Кавад Раш армия и культура

Мы говорили, что к 1925 году у нас армии не было. В количественном отношении она из-за голо­да и бедности была сокращена с пяти с половиной миллионов до пятисот тысяч. Но даже этот неболь­шой контингент использовался как трудовая армия -на стройках, покосах, заготовках топлива и на про­чих бесчисленных дырах разрухи. Солдаты нередко маршировали в латаном обмундировании, в лаптях и не впроголодь, а отчаянно голодая. Военная реформа 1924 - 1925 годов стала реальностью. На посту Председателя Реввоенсовета Республики Троцкого уже сменил человек, который командовал разгромом Колчака и Врангеля и теперь проводил военную рефо­рму. Это был Михаил Фрунзе.

Осенью того же года впервые проявил "натуру мирового калибра" Георгий Жуков.

Три молодых офицера, три всадника, окончив ка­валерийские курсы, напутствуемые друзьями, двину­лись из Ленинграда верхом на конях к месту служ­бы в Минск. Одним из них был Жуков. Они установили тогда своеобразный рекорд. Суровой голодной порой в этом вызове судьбе крестьянских детей -трех "деревенщиков" — было что-то от былинной мо­лодости и дерзости. Потом Жуков подпишет капиту­ляцию Германии. В 1953 году три офицера решите­льно войдут на заседание Политбюро, и три обстрелянных воина, три воеводы, совершат деяние, кото­рое повлияет на судьбу мира. Впереди твердо и молча шагает Жуков, за ним - генералы Москален­ко и Батицкий.

В жуткой тишине раздается повелительный го­лос Жукова и произносятся немыслимые тогда cлова:

- Берия арестован!

То была новая “Повесть Георгия о Змие".

Как и в старину, обмякший дракон-кровопийца покорно последовал за народным заступником.

Чтобы ни делал в жизни Жуков, во всем была какая-то музыкальная победоносность. Как поэт де­йствия, Жуков бесспорно величайший художник и самая блистательная фигура русской истории после Петра Великого. Всю войну он не покидал седла, не расставался с баяном. После войны он успеет до опалы создать институт военных дирижеров.

Весь сегодняшний офицерский корпус можно смело было бы назвать жуковским. Его поступь, дух и воля должны бы стать эталоном для новых офицер­ских собраний. Жуков состоялся в таких обстоятельствах, когда любой Бонапарт и Цезарь сникли бы. Есть один штрих, который лучше всего показывает и величие Жукова, и то, что он начал, когда у нас не было офицерского корпуса. 23 июня 1941 года, на второй день войны, Сталин вызвал Мерецкова в Мо­скву будто для того, чтобы сделать советником при Ставке. В Москве вместо Кремля Мерецкова увез­ли на Лубянку, и высшие чины НКВД избивали его резиновыми палками. Даже Берия после ареста при­знал, что то была "мясорубка". Если вчерашнего начальника Генерального штаба воюющей державы избивают до полусмерти в столице, а потом выбрасывают за дверь, то это значит, что офицерского корпуса еще нет. Думаете, Жуков не знал, что его может ожидать та же участь, а то и похуже? Знал.

Митрополит Филарет Белорусский писал, как на западной границе республики один священник в пись­ме пожаловался Жукову, что немцы, отступая, разо­рили храм и колокола увезли. Жуков тогда вел нас­тупление на Берлин. Вскоре в белорусское село же­лезной дорогой был доставлен вагон колоколов и при них взвод солдат для наладки. Тайна его гения и неукротимости была в глубокой вере в свое предназначение как представителя всего народа — от малышей до стариков, как их ратоборца, будто он чувст­вовал каждый миг их взгляд на себе. Отсюда и бес сонность, и жестокость, и неистребимая ненависть к фальши.

В этом офицере каждый отмечал особенно близ­кие ему черты. Среди духовенства устойчиво бытует убеждение, что Жуков всю войну возил с собой в машине образ Казанской божьей матери – самой "боевой" и военной иконы. Объясняется это многими причинами и тем, что эта икона участвовала во всех важных битвах и вдохновляла ратников при изгнании интервентов из России в 1612 году. И тем, что Жуков сложился как личность и воин еще в царской армии, где он был удостоен Георгиевских крестов. А когда я спросил у знакомого архимандрита, как мо­жно убедиться в правдивости этого факта, он заметил мягко, что такие поступки не протоколируют и это вопрос не знания, а веры.

Вряд ли кто сделал больше Жукова в истории для спасения своей страны, и никто не был в нашей истории так замалчиваем. Обаяния и мощи этой на -туры боятся и сейчас, ведь он восторжествовал, ког­да все цепенели от ужаса. Жуков на Параде Победы восторжествовал над Сталиным уже всенародно. Верховный, надо воздать ему должное, не потому сам не принял Парад, что был стар для седла. Сценарий другой нашелся бы - с легковой машиной. Нет, Сталин понял лучше всех, какая сила оказалась выше его и Гитлера, - этой силе он посвятил тост. Сталин понял, говоря языком сказания о Куликовс­кой битве, что

Прямота - вот тайна непобедимости Жукова и всенародной привязанности к нему. В детстве каж­дый из нас прикоснулся к этой молитве, из которой когда-то рождались былины. Отечественную войну 1812 года Наполеон называл "русской войной". По-зже Великую Отечественную нацисты именовали "русской кампанией". Эти же названия замелькают в зарубежных изданиях о двух войнах, ставших ве­хами в истории не только нашей страны, но и всего человечества. Они, эти названия, умаляют значение жертв и битв и стоят в том же лживом ряду, что и "генерал Мороз". Что же это за войны, в которых были разгромлены лучшие в мире армии столетий - каждая навек?

Слово "прямой" в русской речи издревле означало "честный", "ясный", "праведный", "народный". Потому выдающийся поэт Николай Языков в стихот­ворении, которое единственное, по свидетельству Гоголя, заставило Пушкина плакать, Пушкина, который говорил о себе:

"Суровый славянин, я слез не проливал, но пони­маю их", -

в этом стихотворении-песне о судьбе Москвы и России в 1812 году назвал Отечественную войну "пряморусской войной".

Война с фашизмом в еще большей степени ста­ла Пряморусской войной, ибо "союз нерушимый республик свободных" возглавил русский народ по пра­ву святой жертвенности: среди всех павших "задру­ги своя" в этой войне две трети были дети России.

Тот же Батюшков, которого нет в детской "Ро­дной речи", а вместо него пестициды застойной поры, говорил, как бы открывая тайну жуковской пос­тупи:

"Ничто не дает такой силы уму, сердцу, душе, как беспрестанная честность" - и добавлял: "Честность есть прямая линия".

Стало быть, Жуков был храбрее, умнее и добрее соперников потому, что был честнее их всех.

На Параде Победы незримо присутствовали все павшие в битвах и все поколения погибших за Рос -сию. Жуков был не одинок, перед ним были сводные полки его братьев по оружию. На трибунах молодые наркомы Победы - Дмитрий Устинов, Вячеслав Ма­лышев, Борис Ванников, Петр Паршин. Рядом дружи­на пытливых изобретателей — на поле брани русский ум не уступил германскому гению - творцы оружия духовы, дегтяревы, шпитальные, федоровы, грабины, токаревы, туполевы, лавочкины, котины, и из них ведь не только Ильюшин - тринадцатый ребенок в семье крестьянина, почти все они "деревенщики”, та­кие же крестьянские дети, как две трети офицеров русской армии 1917 года. Заместитель Министра обороны Иван Третьяк, Герой Советского Союза, Герой Социалистического Труда, пожалуй, единствен­ный из кадровых военных, удостоившийся во время войны назначения немцами награды за его голову, пишет, что в Сибирской дивизии, где он, кстати, двадцатилетним командовал полком, сибиряки—гвар­дейцы называли друг друга не иначе как "крестьяне". Нередко можно было услышать:

"Тяжело сегодня будет нашим крестьянам".

Но самым крылатым и самым любимым выражением сибиряков было:

"Крестьяне могут все!"

Об этом и поведал миру "деревенщик" Георгий Жуков, принимая парад крестьян, которые поистине "могут все"!

После Парада победители собрались в сердце Кремля - в Георгиевском зале, хранящем память о воинах России. Там на торжественном обеде в честь победителей Сталин скажет тост, который как бы замкнет целую эпоху и признает, что вой­на провела историческую "смену караула". В Кре­мле собрались правнуки тех, кто его построил и семьсот лет оборонял. Не знаю тостов, полных бо­льшего исторического смысла, ибо начинал Сталин свою карьеру, вовсе не имея в виду тот тост.

Вот этот замечательный тост, заключительные слова которого в восторге, не веря их звуку, передавали друг другу, как благовест, простые люди всей России. Я помню это с детства.

"...Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа и, прежде всего, русского наро­да.

Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающе­йся нацией из всех наций, входящих в состав Сове­тского Союза.

Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне общее приз­нание, как руководящей силы Советского Союза среди всех народов нашей страны.

Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он - руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение.

У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941-1942 годах, когда наша армия отступала, покидала родные нам села и города Украины, Белоруссии, Молдавии, Ленинградской области, Прибалтики, Карело-Финской республики, покидала, потому что не было другого выхода. Иной народ мог бы сказать правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Но русский народ не пошел на это, ибо он верил в правильность политики своего правительства и пошел на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии. И это доверие русского народа Советскому правитель­ству оказалось той решающей силой, которая обес­печила историческую победу над врагом человечест­ва - фашизмом.

Спасибо ему, русскому народу, за это доверие!

За здоровье русского народа!"

Должен сказать, что в устах Кобы слова "свое­го правительства", "доверие русского народа" зву­чат так кощунственно, что нет сил почти, чтобы не выругаться. Но здесь надо сдерживаться. Не из по­чтения к Сталину, а из благодарности к русскому на роду, который даже его заставил уважать себя. Я не буду здесь говорить о нем то, что он заслуживает Сама речь его, несмотря на вынужденную его при­знательность народу, спасшему его шкуру, которая ему дорога была не менее, чем его сопернику Троцкому, - в каждом слове звучит негрузинское, кста­ти, скрытое лукавство, ибо он был вместе со своим другом—врагом Троцким чем-то абсолютно противоположным понятию - "прямой".

Не будем дальше о Джугашвили из уважения к государству, возглавлять которое его поставила история. Они "товарищи по партии", возненавидели его не столько за репрессии, сколько за то, что он ока­зался умнее и хитрее их всех, а самое главное - за то, что он заставлял их уничтожать друг друга, и при этом даже не кончив университета, как Буха­рин и прочие обладатели собраний сочинений. Троц­кий пытал слабость к театральности. За несколько месяцев до 1917 года снимался в США в кино по­том в революцию открытый "роллс-ройс", кожаная куртка и галифе, сам маленький, суетливый и в пенсне. Такой же маленький, как и Коба, как Ленин и Свердлов. Подражали в одежде самым тогда отча­янным и интеллигентным храбрецам—авиаторам. Коба никому не подражал. Стихи писал в юности. Сам Чавчавадзе, говорят его юношеские стихи поместил не куда-нибудь, а в грузинскую национальную святыню - "Дэдаэна", по-нашему букварь. От этого особенно жутко — Коба не был, как они оратором, но победил соперников, однако, не только безжалостной затаенностью, но и тем, что абсолютно не ведал од­ного обычного человеческого качества - ни одному человеку на свете не удалось увидеть в желтых глазах Кобы сомнения. Он знал своих соратников, они были из того же исчадия, что и он. Все, как один, малорослые, все беспокойно настроенные на одну алчную извилину-доминанту - как бы присосаться к власти. Почти все как и он с псевдонимами. Малейшее сомнение или чувствительность — и гулаговцы тут же перевоспитают в затылок.

Жуков через правду и подвиг сумел подняться над всеми ими.

Русское общество столетиями жило идеалом Ильи Муромца, когда его давно не было. Ильи Муромца, восьмисотлетие со дня смерти которого не отметили в 1988 году ни одна газета и журнал страны. Даже Илья Муромец, по нынешним понятиям начальник погранзаставы, не первый русский офицер. Так глубоки корни армии. Вот кто исторически при­шел на смену гулаговцам и кто возродил вновь ру­сский офицерский корпус. И "афганцы", и юные мо­ряки нахимовцы — словом, все " лицейские", ермоловцы, поэты - все возвращались из армии, школы, клу­бов, походов обратно к родному очагу, в самое таинственное, самое непостижимое глубокое, самое му­дрое из того, что создано человеком на Земле. Нет счастья выше, чем возвратиться в родной дом." Чти отца и матерь свою и будешь долголетен на земле". Никакая творческая работа на свете и прочие научные и производственные радости не сравнятся с теплотой, радостью и творчеством семейного круга. Все пути ведут домой. Нет благородней деятельности, чем вить гнездо, сажать сад, растить детей. Го ворят, осознать свою боль дает надежда на избавление от нее.

"Сейчас идет разоблачение репрессий, и какое-то бульварно—газетное смакование их с приписыва — нием всех грехов, своих и чужих, одному " вождю " отпущения". Нет в большинстве статей и тени боли. Все бегут поразить друг друга новой бухгалтерией цифр. Жертвы переведены в бесноватую отвлеченно­сть цифири. Счет идет по простреленным затылкам. В этом всем скрытая, по существу, пропаганда на­силия, и ей должен быть положен конец. Дети без иммунитета вырастают в новой газетно-журнальной кровавой пене. Вот и "Правда" написала, что в ко­ллективизацию репрессировано один миллион семей. Наконец-то коснулись главного слова - семья. Представляете, что миллион семей — это приличное евро­пейское государство, с детишками, стариками, отца­ми и матерями.

На четвертом курсе восточного факультета я во­лею случая стал начальником лагеря детдомовцев на Карельском перешейке и оказался один перед восьмьюдесятью воспитанниками без вожатых, завхозов, худруков и прочих штатов. Один во всех лицах. Я попросил и в первую неделю мне привезли "Педаго­гическую поэму" Макаренко. Прошло с тех пор мно­го лет, но ощущение ужаса осталось. Быть может, то было еще глубокое влияние древних преданий и среды староверов, в которой я вырос, где люди со­хранили еще эсхатологическое сознание. Я никому не говорил о своем впечатлении, чтобы не шокировать одномерное сознание оптимистов. Но, думал я про себя, у Макаренко были беспризорники, и у меня -сироты. Как можно написать бравурную книгу о юношах, ни разу до этого не рассказав им, этим несча- стным, о преданиях отцов, об истоках, о почве? Они ведь не только без отца и матери, а горя сильнее си­ротства нет, но они еще в колонии за колючей про­волокой. И, не рассказав им историю родной земли, не дав культуры, приохотить к станку и конвейеру, и все это с придуманным самоуправлением, которого в природе нет, ибо есть только соуправление. Платонов назвал бы это "педагогическим котлованом". Отнять, убить отцов ночью под вой заведенных моторов грузовиков, потом детей - в ко­лонию, и все это превратить в поэму, и все с фаль­шивым энтузиазмом, где столько же подлинности, сколько ее в тарахтенье мотора в гараже. Это та -рахтенье энтузиазма, чтобы скрыть убитые семьи этих детей.

Макаренко очень нравилось трудовое воспитание с обрезанной памятью. У него и сейчас полно безду­шных последователей, которые хотят, чтобы их дети учились в университете, а другие в жизнерадостной казарме "вкалывали" в ремеслухе или ПТУ. Трудо­вое воспитание — это все же тарахтенье грузовика. Это же тарахтенье слышится в оглупляющем вое ро­ка.

После 1928 и 1933 годов три народа: русские украинцы и белорусы - через невинных детей, лежа­щих на дорогах бездыханными, через горы трупов слились в этом горе в такое единство, какого не знала земля со дня сотворения. Убитая семья стала первым в истории символом всенародного пережива­ния. Распятая семья... Немота. Есть слова для это­го. Нет их у человека. Потому народ молчит, пока журналы болтают. Народ понимает, что это непроиз­носимо.

После 1933 года выстоять в войне! На сколько же еще тысячелетий был запас у белорусов, русских и украинцев?! После 33-го, после горя, страшнее батыева, нет больше восточных славян, есть нечто выше племенных различий трех народов-братьев, раз на земле никто не испил того, что им довелось.

После пряморусской войны с фашизмом в Берлин вошли не русские, не белорусы, не украинцы, а в не­го вошли правороссы. Издревле, с дохрис­тианских времен, слово "прямой" значило "чистый", "праведный", "правдивый", "правый". Тогда говорили:

"Мир крив, и Бог его выпрямляет".

Правороссы выпрямили мир. Правороссы не только древнее братское единство истоков и крови, но и новое духовное единство, которое вновь проявилось в Афганистане и Чернобыле. Правороссы - это единст­во для нового тысячелетия, и от этого единства за­висит судьба державы, созданной их жертвенностью. Это они, правороссы, отдав все окраинам даже после мук 33-го, сегодня уступают всем республикам по уровню жизни, образования и льгот. Они прошли через самые страшные испытания, которым подвер­гается семья. Много десятилетий, чтобы убить се­мью, убивали отца. Знакомый академик Надиров, курд по национальности, рассказывал, как в те годы при­шли однажды ночью и спросили, где глава семьи. Отца не было в живых. Вся семья, мал мала мень­ше, держались на старшем брате 22 лет. Его и уве­ли, чтобы обезглавить малышей. Остальных погрузи­ли в вагоны — и за Урал. Дальше — немота.

Отца убивали и в кино. Поэтизировали отцеубий­ство. В фильме "Мы из Кронштадта" выбирают для похода моряков-добровольцев. Один из них, с гита -рой, просит взять его и как доказательство своей пригодности говорит, что он сын кухарки и офицера На вопрос моряков, где отец, гордо ответил:

- Сдал в ВЧК!

Павлик Морозов, этот “несчастный малыш", был не одинок. А лавреневский "Сорок первый". Жуткий счет убийцы. Женщина убивает отцов. Последним она убивает не только столбового дворянина, поручика, но носителя аристократической фамилии, известного перед революцией славянофила Говоруху-Отрока. Умели тогда при страшной бухгалтерии не забыть о си­мволике. Но и моряк, и женщина-убийца не вымысел совершенный. Мы узнаем их. В их чертах неистовст­во Разиных, Пугачевых, Болотникова и Махно, в их недобром горении еще столько родных черт, что стра­шно вспомнить. Одно буйное непротивление "деклас­сированного" графа Толстого чего стоит. Да и "Бра­тья Карамазовы" все о том же — "убить отца или не убить".

Но есть еще одна, главная составляющая у этого вышедшего из народных толщ явления, которое унас­ледовали большевики, без которого не понять ни Октя­брьского переворота, ни всех его последствий. Большевизм - русская мечта. Эту ис­ступленную жажду правды и именно большевистской правды я найду вам и в "Голубиной книге", и в "По­вести о горе-злосчастии", и даже в илларионовом "3аконе и благодати"; не говоря уже о самосожжениях старообрядцев. Ни в ком нет такого раскаленного "большевизма", как в протопопе Аввакуме Петрове. Это неправда, что только социал-демократы попутали великий народ.

Большевизм - это русское испытание, это право-русский мировой урок, трагическое испытание судьбы, когда на поиски правды брошено все. В большевит­ской газете "Вперед" сотрудничали и Бунин, и Куприн, и Горький. Итог известен. Тот, кто приписыва­ет злодеяния этих лет Ленину, Троцкому или Сталину тот унижает великий народ и все его жертвы, а гла­вное показывает, что он, как и создатели Гулага, ни­чего общего с русским народом, с русской судьбой не имеет. Правороссы были движущей силой (как го­ворят марксисты) революции. Они же и положили ко­нец этой эпохе.

Сейчас новый этап величайшей ответственности перед новыми поколениями. Вовлечены и обмануты бы­ли все. Хватит полоскать кровавое белье. Ни Ульяно­вым, ни Бухариным, ни Сталиным, ни Хрущевым не место в новой России. Надо снова растить детей, надо, чтобы на просторах России, Белоруссии и Украины снова запели песни и зацвели многодетные семьи.

Все собрания рода войск объединяются в одно общество. Например "Общество офицеров инженерных войск". Или "Общество офицеров воздушно-десантных войск". Они, кстати, могли бы стать зачинщика ми. Как говорили в старину,

жүктеу/скачать 0.53 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: