Большой Умахан. Дошамилевская эпоха Дагестана

Первая неделя ушла на разучивание пения главной мусульманской молитвы
аль-Фатиха и переведенного на аварский содержания этой короткой суры.
Начиналась вторая, самая длинная сура Корана – «Корова».
– А почему Аллах назвал эту суру (главу) Корана «Коровой»? – спросил
Умахан у седобородого учителя, признанного в Хунзахе алима.
– А потому, – ответил, не раздумывая, учитель, – что от коровы всякое
богатство: молоко, сыр, сметана, масло. Корова в миру что щедрость
Всевышнего на небе. Мир питается от Аллаха, но Аллах не питается
от мира.
– А от коровы питается Аллах?
– Астахфируллах! Астахфируллах! – замахал руками учитель. – Покайся
быстрее, мой юный владыка, и более не произноси таких глупостей…
– А наша корова питается от меня, – удивился сын Гамача, – я сам ей сено
даю, когда мама устает…
– Глупец! – гневно оборвал его учитель. – Корова, которой ты даешь сено,
и корова, которая подразумевается в Коране, – разные вещи!
После трехчасового сидения на продуваемой террасе, распевая стихи
Корана, дети во главе с учителем совершили обеденный намаз, после чего
их отпустили по домам, а Махачу, сыну философа, приказали остаться. Это
был семилетний мальчик, очень похожий на своего отца и внешне,
и характером, и, как теперь имел неудовольствие увидеть это ал им, сын
философа мыслил так же, как сам Гамач, сопрягая всякую вещь
с доступной ему логикой.
– Подойди поближе и расскажи мне… – поглаживая седую бороду,
обратился к мальчику алим.
– Что, учитель? – Махач подсел поближе.
– Ты веришь в Аллаха?
– Не знаю, – честно ответил семилетний мальчик.

– Но ты же с нами совершаешь намаз?
– Да, учитель, совершаю.
– А как ты совершаешь намаз, если не веришь в Аллаха? Ты кто, кафир?
– Нет, учитель.
– Ну, а кто же ты?
– Я? – удивленно призадумался мальчик. – Я Гамчил Махач Чармилав.
– Ах ты, языческое отродье, вон отсюда! Чтоб глаза мои тебя больше
не видели в Доме Аллаха! Нечестивец!..
Махач, еще больше удивленный и испуганный гневом учителя, зажал под
мышкой Коран в матерчатой сумке и выбежал из мечети. Он побежал
по краю площади, никого не видя, и повернул направо, на широкую улицу,
где через два квартала, на узенькой улочке, находился его дом. Из глаз
мальчишки текли слезы, а про себя он повторял: «Неправда, неправда! Я
не язычник, я благородный уздень из рода Чарамов, сын Гамача».
– Махач! Махач! Стой, подожди же меня!.. – Умахан едва догнал
одноклассника, с которым не был знаком до того, как пошел в школу при
мечети.
Махач остановился, протирая глаза рукавом легкого кафтана из местного
сукна, и посмотрел на царевича, не зная, что ожидать ему теперь
от светлейшего соученика. За царевичем к Махачу подбежали еще
несколько мальчишек.
– Почему ты плачешь, тебя муалим побил? – спросил его царевич.
– Нет, не побил – поругал…
– А за что?
– Не знаю. Он сказал, что я… что я… – Махачу было стыдно повторять
слова учителя. – Он поругал меня и сказал, чтобы меня больше не было
в Доме Аллаха…

– Но за что? – не унимался царевич.
– А я знаю за что, – выпалил один из мальчишек, – это потому что он сказал
про корову, которой он сено давал…
– Вот дурак муалим, – заключил Умахан. – Так ведь все коровы сено едят
и все об этом знают.
– Нет, он еще спросил меня, кто я…
– И что же ты ему сказал?
– Сказал, что я Гамчил Махач Чармилав. И тогда он разозлился. Обозвал
меня языческим отродьем и нечестивцем.
– Сам он нечестивец! Ну, ты не плачь, я тоже больше не пойду в Дом
Аллаха, раз он тебя не хочет пускать, – заключил царевич, и другие
мальчишки тоже заявили о том, что не пойдут больше в мечеть на уроки.
На следующий день слух о бунте малолетних учеников дошел до Нуцала.
В промежутке между предвечерним и вечерним намазами диван-визирь
Абурахим вошел в Тронный зал и начал докладывать:
– О, Светлейший Владыка Аварии! О, прекраснейший из Династии…
– Хватит! – оборвал его Нуцал. – Упражняйся в красноречии где-нибудь
в другом месте, а тут излагай суть дела. Ну?
– Слушаюсь и повинуюсь, мой Правитель. Мне сегодня поступила жалоба
от достопочтенного муалима Давуда-хаджи, одного из лучших алимов
Дагестана…
– Да у вас все алимы одни из самых лучших, – раздраженно махнул рукой
Нуцал, поглядывая на беков из дальних аварских селений, с которыми он
обсуждал строительство большого моста через Андийское Койсу.
Трудность со строительством моста заключалась в том, что беки не могли
определиться в затратах, кто больше, а кто меньше должен выделить на это
денег. – Только выбрать для настоящего дела среди них некого… – Ну, да
ладно, говори, у меня мало времени.

– Муалим-хаджи пожаловался на сына Гамача, который подстрекает
и тинануцала, и других детей из благородных семей… Восемь мальчишек
сегодня не пошли на уроки в мечеть, среди них и Большой Умахан.
– Ты разобрался?
– Да, мой Повелитель. Сын философа не верует в Аллаха и лицемерно
совершает намазы вместе с остальными. Вчера на уроке Давуда-хаджи этот
гнусный мальчишка сравнил священную суру Корана аль-Бакра с коровой,
которой он давал сено…
Нуцала охватил приступ смеха. Он даже сполз с престола и ухватился
за колонну, чтобы не упасть. Смеялись и беки, хотя и не знали, что именно
в словах могущественного в Аварии визиря является смешным. Наконец,
приступ прошел, Нуцал хлебнул воды из кувшина, стоявшего на столе
у окна. Вернулся к Престолу, но подниматься по ступенькам не стал,
обернулся к стоявшему с кротким видом визирю и спокойно заговорил:
– Ты много лет пытаешься прогнать со двора Гамач-Хусена… Но он
большой, мудрый и храбрый, не по зубам такому, как ты, болвану. А вот его
семилетнего сына, похоже, ты одолеешь… Конечно, если тебе Гамач-Хусен
не выбьет зубы. Ты все понял?
– Да, мой Повелитель.
– Тогда разрешаю убраться вон.
Оставшись с беками, Нуцал уже не мог сосредоточиться на затратах,
которые требовались для строительства большого моста, через который
могли бы ходить не только пешие, но и всадники, и телеги. А посему
и отложил он это обсуждение до завтра, пригласив беков на пир, который
он давал по случаю удачной торговли в Багдаде и благополучного
возвращения оттуда аварских караванов.
* * *
В просторной кунацкой, где на тахтах, устланных коврами и дорогими
звериными шкурами медведей, леопардов, тигров, могли разместиться

до ста человек, после ночного намаза зазвучала музыка. Музыканты играли
на скрипках и разных струнных инструментах, а саблебровые невольницы
из разных стран, купленные на багдадских рынках, выходили на середину
и пели любовные гимны. Купцы, желая подороже продать своих красивых
невольниц, не жалели для их одеяний тонкие шелка и золотые украшения.
Когда все приглашенные разместились на тахтах, поели и попили
подаваемые нуцальскими невольницами угощенья, начались торги. Купцы
расхваливали словами поэтов красоту и добродетель своих невольниц
и запрашивали явно завышенную цену, зная, что названную сумму все
равно придется снижать.
Гамач-Хусен сидел на тахте с Шахбанилавом, наслаждаясь разнообразием
танцев и песен. Никто еще не видел, чтобы придворный философ
интересовался невольницами. У него была одна жена, за верность которой
над ним не раз подшучивали хунзахцы, особенно из числа ревнителей
веры, стремившихся довести количество жен до разрешенного шариатом
числа – четырех (обладание, помимо жен, множеством невольниц,
считалось верхом благополучия, повышало авторитет узденей и беков).
Но вот среди прочих разнокожих и разноязычных красавиц на помост
вывели уже не молодую тридцатилетнюю белокурую невольницу. Она была
худощава и двигалась не очень пластично. Ее большие, небесно-голубые
глаза, даже когда она танцевала, были полны печали. Она сошла с помоста
и пошла между тахтами, как приказывал ее хозяин-купец, танцуя
и подпевая себе без музыки (музыканты не знали тех мелодий, что она
пела, она же не знала других мелодий), слезы смывали дешевую сурьму
с ее белесых ресниц. Хунзахцы и гости столицы остались к ней
равнодушны, никого она не впечатлила, некоторые даже громко
выкрикивали самые обидные для женщины слова:
– Да я ее и даром не взял бы!
– Кого нам предлагают купить, доску какую-то!..
– Тощая, как скелет кашиша⁴⁸! Ха-ха-ха!..
А между тем она пела на итальянском арию. Гамач так засмотрелся на нее,
что его загоревшиеся глаза уздени и беки восприняли по-своему.
Но философу, знающему латынь, а потому и понимавшему некоторые слова

из того, что пела невольница, было плевать на их смешки.
– Друг мой, Шахбанилав, не одолжишь ли ты мне пятнадцать серебряных?
Я хочу купить эту невольницу.
– Вот мой кошелек, – удивленный воитель вынул из-за пазухи увесистый
кожаный кисет с серебряными и золотыми рублями, – бери сколько хочешь.
Только ведь тут есть красавицы и получше… Купи другую.
– Нет, мой друг, мне нужна именно эта. Она поет великую арию! Значит,
образованна!
– Эй, прелестница! – крикнул Гамач на латинском языке, уже третий раз
проходившей мимо, танцуя и плача, невольнице, – не желаешь ли присесть
со мною рядом?
Невольница, услышав родную речь, замерла и, медленно повернувшись,
остановила взгляд на светловолосом, гладко выбритом мужчине с умными
глазами.
– О, мой Бог! – воскликнула она, тоже на латинском, и от радости едва
не лишилась чувств; философ метнулся к ней и поймал легкое падающее
тело.
Гамач бережно усадил невольницу на тахте рядом с собой и отсчитал
подскочившему купцу пятнадцать серебряных рублей. Глядя на то, как
Гамач стал угощать невольницу, многие засмеялись, но одного острого,
режущего, как меч, взгляда Шахбанилава хватило спесивцам, чтобы они
быстренько заткнулись. А невольница, хотя еще ничего и не знала о своем
новом хозяине, но была счастлива, словно по волшебству всесильного неба
очутилась на родине, в кругу своих родных и близких.
После полуночи, когда закончился пир, Гамач привел невольницу домой,
познакомил с женой и изъяснился на латыни:
– Живи с нами, как равная с равными, как член моей семьи… Бог даст, я
выдам тебя замуж за какого-нибудь хорошего узденя и у тебя будет своя
семья, свой дом.

* * *
– Не играйте с мечом, – наставлял Шахбанилав своих юных учеников,
собранных со всего Хунзаха для группы царевича. Среди них был и сын
Гамача по имени Махач, и еще десяток мальчишек, сыновья беков
и богатых узденей, которые не захотели вернуться в мечеть к Давуду-
хаджи. – Не играйте, чтобы не пораниться, и не бойтесь, чтобы
не проиграть поединок. Меч – это сила духа человеческого! Он должен
чертить по воздуху волшебные узоры. И чем больше волшебства – тем
выше мастерство воина…
Нуцал выделил для группы друзей своего наследника просторную комнату
в замке, где не зажигали факелы – только светильники, горящие на хвойном
масле. Для обучения детей Корану в замок приходил молодой алим
по имени Омар-хаджи, уже успевший совершить паломничество в далекую
Мекку и поучиться у прославленных алимов Медины и Багдада. Детям
сразу понравился новый учитель, который не хмурился, не покрикивал
на них, как спесивый Давуд-хаджи. Да и голос и мелодии, на которые
Омар-хаджи распевал аяты Священной Книги, были куда лучше, чем голос
и мелодии сердитого учителя. Дети быстро выучивали наизусть по пять
и даже десять аятов Корана, а затем с удовольствием распевали молитвы,
прогуливаясь по улицам Хунзаха. Взрослые смотрели им вслед
и спрашивали друг друга, кто это их так хорошо научил.
– Как кто? Вы разве не знаете? Ведь наш Правитель призвал ко двору
Омара-хаджи, он и учит тинануцала и его друзей Корану.
После двух часов занятий в их классе появлялся славный воитель
Шахбанилав. Он забирал детей во внутренний нукерский дворик и обучал
владению мечом. Тут, в комнатах для стражи, среди настоящих мечей
и мечей незаточенных, в отдельном углу появились и детские мечи, тоже
незаточенные. Но и с ними следовало обращаться осторожно, ибо и этим
незаточенным учебным клинком можно проткнуть человека, а угодив
по голове или шее – убить.
– Меч любит легкую руку и быструю мысль… – внушал семилетним
воинам Шахбанилав. – А легкая рука и быстрая мысль любят упражняться
ежедневно. Понятно, о чем я говорю?

– Да-а! – звонко отвечали дети, но воитель-то знал, что это еще не так, что
понимание магической силы ежедневных упражнений им будет понятно
лишь много лет спустя.
– Молодцы, – хвалил детей Шахбанилав, словно поверил им.
– Значит, так, юные воины, чем больше ударов мечом, тем лучше.
Попробуйте сосчитать, сколько раз я ударяю мечом по воздуху.
Договорились? – воитель начинал поединок с воображаемым противником,
не очень быстро рассекая воздух своим огромным мечом, но все время
выделывая замысловатые круги, словно на него нападали и спереди,
и сзади.
– Раз, два, три, пять, шесть, десять… – вразнобой, стараясь перекрикивать
друг друга, скандировали дети, которые конечно же сбивались со счета.
– Ну? Сколько же врагов я сразил? – остановился воитель после тридцатого
удара.
– Троих, – выкрикнул кто-то.
– Пятерых…
– Десятерых…
– Хорошо. Теперь давайте вы. Кто выйдет первым?
Первыми хотели быть все. Но кто-то из них по-настоящему первым
в мастерстве владения мечом будет только много лет спустя. А сейчас
Шахбанилав устроил так, что первыми стали все. Выстроив учеников
в длинный ряд, подальше друг от друга и лицом к себе, Шахбанилав
скомандовал:
– Рубим справа – так! Рубим слева – так! Колем прямо, вот так…
Дети начали усердствовать. Безудержные мальчишеские фантазии,
наверное, перенесли их в сказочные страны, где их любимый царевич
сражался с чудовищем и спасал бедных людей. Когда-то сам Шахбанилав
мнил себя царевичем и сейчас хорошо понимал этих малышей, среди
которых был и настоящий царевич. Но, судя по восторженному кличу,

горящим счастливым безумием детским глазам, они, похоже, настолько
забывались, что, кроме себя, не мыслили иного царевича. Но Шахбанилав
их быстро останавливал. Медленно показывал взмах руки с мечом справа,
затем слева и укол в корпус.
Пришлось немало потрудиться, чтобы к весне дети выполняли сложные
и мастерские удары мечом по воздуху, перемещались, ведя бой
с воображаемым противником. Весной же начинался новый этап воинского
обучения, для чего воитель увеличил группу учеников втрое. Теперь они
каждый день скакали на лошадях и метали дротики, стреляли из лука,
боролись и бились на кулаках, обматывая руки тряпками, чтобы не так уж
повреждались лица и сохранялись пальцы от переломов.
С Умаханом никто не мог сравняться ни в силе, ни в ловкости, ни
в мастерстве. Он восхищал своего славного учителя, отца-Правителя и тех,
кто имел удовольствие смотреть учебные схватки. Для борьбы или
кулачного боя Шахбанилав выставлял против царевича сразу двух
учеников. И тогда, конечно же, доставалось царевичу, но чаще он выходил
победителем.
В следующую зиму Шахбанилав устраивал между учениками бои на мечах,
но очень условные, объясняя задачу, согласно которой следует не навредить
другу, но выбить меч из рук. Ленивых и слабых приходилось удалять
из группы.
– Представьте себе, – говорил детям опытный воин, – что вам приходится
биться с врагом с утра до вечера. Если вы и сто взмахов не можете сделать,
сохраняя силу, что же будет с вами, когда вы устанете, а враг – еще полон
сил? Вы же потерпите позорное поражение… Вот почему надо стараться.
Шахбанилав набирал воды в кувшин, надевал его на толстую палку и, пока
вытекала вода, следовало изо всех сил рубить по воздуху. Чем больше
правильных махов мечом – тем выше оценка. А еще Шахбанилав держал
в одной вытянутой руке сырую ветку осины – ученик старался отрубить ее
ударом острого меча, но каждый раз учитель преграждал путь к цели своим
мечом, и ветка оставалась несрубленной. Тут следовало хитрить,
обманывать противника, показывать, что бьет справа, но ударять слева,
и наоборот.

Упражнения по рубке на мечах усложнились следующей зимой.
Шахбанилав одевал мальчиков в легкие панцири из слоеной бычьей кожи,
с заклепанными сверху тонкими стальными пластинами, чтобы не тяжело
было бегать и прыгать. Мечи давались юным воинам тупые, которые никак
не смогли бы разрубить плечо или проколоть грудь, а что бить мечом
в голову соперника нельзя, они уже и сами знали. Хотя нечаянно несколько
увечий в группе Шахбанилава ребятишки все же получили. Зазевавшиеся
мальчишки удалялись из группы, набирались другие, более сильные,
в числе которых были и сыновья невольников.
Нуцал иногда находил время, чтобы посмотреть, как рубится его
престолонаследник. Умахан крушил своих соперников и силой,
и мастерством, хотя он тоже не избежал колотых и рубленых ран. Он уже
не был толстым и неуклюжим. За два года занятий воинскими уроками при
Шахбанилаве царевич стал походить на атлета. И вопреки опасениям его
сердобольных родственников, предрекавшим замедление роста царевича
из-за непомерно больших нагрузок, которыми мучал его Шахбанилав,
Умахан рос так быстро, что стал вровень с мальчишками, которые были
старше него на три-четыре года.
Помимо гимнастики и воинских уроков, Умахан со своей группой дважды
в неделю получал уроки и от Гамача. Философ рассказывал детям
об окружающих Дагестан странах, о могуществе и убожестве различных
государств, но, самое главное, Гамач воспитывал в них способность
самостоятельно различать добро и зло.
* * *
На весенний праздник в Хунзах в 1771 году приехали почти все правящие
в Дагестане дворы. Собралось около полусотни принцев и принцесс, среди
которых только престолонаследников было шестеро: Умахан Аварский,
Таймураз-уцмий Кайгагский, Сурхай-хан Казикумухский, Ахмадали-хан
Джунгутайский, Исмаил-хан Аксайский и Дауд-хан Таркинский.
Праздник проходил на широкой поляне у большого водопада, подходить
к которому могли лишь смельчаки, ибо поляна резко обрывалась, а внизу
зияла острыми камнями страшная пропасть. Согнанные на край поляны

быки громко ревели и яростно бились своими страшными рогами.
Побежденному быку редко удавалось убежать от края поляны на покатый
склон, где ничто ему уже не угрожало, разве только кинжал хозяина,
решившего пустить быка на мясо. Чаще бой быков заканчивался тем, что
сильный бугай сталкивал слабого в пропасть, где несчастное животное
разбивалось насмерть. А то и вовсе сваливались сразу оба быка:
побежденный и победитель, не сумев после своего сильного удара
удержаться на краю. Народу нравилось это старинное представление –
разбившиеся о скалы быки считались жертвоприношением наступающей
на земле богине весны Ихай. Правда, хунзахцы уже много лет
не произносят это ненавистное имамам и алимам имя богини, да и мало кто
сейчас думает о жертвенности проводимых бычьих боев. Как и сотни лет
назад, когда здесь не было ни христианских, ни мусульманских
проповедников, священнодействовали лишь аварские жрецы, поклоняясь
многочисленным горским богам, хунзахцы восхищались боями быков,
позабыв обо всех религиях.
В это время хунзахцы снимали с цепей своих породистых волкодавов,
а еще сюда спешили собаки с окрестных сел и наедались отменным
бычьим мясом. В прежнее время волкодав загрызал случайно забредшую
в Хунзах собаку, ибо делить в этом городе всегда есть что, а в эти
тревожные для псиной братии дни и ночи, казалось, волкодавы были рады
даже последней безродной шавке, лишь бы гавкала погромче и хоть
изредка отвлекала матерых…
Волки на кровавый пир являлись уже после полудня, когда шум
человеческих голосов затихал над пропастью, а собак набиралось возле
заветных туш не очень много. Любопытные уздени спускались по опасным
тропам на скалах и часами высиживали там, ожидая начала сражения.
Сперва появились три волка. Достаточно было бы легкого ветерка, чтобы
собаки их учуяли. Но не было ни малейшего дуновения. Волки подошли
поближе и заявили о своем присутствии рычанием. Волкодавы
встрепенулись, заметили своих вечных врагов и редко, но грозно залаяли.
Волки тут же повернули обратно. За матерыми никто из волкодавов
не погнался – знают породистые псы себе цену, да и к волчьим хитростям
приучены. Через некоторое время опять появились матерые: волчица и два
волка. Зарычали, засуетились, прыгая с камня на камень. Примерно
с десяток волкодавов пировали возле и вокруг четырех туш, но еще

столько же разбившихся насмерть быков оставались пока еще ничейными.
Но вот от одной из собачьих групп оторвалась здоровенная собака
непонятной породы, угрожающе понеслась навстречу волкам. За ней
побежали с десяток собак, неизвестно откуда взявшиеся: возле пирующих
их не было, они словно не получили еще разрешения подойти к тушам.
А теперь, видать, стараются заполучить это право.
Вот и начались волчьи забавы. Матерые бегут, а псы гонятся. Волки
скрылись в густых зарослях, под зеленеющими листиками ничего не видно.
А вот и первое сражение! Послышался жалобно-противный скулеж, затем
нечто истерически громкое, несколько собак в паническом бегстве
выскочили из зарослей. Волкодавы прервали трапезу, но вперед
не кинулись. Они словно знали, что произошло в чащобе: несколько собак
уже никогда не вернутся назад, им же, волкодавам, еще предстоит
сражение, а потому и берегли они свои силы. Безродные собаки собрались
в кучку неподалеку от волкодавов, засуетились и, завидя вновь
появившихся волков, неистово залаяли. Собаки начали прибывать.
Появились еще волки. Их тоже стало много. И вот один здоровенный
кумур⁴ отделился от стаи, вышел далеко вперед, одним своим видом
заставляя отходить назад лающих собак. Навстречу матерому выскочил
один породистый волкодав с белой лохматой шерстью. Остальные,
столь же мощные псы, продолжали стоять у бычьих туш, по-прежнему
не прикасаясь к мясу. Вышедший вперед волкодав остановился, пару раз
громко гавкнул, зарычал похлеще матерого и снова двинулся навстречу
огромному волку, который тоже зарычал, делая несколько осторожных
шагов вперед.
На дне пропасти наступила тишина. Ни Умахан, ни кто другой из его
группы не знали, что будет дальше, но что-то глубинное в их мальчишеском
сознании, уже имеющем понятие о сражениях, подсказывало им, что это
будет нечто важное, нечто решающее.
– Смотрите, вы сейчас видите, как эти безмозглые твари готовятся
к поединку, – пояснил своим ученикам Шахбанилав. – И хотя силы
на стороне собак, они как будто проявляют благородство к противнику,
взывают к справедливости… Но об этом потом. Пока смотрите
и запоминайте: даже собаки с волками выходят один на один.

Псина, приближаясь к волку, совершенно перестала лаять, только рычала.
Издалека было не определить, кто крупнее – собака или волк, они казались
одинаково мощными. Рычал и волк, уже не двигаясь вперед, но зазывая
к себе противника. Когда уже расстояние сократилось между ними
до минимума, волкодав стремительно понесся вперед и в огромном прыжке
столкнулся с матерым. Их раскрытые пасти с большими острыми клыками
ударились друг об друга со страшным звуком. Они покатились по камням.
Было не понять, кто кого кусает. Но вот кувырканье прекратилось,
и белошерстый зверь, придавив лежащего под ним серого врага толстыми
лапами, вцепился зубами в его горло, начал теребить со страшной силой.
Ни единого лая со стороны собак и ни единого рычания со стороны волков!
– Смотрите, как умирает волк. Даже не пискнул. А когда в зарослях
загрызали собак, слышали, как противно они заскулили, завизжали? Вот-
вот… – улыбнулся Шахбанилав, наблюдая за выражениями лиц своих
учеников.
Наконец матерый перестал дергаться. Волкодав перегрыз ему горло,
отошел в сторону и залаял. Но это был не тот лай, которым заливались
беспородные собаки. Прозвучал громкий, победный лай, в котором не было
ничего хриплого, злого или доброго, но бесконечно величественное, словно
эта псина понимала толк в победе над врагом. Волкодав лаял вслед молча
уходящим в чащу двум десяткам матерых, а собаки, которым еще не было
позволено прикасаться к тушам мяса, поддержали лай победителя громким
хором. Через некоторое время они по одному стали подходить к заветным
тушам. Похоже, волкодавы им разрешили начать пир.
Но на этом битва на дне пропасти не закончилась. Надвигалась ночь. Волки
проиграли первое сражение, наверное, потому что чувствовали близость
человека.
В свете полной луны к полю боя пришли хунзахцы и специально
приехавшие сюда на это зрелище из разных вилаятов любопытные
дагестанцы. Со дна пропасти доносился оглушительный лай десятков
собак, а волков, будто знающих, что пришли на чужое, слышно не было.
Лишь редкое рычание доносилось из пропасти.
Взрослые предупреждали детей не подходить близко к краю пропасти, где
ограждение было снято специально для бычьих боев. Большая часть дна

пропасти, усеянная огромными валунами, хорошо просматривалась
и не подходя к опасной черте. Сражение собак с матерыми кумурами было
хорошо видно. Луна, как большая лампада, светилась желтым светом,
окрашивая дерущихся насмерть зверей своим холодным золотом.
Шахбанилава уже здесь не было; получив приказ от Нуцала, он уехал
в Кайтаг по важному делу. Умахан пришел на вечернее зрелище
в сопровождении отцовских нукеров. Тут присутствовало много детей
знати и узденей, а невольники лишь те, которых взяли с собой их господа.
Так, Умахан взял сюда восемнадцатилетнего невольника по имени Хасан,
обученного сражаться. Нет, царевич не нуждался в телохранителе,
невольник сам попросил его об этом, желая хоть раз в жизни увидеть
зрелище боя зверей, о котором слышал с детства. Впрочем, об этих боях
знали в то время во всем Дагестане.
– Вон он, царь-кумур, взошел на высокий камень! – передавая свое
восхищение толпе, крикнул старший из нуцальских нукеров. – Смотрите,
дети, как оглядываются на него остальные волки. Ждут приказаний,
не иначе…
– А я им прикажу, – тонким голоском пропищала вдруг шестилетняя
принцесса Китлиляй, дочь Мухаммадмирзы-хана, которую воспитывала его
старшая сестра Нажабат-нуцалай.
Словам принцессы никто не придал значения, она же приблизилась вдруг
к пропасти, к самому краю.
Рядом было много детей и взрослых. Ее окликнула приставленная к ней
невольница, но упрямая принцесса не послушалась, что-то стала кричать
огромному, серо-золотистому волку. Не смей, мол, загрызать наших собак,
а то я тебя поколочу. Она повернулась назад, но обо что-то споткнулась и…
– Вай Аллах, спасите Китлиляй! – вскрикнула няня-невольница.
Заметивший падающего ребенка молодой раб метнулся на край и успел
схватить девочку за подол платья.
Тонкий шелк ее платья, наверное, порвался бы – Китлиляй была
толстенькой, тяжеленькой девочкой, но тут немного помогли ветки
кустарника, удержавшие на несколько мгновений падение девочки
в страшную бездну с острыми камнями. Раб потянул девочку на себя,

но его чарыки заскользили по молодой, только-только пробившейся траве.
И лететь бы им обоим в пропасть на съедение волкам, если бы Умахан тоже
не подоспел на помощь. Он схватил раба за полу бешмета, а кто-то
из взрослых поймал свободную руку царевича. И такой живой цепью
спасли принцессу Китлиляй – вытащили ее прямо из пропасти.
– Ну-ка, прочь всем от края, – заорал на всех старший из нуцальских
нукеров.
– Молодец, Хасан, ты настоящий герой! – похвалил невольника Умахан,
похлопывая того по плечу, когда они отошли от пропасти на безопасное
расстояние. – Мой дядя щедро одарит тебя за свою дочь…
– Да чего там, я же не ради подарка… – заскромничал невольник. – Ребенка
жалко. Слава Аллаху, что и ты сообразил поймать меня, а то бы лететь мне
с нуцалай волкам на корм.
– Эх ты, дурья голова! – захихикал какой-то приезжий аварец с чалмой
вокруг папахи. – На том свете тебе принцесса досталась бы в жены,
и из раба презренного ты превратился бы в хана. Ха-ха-ха!
– Да? Это правда? – словно жалея, что не полетел в пропасть с принцессой,
начал заикаться невольник.
– Клянусь Аллахом, правда! – подтвердил чалмоносец. Умахан спросил его:
– А что же ты сам не выберешь себе такую смерть?
– О-о! Я бы выбрал, но ведь нарочно нельзя. Ха-ха-ха!..
– Дурак какой-то, пошел прочь!
Приезжий молча поклонился царевичу и скрылся в толпе.
– Хасан, ты ведь что-то попросишь у Мухаммадмирзы-хана? Мой тебе
совет: не строй скромнягу из себя, – наставлял своего восемнадцатилетнего
невольника десятилетний Умахан.
– Ладно, раз ты этого желаешь, мой господин…

– А ты знаешь, что лучше всего попросить у Мухаммадмирзы-хана? –
вдруг воскликнул царевич. – Попроси дом, пахотную землю и невесту, а я
уговорю отца, чтобы он даровал тебе волю.
– Что ты, Умахан, зачем мне воля, что мне с ней делать, – искренне
испугался раб, которому при замке жилось не хуже, чем многим узденям,
у которых было мало пахотных земель или не было вовсе, а посему
и вынуждены были перебиваться заработками на наемных работах.
* * *
На следующий день рано утром невольника Хасана позвали в дом Нажабат-
нуцалай, и вместо вознаграждения за спасение принцессы он был
подвергнут избиению и брошен в зиндан. Умахан узнал об этом перед
обеденным намазом. Шахбанилав, закончив уроки владения мечом, привел
юных воинов в молитвенную комнату, где после обеда их ждали еще уроки
Гамача.
– Слышали новость? Невольника Хасана Курбан-хан бросил в зиндан⁵ , –
поведал учитель богословия Омар-хаджи.
– Как? За что? Когда? – еще не совсем понимая суть услышанного
от учителя, проговорил Умахан.
– Не знаю… – муалим тоже был обескуражен. – Сейчас время намаза, всем
на омовение! – скомандовал Омар-хаджи. – До прихода Гамач-Хусена мы
должны успеть выучить новую молитву.
– Постой, постой, учитель, ты говоришь, Курбан-хан бросил моего раба
в зиндан?
– Да, мой владыка, я услышал об этом сейчас на террасе, в канцелярии
диван-визиря. Говорят, твой раб прикоснулся к принцессе…
– Прикоснулся?..
Три десятка учеников, среди которых были и подростки тринадцати-
пятнадцати лет, уже знающие язык Корана и кое-что смыслящие в шариате,

пряча свои ухмылки, посмотрели на царевича. И тут он, десятилетний
царевич, краснея от стыда, понял, что имеет в виду их учитель.
– Когда это он мог к ней прикоснуться?
– Не знаю, мой владыка, я сказал лишь то, что услышал от Абурахима.
Всем быстро делать омовение, время уходит…
– Пусть уходит! – вскричал вдруг царевич. – Ты же сам нас учил, что Аллах
не принимает молитвы с грязными сердцами! И даже самые длинные
омовения не спасут от адского пламени, если нарушается шариат, если
мусульмане потворствуют залимам⁵¹! Вы слышали, что я сказал?! – Умахан
повернулся к ученикам с горящими глазами. – Я понял, что произошло! Я
все понял. Я не стану делать намаз…
– О, мой юный правитель, не гневай Аллаха, свидетельство в инкаре⁵²
против самого себя – страшный грех, – испуганно заговорил богослов,
пытаясь урезонить царевича, который никогда не был столь резок в словах,
как сейчас.
– А бросать в зиндан невиновного не страшный грех? А как ее, дуру
маленькую, Хасан мог поймать над пропастью, если не прикасатся к ней?
Он что, волшебник из сказки! Нет, я сейчас не буду делать намаз. Я пойду
и вытащу своего раба из ямы!
Умахан выскочил в коридор и стремительно понесся по лестницам наверх,
где вдоль левой террасы располагались канцелярии визирей. Следом за ним
побежали и остальные, кроме нескольких, очень примерных в вопросах
религии учеников.
Умахан ворвался к Абурахиму.
– Поясни мне, кто и за что бросил мое…
– Ты неучтив к старшим, мой тинануцал, – прервал диван-визирь Умахана,
не дослушав его вопроса. – Говори потише, я же не глухой.
– Тогда поясни мне, что с моим слугой Хасаном? Кто его бросил в зиндан?
– А-а, – протянул Абурахим и, коротко рассмеявшись, пояснил: – Курбан-

хан очень разгневан на него.
– Да? А за что?
– Такие вопросы тинануцал должен обсуждать не со мной, я лишь слуга
твоего отца, Светлейшего Правителя, и если на то воля Аллаха, я буду
служи…
– А я и не собираюсь с тобой обсуждать! – так громко бросил в лицо визиря
царевич, что могущественный горский вельможа побагровел от гнева. – Я
задал тебе вопрос. Отвечай немедленно!
Диван-визирь улыбнулся, старательно растягивая свои маслянистые губы
и переводя взгляд на толпившихся за спиной нуцала мальчишек.
– О, мой юный владыка…
– Ты мне не нравишься. Как только я взойду на Престол, я прогоню тебя.
Умахан выскочил на террасу, стремглав помчался вниз, увлекая за собой
два десятка соучеников, и через сад выбежал на плошадь. Стражники
и нукеры, а также беки и уздени, удивленно спрашивали друг друга, что это
с царевичем. Кто-то даже пытался остановить его, спросить, в чем дело,
куда он бежит. Но Умахан не желал останавливаться ни на мгновение: он
спешил к большому дому своей ненавистной тетки. Соученики бежали
следом, предвкушая нечто очень интересное.
Умахан ворвался в просторный двор, вечно грязный двор, где, как всегда,
суетились рабы и мало что успевали делать. По крайней мере, этот двор
редко бывал свободным от конского навоза и гниющих отходов еды
в корзинах.
– Позовите сюда Курбан-хана, – приказал царевич первому попавшемуся
во дворе рабу и, не задерживаясь, прошел мимо длинной конюшни
до волчьих клеток, где под глиняным навесом располагалась дюжина
зинданов.
Прошлым летом Умахан приходил сюда с Булач-ханом посмотреть на трех
гидатлинских конокрадов, которых казнили по приговору диван-визиря
Абурахима. А через месяц по всему Хунзаху пошли слухи, что казнили

совершенно невиновных, ибо коней Курбан-хана, оказывается, украли
андийцы и продали чеченцам, которых потом видели на аксайском базаре.
Но ни диван-визирь, ни кто иной из большого семейства Нажабат-нуцалай
замаливать грех не собирались. Хотя бы тем, чтобы дать семьям,
лишившимся кормильцев, по паре лошадей и сколько-нибудь овец. А ведь
приезжали родственники невинно казненных и просили диван-визиря,
чтобы тот объявил об ошибке, что их родственники не виновны, а они
поклянутся на Коране, что не затаят обиды и не будут помышлять о тайной
мести. Ибо нет райской доли для казненных преступников, хоть и молились
они пятикратно всю жизнь. Абурахим вместо этого пригрозил им
шариатской расправой, и те больше не появлялись в Хунзахе.
Из шести зинданов, закрытых решетками, лишь на два были повешены
замки. В одной яме сидел человек, укутанный в грязный парчовый Плащ
и обутый в высокие сапоги, о красноватом цвете которых от слоя грязи
на коже можно было лишь догадаться. Умахан невольно задержал на нем
взгляд. Ему стало любопытно. Во второй яме оказался его невольник.
– Хасан, ты что здесь делаешь? – задал, хоть и глупый, но искренний
вопрос царевич.
– Сижу, мой повелитель, – печально улыбнулся раб, тяжело поднимаясь
на ноги; белая суконная рубаха на его спине чернела несколькими
полосками засохшей крови.
– А почему? – почти вскричал Умахан. – Что случилось? Кто тебя бросил
сюда? Тебя что, кнутом били?
– Прости меня, мой повелитель, я ничего не понял… Курбан-хан (да
продлит Аллах его дни и умножит его богатство) был в гневе и, наверное,
не разобрался…
– Что здесь понадобилось тинануцалу? – прозвучал за спиной холодный
голос Курбан-хана.
Десятилетний царевич встрепенулся, что-то сильно неприятное резануло
его слух. Но, не подавая вида, он медленно поднялся с корточек
и повернулся к своему тридцатидвухлетнему вацхалу⁵³.
– Зачем ты бросил в яму моего слугу? – глядя прямо в глаза, спросил

Умахан.
– Во-первых, он не слуга, а ничтожный раб. А бросил я его в яму, чтобы
наказать за оскорбление, причиненное им твоей и моей двоюродной
сестре, – не задумываясь, ответил Курбан-хан.
– Которой?
– Китлиляй.
– А что он ей сделал?
– Распусти по домам свой грозный отряд и пошли в дом. Такие вопросы
не обсуждаются при грязных рабах и на глаза подданных, если даже
некоторые из них высокочтимые беки.
– Но Аллах-то нас все равно увидит и услышит, где бы мы ни были. Так что
говори здесь, за что ты побил Хасана?
На сей раз вместо ответа Курбан-хан взял царевича за локоть и силой хотел
оттащить от ямы. Но он, вырвав руку, воскликнул:
– Не смей ко мне прикасаться!
– Ах так! Тогда вон из моего дома! – Курбан-хан указал пальцем в сторону
ворот. – Ты, потерявший совесть владыка, не имеешь права распоряжаться
в доме дочери Дугри-Нуцала и оскорблять представителя династии великих
Сариров! Вон, я сказал!
– А что, твоя мама или ты обладаете символом власти? – Умахан вытянул
вперед висевший на его груди золотой медальон, уже не тот, который был
у него пять лет назад, который он подарил девочке-полурабыне. Сейчас
на его груди, надетый на толстую золотую цепь, висел большой медальон,
где черным агатом был изображен волк, охраняющий правящий Дом
Сариров. – Я приказываю тебе отвечать на мои вопросы!
– Ах ты щенок! – рассвирепел вдруг Курбан-хан и, схватив Умахана за руку,
потащил его вдоль конюшен во двор, а толпившихся вокруг царевича
сыновей беков и узденей прогнал со двора, отвешивая увесистые тумаки. –
Сейчас ты пожалеешь о своей дерзости! Я научу тебя блюсти законы

династии и тому, как следует вести себя на глазах наших слуг и рабов.
Останься во дворе, пока не прибудут сюда Светлейшие…
Курбан-хан послал за Нуцалом и Мухаммадмирзой-ханом своих слуг
из числа узденей. Умахан вдруг почувствовал в себе нестерпимую злость
к этому родичу. Ему даже подумалось, что через несколько лет, когда он
станет взрослым, вызовет его на поединок и убьет. Но пререкаться больше
не стал, залез на веранду и, свесив ноги, стал ждать. Он не знал, как на все
это посмотрит отец-Правитель, хотя знал точно, что и отец, и дядя
ненавидят тетю и всех пятерых ее сыновей, обладающих ханскими
титулами.
Через полчаса один за другим стали появляться члены династии. Первым
прискакал на коне Жават-хан, самый старший сын старой тети, но все еще
очень бодрой принцессы Нажабат. Затем появились троюродные братья
ханов, которые приходились родными братьями диван-визирю Абурахиму,
и лишь потом пришли дядя Мухаммадмирза-хан и его сын Булач-хан,
которому было уже почти девятнадцать и он командовал сотней
авангардного войска, которым руководил Осман-хан.
Жават-хан, ведающий нуцальскими амбарами, и братья Абурахима,
ведающие нуцальскими пастбищами, стали стыдить Умахана
за непочтительность к старшему хану. Мухаммадмирза-хан прервал их
нравоучения и распорядился привести во двор раба, из-за которого царевич
поднял тревогу, нагрубил диван-визирю и Курбан-хану. Затем велел
привести во двор свою дочь. Жават-хан, отдувая свои вислые усы, буркнул
Курбан-хану, что не стоило тянуть времени: раба следовало отвести к той
пропасти и скинуть вниз, на корм волкам, которые уже отвоевали у собак
одну бычью тушу.
– А потом тебя Аллах бросит в ад, на корм шайтанам! – заявил ему Умахан,
от чего Мухаммадмирза-хан и его сын Булач-хан весело рассмеялись.
– Похоже, ты и будешь в нашей династии самым мудрым правителем, –
заметил дядя, что очень не понравилось остальным родичам, но возразить
ему тут никто не посмел. – Как тебе пришло в голову, что шайтаны в аду
питаются грешниками? Я нигде такого не читал и не слышал от алимов.
Булач-хан тоже был доволен царевичем. Он похлопал Умахана по плечу

и подбодрил его:
– Ты уже сейчас мыслишь, как настоящий мудрец! Я горжусь тобой, мой
юный владыка.
Когда привели раба, Мухаммадмирза-хан внимательно посмотрел в лицо
невольника, который упал на колени и воздал хвалу Престолу нуцалов.
– Вы хотите сказать, что этот благовоспитанный раб дерзнул совершить
грязный поступок? Ну, ладно, сейчас все выясним, где моя девочка? Долго
ее еще ждать?..
Наконец вышла из дома Китлиляй, вся такая толстенькая, с важной, как
у старой нуцалай, походкой. Она была в цветастом шелковом платьице,
шею обрамляло жемчужное ожерелье, подаренное ей тетей. Весь ее вид,
несмотря на малые годы, выражал надменность и значительность, словно
она была наследницей Престола, а не Умахан. Она уставилась на царевича
колючими черными глазками и заулыбалась, словно ее пригласили сюда
поиграть с ним в кошки-мышки. Она всегда стремилась поиграть
с Умаханом, но он ее и на дух не переносил.
– Ну, что, доченька, скажешь отцу? Кто на такую важную особу посмел
покушаться?..
– Вот этот грязный раб! – выкрикнула она, указывая пальцем на стоявшего
на коленях юношу.
– Когда же это случилось? – улыбнулся Мухаммадмирза-хан, поражаясь
тому, как его дочь копирует противные, злобные жесты, столь отличные
от жестов покойной матери.
– Вчера, у пропасти, – коротко заявила девочка.
– Это когда ты чуть не полетела к волкам навстречу?
– Я не летела волкам навстречу, я только смотрела, как волки собираются
драться с собаками. А этот нечестивец схватил меня за платье и оголил при
всех мою задницу…
– А как ты хотела, глупышка, чтобы он тебя поймал над пропастью? –

вскричал на двоюродную сестру Умахан. – Он ведь и сам мог разбиться
об скалы из-за тебя, подлая!
– Сам ты подлый, и твой раб подлый, и твоя мама подлая даргинка, а ты
подлый царевич, старших не уважаешь, – затараторила шестилетняя
девочка на одном дыхании и так быстро, что Умахан, запылавший гневом,
не успел ей даже возразить; во дворе поднялся одобрительный смех. Было
очень смешно наблюдать за девочкой с повадками старой нуцалай.
– Ну и язык у тебя, доченька, как у ведьмы в языческом храме, –
укоризненно покачал головой Мухаммадмирза-хан. – Стыдно мне за тебя.
Где твоя скромность? Ты чья дочь?
– Твоя, папа, твоя. Но почему мне должно быть стыдно, не я же этого
грязнулю трогала руками, а он меня…
– Ну-у, знаешь, доченька, ногами-то над пропастью не удержишь человека.
– Надо будет – удержу, – настырно заявила Китлиляй.
– Во! Слыхали? Какая гважичка⁵⁴ растет у меня! – рассмеялся
могущественный хан, переводя слова дочери в шутку и приказал Булач-
хану удалиться с сестрой домой, в замок. – Проучи ее дома, как следует,
розгами, чтобы не росла такая языкастая.
Булач-хан подхватил сестру на руку и ушел со двора тети, которая
наблюдала за собранием династии из окна на третьем этаже, как бы
демонстрируя свое недовольство младшим братом.
– Слушай, племянник, а зачем ты его бросил в зиндан?
– Ну как же? – развел первый тысячник руками. – Сестренка пожаловалась
матери, а я вот решил дождаться тебя, дядя, чтобы ты и рассудил…
– А зачем тогда ты попросил у Абурахима смертную грамоту на казнь?
– Ну что мне теперь раба по головке гладить! Я подумал, что сволочь,
нарочно… это… руки свои поганые распустил…
– Умахан, забирай своего невольника и пошли отсюда, – измерив жестким

взглядом Курбан-хана, молвил Мухаммадмирза-хан.
– Дядя, дядя! – царевич схватил Мухаммадмирзу-хана за руку. – Пусть он
еще отпустит чужестранца в парчовом плаще и в красных сапогах! А то его
тоже они казнят без вины, как тех гидатлинцев…
– Что ты городишь, болван, какой чужестранец? – возмутился было Курбан-
хан, но Мухаммадмирза-хан оборвал его сильной затрещиной по коротко
стриженой темной бороде.
– Если еще раз я услышу, что ты обзываешь тинануцала, клянусь Аллахом,
я переломаю тебе кости!
Все присутствующие во дворе мужчины в знак покорности слегка
склонили головы, а из окна на третьем этаже старая нуцалай разразилась
проклятиями. Но Мухаммадмирза-хан не обратил на старшую сестру
внимания, не стал ей отвечать, даже головы не поднял, чтобы посмотреть
на нее. Он строго приказал Курбан-хану следовать за ним и первым, ведя
за руку царственного племянника, двинулся к зинданам.
Человек в яме лежал неподвижно.
– Эй, как твое имя? – крикнул Мухаммадмирза-хан. Ни малейшего
шевеления.
– Он что, умер?
– Не знаю, – удивленно пожал плечами Курбан-хан и тут же, подозвав
своих невольников, велел вытащить узника из ямы, который и в самом деле
оказался мертвым.
– А куда же девалась его одежда? Дядя, на нем был парчовый плащ
и красные сапоги, а теперь его кто-то переобул в дырявые чарыки и рваный
ватный бешмет.
– Это тебе показалось с перепугу, – со скрытой неприязнью процедил
Жават-хан, поглаживая свои вислые усы.
– В его возрасте это бывает, – добавил еще брат диван-визиря.

– Ну, а что он тебе говорил, когда был еще одет в плащ и сапоги? –
поинтересовался Мухаммадмирза-хан.
– Ничего. Он только посмотрел на меня, – растерянно проговорил Умахан.
– Ну, вот видишь, он даже не разговаривал с тобой, потому что был
мертвый, – заключил дядя. – Пошли.
Умахан кивнул своему рабу, которого называл не иначе как слугой или
просто по имени, и молча зашагал с дядей к воротам. Потом они втроем
повернули направо и двинулись к замку, где уже подробно
проинформированная ханша требовала от супруга управы на семейство его
светлейшей сестры. А Светлейший Правитель Аварии все никак не мог
решиться на жесткость. Все же он любил свою старшую сестру
и племянников. Но вот поговорить с ней как следует и отчитать ее сыновей,
он понял, что уже давно пора.
Когда царевич с дядей вошли в светлую кунацкую, где у камина
на тигровой шкуре сидел Правитель, а возле него – ханша, у них состоялся
короткий, но очень содержательный разговор.
– Папа, а знаешь ты, как быстро они переодели несчастного чужестранца,
а потом убили, – приглушая голос, говорил Умахан.
– Ты испугался трупа, сынок? – спросила ханша.
– Нет, мама, мне стало жаль чужестранца…
– Ну, и что же, по-твоему, это может означать, сын мой?
– Не знаю, папа. Но странно это очень. Я же не дурак, папа. Правда, мама?
Я сам видел, как он сидел в яме! Когда я посмотрел на него через решетки,
несчастный встал и, подняв вверх голову, посмотрел на меня. А подлый
Курбан-хан силой оттащил меня от зинданов. Ведь если бы этот
чужестранец был мертв, как он смог бы на меня посмотреть? Мертвые ведь
лишь потом оживают, когда их похоронят…
Царствующие особы немного поговорили при царевиче, потом попросили
его никому не рассказывать и нигде не упоминать о случившемся. После
чего попросили его удалиться в свои покои, а сами еще долго просидели,

обсуждая случившееся.
Если десятилетний царевич ничего не перепутал, не приврал, как это
случается с детьми его возраста (за Большим Умаханом ложь еще
не водилась, сознательно выдающих свои фантазии за правду, то догадаться
о том, кто это мог быть, не составляло труда. Чернобородый, смуглолицый
человек, хотя и зарос грязью, пока был в яме, на упокоившемся челе
сохранял черты азиата. И как с первого взгляда определил Мухаммадмирза-
хан, этот несчастный вряд ли был пастухом. Это, скорее, каджар,
приближенный к кому-то из правителей Восточного Закавказья, с которыми
вот уже много лет воюют и союзничают дагестанцы.
На следующий день, когда первый тысячник страны Курбан-хан явился
в замок и Нуцал спросил его, кто это был в его яме, тот ответил:
– Шиитский купец из города Шемахи, пытался обмануть нас. Предлагал
сопровождать наши караваны в Тегеран, обещал покровительство, а потом
стал путаться в именах каджарских правителей. Мы бросили его в яму, а он
неожиданно подох…
– Ну и ладно, – махнул рукой Нуцал, хотя не поверил племяннику.
Но ведь и возразить было нечем.

жүктеу/скачать 1.34 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: