пример этого лимузинца подтверждает правоту одного философа у Авла Геллия, утверждавшего, что нам надлежит говорить языком общепринятым и, по выражению Октавиана Августа, избегать непонятных слов так же старательно, как кораблеводитель избегает подводных скал. ГЛАВА VII. О том, как Пантагрюэль прибыл в Париж, и о прекрасных книгах, находящихся в библиотеке монастыря св. Виктора Получив в Орлеане отличное образование, Пантагрюэль задумал посетить еще великий университет Парижский. Однако ж перед самым отъездом он получил сведения, что назад тому двести четырнадцать лет с колокольни орлеанской церкви во имя св. Агниана упал громадный и огромный колокол и никакие приспособления не могли сдвинуть его с места, -- такой он был тяжелый, -- хотя для этого применялись все средства, какие указывают Витрувий в De architectura,{ "Об архитектуре" (лат.)} Альберта в De re aedificaloria { "О строительном искусстве" (лат.) }, Эвклид, Феон, Архимед и Герои в De ingeniis { "О механизмах" (лат.)}; все было напрасно. Пантагрюэль милостиво согласился исполнить смиренную просьбу граждан и жителей означенного города и порешил поднять колокол на колокольню. И точно: он приблизился к лежавшему на земле колоколу и с такою легкостью поднял его мизинцем, с какою вы бы подняли бубенчик. Однако ж, прежде чем поднять его на колокольню, Пантагрюэль вздумал задать утреннюю серенаду и, позванивая в колокол, пронес его по всем улицам, отчего сердца горожан преисполнились бурного веселья; кончилось же это весьма скверно, ибо, пока он нес на руке колокол и звонил, доброе орлеанское вино все как есть испортилось и скислось. Народ понял это только вечером, ибо от прокисшего вина орлеанцам стало дурно и всех их выворотило наизнанку. -- Это все от Пантагрюэля, -- говорили они. -- У нас во рту соленый вкус. Вскоре после этого Пантагрюэль со своими спутниками прибыл в Париж, и навстречу ему выбежал весь народ, -- вы же знаете, что парижане глупы от природы, глупы во всех ключах и во всех тональностях, и они смотрели на Пантагрюэля в великом смущении и отнюдь не без страха: они опасались, как бы он не уволок здание суда в какое-нибудь захолустье, -- утащил же его отец колокола с Собора Богоматери и повесил же он их на шею своей кобыле! Пробыв здесь некоторое время и оказав изрядные успехи во всех семи свободных науках, Пантагрюэль утверждал, что в этом городе хорошо жить, а умирать плохо, оттого что бродяги на кладбище Невинноубиенных младенцев греют себе зад костями мертвецов. О библиотеке же св. Виктора он был чрезвычайно высокого мнения, в частности о книгах, список коих мы прилагаем, и primo: Bigua salutis, Bragueta juris, Pantofla Decretorum, Malogranalum vitiorum, { Во-первых: "Жердь спасения", "Гульфик права", "Туфли Декретов", "Гранат пороков" (средневек. лат.)} Клубок теологии, Метелка проповедника, сочинение Дармоеда, Слоновьи яички для отважных, Отрава для епископов, Marmotretus, De baboinis et cingis, cum commento Dorbellis, { Мамотре, "О павианах и обезьянах", с комментариями д'Орбо } Decretum universitatis Parisiensis super gorgiasitate muliercularum ad placitum ^ { "Постановление Парижского университета касательно кокетства гулящих бабенок" (средневек. лат.)} Явление святой Гертруды инокине Пуассийского монастыря, в то время как та производила на свет, Ars honeste pettandi in societate, per M. Ortuinum ^ { "Искусство благопристойно пукать в обществе" магистра Ортуина (средневек. лат.)} Горчичник покаяния, Гамаши, alias { Или (лат.)} Башмаки терпения, Formicarium artium, De brodiorum usu et honestate chopinandi, per Silvestrem Prieratem, Jacospinum { "Муравейник искусств"; "Об употреблении бульонов и о достоинствах перепоя" Сильвестра Приерийского, иаковита (средневек. лат.)} Судейское головомороченье, Корзинка нотариусов, Звено, связующее состоящих в браке, Гнездо созерцания, Пустозвонство законников, Побудительная сила вина, Сила, притягивающая к сыру, Qecrotatorium scholarium, Tartaretus, De modo cacandi, {"Школьная сапожная щетка", Тартаре, "О способе каканья" (средневек. лат.)} Римские парады, Брико, De differentiis soupparum { "О различиях между супами" (средневек. лит.) } Хлестание по задику, Шлепание подошвою по ягодицам смиренных, Треножник благомыслия, Чан великодушия, Крючки на удочках духовников, Щелкание приходскими священниками друг друга по носу, Reverendi Patris Fratris Lubini, Provincialis Bavardiae, De croquendis lardonibus libri tres, Pasquili, Doctoris marmorei, De capreolis cum chardoneta comedendis, tempore Papali ab Ecclesia interdicto, { "О разгрызании свиного сала, в Трех книгах", сочинение достопочтенного брата Любэна, духовного отца провинции Болтании, "О вкушении козлятины с артишоками в папские месяцы вопреки запрещению церкви", сочинение Пасквина, мраморного доктора (средневек. лат.)} Обретение креста господня, на шесть действующих лиц, разыгранное продувными бестиями, Окуляры поримупаломничающих, Majoris, De modo faciendi boudinos, { Майорис, "О способе приготовления кровяной колбасы" (средневек. лат.) } Прелатская волынка, Беда, De optimitate triparum { "О превосходных качествах требухи" (средневек. лат.)}, Жалоба адвокатов на реформы в области подношений, Бумагомаранье поверенных, Горох в сале, cum commento, Доходец от индульгенций, Praeclarissimi juris utriusque Doctoris Maistre Pilloli Raquedenari, De bobelinandis glosse Accursiane baguenaudis, Repetitio enucidiluculidissima, { Прославленнейший доктор обоих прав, мэтр Пилло Грабежи, "О прорехах на вздоре, в Аккурсиевой глоссе собранном. Обзор наисветояснозарнейший" (средневек. лат.)} Stratagemala Francarchieri { "Хитрости вольного стрелка" (средневек. лат.)} Баньоле, Franctopinus, De re militari, cum figuris Tevoti, De usu el utilitate escorchandi equos et equas, authore M. nostro de Quebecu, { Вольный солдат, "О военном искусстве", с рисунками Тево, "О пользе и выгоде свежевания жеребцов и кобыл", сочинение доктора богословия де Кебекю (средневек. лат.)} Неотесанность попиков, M. n. Rostocostojambedanesse, De moustarda post prandium servienda, lib. quatuordecim, apostilati per M. Vaurillonis, { Ростокостоямбеданесса, доктор богословия, "Об употреблении горчицы после еды, в четырнадцати книгах", с апробацией мэтра Вориллона (лат.)} Мзда брачащихся поповским сожительницам, Quaestio subtilissima, utrum Chimera in vacua bombinam possit comedere secundas intentiones, et fuit debaluta per decem hebdomadas in concilio Constantiensi, { "Хитроумнейший вопрос о том, может ли Химера, в пустом пространстве жужжащая, поглотить вторичные интенции; обсуждался на Констанцском соборе в течение десяти недель" (средневек. лат.) } Адвокатская алчность, Barbouilamenta Scoti,{ "Пачкотня" Скота (средневек. лат.)} О летучемышеподобных париках у кардиналов, De. calcaribus removendis decades undecim, per M. Albericum de Rosata, Ejusdem, De castrametandis crinibus, lib. tres, { "Об устранении шпор, в одиннадцати десятикнижиях" мэтра Адьберика де Розата; "О постое гарнизонов в волосах, в трех книгах" того же автора (средневек. лат.)} Вторжение Антонио де Лейвы в земли Бразильские, Marforii bacalarii cubantis Rome, De pelendis mascarendisque Cardinalium muhs, { Марфорио, бакалавр, в Риме покоящийся, "О том, как должно чистить и пачкать кардинальских мулов" (средневек. лат.)} Ответ тем, кто утверждает, что папский мул питается в строго определенные часы, Предсказание, que incipit Silvi Triquebille, balata pp.r M. n. Songecruyson, Boudarini episcopi, De emulgentiarum profectibus enneadei novem, cum privilegio papali ad triennium, et postea поп, {Начинающиеся словами "Сильв Мошонк" и проблеянное Сномнаяву, доктором богословия; Бударэн, епископ, "О доходах от эмульгенций, в девяти девятикнижиях, с папской привилегией сроком на три года, не более" (средневек. лат.)} Шашни девиц, Облысение зада у вдовиц, Монашеский капюшон, Особый способ бормотания молитв у братьев целестинцев, Перевозная пошлина, вымогаемая, то бить взимаемая, нищенствующими монашескими орденами, Зубостучание у голытьбы, Богословская мышеловка, Узость некоего отверстия у магистров наук, Оккамовы поварята с малой тонзурой, Magistri п. Fripesaulcetis, De grabellationibus horarum canonicarum, lib. quadraginta, Cullebutatorium confratriarum, incerto authore ', { Доктор теологии Оближи, "О вылавливании канонических часов, в сорока книгах", "Кувыркальня для братии" неизвестного автора (средневек. лат.)} Шляпы братьев прожорливцев, Испанский Пропотелио, запоясзаткнутый братом Иньиго, Глистогонное средство для кухонных мужиков, Poiltronismus rеrит Italicarum, authore magistro { "Итальянская лень", сочинение магистра (средневек. лат.) } Брюльфера, R. Lullius, De batisfolagiis Principium, Callibistratorium caffardiae, auctore M. Jacobo Hocstratem, hereticometra, { Р. Луллий, "О дурачествах князей" "Влагалище лицемерия", сочинение мэтра Якоба Гохштратена, еретикомера (средневек. лат.)} Ерник, De magistro nostrandorum magistro nostratorumque beavetis lib. octo galantissimi { "О винных запасах у кандидатов в доктора теологии и у тех, кто уже получил означенную степень, в восьми книгах, до крайности пикантных" (средневек. лат.)}, Испускание ветров буллистами, копиистами, скрипторами, аббревиаторами, референдариями и датариями в описании Региса, Постоянный альманах для подагриков и венериков, Maneries ramonandi fournellos, per M. Eccium { "Способы очистки кухонных дымоходов" мэтра Экка (средневен. лат.)}. Плутни купцов, Удобства монашеской жизни, Рагу из святош, История алых духов, Побирушничанье отставных служивых, Неуклюжие увертки официалов, Золотые россыпи казначеев, Badinatorium sophistarum, Antipericatamelanaparbeugedamphicribrationes merdicantium, {"Софистические забавы", "Извознизразбезчрезвокругдаоколосуждения испражняющихся" (средневек. лат.)} Улитка рифмачей, Опыты алхимериков, Проделки сборщиков лепты на монастыри, покрохамсобранные братом Серратисом, Оковы религии, Раскачивание звонарями собственных бил, Подлокотник старости, Намордник для дворянства, Бормотание молитв себе под нос, Цепи набожности, Котелок для всех четырех времен года, Ступка политической жизни, Опахало затворников, Капюшон исповедников, Трик-трак братьев распутников, Lourdaudus, De vita et honestate braguardorum, Lyripipii Sorbonici moralisationes, per M. Lupoldum, { Увалениус, "О жизни и достоинствах щеголей", "Душеполезные наставления сорбоннской докторской шапочки", сочинение мэтра Лупольда (средневек. лат.)} Объедки -- пища странников, Винные пластыри для жаждущих архипастырей, Tarraballationes Doctorum Coloniensium adversus Reuchlin, { "Поджигательские речи кельнских докторов против Рейхлина" (средневек. лат.)} Погремушечки для дам, Мартингал для страдающих поносом, Virevoustatorum nacquettorum, per F. Pedebilletis, { "Круговращения слуг при игре в лапту" брата Шароступа (средневек. лат.)} Подошвы чистосердечия, Маскарад чертенят и бесенят, Жерсон, De anferibilitate рарае ab Ecclesia { "О возможности смещения папы церковью" (средневек. лат.) }, Санки для получивших ученую степень, Jo. Dytebrodii, De terribiliditate excommunicationum, libellus acephalos, Ingeniositas invocandi diabolos et diabolas, per M. Cuingolfum, {Иоанн Дитебродий, "Об ужасах отлучения от церкви, книжечка без головы", "Способность вызывать дьяволов и дьяволиц" мэтра Гингольфа (средневек. лат.)} Месиво для особо усердных молитвенников, Мавританский танец для еретиков, Кайетановы костыли, Свинорыл, Doctoris cherubici, De origine patepelutarum et torticollorum ritibus lib. septem { Доктор херувический, "О происхождении ханжей и обычных лицемеров, в семи книгах" (средневек. лат.)}, Шестьдесят девять расперепросаленных служебников, Толстопузие пяти нищенствующих орденов, Сдирание кожи с еретиков, извлеченное из "Рыжего сапога", втиснутого в Summa angelica { "Итог ангелический" (лат.) -- сочинение Фомы Аквинского}, Гадания о трудных случаях вопросов совести, Толстобрюшество председателей судов, Ослоумие аббатов, Sutoris, Adversus querndam, qui vocaverat eum fripponatorem et quod fripponatores поп sunt damnati ob Ecclesia, Cacatorium medicorum, { Портнягиус, "Против некоего лица, назвавшего автора плутом, а также о том, что плуты не осуждены церковью", "Испражняльня медицинская" (средневек. лат.)} Астрологическое слабительное, Campi clysteriorum, per S. C., { "Клистирные поля", сочинение С. Ш. (лат.)} Ветроизгнание по способу фармацевтов, Взадукопание по способу хирургов, Justinianus, De cagotis tollendis, Antidotarium animae, Merlinus Coccaius, De patria diabolorum. { Юстиниан, "Об искоренении святош", "Антидотарий для души", Мерлин Коккай, "Об отечестве дьяволов" (средневек. лат.)} Некоторые из этих книг уже отпечатаны, а некоторые еще печатаются в славном городе Тюбингене. ГЛАВА VIII. О том, как Пантагрюэль, будучи в Париже, получил от своего отца Гаргантюа письмо, копия коего ниже приводится Пантагрюэль занимался, как вы знаете, весьма прилежно и отлично успевал, ибо ум его был как бы с двойным дном, вместимость же его памяти равнялась двенадцати бочкам из-под оливкового масла. И вот, находясь в Париже, получил он однажды нижеследующее письмо от своего отца: "Возлюбленный сын мой! Среди тех даров, щедрот и преимуществ, коими зиждитель мира, всемогущий Господь изначала наделил и украсил природу человеческую, высшим и самым редкостным свойством представляется мне то, благодаря которому природа наша в смертном своем состоянии может достигнуть своего рода бессмертия и в преходящей жизни увековечить имя свое и семя, и совершается это через потомство, рождаемое нами в законном браке. Правда, то, чего лишил нас грех прародителей наших, утрачено безвозвратно, ибо им было сказано, что за неповиновение заповедям Господа Творца они умрут и что смерть уничтожит ту прекрасную форму, которую человек получил при своем появлении на свет. Однако ж вследствие того, что семя распространяется, в детях оживает то, что утрачено родителями, а во внуках то, что погибло в детях, и так будет продолжаться до самого Страшного суда, когда Иисус Христос возвратит свое царство Отцу, -- царство, уже вкушающее мир, избавленное от каких бы то ни было опасностей и греховных соблазнов, ибо тогда уже прекратится деторождение, прекратится повреждение нравов, прекратится беспрерывное превращение элементов, настанет долгожданный и нерушимый мир, все придет к своему концу и пределу. Следственно, благодарность моя Господу, промыслителю моему, имеет под собою достаточно твердое основание, ибо он дал мне возможность увидеть, как моя убеленная сединами старость расцветает в твоей младости, и когда по Его произволению, которое всем в мире управляет и все умеряет, душа моя покинет человеческий свой сосуд, я умру не всецело, -- я лишь перейду из одного обиталища в другое, коль скоро в тебе и благодаря тебе видимый образ мой пребудет в сем мире, продолжая жить, продолжая все видеть, продолжая оставаться в привычном кругу моих друзей, людей добропорядочных; теперь же я веду жизнь, пусть, должен сознаться, и не безгрешную, ибо все мы грешники и все мы неустанно молим Бога простить нам наши грехи, но, с помощью Божией и по милости Божией, безукоризненную. Со всем тем, хотя в тебе и пребудет телесный мой образ, но если твои собственные душевные качества не проявятся во всем своем блеске, то тебя не станут почитать стражем и хранителем бессмертия нашего рода, и радость моя тогда омрачится, ибо худшая моя часть, а именно плоть, в тебе останется, лучшая же, а именно душа, благодаря которой люди могли бы благословлять наш род, измельчает и впадет в ничтожество. Все это я говорю не потому, чтобы я не верил в твою добродетель, -- я в ней уже убедился воочию, -- я хочу лишь тебя вдохновить на то, чтобы ты совершенствовался беспрестанно. И эти строки мои имеют целью не столько наставить тебя на путь добродетели, сколько вызвать в тебе удовлетворение при мысли, что ты жил и живешь как должно, и придать тебе бодрости на будущее время. К сказанному я могу лишь прибавить и напомнить тебе, что я ничего для тебя не жалел, -- я растил тебя так, словно у меня одна-единственная радость -- еще при жизни убедиться, что ты достиг наивысшего совершенства не только в добродетели, благонравии и мудрости, но и во всех областях вольного и благородного знания, и быть спокойным, что ты и после моей смерти останешься как бы зеркалом, в коем отражается лик твоего отца, -- отражается если и не так безупречно и не так полно, как бы мне хотелось, то во всяком случае насколько это от тебя зависит. Но хотя блаженной памяти мой покойный отец Грангузье приложил все старания, чтобы я усовершенствовался во всех государственных науках, и хотя мое прилежание и успехи не только не обманули, а, пожалуй, даже и превзошли его ожидания, все же, как ты сам отлично понимаешь, время тогда было не такое благоприятное для процветания наук, как ныне, и не мог я похвастать таким обилием мудрых наставников, как ты. То было темное время, тогда еще чувствовалось пагубное и зловредное влияние готов, истреблявших всю изящную словесность. Однако, по милости Божией, с наук на моих глазах сняли запрет, они окружены почетом, и произошли столь благодетельные перемены, что теперь я едва ли годился бы в младший класс, тогда как в зрелом возрасте я не без основания считался ученейшим из людей своего времени. Говорю я это не из пустого тщеславия, хотя в письме к тебе я имею полное право себя хвалить, примером чему служат нам Марк Туллий в своей книге О старости и Плутарх в книге под заглавием Как можно себя хвалить, не вызывая зависти, а единственно для того, чтобы выразить всю мою нежную к тебе любовь. Ныне науки восстановлены, возрождены языки: греческий, не зная которого человек не имеет права считать себя ученым, еврейский, халдейский, латинский. Ныне в ходу изящное и исправное тиснение, изобретенное в мое время по внушению Бога, тогда как пушки были выдуманы по наущению дьявола. Всюду мы видим ученых людей, образованнейших наставников, обширнейшие книгохранилища, так что, на мой взгляд, даже во времена Платона, Цицерона и Папиниана было труднее учиться, нежели теперь, и скоро для тех, кто не понаторел в Минервиной школе мудрости, все дороги будут закрыты. Ныне разбойники, палачи, проходимцы и конюхи более образованны, нежели в мое время доктора наук и проповедники. Да что говорить! Женщины и девушки -- и те стремятся к знанию, этому источнику славы, этой манне небесной. Даже я на старости лет принужден заниматься греческим языком, -- в отличие от Катона я и прежде отнюдь не презирал его, но в юные годы я не располагал временем для его изучения, и вот теперь, ожидая того часа, когда Господу будет угодно, чтобы я покинул землю и предстал перед Ним, я с наслаждением читаю Moralia {"Этические сочинения" (лат.)} Плутарха, прекрасные Диалоги Платона, Павсаниевы Описания и Афинеевы Древности. Вот почему, сын мой, я заклинаю тебя употребить свою молодость на усовершенствование в науках и добродетелях. Ты -- в Париже, с тобою наставник твой Эпистемон; Эпистемон просветит тебя при помощи устных и живых поучений. Париж послужит тебе достойным примером. Моя цель и желание, чтобы ты превосходно знал языки: во-первых, греческий, как то заповедал Квинтилиан, во-вторых, латинский, затем еврейский, ради Священного писания, и, наконец, халдейский и арабский, и чтобы в греческих своих сочинениях ты подражал слогу Платона, а в латинских -- слогу Цицерона. Ни одно историческое событие да не изгладится из твоей памяти, -- тут тебе пригодится любая космография. К свободным наукам, как-то: геометрии, арифметике и музыке, я привил тебе некоторую склонность, когда ты был еще маленький, когда тебе было лет пять-шесть, -- развивай ее в себе, а также изучи все законы астрономии; астрологические же гадания и искусство Луллия пусть тебя не занимают, ибо все это вздор и обман. Затверди на память прекрасные тексты гражданского права и изложи мне их с толкованиями. Что касается явлений природы, то я хочу, чтобы ты выказал к ним должную любознательность; чтобы ты мог перечислить, в каких морях, реках и источниках какие водятся рыбы; чтобы все птицы небесные, чтобы все деревья, кусты и кустики, какие можно встретить в лесах, все травы, растущие на земле, все металлы, сокрытые в ее недрах, и все драгоценные камни Востока и Юга были тебе известны. Затем внимательно перечти книги греческих, арабских и латинских медиков, не пренебрегай и талмудистами и каббалистами и с помощью постоянно производимых вскрытий приобрети совершенное познание мира, именуемого микрокосмом, то есть человека. Несколько часов в день отводи для чтения Священного писания: сперва прочти на греческом языке Новый завет и Послания апостолов, потом, на еврейском, Ветхий. Словом, тебя ожидает бездна премудрости. Впоследствии же, когда ты станешь зрелым мужем, тебе придется прервать свои спокойные и мирные занятия и научиться ездить верхом и владеть оружием, дабы защищать мой дом и оказывать всемерную помощь нашим друзьям, в случае если на них нападут злодеи. Я хочу, чтобы ты в ближайшее время испытал себя, насколько ты преуспел в науках, а для этого лучший способ -- публичные диспуты со всеми и по всем вопросам, а также беседы с учеными людьми, которых в Париже больше, чем где бы то ни было. Но, как сказал премудрый Соломон, мудрость в порочную душу не входит, знание, если не иметь совести, способно лишь погубить душу, а потому ты должен почитать, любить и бояться Бога, устремлять к Нему все свои помыслы и надежды и, памятуя о том, что вера без добрых дел мертва, прилепиться к Нему и жить так, чтобы грех никогда не разъединял тебя с Ним. Беги от соблазнов мира сего. Не дай проникнуть в сердце свое суете, ибо земная наша жизнь преходяща, а слово Божие пребывает вовек. Помогай ближним своим и возлюби их, как самого себя. Почитай наставников своих. Избегай общества людей, на которых ты не желал бы походить, и не зарывай в землю талантов, коими одарил тебя Господь. Когда же ты убедишься, что извлек все, что только можно было извлечь из пребывания в тех краях, то возвращайся сюда, дабы мне увидеть тебя перед смертью и благословить. Аминь. Твой отец Гаргантюа. Утопия, марта семнадцатого дня". Получив и прочитав это письмо, Пантагрюэль взыграл духом и загорелся желанием учиться еще лучше, и, видя, как он занимается и успевает, вы бы сказали, что ум его пожирает книги, как огонь пожирает сухой вереск, -- до того Пантагрюэль был въедлив и неутомим. ГЛАВА IX. О том, как Пантагрюэль встретил Панурга и полюбил его на всю жизнь Однажды Пантагрюэль, прогуливаясь за городом близ аббатства св. Антония, рассуждая и философствуя со своими друзьями и несколькими студентами, встретил человека, бросавшегося в глаза хорошим ростом и изящным телосложением, избитого до синяков и такого ободранного, что можно было подумать, будто его собаки рвали или же что он собирал яблоки в Першском округе. Пантагрюэль, завидев его издалека, обратился к своим приятелям: -- Видите, по Шарантонскому мосту шагает человек? Клянусь честью, он обойден лишь Фортуной. Если судить по его физиономии, то, уверяю вас, Натура ведет его происхождение от рода знатного и богатого, впал же он в нищету и дошел до крайности из-за приключений, к коим влечет людей любознательных. Как скоро путник с ним поравнялся, Пантагрюэль его окликнул: -- Друг мой! Можно вас попросить остановиться на минутку и ответить мне на один вопрос? Вы об этом не пожалеете, ибо я горю желанием приложить все усилия и выручить вас из беды, -- мне вас искренне жаль. Итак, скажите, друг мой, кто вы такой, откуда и куда идете, куда путь держите и как вас зовут? Путник ответил ему по-немецки: -- Юнкер! Готт геб эйх глюк унд хейль. Цуфор, либер юнкер, их ласс эйх виссен, дас да up мих фон фрагт, ист эйн арм унд эрбармлих динг, унд вер филь дарфон цу заген, вильхес эйх фердруслих цу херен, унд мир цу эрцелен вер, виволь ди поэтен унд ораторс форцейтен хабен гезагт ин ирен шпрюхен унд зентенцен, дас ди гедехтнис дес элендс унд армутс форлангст эрлиттен ист эйн гроссер луст. { Молодой господин! Да ниспошлет вам Бог счастья и удачи! Узнайте же прежде всего, милый молодой господин, что то, о чем вы меня спрашиваете, печально и достойно жалости; я мог бы поведать об этом много такого, что вам было бы тяжко слушать, а мне рассказывать, хотя поэты и ораторы прошлого и утверждали в изречениях своих и афоризмах, будто воспоминания о былых бедах и нищете доставляют большую отраду (нем.)} Пантагрюэль же ему на это сказал: -- Друг мой! Я этой тарабарщины не понимаю. Если вы хотите, чтобы вас поняли, говорите на другом языке. Тогда путник заговорил так: -- Аль барильдим готфано деш мин брин алабо бордин фальброт рингуам альбарас. Нин порт задикин альмукатин милько прин аль эльмин энтот даль хебен энзуим; кутхим алъ дум алькатим ним брот декот порт мин микайс им эндот, прух даль майзулюм холь мот дансрильрим лупальдас им вольдемот. Нин хур дьявост мнарботим даль гуш пальфрапин дух им скот прух галет даль Шинон мин фильхрих аль конин бутатен дот даль прим. -- Вы хоть что-нибудь понимаете? -- обратился к своим спутникам Пантагрюэль. Эпистемон на это заметил: -- По-моему, это язык антиподов. В нем сам черт ногу сломит. Пантагрюэль же сказал: -- Приятель! Может быть, вот эти стены вас и поймут, мы же все, сколько нас ни есть, ровно ничего не понимаем. Тут снова заговорил встречный: -- Синьор мио! Вой видете пер эсемпьо ке ла корнамуза нон суона май, с`эла нон аильвентрепьено; кози ио парименте нон ей сапрей конторе ле мие фортуне, се прима иль трибулато венгре нон а ла солита рефекционе, аль куале э адвизо, ке ле мани э ли денти аббиано персо иль лоро ордине натурале э дель тутто анникиллати. { Синьор мой! Ведомо вам, к примеру, что волынка никогда не поет с пустым брюхом; так же точно и я не сумею рассказать вам о своих странствиях, прежде чем не получит обычного подкрепления бедное мое брюхо, по мнению коего мои руки и зубы перестали выполнять свое обычное дело и вовсе исчезли (итал.)} Эпистемон на это заметил: -- Одно другого стоит. Тогда Панург заговорил так: -- Лард! Гест толб би суа верчусс би интеллидженс эсс йи боди шал бис би начурэл реливд, толб шуд оф ми пети хав, фор нэчур хэсс эс эквали мэд; бат форчун сам эксалтит хэсс, эн ойс депревт. Нон ю лесс еьюс му верчусс депревт анд верчусс мен дискривис, фор, энен ю лед энд, исс нон гуд. { Милорд, если вы столь же сильны разумом, как от природы велики ростом, вы должны почувствовать ко мне сострадание, ибо природа создала всех нас равными, но судьба одних вознесла, других же унизила. Однако добродетель всегда в загоне, а люди добродетельные в пренебрежении: ведь только испустив последний вздох, человек делается хорош (искаж. шотландск.)} -- Еще того чище, -- заметил Пантагрюэль. Тогда Панург заговорил так: -- Иона андие, гуауса гусветан бегар да эрремедио, бегарде, верзела иссер лан да. Анбатес, отойес наузу, эйн эссасу гурр ай пропозиан ордине ден. Нон несена байта фашерия эгабе, генгерасси бадиа садассу, нура ассия. Аран гондован гуальде айдассу най дассуна. Эсту уссик эгуинан сури гин, эр дарстура эгуи гарм, Геникоа плазар ваду. { Великий господин, на всякую напасть -- свое лекарство; соблюдать приличия -- вот что трудно! Умоляю вас, прикажите распорядиться насчет меня; мне нужно только одно: велите накормить меня досыта. А уж потом расспрашивайте сколько влезет, хоть за двоих: останетесь довольны, если Богу будет угодно (баск.)} -- Смилуйся над нами, Геникоа! -- воскликнул Эвдемон. Карпалим же сказал: -- Святой Треньян! Бьюсь об заклад, вы, уж верно, шотландец! Тут Панург заговорил так: -- Пруг фрест стринст соргдманд строхдт дрдс пагг брледанд Граво Шавиньи Помардьер руст пкальдраг Девиньер близ Нэ, Бкуй кальмух монах друпп дельмейпплистринг дльрнд додельб уп брент лох минк стэринквальд де вине дерс корделис хур джокстстзампенардс. Эпистемон же ему сказал: -- Друг мой! Вы говорите на языке человеческом или же на языке Патлена? Впрочем, нет, это язык фонарный. Тогда Панург заговорил так: -- Герре, ий эн спреке андерс геен тэле дан керстен тэле; ми донкт нохтан, аль эн сег ий в нийт эен вордт, миуэн ноот в клэрт генох ват ий беглере; геест ми онит бермхертлихейт йет вар он ий гефут мах цунах . { Господин, все языки, на которых я говорю, -- христианские. Но мне кажется, что, не произнеси я даже ни единого слова, все же лохмотья мои достаточно красноречиво поведали бы вам о моих нуждах. Будьте же милосердны и дайте мне что-нибудь для подкрепления сил (голл.)} Пантагрюэль же ему сказал: -- Яснее не стало. Тогда Панург заговорил так: -- Сеньор! Де танто аблар йо сой кансадо. Пор ке суплико а вуэса реверенспа ке мире а лос пресептос эван-хеликос, пара ке эльос муэван вуэса реверенсиа а ло ке эс де консьенсиа, и, си эльос но бастаран пара мовер вуэса реверенсиа а пьедад, суплико ке мире а ла пьедад натураль, ла куаль йо крео ке ле мовра, комо эс де расон, и конэсто но диго мае. { Сеньор, я устал от этих бесконечных разговоров. Поэтому я умоляю ваше превосходительство принять в рассуждение наставления евангельские, ибо они побуждают ваше превосходительство поступать в соответствии с велениями совести. А если помянутых наставлений недостаточно, чтобы подвигнуть ваше превосходительство к милосердию, я умоляю вас принять в рассуждение милосердие естественное, на голос коего вы откликнетесь, я уверен, не менее живо, чем на голос разума. И тут я умолкаю (исп.)} Пантагрюэль же на это заметил: -- Полно, друг мой! Я не сомневаюсь, что вы свободно изъясняетесь на разных языках. Скажите, однако ж, нам, что вам угодно, на таком языке, который мы в состоянии были бы понять. Тогда путник заговорил так: -- Мин герре, эндог йег мед инхен тунге таледе, лю-гесом буэн, ок ускулиг креатуер, мине клеебон, ок мине легомс магерхед удвисер аллиге кладиг хувад тюнг мег меест бехоф гиререб, сам эр сандерлих мад ок брюкке: хварфор форбарме тег омсудер овермег, ок беф эль at гюффук мег ногет, аф хвилькет йег кан стюре мине грен-дес махе, люгерус сон манд Цврберо ен соппо форсеттр. Соо шаль туе леве ленг ок люксалихт. { Господин, даже в том случае, если бы я, словно малые дети и тварь бессловесная, не говорил ни на одном языке, все же моя одежда и моя худоба ясно показали бы вам, в чем я нуждаюсь -- в еде и питье. Сжальтесь же надо мною и прикажите дать мне какое-нибудь средство для укрощения ярости моего неистово лающего желудка, подобно тому как ставят перед Цербером миску с супом. А вы да проживете долго и счастливо (датск.)} -- Я полагаю, -- вмешался Эвсфен, -- что так говорили готы, и, буде на то господня воля, научимся говорить и мы, но только задом. Тогда путник заговорил так: -- Адони, шолом леха. Им ишар хароб халь хабдеха, бемехера титен ли кикар лехем, какатуб: "Лаах аль Адонай хоненраль". { Мир тебе, господин мой! Если хочешь сделать добро слуге твоему, дай мне сейчас же хлеба, ибо сказано: "Ссужает Господу в долг тот, кто милосерд к бедняку" (еврейск.)} Эпистемон же на это заметил: -- Вот сейчас я понял, -- это язык еврейский, и когда он на нем говорит, он произносит слова, как ритор. Тогда путник заговорил так: -- Деспота тинин панагате, диати си ми ук артодотис? Горас гар лимо аналискоменон эме атлиос, ке эн то метак-си ме ук элейс удамос; дзетис де пар эму га у хре. Ке гомос филологи пантес гомологуси тоге логус те ке ремата перрита гипархин, гопоте прагма афто паси делан эсти. Энта гар ананкей монон логи исин, гина прагмата, гон пери амфисбетумен, ме просфорос эпифенете. { Владыко мой, лучший из владык, почему ты меня не накормишь? Ты же видишь, что я, несчастный, умираю с голоду, между тем нисколько мне не сострадаешь и задаешь вопросы, к делу совсем не относящиеся. А ведь толкователи и комментаторы единодушно утверждают, что в тех случаях, когда все само по себе ясно, слова и рассуждения излишни. Слова необходимы лишь для того, чтобы осветить дело, о котором идет речь, если оно недостаточно очевидно (греч.)} -- А, понимаю! -- воскликнул лакей Пантагрюэля Карпалим. -- Это по-гречески! Как, разве ты жил в Греции? Путник же заговорил так: -- Агону донт уссис ву денагез альгару, ну день фару замист вус маристон ульбру, фускез ву броль, там бреда-гез мупретон ден гуль густ, дагездагез ну круписфост бардуннофлист ну гру. Агу пастон толь нальприссис гурту лос экбатанус пру букви броль панигу ден баскру нудус кагуонс гуль уст тропассу. -- Я как будто бы понял, -- сказал Пантагрюэль. -- Должно полагать, это язык моей родной страны Утопии, -- во всяком случае, он напоминает его своим звучанием. Он хотел было еще что-то сказать, но путник его прервал: -- Ям тотиес вое пер сакра перкве деос деаскве омнис обтестатус сум ут, си ква вое пиетас пермовет, эгестатем меам соларемини, нек гилум профицио кламанс эт эйюланс. Сините, квезо, сините, вири импии, Кво ме фата вокант абире, нек ультра ванис вестрис интерпеллационибус обтундатис, меморес велтерис иллиус адагии, кво вентер фаме-ликус аурикулис карере дицитур. {Уже столько раз, заклиная вас всем святым, всеми богами и богинями, я взывал к вам, умоляя, если сохранилась в вас хоть капля благочестия, прийти на помощь моей нужде, но ничего не добился своими воплями и сетованиями. Пусть же, пусть, о мужи нечестивые, уйду я вашим попустительством туда, куда Судьбы зовут меня злые, и не докучайте мне больше вашими пустыми расспросами, помятуя о той древней поговорке, которая утверждает: у голодного брюха не ищи уха (лат.)} -- Полно, дружище! -- сказал Пантагрюэль. -- А вы по-французски-то говорить умеете? -- Еще как, сеньор, умею! -- отвечал путник. -- Слава Богу, это мой родной язык, я родился и вырос в зеленом саду Франции, то есть в Турени. -- Ну так скажите же нам, как вас зовут и откуда вы сюда прибыли! -- молвил Пантагрюэль. -- Честное слово, вы мне так полюбились, что, если вы ничего не имеете против, я не отпущу вас от себя ни на шаг, и отныне мы с вами составим такую же неразлучную пару, как Эней и Ахат. -- Сеньор! -- сказал путник. -- Мое подлинное и настоящее имя, данное мне при крещении, Панург, а прибыл я из Турции, где находился в плену со времени злополучного похода на Митилену. Я охотно поведал бы вам свои приключения, ибо они еще необычайнее приключений Одиссеевых, но коль скоро вам благоугодно взять меня к себе -- а я охотно принимаю ваше предложение и обещаю не покинуть вас даже в том случае, если вы отправитесь ко всем чертям, -- у нас еще будет время потолковать об этом на досуге, в настоящую же минуту я испытываю острую потребность в пище: зубы у меня щелкают, в животе пусто, в горле пересохло, аппетит зверский, -- одним словом, все наготове. Если вы желаете привести меня в годное состояние, благоволите отдать надлежащие распоряжения. Вы потешите свой взор, глядя, как я стану уписывать за обе щеки. Тут Пантагрюэль отвел Панурга к себе и велел принести как можно больше съестного, что и было исполнено; Панург славно в тот вечер поужинал, лег спать с петухами, а на другой день проснулся перед самым обедом, и не успели другие оглянуться, как он уже сидел за столом. ГЛАВА Х. О том, как Пантагрюэль правильно разрешил один удивительно неясный и трудный вопрос -- разрешил столь мудро, что его решение было признано поистине чудесным Крепко запомнив наставления, заключавшиеся в письме отца, Пантагрюэль порешил в один из ближайших дней проверить свои познания. И точно: он велел вывесить на всех перекрестках девять тысяч семьсот шестьдесят четыре тезиса, касавшиеся всех отраслей знания и затрагивавшие наиболее спорные вопросы в любой из наук. Прежде всего он выступил на улице Фуарр против всех магистров наук, студентов и ораторов -- и всех посадил в лужу. Затем он выступил в Сорбонне против всех богословов, -- это продолжалось полтора месяца, с четырех часов утра до шести вечера, с двухчасовым перерывом, чтобы закусить и подкрепиться, каковой диспут не мешал сорбоннским богословам, по обыкновению, клюкать и пропускать для бодрости. При сем присутствовали многочисленные судейские сановники, докладчики, председатели судов, советники, члены счетной палаты, секретари, адвокаты и прочие, а также городские старшины и лекторы медицинского и юридического факультетов. И вот что любопытно: большинство тотчас же закусило удила, однако, несмотря на их выверты и петли, он всех их посрамил и доказал на деле, что они перед ним не более как телята в мантиях. Тут все зашумели и заговорили в один голос о его изумительных познаниях, -- все, даже простолюдинки: прачки, сводни, кухарки, торговки и прочие, и уж потом, когда ему случалось проходить по улицам, они всякий раз говорили: "Это он!" Пантагрюэлю это было приятно, так же точно, как лучшему греческому оратору Демосфену, когда одна сгорбленная старушонка, указав на него пальцем, изрекла: "Это он самый". В ту пору, надобно вам знать, в суде шла тяжба между двумя вельможами, одного из которых, а именно истца, звали господином Лижизад, а другого, то есть ответчика, господином Пейвино, и дело это было до того темное и с юридической точки зрения трудное, что парламентский суд так же свободно в нем разбирался, как в древневерхненемецком языке. Наконец по повелению короля были созваны на совещание четыре самых ученых и самых жирных члена разных французских парламентов, созван Высший совет, а равно и все наиболее видные профессора не только французских, но и английских и итальянских университетов, как, например, Ясон, Филипп Деций, Петрус де Петронибус; и целая шатия старых раввинистов. Все это заседало сорок шесть недель, но так и не раскусило орешка и не могло подвести дело ни под какую статью, и это обстоятельство так обозлило заседавших, что они от стыда самым позорным образом обкакались. Впрочем, один из них, по имени Дю Дуэ, более образованный, искушенный и благоразумный, нежели прочие, как-то раз, когда у всех у них мозги уже набекренились, объявил: -- Господа! Мы здесь давно и только зря расходуем деньги, а в деле нашем все еще не видим ни дна, ни берега, и чем больше мы его изучаем, тем меньше понимаем, -- от этого нам становится весьма стыдно и совестно, и, на мой взгляд, нам с честью из этого положения не выйти, ибо все наши речи -- это несусветная дичь. Вот, однако ж, что я надумал. Вы, конечно, слышали об одном великом человеке, о магистре Пантагрюэле, которого после великих публичных диспутов, в коих он принимал участие, признали сверхученейшим человеком нашего времени? Я предлагаю пригласить его сюда и побеседовать с ним об этом деле. Если уж Пантагрюэль его не решит, значит, его решить нельзя. Все советники и доктора охотно на это пошли. И точно: за Пантагрюэлем немедленно послали и обратились к нему с просьбой распутать и раскумекать это дело и по всей форме вывести заключение, какое ему покажется правильным, для чего Пантагрюэлю тут же были вручены все бумаги и акты, составившие такой воз, который могла бы сдвинуть с места разве лишь четверка здоровенных ослов. Пантагрюэль же спросил: -- А что, господа, тяжущиеся сеньоры еще живы? Ему ответили утвердительно. -- Какого же черта вы мне суете весь этот ворох бумаг и копий? -- спросил он. -- Не лучше ли послушать, как спорят между собой живые человеческие голоса, нежели читать все это дуракавалянье, представляющее собой Сплошные каверзы, цеполловы дьявольские каутелы, прямые нарушения права? Я убежден, что и вы и все, кто к этому делу руку приложил, навыдумывали невесть сколько всяких там pro и contra, что дело само по себе ясное и легкое, а вы нарочно напустили туману: привели всякие нелепые и безрассудные доводы да разные благоглупости Аккурсия, Бальда, Бартола, Кастро, Имолы, Ипполита, Панормы, Бертакино, Александра, Курция и прочих старых пентюхов, которые так и не удосужились прочесть ни одного закона из Пандектов, -- ведь по части знания законов это же были настоящие бревна, сущие неучи. Доподлинно известно, что они не знали ни греческого языка, ни латинского, а только готский и варварский. А между тем законы были первоначально заимствованы у греков, о чем у нас есть свидетельство Ульпиана в De origine furis {"О происхождении права" (лат.)} (книга последняя), -- вот почему все законы полны греческих слов и выражений. Потом законы были составлены на самой изящной и изысканной латыни, с которой не выдерживает сравнения даже язык Саллюстия, Варрона, Цицерона, Сенеки, Тита Ливия и Квинтилиана. Как же могли понять тексты законов эти старые сумасброды, которые никогда в глаза не видели хорошей книги на латинском языке, непреложное чему доказательство представляет собой их собственный слог, слог печников, поваров и кухонных мужиков, а не законоведов? Да и потом, коль скоро законы пересажены с почвы нравственной и натуральной философии, то как бы эти олухи могли их понять, раз они сами, ей-Богу, меньше смыслят в философии, нежели мой мул? Что же касается знания гуманитарных наук, древностей и истории, то они могут им похвастать так же, как жаба -- перьями, и прибегают они к нему так же часто, как пьяницы к крестному знамению, а ведь любое право этим полно и без такого рода познаний понято быть не может, что я когда-нибудь более обстоятельно и докажу в особом сочинении. Итак, если вы намерены ознакомить меня с этой тяжбой, то, во-первых, сожгите все эти бумаги, а во-вторых, вызовите ко мне сюда обоих тяжущихся дворян, и вот когда я их выслушаю, я вам изложу свое мнение без околичностей и уверток. Некоторые начали было ему возражать, -- вы же знаете, что во всяком обществе больше глупых людей, нежели умных, и большая часть всегда берет верх над лучшей, как сказал по поводу карфагенян Тит Ливий. Однако вышеупомянутый Дю Дуэ мужественно стоял на своем и доказывал, что Пантагрюэль прав, что все эти реестры, опросные листы, первичные и вторичные объяснения сторон, заявления об отводе свидетелей, возражения против отвода свидетелей и прочая тому подобная чертовщина суть не что иное, как прямое нарушение права и умышленное затягивание процесса, и что пусть их всех черт возьмет, если они не поведут дело иначе, соответственно истине евангельской и философской. Коротко говоря, все бумаги были сожжены, и оба дворянина были вызваны в суд. Пантагрюэль тотчас же обра тился к ним; -- Это между вами идет великий спор? -- Да, милостивый государь, -- отвечали они. -- Кто же из вас истец? -- Я, -- отвечал сеньор Лижизад. -- В таком случае, друг мой, изложите мне по пунктам ваше дело в полном согласии с истиной, ибо, клянусь телом господним, если вы хотя в едином слове солжете, я сниму вам голову с плеч и тем самым докажу вам, что на суде и перед лицом правосудия должно говорить только правду. Итак, воздержитесь от недомолвок и прикрас. Прошу вас! жүктеу/скачать 1.67 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|