Книга, вышедшая в Париже в «ymca-press»

Пильняк читал, взмахивал руками и выкрикивал. Но не так, как Белый, грубее и проще. Читал он прекрасный "Съезд волсоветов", и, когда дело дошло до Интернационала, он прочел его, уйдя под аплодисменты полузала. Но Кусиков вышел быстро и в черкеске. Он протянул правую руку вперед и убил дам с пудреницами — поэмой:

(Роман Гуль. Жизнь на фукса. М.—Л., 1927, стр. 211).

По приезде в Берлин Пильняк поселился у Ремизова, за полгода перед тем выехавшего из Советской России (Ремизов писал о месте Пильняка среди «новых молодых птичьих голосов», ознаменовавших литературную «весну», в статье «Крюк» в НРК, 1922, № 1). Он познакомил берлинского читателя с творчеством других советских молодых писателей. В статье «Заказ наш», воспринятой (по свидетельству Пильняка в публикуемом ниже письме к Ященко) как литературный манифест, Пильняк провозгласил: «В России идет новый период—мужицкой литературы, с мужицкой своей формой и содержанием, ибо русская революция первым делом была национальной революцией и сняла "кумпол" с той "Академии-де-Сианс", которая была поставлена над причетниками» (НРК, 1922, № 2, стр. 2). Ср. в позднейших воспоминаниях Эренбурга: «В Берлине в 1922 году он говорил, что революция "мужицкая", "национальная", ругал Петра, который "оторвал Россию от России". Простота его была с хитрецой: он обожал юродство (это слово, кажется, не существует ни в одном из европейских языков) — древнюю русскую форму самозащиты» (Люди, годы, жизнь, II, 38—39).

В Берлине Пильняк познакомился и сблизился с молодыми прозаиками — Дроздовым, Алексеевым, Соколовым-Микитовым, а также с А.Н. Толстым; вошел в литературную среду, окружавшую редакцию НРК. Живую обстановку тех дней передает письмо А. Ветлугина, опубликованное в воспоминаниях Дон Аминадо Поезд на третьем пути (Нью-Йорк, 1954, стр. 284):

«Тема дня — приезд двух советских знаменитостей, поэта Кусикова и беллетриста Бориса Пильняка.

Оба очень славные ребята, таланты недоказанные, но пить с ними весело, рассказывают много такого, о чем мы и понятия не имеем.

С ними, с Ященко, с Толстым и Соколовым-Микитовым много и часто пьянствуем».

Приезд Пильняка явился катализатором сменовеховских настроений среди литераторов и, как подтверждают печатаемые в нашем томе документы, именно он и сыграл если не решающую, то непосредственную роль в принятии ими решения вернуться в Россию. Ср. показания Александра Яб-лоновского:

Я слышал, как сладко пел соловей про "советские возможности" и какие "гарантии" и обещания давал он полупьяному Толстому.

Должен сказать, что это было очень гнусное зрелище. По крайней мере, впечатление у меня осталось такое, как будто опытный торговец живым товаром сманивает девицу в Бразилию "в самый приличный и роскошный дом..."» Александр Яблоновский. «Жертва советского темперамента», газ. Возрождение, № 1566, 15 сентября 1929, стр. 2.
Пильняк отстаивал общенациональный, внепартийный характер новой, «мужицкой» культуры, и это привлекало к нему равно берлинских писателей, близких к сменовеховству, и молодых советских литераторов. В обзоре новой прозы, написанном в июне 1922 г., московский писатель Н.С. Ашукин говорил о Пильняке: «Он — вне литературных групп и партий. Тем интересней» (Николай Ашукин. «Современность в литературе». НРК, 1922, № 6, стр. 5). Несколько позднее, осенью 1923 года Пильняк заявил: «.. .я — не коммунист, и, поэтому, не признаю, что я должен быть коммунистом и писать по-коммунистически, — и признаю, что коммунистическая власть в России определена — не волей коммунистов, а историческими судьбами России, и, поскольку я хочу проследить (как умею и как совесть моя и ум мне подсказывают) эти российские и исторические судьбы, я с коммунистами, т. е. поскольку коммунисты с Россией, постольку и я с ними (сейчас, в эти дни, стало быть больше, чем когда-либо, ибо мне не по пути с обывателем); признаю, что мне судьбы РКП гораздо меньше интересны, чем судьбы России, РКП для меня только звено в истории России; знаю, что я должен быть абсолютно объективен, не лить ни на чью мельницу, никого не морочить, и — признаю, что, быть может, я во всем неправ, — но тут-то я хорошо знаю, что иначе, чем я пишу, я писать не могу, не умею, не напишу...» (Бор. Пильняк. «Отрывки из дневника», в кн. Писатели об искусстве и о себе. Сборник статей № 1. М.—Л., «Круг», 1924, стр. 83.) Эта особенность позиции Пильняка определила явный интерес и сочувствие к нему со стороны НРК. В рецензии на «Былье» Ященко утверждал, что изображение Пильняком революции как мужицкой стихии — безусловно правильно, и провел параллель между молодым советским прозаиком и А.Н. Толстым (см.: НРК, 1922, № 2, стр. 5—6).

На протяжении 20-х годов Пильняк сохранял репутацию ведущего современного прозаика. Это положение, несмотря на скандал с публикацией «Повести непогашенной луны» в 1926 году, не было поколеблено — вплоть до 1929 года, когда он был обличен в публикации романа Красное дерево за границей, свергнут с поста председателя Всероссийского союза писателей и был вынужден покаяться в содеянном. (См.: Vera Т. Reck. Boris Pil'niak. A Soviet Writer in Conflict with the State. Montreal and London, 1975; Max Hayward, «Pilnyak and Zamyatin. Two Tragedies of the Twenties», Survey, No. 36, April-June 1961, pp. 85—91.) Эта кампания обернулась не только личной трагедией для него самого, но и обозначила крутой поворот в истории русской литературы.

Я,

А. С. Пугавкина (знаменитая художница)¹

заходили к тебе заверить наши чувства и то, что соскучились мы по тебе, а также напомнить, что:

Kirchstrasse 2^II bei Delion —³

— тоже соскучилось.

И еще хотели мы звать ехать ins Grime.

Твои:

Белая Волчиха,

А. С. Пугавкина

просят не забывать Kirchstrasse (телефон Wilhelm

25—31!)

!

<Следующая приписка сделана на редакционном конверте со штампом:

Редакция: Berlin W 50

Augsburger Str. 33>

Herrn Professor A. S. Jaschenko

надо читать не Яшенко, а Ященко.

— Abs.: Woltschicha, Pougawka, Pilniak,
2
Kirchstrasse 2^II bei Delion.

19 февраля 1922

Кавалеру обезьяньего знака — профессору

Ященко — кавалер и царский хвостобрей Пильняк.

1) Не сердитесь на меня за распой — разбойство мое и простите брудершафство, т. е. братское общество.

2) Шлю Вам рукопись — прочтите и напечатайте, пожалуйста. Я никудашний статье-писец, но то, о чем пишу: важное дело в России, и быть первой курицей, снесшей яйцо об этом — Вам и мне — хорошо⁴. Приеду я к Вам в четверг, — можно? Рукопись шлю, чтоб спешить. Всего хорошего Вам.

Ваш Бор. Пильняк.

Приходите к нам!

Никому до напечатания рукописи моей не показывайте, пожалуйста.

Коломна,

вторник Красной Горки⁵

Россия встретила меня простором полей, тишиной, таящим снегом, ветрами, солнцем, как девка в жару на празднике: то под вуалькой, то ржот. Ни в какой Питер я не попал, в Москве надо было ходить ногу от ноги отставляя на сажень, чтоб степенно бродить по лужам.

А Коломна приковала столом, рукописями, письмами, колокольным Николиным звоном: в Москве пробыл два дня, в Коломну по ехал тоже на два дня, чтоб сейчас же вернуться в Москву, и застрял здесь до сих пор, сначала страстную, хворал, лежал в невралгении (отнялась нога), а теперь — пишу, не хочется отрываться, ехать с пустыми руками. Все же в Москве успел и посмотреть, и дела сделать. — Помнишь, Микитов, я говорил тебе про понедельник, — икали Вы в тот вечер, ты, ты, профессор, Толстой, Ремизов, Белый — ? — Был у начальства, и тебя ждут, Микитов, почетно в Россию⁷. То же и Тол стому⁸. — Письмо твое, Микитов, отослал. Поклоны твои, профессор, передал: Зайцев болен сыпным тифом, поправляется⁹, Чулков — уже здоров, ходит, выходит. Встретился я, случайно, в Москве с М.М. Пришвиным: горячий тебе привет, Сергеич. — В Коломне же я написал очерко-рассказо-статью «Заграница», пойдет она в № 1-м наше го (Зайцев, Новиков, Замятин, Чулков, Пастернак, Серапионы, я) ежемесячника «Узел»¹⁰, там же будет и наша группа, где я по твоему, профессор, блоховодству, сижу балдой в обнимку с «Н<овой> Рус- ск<ой> Кн<игой>» (что противоречит иллюстрации в № 1-м «Бюллетеня Дома Искусств»): в этой рассказо-статье прописано все, что подобает, про всех. — Сейчас я пишу — повесть «Третью столицу» — — — ¹¹

Как вы все, т.е. ты, ты и Берлин? — мне уже кажется все сном, невероятностью. Я встаю утром, за окном точит Никола, в задницу вставлена больная нога: так и сижу на одной половине, за столом, а по небу ходит солнце и заходят люди и такой волокут за собой быт, что черт его знает, сотню писателей надо на одну Коломну напустить, и то мало.

Литература — это как река, когда впадают разные притоки, — как Волга, что ли, в которую впадают и Ока, и Кама, и Караман — и все это течет, спутывает течения, меняет русла, подмывает берега, наносит мели на прежних глубинах, свободно, несуразно, бестолково, — а всю эту реку кормит (всю эту Волгу) подпочвенная вода со всей России. — Как в эмиграции, так и в России последние годы не было литературы, а были лишь литераторы: гл<авным> образом потому, что не было подпочвы, старый быт уничтожался, новый не народился, литература иссякла. — А этой весной, вернувшись из-за границы, я увидел, что есть уже настоящая безалаберная, молодо-бестолковая литература, литература гораздо больше, чем литераторы, и как полая вода; литература моет, рвет, наносит, заносит. Это мне большое счастье, — а та статья, кою я напечатал у тебя, профессор, вдруг принята многими моими однолетками — программной. Это честь — тебе профессор.

Ах, как тихо в Коломне! В Берлин я писал только Ремизову (два письма, получил ли он?)¹², да еще — Дроздову. Приезжали ко мне из Рязани его родственники, узнать, — вместе писали (и забыл я ему дело написать: у него есть ко мне письмо от Валент<ины> Евгеньевны Чириковой¹³, пусть пришлет мне; скажи ему, Микитов). Теперь: вам; если не ответите подробнейше, обижен буду. Поклон от меня: Ремизовым, Толстым, Пинегину¹⁴, Залитам¹⁵, Пуни¹⁶ и прочим. Просьба от меня: присылайте мне книг, особливо «Русск<ую> Книгу» и ежели появились мои или с моими произведениями (Микитов! у Ященки есть такие бумажки, — шли пожалуйста, очень интересно почитать, — можно слать и через Русскую миссию, Ригу, Аросева, — Ремизов знает). У меня в России выходит два тома: «Голый Год» и «Смертельное манит» (265 стр.), у Гржебина, в продажу поступят в конце недели. — Твою вещь, Микитов, «Где птица гнезда не вьет»¹⁷ — я могу напечатать в «Узле», — можно? — Журналов, альманахов в России до черта, гонорар 30 миллионов лист.

Дорогие мои, поклонитесь от меня Таррагонне, Гедехнис-Кирхе, Цоо — а ты, Микитов, попомни, что небо в Германии бледно, выцвело, как немецкая романтика, а у нас — — —

Как приедешь в Москву, Микитов, звони ко мне в Коломну с почтамта по телефону (Коломна, 1-12, Вогау) приеду в 15 часов; в Москве останавливайся: Средняя Пресня, 34, кв. 15, Александр С<ер-геев>ич Яковлев¹⁸.

— — — Сейчас сумерки, время наше от Берлинского разнится на 3 часа; ты, профессор, сейчас вернулся от своих американцев, Микитов — — —

— — — будете обедать, выпейте за мое здоровье, — — — я — — бросил — — —

Напишите, как меня поминает Берлин?

На-пи-ши-тее!...

Целую Вас крепко

Ваш Бор. Пильняк,

новостей литературных пишите

Сергеич!

Адрес мой: Einschreiben Борису Андреевичу

Russland, Kolomna Вогау-Пильняку

Herrn В. Wogau-Pilniak г. Коломна,

Моск. губ.

у Николы-на-Посадьях.

Сергеич!

Можно тебя включить сотрудником (для популяризации имени) в разные российские органы? — может, пришлешь, что было уже напечатано за границей, — здесь перепечатали бы, деньги — старикам. Я прочел только в Коломне — «Птицу, не вьющую гнезда»: — очень хорошо.

__________
Профессор! Не забывай! Пиши, — и письмо и — — —

Еще раз целую.

Заказное. Германия, Берлин

проф. А.С. Ященко

Herrn Dr. A. Jatschenko

Augsburgerstr. 33 (Garten-Haus)

Redaktion Nowaja Russkaja Kniga

— Berlin W 50

Напиши, профессор, верно ли адрес сочинил?

Коломна, Моск. Губ. Никола-на-Посадьях

Russland. Kolomna

4

Профессору

кавалеру

Александру Семеновичу

Ященко

пись

французское слово-Mot: слово

Был две недели назад в Москве, заходил к другу твоему Георгию Ивановичу Чулкову, — говорил с ним о разных разностях (собирается он ко мне на дачу ехать) и — и увидел у него № 3 «Нов<ой> русск<ой> книги», присланный тобой²⁰. То есть я узнал, что ты иногда имеешь доступ посылать книги. И я обиделся очень, потому что я просил тебя, а ты не прислал, хотя даже есть правило присылать авторам напечатанные их вещи. Пришли пожалуйста, — а если вышел и 4 № — и его пришли. Вообще, ты ведь обещал присылать. Присылай.

Еще ты просил писать тебе. Я сам сейчас погибаю над большою вещью, устаю от стола, бумаги и ручки, — поэтому просил товарищей написать и они пишут (они уже и написали и отослали). Пока же я для «Нов<ой> Русск<ой> Книги» — хоть и немного, но пишу, написал, шлю тебе и очень прошу напечатать возможно скорее, — следующее...

В редакцию Новой Русской Книги

Напечатайте пожалуйста это мое письмо. Я больше не буду сотрудничать в газете «Накануне». Я знаю и верю, что идет, пришла Новая Россия и на обовшивевшем ее пути — по новому пути поведет ее новая, народившаяся теперь, биологически теперешняя, общественность. Тем, кто хочет быть с Россией — должен быть в России — должен перепроверить свои вехи, — тем надо знать будни России.

Я приветствую сменовеховство как искание. Сам я, в сущности, сменовеховец. Но «Накануне» не знает наших будней и просматривает нашу молодую, теперешнюю, революционную общественность, — тактика «Накануне» мне чужда. И это разводит наши дороги.

Я с глубоким уважением отношусь к тем, кто искренно сменовеховствует, как ко всякому искреннему верованию, и думаю, что дружеские мои отношения с товарищами, работающими в «Накануне», — по-прежнему останутся товарищескими и дружескими.

Россия. Коломна. Никола-на-Посадьях.

4-го июня 1922 г.

Борис Пильняк-Вогау.²¹
Вот какое письмо я прошу тебя возможно скорее обнародовать. Мне тут прислали пачку «Накануне», — я ознакомился, и по совести моей не могу сотрудничать в этой газете, — я, сотрудник «Печати и Революции», «Красной Нови», — лежачего не бьют. Все берлинцы меня забыли. Что, где, как Микитов? — я ему писал, свинство не отвечать. Напишите, хоть кт<о>-н<и>б<удь>, Христа ради, вышли какие мои сочиненьишки, или нет, хоть рассказишко какое заблудлое, — присылай-те книг! ведь у нас го-ло-д!

Целую тебя крепко, профессор,

твой Б. Пильняк

на-Посадьях.

1) Напиши мне

2) Напечатай письмо

3) Пришли «Н<овую> р<усскую> кн<игу>» —

где что мое. —

4) Читай на обороте (см. в начале письма)

Я долго думал: надо ли писать «письмо в редакцию» —? и решил, что надо, ибо мое вхождение в Накануне было политическим жестом, которое письмом аннулируется.

5

Коломна

27 июня 1922 г.

Александр Семенович, дорогой!

Сегодня получил твое письмо. Спасибо превеликое. Все берлинские драповые черти меня забыли. Живу в Коломне, пишу, от писания обалдел: и вот тебе мое слово: через неделю я кончаю повесть (Третью Столицу — Мать Мачиху) и первое, что я буду писать, — это тебе. Написать о многом и хочется и надо, и можно. А пока — терзание: белые ночи, спешка в писании, жасмин, васильки, рожь выше головы, все спуталось, перепуталось, я чувствую себя первокурсником, не доедавшим экзаменов.

Тогда, когда сдам — и письмо длинное. А пока просьба — аванс! —: ради Бога, пришли мне (они мне и нужны, — да и сам же понимаешь, как не повидгтъ ребят своих): «Эпопею» № I²², «Жар-птицу» (тот №, где мой рассказ)²³, Сполохи 7 и 8 JNe²⁴, «Повесть Петербургскую» (мою; в изд. Геликона), «Былье» (мое; в изд. Библиофил), «Ив-<ана>-да-Марью» (мою; в изд. Гржебина), «Московский Альманах» (Огоньки)²⁵. (На этом месте прервали письмо: пришли девицы, принесли дань: два огромных веника цветов, ромашки, колокольчиков, васильков, — занял цветами два ведра, в комнате пахнет полем.)

Если бы ты прислал мне книжки — я был бы счастлив. Ты можешь позвонить всем этим издателям и они бесплатно дадут тебе эк земпляры я буду счастлив. Вот так. Выбили меня девицы и цветы из колеи. Бросаю писать. Новостей у нас мало, только одна: Алексей Михайлович Ремизов сделал себе операцию омолаживания, результаты блестящи.

Всего хорошего. Обнимаю крепко. Напиши подлиннее.

Твой Бор. Пильняк.

Как публика отнеслась к моему — «Письму в редакцию»?²⁶

Александр Семенович, ты пишешь, что только что видел «Голый год» — в каком издании? у Гржебина, конечно — но в Питерском или берлинском издании: Если в берлинском, пришли мне экземпляр, пожалуйста — — — и напиши отзыв в «Н.Р.К» — — — ²⁷

__________

Александр Семенович, — будешь посылать мне книги (или еще как) вложи блокнот бумаги, аналогичный той, на которой сам пишешь — или вот вроде этой: в России не достанешь, а приятно иметь хорошую бумагу, хоть для писем. Это — в счет гонорара... и конвертиков... нет.

__________

__________

Еще два талантища появились в России: С. Семенов, написавший роман «Голод»²⁸, и Н. Тихонов²⁹, поэт (у него поэма «Махно»)³⁰: пока напечатай хоть это. Напишу подробно.

__________

Единственный берлинский издатель — Коган³¹ — оказался джентельменом: прислал «Жар-Птицу», — так что если пошлешь, ее не шли.

КОММЕНТАРИИ

А.Н. Толстой вернулся в августе 1923 г.