МАРЬЯ АНТОНОВНА (присев в ногах кровати, шарит под одеялом, вскрикивает). Ах, маменька, какой пассаж! Ах, знала, что обрезанный, – не знала, что совсем!
ЗЕМЛЯНИКА. Брысь, брысь! Совсем рехнулась, матушка… вернее, Марьюшка! (К лежащему.) Не извольте гневаться, ваше превосходительство, она немного с придурью, такова же и мать ее (показывает на Анну Андреевну) – извольте убедиться. А немца этого не бойся, он ручной, домашний – колбасник докторский, лютеранин некоторым образом… Штафирка… Пьет из наперстка, а не штофом! (Пьет из фляжки. Гибнер обиженно отходит в сторону.) Впрочем, он и на трезвую голову чертей по углам ловит. Как завидит черта – чернильницей швыряет! Тезисы, кричит, учи́те!.. Все обои в комнате забрызгал! (Подходит к Гибнеру, тащит обратно к кровати.) Ну, пóлно вам, коллега, на бедного калеку обижаться… Язык мой – типун мой… (Анне Андреевне.) Эй, овцы, посмотрите нежно на Христиана Ивановича, на этого авиценну – цены же нет! Харизма эдакая, мордуленция! Халат какой парадный, выправка! Я-то, конечно, Артемий, конечно, Филиппович, но какой я к шуту попечитель! Вот Гибнер – это мастер, истинно по-печи-Телль! (Изображает, будто стреляет из лука.) Р-раз – и в яблочко, прямо в топочку! (Пьет из фляжки, напевает.) Маслом падает снег кругом, только дỳшу все тянет вверх – это дым покидает дом по архангельской той трубе… Ах, Гибнер, Гибнер, у нас горит сажа… Мы в этом богоугодном заведении все у Гибнера под колпаком… с бубенчиками… (Внезапно.) Христиан Иваныч, снимай штаны на ночь! (Все смеются, кроме Гибнера.)
ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (достает платок и проводит по спинке кровати, показывает – пыль; укоризненно качает головой). Ие…спачкано спать!
ЗЕМЛЯНИКА. И в аду получит званье и Чистюли, и врача!.. Эх, Христиан Иванович, нехристь ты однокопытная! Пылинки сдуваешь – а душу не купишь! Она у нас Богу заложена! Полна коробушка! (Встряхивает фляжку – пустая, швыряет ее под кровать, достает, как фокусник, очередную фляжку, пьет. Тычет Гибнера под ребра.) Ну-ка, костоправ, хенде хох! (Гибнер вежливо поднимает руки вверх, все смеются; Земляника разводит ему руки крестом.) Вот этак будет, право, славно, по-нашему! (Напяливает Гибнеру на голову шляпку Анны Андреевны.) Вот так и стой, кукуй, пугало огородное!
МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ах, маменька, а вдруг он лишаястый? Педикулез к вам перелезет! А от вас – ко мне…
АННА АНДРЕЕВНА. Отдайте и не смейте впредь, страшила! (Забирает шляпку.)
ЗЕМЛЯНИКА (опускает Гибнеру руки, похлопывает по плечу). Ох, доктор Гибнер, чтоб вы мне были здоровы! Зайт гезунт! Начните уже разбираться в тонких шутках… Ну, хватит, хватит дуться… Гордый человек… Ну, виноват я, швайн в ермолке, меа кульпа!.. Пойдемте, Христиан Иванович, консилиум сварганим. (Подводит Гибнера к кровати. Достает из кармана и надевает круглые очки.) Ну-с, вот подопытный наш кроль. Лежит, как куль, и ни гу-гу. Желательно бы побудить его проснуться, встать. А то с кроватью сросся, как с четырехгранным брусом. Дерзайте, Гибнер. Отдирай – примерзло!
ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (вежливо пихает лежащего). Ие…ван, сдавайс! Аусвайс! Лабарданс!
МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ему не больно?.. Жаль! Бедняжка! Камчой бы хорошо огреть – ах, все проснется, только свистни под моим окном!
АННА АНДРЕЕВНА. Ах, нежный и прекрасный принц, нарцисс мой! О, как бы он раздвинул лепестки!
ЗЕМЛЯНИКА. Мне кажется, он шевельнулся – дрожание ресниц под одеялом, горошина сместилась… Проснется! весь живой и мокрый!
МАРЬЯ АНТОНОВНА. Поллюции. Блины на простыне…
АННА АНДРЕЕВНА. Как будто я ему явилась в позе амазонки – и незнакомка, и наездница!
ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (поглаживает по одеялу). Ие…удея, я, я. Косный мозг. Абер хороший кожа. Натюрлих.
ЗЕМЛЯНИКА. Да уж не кирза!.. Экие терзанья – молчит Ивашка, зазнался, возомнил… Мы для него не вышли рылом – мое лицо в его простой оправе!.. Ка-анешна, фу-ты ну-ты, ножки гнуты! Что ж, на здоровье, брат, – тогда отправим в Яффу, в чумной барак, будешь там больным подавать руку… и утку!.. Хочешь пи-пи – попроси кря-кря! Га-га-га! Согласен, Гибнер, с диагнозом?
ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (кивает). Ие…зуит! Ие…зувер! Ие…здевается над добрый врач.
ЗЕМЛЯНИКА (присаживается на кровать, снимает очки и всячески забавляется с ними, как крыловская мартышка). Хотя о чем уж там с тобой, Ванюха, говорить… Банальности да общие места… Все твои речи – сотрясение воздỳхов. Воздух продаешь, по водам водишь… за нос… Мечты и звуки… А мы-то, мытарь, в дело тебя пустим: тельце на органы, кожу на абажур, коронки – на тельцá… Шучу, шучу, по-черному. Это у нас Гибнер мастак челюсти рвать. "Козьей ножкой" работает! У него и портсигар есть с буквою "Ие". А мы только гвоздями занимаемся – мелкая скобяная торговля… Эх ты, Ванятка, наивняк бездомный, кандидушко с лукошком – шел, шел, не мудрствуя лукаво, и вышел к людям, в мышеловку! Князь Норỳшкин! Точно, Гибнер?
ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ. Ие…диот! Симплициссимус из Гриммельсхаузена.
АННА АНДРЕЕВНА. Ах, помните сказку братьев Гримм про землемера К.? Как он очень хотел попасть в Замок, из землемеров в небожители, да никак не мог. А не дано по определению. Не уродился. Ах, ревизор ведь тоже землемер – он меряет, сколько человеку земли нужно, да кто как взвешен и найден легким. Ну там всякое – не укради всуе, не суй наспех… Не руби палец!.. А сам в душе воздушные замки строит, в Тройку попасть мечтает – на пьедестал иконостаса!
МАРЬЯ АНТОНОВНА (танцует вокруг кровати). Не валяйте дурака, не ваяйте галатей, а лепите из песка зáмза-зáмки без затей! В третье сладко верится, хоть обед из двух – но ведь ин вино веритас и ин вини-пух!
ЗЕМЛЯНИКА (вскочив с кровати, восхищенно). Гибнер, лепила грешный, единорог безрогий! Вслушайся, устами девственницы глаголет истина!
ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (закатывает рукава халата и волосатыми руками аккуратно раскладывает на кровати поверх одеяла блестящие жутковатые инструменты – крючья, скальпели и т.д.). Ие…сследуем как следует.
ЗЕМЛЯНИКА (достает фляжку, наливает в крышечку, нюхает, рассматривает). Как это верно – именно ин вино!.. веритас! (Пьет.) И спиритус, и коитус… Поддал – и в койку! Хорошо, душевно. А как проснешься – снова этот душегуб! Пошел отсюда, Гибнер! (Гибнер обиженно отходит, Земляника опять присаживается на кровать.) Ты, Ваня, нешто думаешь, что мы жрецы… и жрицы… – тебя сейчас в жертву принесем? Да это Гибнер разложил бебехи, он свой инстрỳмент взял с собой… Ты, Ваня, брось, не думай… Главное – расслабься и получай… вот Анна Андреевна не даст соврать…
АННА АНДРЕЕВНА. Ах, и отнюдь наоборот! Надо этак напрячь… там, внизу… мышцы, и сжимать, и разжимать… и важно, чтобы влажно…
ЗЕМЛЯНИКА. Вот нимфи́ща! Не слушайте. Ты, дядя, вообще шибко-то не шевели шариками, а прими лучше пятьдесят кубиков… (Наливает, пьет.) Анестезия! Мы еще поживем, Ваня, еще увидим неба вал… и ров… еще посмотрим… кто кого… через граненый прозрачный кристалл… Рус-философия: сдохнем – и отдохнем! Общее дело! Любишь лес – гробы стоячие? (Напевает.) Тебя поло-ожат в продолго-оватый ящик… Упадок и разрушенье мерзкой плоти – во, Гибнер, помнишь у Гиббона? Христиан Иванович, обезьяна Бога, ты где? Подь сюды, друган! Гони обиды прочь, забудь, что было! Ты что там точишь – нож? Отлично – то, что нужно! (Христиан Иванович подходит к кровати, похлопывая по ладони скальпелем.) Ну вот, уже и приближаются с ножами… Со скальпелем… Пока не скальп, не бойтесь. Щас доктор Гибнер только шкурку снимет с вас – как с сёмги!
ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (кивает). Ие…й Богу! Кароши – люблю, плохой – нет.
ЗЕМЛЯНИКА. Как же! Семь раз отмерь – семь шкур отрежь… Превратился в животное? Истребить немедля! Да не дрожите так, не паникуйте – здесь больница, все цивильно. Мы вам перво-начетверо группу крови определим – для Храма Спаса, потом номерок на запястье наколем, пяток цифр – код доступа в наш запретный город, хе-хе, на представление, на маскарад. Театр начинается с номерка! (Пьет из фляжки.) Это будет, Ванюха, нынче Ваньфоломеевская ночь пополам с Ваньпургиевой! Эрсте нахте, цвайте нахте… С цветком папоротника (показывает на свои петлицы) в петлице!
ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (педантично собирает свои инструменты с одеяла). Ие…рунда. Цветы? А их можно есть?
ЗЕМЛЯНИКА. Гибнер, не гони пургу, бюргер ты навозный, хозяйственный! (Встряхивает фляжку – пустая, швыряет под кровать. К Анне Андреевне.) Милая, достань заветную!
АННА АНДРЕЕВНА (задирает юбку, достает из-за чулка фляжку и дает Землянике). Вручаю – отрываю от себя. Ах, пей да тело разумей!
ЗЕМЛЯНИКА (пьет из фляжки, запрокинув голову). Блаженный ручеек!
Он подает руку Анне Андреевне; Гибнер с поклоном – подходит к Марье Антоновне – та делает книксен; становятся парами возле кровати и играют в "ручеек". Постепенно начинают плавно, менуэтно танцевать – теми же парами. Разговаривают, танцуя.
ЗЕМЛЯНИКА (напевает "Dance Me" Леонарда Коэна). Данс ми, лабарданс ми, данс ми, лабарданс… Танцуй от печки, Гибнер!
МАРЬЯ АНТОНОВНА. Танцы-обжиманцы! Сжимай же крепче, блин, мозолистой рукой!.. Вы, Христиан Иванович, не дрын железный, а просто жалкое желе! Размазня с комками!
ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ. Ие…важаемая Мария Антоноффна!..
МАРЬЯ АНТОНОВНА. Мария ладно, но Антоновна – фи… Фиг вам!.. Антуанетта! В стиле парижан – Мария, блин-пардон, Антуанетта! Читали, Чистюля, "Жюстина, или Несчастья добродетели"?
АННА АНДРЕЕВНА. Ах, помню, это Захер-Мазоха сочинение! Я сейчас догадалась. Как хорошо написано! Как точно – несчастья добродетели!..
МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ах, маменька, там написано, что это маркиза де Сада сочинение.
АННА АНДРЕЕВНА. Ну вот досада, так и знала – будет спорить! Да, Сада, правда, что ж с того… Пошли мне сад на старость лет…
ЗЕМЛЯНИКА. Бог подаст, медам! (Напевает.) Пред добродетелью все прах и суета… В богоугодном заведении, где сладкий запах разложения… Декаданс лабарданса! Христопляска! Наш знаменитый маленький оркестрик – две скрипки, флейта, контрабас… Задумали сыграть квартет! (Танцует с Анной Андреевной по одну сторону кровати, Гибнер с Марьей Антоновной – по другую.)
АННА АНДРЕЕВНА (изображает рукой когти). Ах, сыграем для дорогого гостя кногтюрн Вагнера!
МАРЬЯ АНТОНОВНА. Слабáешь, Гибнер, на губной гармошке – не слабó?
ЗЕМЛЯНИКА. Или ему Стравинского подать? Так позовем, недолго… У нас как на балу – никто не заболел, не отказался!
МАРЬЯ АНТОНОВНА (к лежащему). Душенька, Иван Александрович, скажите, так это вы были Гончаров? "Обрыв" я читала, "Обломов", "Фрегат "Паллада"… Так, верно, и "В поисках утраченного рéменя" ваше сочинение?
АННА АНДРЕЕВНА. Ах, мы танцуем, веселимся в эмпиреях, а он лежит, как непроворный инвалид… Может, ему креслице на колесиках нужно?
МАРЬЯ АНТОНОВНА. Может, ему костылики дать?
ЗЕМЛЯНИКА. Медам и медмуазель, медицина здесь бессильна. Но как у нас в Легионе, в Легиоше нашем говаривали: дать бы ему кали́гулой по тестикулам – враз без всяких костылей станцует!
ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (качая головой, скептически). Ие…два ли. (Внезапно – без всякого акцента, словно забывшись.) А вот, может, чем трепаться, ему резекцию с трепанацией забацать – крышку скворешника отпилить да мозги проветрить? Или, к примеру, горячим воздухом в заднее дупло надуть – как монгольфьер? Французский кунстштюк – умеют, лягушатники! Возбуждает! Улетаешь! А то, скажем, капельницу организовать – на швабру укрепить ведро да протянуть шланг с кухни, а тряпку влажную – на лоб! А напослед без всякого разреза запустить ему руку в брюхо и пошерудить в потрохах – мазок взять на анализ, отросток вырвать с корнем, как саженец… Садо-мазок!
ЗЕМЛЯНИКА (в восторге). Ё-моё! Ие-мое! Христиан Иваныч, что я слышу! Да ты по-нашему бóтаешь, болтаешь, как обрусевший попугай! Нахтигаль осоловевший! Что ж ты раньше-то молчал, голуба, трубка ты клистирная, иерихонская!
ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ. Ие…пэ-рэ-сэ-тэ! Да с кем разговаривать-то, разве что вот с Ним (показывает на лежащего) – взаправду, взáболь, без булды?! С картонным нимбом, самоварным Спасом?.. Кругом лажня с лапшой, туфта да тюлька! Сплошные сапоги (кивает на портрет) и туфельки (показывает на Анну Андреевну и Марью Антоновну)! Инфузории с филактериями! Вглядись, Артемьич, надень очки-велосипед – вишь, шевелят ложноножками, спариваются, точат канальцы. Черти драповые, да вы даже не знаете, что вас сделали! Искусственный разум амебы! А жизнь – это болезнь материи-драпа… Ничтожность этакая!
ЗЕМЛЯНИКА (в сторону). Эк его разобрало! Запел, менгеле-соловей! Завыл, вервольф, оборотился! Ах, Артур Шопенгауэр, лесной тараканий царь! Вот она, классическая немецкая гегель-шлегель – схватила бы себя за ножки да разорвала пополам! (Вслух.) Я восхищен! Мы в восхищении! Аж обалдели! Умри – лучше не скажешь! Но ты сегодня, а я – завтра! Бабы, барыню! (Марья Антоновна и пьяненькая Анна Андреевна танцуют "русскую" с Земляникой.)
ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (притоптывает, хлопает в ладоши). Ие-ие-ие… Калинка-малинка-треблинка моя! В саду ягода, ягóда, ягóда моя! (Подхватывает, крепко прижимая Марью Антоновну.) Майне кляйне! Гебен зи мир битте айн плацкартен нах ваше херце!
МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ну у вас и произношение! Как у нашего кучера Сидора… (Одобрительно.) Зато и хватка не хуже! Как клещами! Железный канцлер-варвар!
ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ. Что я за варвар? Дед был варвар, да и то не знал по-канцелярски.
Анна Андреевна, бросив Землянику, кружится вместе с Марьей Антоновной вокруг Гибнера.
АННА АНДРЕЕВНА (мечтательно). Ах, нежный настоящий мачо – как из ночи Юнга! – а мачта гнется и пищит! Мечты, мечты!.. Ах, Христиан, тристан, мой рыцарь, где твой меч?
МАРЬЯ АНТОНОВНА. Христя, душенька!
АННА АНДРЕЕВНА (деловито). А хряпнуть есть, мой херр?
ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ. Энтшульдиген зи битте, я не знать, что у фрау с тобой – но у меня всегда с собой в портфеле грелка со шнапсом. Вишневым!
АННА АНДРЕЕВНА. Ах, мой любимый сад!.. Идем, идем… (Делает залу ручкой.) Ауф видерзеен!
МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ах, дровосек железный! (Посылает залу воздушный поцелуй.) Чю-юс!
Уходят, взяв Гибнера под руки с двух сторон. Занавес.
Явление IV
Земляника ходит возле кровати с лежащим.
ЗЕМЛЯНИКА (напевает). Ночь лежит на дне, мы с тобой одне… И слава Единому! Тишь, (трясет фляжку вверх дном – пустая) сушь… Надоело вам, наверно, Иван Александрович, вблизи сию самодеятельность наблюдать – половецкие пляски, бардак доморощенный? Забодали, небось, эти коровищи-зорьки с вопросами пола? Машка и мамашка, мушки-цокотушки – эринии, Юпитерь иху матерь! У них и стигмы – мушки на щеках, заметили?.. Ну, не реви, зоркий, – ты же ревизорка! Настоящий мужик из деревни Подкатиловки! Не переживай! (Декламирует.) Эх, Ваня, колобок разумный, ты осознай, что мир – бездонный и докатиться – невозможно! Весь мир – театр, "Глобус"! Пусть труппа вялая и дохлая – труппы, как сказал бы Гибнер, я-я, яволь! – но воля и представление – продолжаются! Вспомни, в древних трагедиях в финале обязательно была ремарка: "Отбегает, застреливается". Неправильно читалось ударенье! Отбѐгает, а не отбегáет! Отбѐгает – за ум возьмется! Катарсис! (Присаживается на кровать; доверительно.) Если признаться пред вами – конечно, для пользы отечества, – не уезд у нас, а круги адовы! Сплошные Рвы и, уж простите, Злые Щели. Взять городничего – какой превосходный человек, первый разбойник в мире, первый, вы представляете масштаб! Кошельки вышивает так, что никаких следов, ни, ни, смотри хоть в оба глаза, феномен! И лицо ласковое, чисто разбойничье! Дайте ему только нож да выпустите его на большую дорогу, за Кедрон, в Гефсиманию – зарежет, за копейку старушку зарежет, да еще ухитрится так постепенно и все тридцать сребреников себе вернуть, и все это за одну ночь! Непостижимо! Это превосходит всякое описанье! Воистину – первосвященник! Такое сребролюбие, старание! Совершенно разорил, выветрил уезд! Смыл дотла! Куда там Янкель – гоу хоум! может отдыхать! И святая церковь у него, у крокодила, на аренде!.. Гога и Магога, Антоша и Кокоша!.. Этот Сквозник такой мясник, резник, но его скво – Анна Андреевна – это совсем нечто! Это ж прямо леди Макбет, или как там, Бигмак нашего уезда! Булка, которая вечно хочет запихнуть в себя котлету! Ёкало Манэ́ – завтрак на траве! Еще и пьет, как лошадь барона Мюнхаузена, не просыхает – здоровая кобыла, вы видали – косая Натали в плечах, мечта поэта! А на плече у нее, ну, между нами, антр ну – выжженная лилия! Такие вот у нас анютины глазки! Росянка-мухоловка – чуть зазеваешься, а тебя уже переваривают!.. Сколько я от этой выдры натерпелся в свое время, вы не поверите – проходу не давала! Снегурочку из себя строила: поймает где-нибудь в обществе – "Ой! – пищит. – Артемий Филиппович, сколько зим!", заведет в чулан, задерет хвост, то есть подол – и давай, удовлетворяй! Жара, пыль, темно, как в колодце… Нас так и звали – Тёма и Жучка. Потом отстала вроде – не поверите, аж перекрестился! (Передразнивает.) О, ты пхегкасна, возлюбленная моя, ты пхегкасна, и прелести твои – иудейские древности! Шалашовка! Алкоголичка-нимфоманка! Пьет до дна, а потом еще в "бутылочку" играет! Такая нимфуха, что никаким нимфеткам не угнаться! Казалось бы… Но подрастает дочь – Марья Антоновна! Вы сами лицезрели: садо-мазо-лесбиянка! Живет открыто с ключницей Авдотьей и унтер-офицерскою вдовою Ивановой. О, эта Маша, мокрощелка-ковырялка! Я как-то взялся приласкать… отечески… Вырванные годы! Чуть что – пороть! Чуть свет, я на ногах, другой ее за руки держит, а третий веником охаживает! Ей волю дай – всех мужиков в округе перепорет, с собой вместе! Веселая семейка – мать и дочь! Скажите спасибо, что вы их не видели в хламидах, а также неглиже. Хламидиоз вам обеспечен! Обнаженные махи-мухи! Вдобавок обе бриты наголо и ходят в париках. Удивлены, мой колобок? Да-с, лисы лысы, как коленки! На лобок не накинешь платок – блудницы! Те еще лысые певицы! Как начнут голосить, обнявшись, про хризантемы в саду – горе да беда! (Машет рукой. встает с кровати, ходит.) Ну, остальные личности в нашем богоспасаемом городишке – так, шушера по мелочам… Мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет: "Пошел, Моше, гони!" А коль не увернешься – на ходу распнут! Все христопродавцы. Один там только есть порядочный человек: городничий; да и тот, если сказать правду – свинья, марран. Инквизитор-маразматик. Как-то забавляя народ, выстроил будку из карт, а рядом домик из спичек. Ку-ку на всю голову! Доктор кукольных наук! Такой у нас руководитель, заслужили… Или судья, к примеру, Ляпкин-Тяпкин. В народе его зовут Кляпкин – всем кляп во рты засунул. Гавкнулась гласность! Душитель свободного слова, чистопородный собакевич, гонитель спозаранку! Утверждает, что думает своей головой – мол, в ней заводятся мысли. Гордится, болван, что сам заводит свой органчик… Он только что масон, а такой дурак, какого свет не производил. Ну, Добчинский и Бобчинский Петры Иванович, у этих чин один – топтуны! Доберман и боберман – псы сыска, бобики-ищейки! Даром только бременят землю – носом роют, а вечно на бобах, воруют сыр у крыс, а с Гибнером беседуют о Гаммельне, о Гете… Сморчки, чучундры… Ладно, едем дальше. Лука Лукич, смотрящий городских училищ, – первейший хапуга, продаст, обманет, еще и пообедает с вами! Одними поборами в общак родителей училищных разорил – устроил из урочища займище! Ладно, детей не ест – уже хорошо… Потом почтмейстер И Ка Шпекин – об этом промолчим почтительно. (Прикладывает палец к губам.) Мистер Икс! Нельзя-с!.. Лекаря Гибнера Христиана Ивановича, да-пожалуй-немца, черта подлипового, вам довелось недавно лично наблюдать, как говорится, к Шиллеру заехать в гости. Педант, аккуратист. Чистюля. Шильник, печник гадкий. Доктор Смерть, так-скать, уездного розлива. Ну, как-то уживаемся, терплю… Частный пристав Уховертов Степан Ильич – здешний держиморда, жидомор-мордоворот. Квартальные его – народ от слова "нары". Все ноздри вырваны, на лбах клеймо, а рыльца сплошь в пушку и уши опаленны… Кумаются и кумарят, крадут серебреники в кирзачи-ботфорты! Да одни одни, што ль, я вас умоляю! Прямо скажу – все воры у нас в правлении… на Руси! Одного карасса караси! Гвозди бы, по-хорошему, делать из этих людей! Судью – на мыло, остальных – на порошок!.. Обрыдло это быдло! Ходячие психозы! А на меня сегодня просветление нашло! (Встает; взволнованно.) Я ведь не хрен собачий Ляпкин-Тяпкин – я бывший ученик аптекаря и интеллектуал! Хочу и к вам в ученики! Землю грызть буду до победного, – на то и Земляника, – а в ученики вступлю! (Хватается за поясницу, сгибается.) Вступило! (Согнувшись, садится на кровать.) Ох, в три погибели, семь чертей вам в зубы! Помните притчу про человека, который был четвергом, но его среда заела, и он превратился в пятницу? Вот так и я – отныне вечный раб и верный ученик! Если мне математически докажут, что истина не с вами, что вот она где (встряхивает фляжку) или в бабьем гнезде – не-ет, я останусь с вами! О, мой гуру, мой свами! Позвольте, Иван Алеександрович, я вам сапоги почищу! И себе заодно… (Краем одеяла обметает себе сапоги, достает из-за голенища свернутую в трубку бумажку.) Тут, кстати, Гибнер вам записочку прислал: "Уповая на милосердие Божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры – прошу считать учеником. Я к вам пишу навеки поселиться. Алзо шпрах Гибнер". Ну, выпивши, конечно… В трактире, видимо, писал – и прослезился… Молчите осуждающе, Учитель? Не одобряете, что правду изрекаю? Да, горько… Нервы таки не веровка! А что же – гладить всех по треугольной шерстке? И этих тож хвалить, что заодно идут они нагими? Голимые годивы! Дикарки любострастные! Не убоюсь покинуть племя! Городничему – ему чин дорог, а я по понятиям живу, как Бог послал, аптекарь бедный. Оставлю медицину, уйду в ученики. Направо – школа, налево – больница. На ступенях лестницы сидят ангелы… и ангелицы… Откликнитесь, с восторгом припадаю, Иван Александрович! (Отдергивает одеяло, отшатывается. Растерянно.) А никакого Ивана Александровича не было… (На кровати лежит чучело.)
Стуча сапогами, входит частный пристав.
ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. Что ж это вы, Артемий Филиппович, – мы ловим, а вы отпускаете? Поймали мы вашего пациента за городом.
ЗЕМЛЯНИКА. К… как за городом?!
ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. Да так. Решил погулять пешком в окрестностях, в садах на Елеонской горе. Подышу, говорит, свежим воздухом и вернусь… Еле его ребята отловили. Пуговицын, Прохоров и Свистунов. Уж постарались.
ЗЕМЛЯНИКА. Отлично сделали. Ребятам по чапорухе водки!
ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. К городничему домой его отвезли. Там комната светлая, покойная. И выклеена как раз желтыми бумажками. Звездочки как бы.
ЗЕМЛЯНИКА. Да вас, Степан Ильич, к звезде представить надо! Свою отдам – спорю с ушанки старой!.. Пойдемте сразу и обмоем… (С подъемом.) Шесть плавников звезды мы окунем в стакан!..
Уходят, дружески обнявшись. Занавес.
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Комната первого действия – в доме городничего. Теперь на стене нет портрета Николая I.
Явление I
Входят – кто осторожно, почти на цыпочках, кто топая, кто приплясывая: городничий, Аммос Федорович, Лука Лукич, почтмейстер, Добчинский и Бобчинский – в джинсах, свитерах, курточках, пиджаках.
АММОС ФЕДОРОВИЧ (строит всех шестиугольником). Ради Бога, господа, скорее становитесь в звезду, да побольше порядку! Стройтесь шестиугольником! На военную ногу, непременно на военную ногу – "свиньей", этаким тараном.
ГОРОДНИЧИЙ. А где же Артемий Филиппович, Земляника наш? Где его черти таскают?
АММОС ФЕДОРОВИЧ. Да он с ночной, отсыпается.
ЛУКА ЛУКИЧ. Какое отсыпается… Небось донос очередной строчит! Клепает не покладая, собирает почем зря – с дону, с моря…
ГОРОДНИЧИЙ. Вот черт, очернитель! Черника в ермолке!
АММОС ФЕДОРОВИЧ. Волчья ягода! Собачья радость!
ПОЧТМЕЙСТЕР (весело). Да не волнуйтесь вы – он пишет в стол. Столоначальнику!
ЛУКА ЛУКИЧ. Ох, погодите, он скоро всех нас оттеснит, за пояс заткнет! Главным персонажем станет.
БОБЧИНСКИЙ. Будем сидеть в уголку на приступочке и молчать в тряпочку.
ДОБЧИНСКИЙ. А он распинаться будет! Речи толкать!
ГОРОДНИЧИЙ. Да-а, господа, одна ягодица – хорошо, а две – уже Земляника… А как там этот, ригорист с горы? По-прежнему упорен в заблужденьях?
ПОЧТМЕЙСТЕР (весело). Выбьем! А после вставим лучше прежних – железные, из нержавейки! И выпьем – за дружбу… и сотрудничество! – с ближним.
ДОБЧИНСКИЙ. Они-с сидят в подвале-с.
БОБЧИНСКИЙ. Где обычно. Как вы изволили намедни приказать.
ГОРОДНИЧИЙ. Не буйствует?
АММОС ФЕДОРОВИЧ. Нет, все тип-топ. Ошейник медный сняли. Сделали укол в затылок и инъекцию в дышло. Как доктор Гибнер прописал!
ГОРОДНИЧИЙ. Ревет? С цепи не рвется?
ЛУКА ЛУКИЧ. Цепь крепкая, Антон Антонович, кольцо в стене массивное.
ГОРОДНИЧИЙ. А то вот так войдешь по-доброму, а выйдешь весь ободранный, в кровище…
ПОЧТМЕЙСТЕР (небрежно). Приложить ему к уху дуэльный пистолет – да уложить вальта на месте! (Целится пальцем.) В самую тройку с семеркой: тузен – бах!
ГОРОДНИЧИЙ. А может, все-таки еще набить колодки?
ДОБЧИНСКИЙ (Бобчинскому). Слышишь, Боб, набить колодки.
БОБЧИНСКИЙ (Добчинскому). Слышу, Доб. Вот храбрый Эйб, фак, Авраам Антонович!
ДОБЧИНСКИЙ (Бобчинскому). Грызун амбарный, шит!
БОБЧИНСКИЙ (Добчинскому). А интересно, наш невольник салфетки сам не шьет? Тоненький, худенький – а жилистый! Сгодится собирать корзинки в тростниках!
ДОБЧИНСКИЙ (ко всем). Так, может, господа, набить карманы – продать его в низовья Нила… или Миссисипи?
ПОЧТМЕЙСТЕР. В низовья!.. Губа не дура! В низовья я бы сам продался… подался! О, Новый Орлеан с певучим перезвоном цепей и колоколен – а девы там какие! – зачем я здесь, не там, зачем брести не волен…
ЛУКА ЛУКИЧ. Ох, не до стихов! Дело надо делать, дело! А то ведь вылетим в трубу, на съеденье ведьмам!
Входят: Анна Андреевна – в строгом деловом костюме; Марья Антоновна – в черных кожаных брючках и курточке с металлическими шипами, всюду пирсинг. Становятся в центр шестиугольника.
ПОЧТМЕЙСТЕР (весело). Легки на помине!
АММОС ФЕДОРОВИЧ. А что бы именно такого засобачить, чтоб ревизор поддался?
ЛУКА ЛУКИЧ. Ну известно что – соблазнить. Припомните скат величавый в пустыне – вот типа того…
АММОС ФЕДОРОВИЧ. Подсунуть?
ЛУКА ЛУКИЧ. Ну да, хоть и подсунуть.
ГОРОДНИЧИЙ. Кому – Ему?!
ЛУКА ЛУКИЧ. А то кому же! Не делайте большие глаза. Серебреники изначально ему и предназначались – тот мелкий бес был просто передаточным звеном.
АММОС ФЕДОРОВИЧ. Щенок паршивый, иудка шелудивый, шавка.
ЛУКА ЛУКИЧ. А этот – черту кочергу в подкову гнет!
АННА АНДРЕЕВНА. Ах, подсунуть – как подушечку под попку во время длительного акта!
МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ах, маменька, сначала высечь смачно! Покрепче так, позапорожистей! Ах, как мне хочется, чтобы нагайка погуляла!
ПОЧТМЕЙСТЕР. Причудливо тасуется колода… Кровь! Порода! Что скажете, станишники, смешно?
ГОРОДНИЧИЙ. Опасно, черт возьми! Раскричится. Ведь все-тки ревизор… Вдруг заорет от боли: "Разорю! Не потерплю!" Греха не оберешься. И так глаза нам колют – распяли, распилили, распродали, уже не знаю что…
АММОС ФЕДОРОВИЧ. Да в рот им всем кило гвоздей! Пускай клевещут… Есть Божий суд!..
ПОЧТМЕЙСТЕР. Ну что ж, тогда займемся представленьем. Зайдем представиться – хлеб-соль, посыпать раны, вынести парашу… Ну, Маша что-нибудь станцует, Анна Андреевна изобразит пластично… Я басню расскажу… (Декламирует.) Брать иль не брать – вот в чем вопрос…
АММОС ФЕДОРОВИЧ. Вопрос-то в том, что много нас. Движенье масс! Всей сворою нельзя впираться.
ЛУКА ЛУКИЧ. Слушайте, эти дела не так делаются в благоустроенном государстве. А мы как в Третьем… третьеразрядном Риме… Зачем нас здесь целый эскадрон? Смотрите, представиться надо поодиночке, да между четырех глаз, чтобы и уши не слыхали. Вот как в обществе благоустроенном делается!
АММОС ФЕДОРОВИЧ. Ну вот вы, Лука Лукич, как просветитель, хе-хе, юношества – первый и начните. Ступайте к Богу!
ЛУКА ЛУКИЧ. Не могу, не могу, господа! Я, признаюсь, так воспитан – вечно второй. Не в чинах дело, а в душе: если рядом гений – не могу молчать, уступаю путь! (Городничему.) Кому, как говорится, как не вам, дорогой Антон Антонович!
БОБЧИНСКИЙ. И он возглавит, как бывало, и за рога возьмет бразды…
ДОБЧИНСКИЙ (подхватывает). И не покажется нам мало – поскольку всем воздаст звезды!
ПОЧТМЕЙСТЕР (аплодирует). Смешно. И вольно! (Повелительно хлопает в ладоши.) Разойдись!
Все расходятся, шестиугольник распадается. Входит Осип, с трудом переставляя ноги.
АННА АНДРЕЕВНА. Подойди сюда, любезный.
ОСИП. Постой, прежде дай отдохнуть. Ах ты, горемышное житье!
ГОРОДНИЧИЙ. Ну, что, друг, я вижу, тебя накормили хорошо?
ОСИП (крутит головой, стонет). Ох, накормили, покорнейше благодарю, хорошо накормили. Так угостили – и детям закажем! И почки, и печенка (плачет, хватается за спину), и хребтовая часть, и филейная…
АММОС ФЕДОРОВИЧ. Взгляните, господа, забавно – он хромает враскорячку, как барышня, познавшая любовь с Хироном…
АННА АНДРЕЕВНА. Ах, звезда в ответе за звезду! Умей ответ держать!
МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ах, стой железным кедром!
ПОЧТМЕЙСТЕР (весело). Эй ты, кедрила! Ты теперь один – без барина… Барина-то черти взяли!
БОБЧИНСКИЙ. Залей горе!
ДОБЧИНСКИЙ. Завей веревочкой!
ЛУКА ЛУКИЧ. Сказано же – единожды предавшему и веревочка в дороге пригодится. Пенька!
ГОРОДНИЧИЙ. Полно, полно вам. Ну, что, друг – как там внизу? Табак дело? Каюк с крантами?
АММОС ФЕДОРОВИЧ. Затих? Отошел?
ПОЧТМЕЙСТЕР (весело). В отрубе? Или уже труба – не шевелится?
ОСИП. Нет еще, немножко потягивается.
ГОРОДНИЧИЙ. А что, друг, скажи пожалуйста – как там… вообще…
ОСИП. До вообще кого там только не поперебывало! (Достает бумажку, читает.) Там были: бабы, слобожане, учащиеся, слесаря… Слесарша Пошлепкина, в частности, персону городничего упоминала: "Пошли ему Бог всякое зло, чтоб ни детям его, ни дядьям, ни теткам, ни всей родне не довелось видеть прибытку и света божьего! И если есть теща, то чтоб и теще…"
ГОРОДНИЧИЙ. Эка, труженица, как расписала! дал же Бог такой дар…
ОСИП. Купцы челом на вас били – это отдельная песня, другой лист. (Достает другую бумажку, пробегает глазами.) Обижательство понапрасну, ага… схватит за бороду и говорит: "Ах ты, татарин!", а я совсем даже наоборот, ага… еще грозил: "А вот ты у меня поешь селедки!", а я с удовольствием, ага… Просьбы сии адресуются "Его Высокоблагородному Светлости Господину Финансову Спасителю".
ГОРОДНИЧИЙ. Черт знает что: и чина такого нет! (Осипу.) Ну, что, друг – пшел вон! Ступай приготовляйся – того же кушанья отпустят!
АММОС ФЕДОРОВИЧ. Нет, господа, вы как хотите, а шпицрутен все же лучше, гуманней, цивилизованней. От палок вся спина в занозах.
АННА АНДРЕЕВНА. Ах, как после бала!
МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ах, Осип, душенька, поцелуй своего барина!
ОСИП. Избавьте! Еще и это!.. (Медленно уходит.)
ГОРОДНИЧИЙ (берет под руку Анну Андреевну). Ну, что, матушка, пора проведать говорящую головушку. Я как наеду – не спущу!
АННА АНДРЕЕВНА. Ах, как это по Фрейду – и спуск со свечою в подвал!..
ГОРОДНИЧИЙ. На лестнице, гляди, поосторожней. Ступени там кусают за лодыжки и обжигают пятки. (Вздыхает.) Плутон мне друг, но истина дороже – не погреб, а Аид!
Уходят. Занавес.
Явление II
Комната в подвале дома городничего. Грубая табуретка, рядом параша – лохань, накрытая фанеркой. Хлестаков прикован цепью за ногу к стене. На той же стене – большая рама от портрета Николая I.
ХЛЕСТАКОВ (в одних рваных джинсах; сидит, прислонясь к стене в позе врубелевского Демона). Как бедный из "Медного" – я возле параши. Доскакался. Сквозь тернии – к блуждающим звездам. Кому это нужно – от незадачи к невезухе… Блин комом – это колобок. Мой символ. Деды Синедриона гоняли салажню – от дедушек ушел! Великий Инквизитор допекал в золе – и от него ушел. Потом врачи-мучители в психушке: НКВД-мама – ягодка опять! – с гестапо-папа – я и от этих убежал, не облажался… Теперь вот страшная Антониева башня, бабушка сырá-темница – и от тебя уйду! Вопрос – куда?.. Скорей, ко мне придут. Даже удивительно, что их еще нет. Ну, русский мужик долго запрягает – пока-а заложит… за воротник… И эти пропитались духом, в сугробах…
Входят городничий и Анна Андреевна, оба в страшных масках – он с головой сокола, она с головой крокодила.
АННА АНДРЕЕВНА. Ах, гробно выбелим убрусы и с заранкой-снегирем – пеклеванному Исусу алевастры понесем!
ХЛЕСТАКОВ. Добрый день.
ГОРОДНИЧИЙ. Али вы совсем не испугались? Странно. Как это вы, услышавши еще издали шаги мои, не спрятались под стул, под табуретку?
ХЛЕСТАКОВ. А может, добрый ночь. Я тут не различаю…
ГОРОДНИЧИЙ. Ты мне снегиря не лепи. Имею честь представиться – здешний городничий. Для краткости зовите – Гор. Уездный бог, распределитель благ. (Показывает на свою маску сокола.) Ясный Сокол. Птах божий. Уяснили?
ХЛЕСТАКОВ. Яблоко.
ГОРОДНИЧИЙ. Что?
ХЛЕСТАКОВ. Яблоко. Я. Ты – тыблоко.
ГОРОДНИЧИЙ. А-а. Осмелюсь представить половину свою: жена, Анна Андреевна, так сказать, Аннубис, воздушное созданье, уездная изида, кисея, эфир, в душе – сами понимаете! – (показывает на ее маску) обыкновеннейший крокодил.
ХЛЕСТАКОВ. Звезда взошла, в зубах она держала кусочек одеяла, месяц светит, черт плачет, луна к аналу клонит…
ГОРОДНИЧИЙ. Позвольте вам заметить: луну, что делал в Гамбурге хромой бочар, давно украл хромой профессор – из тех же мест. Вошло в анналы-с.
АННА АНДРЕЕВНА. Ах, эти люди света!.. Мне это отродясь претило – и по Солохе, и по Галахе!
ГОРОДНИЧИЙ. На что жалуетесь? Крысы, мухи не беспокоют? Приматы местные приходят – ну, эти, надувайлы мирские, самоварники-аршинники, купцы-олигархи?
АННА АНДРЕЕВНА (мечтательно). Ах, кайманы-аллигаторы!
ГОРОДНИЧИЙ. На что жалуются? Что я втоптал в самую грязь и еще бревном сверху навалил? Не гневись! Богу виноваты! Вот ты теперь валяешься у ног моих, а я же тебя не бью. Иди себе, убогий – цепь длинная, жизнь коротка, жид вечный…
АННА АНДРЕЕВНА. Где находятся те счастливые места, в которых порхает мысль ваша? (Обводит рукой подвал.) Кто погрузил вас по пейсы в эту сладкую долину задумчивости?
ГОРОДНИЧИЙ. Сны
навещают? Коровы снятся – тучные и тощие – жена и дочь мои, семейство?
ХЛЕСТАКОВ. Эт ничаво, барин… Ничего, ничего… молчание…
ГОРОДНИЧИЙ. Золотые слова. У вас что ни слово, то Цицерон с языка слетел. Поверьте, могу оценить. Я такое дело сразу вижу – чай, Соколиный Глаз. Вам бы зазывалой в балагане быть, на ярмарке: "Кукольный театр! Только одно представление!"
АННА АНДРЕЕВНА (подхватывает). Ах, торопитесь! Торопитесь! Торопитесь!
ГОРОДНИЧИЙ. Вам, замечаю, невдомек – чего мы вырядились, как на масленицу? Отвечаю. (Снимают вместе с Анной Андреевной свои маски.) Мир (обводит рукой подвал) – кукольный театр. Клюквенная кровь, картонные кинжалы, бумажные скрижали – балаганчик! И люди в нем – петрушки да филатки… (Показывает на Анну Андреевну.) Пеструшки на насесте…
АННА АНДРЕЕВНА. Ах, все мы подчиняемся дрожаньям Вышних Ниточек! И движениям Нижней Руки!
ГОРОДНИЧИЙ. Играем на ложках, перестукиваемся на крỳжках. А у судьбы всегда под рукой плетка-семихвостка – по дням недели, как по нотам…
АННА АНДРЕЕВНА. Ах, есть еще и семь цветов – гармония, музы́ка сфер! Ах, положи меня на низ!..
ГОРОДИЧИЙ. И пьеса раз за разом разыгрывается очень смешная – "Тридцать три подзатыльника". Будут колотить палкой, плевать, давать пощечины и подзатыльники. В конце повесят на гвоздь в кладовке.
АННА АНДРЕЕВНА. Ах, театрального капора пена! Все так узнаваемо!
ГОРОДНИЧИЙ. Да нет, не все, матушка. Чудно все завелось теперь на свете: хоть бы народ-то уж был видный, а то худенький, тоненький (тычет в Хлестакова) – как его узнаешь, кто он? Еще в хитоне все-таки кажет из себя, а как наденет лапсердачишку – ну точно муха с подрезанными крыльями. А уж в рваных подштанниках – просто падший демон!
АННА АНДРЕЕВНА. Ах, тебе все такое грубое нравится высказать – а он прекрасный, воспитанный, самых благороднейших правил!..
ГОРОДНИЧИЙ (ухмыляется). Ну, признайся откровенно, матушка, тебе и во сне не виделось: из какой-нибудь городничихи подзаборной и вдруг, фу ты, канальство, с каким дьяволом породнилась! (Щупает свою голову.) Рога-то длиннее бычачьих!
АННА АНДРЕЕВНА. Ах, совсем нет! Это тебе в диковинку, потому что ты простой человек; никогда не видел порядочных людей.
ГОРОДИЧИЙ. Я сам, матушка, порядочный человек. А вот чертей порядочных действительно не встречал. (Показывает на Хлестакова.) Ишь, челюсти сомкнул, чертяка, запечатал уста…
АННА АНДРЕЕВНА. А все равно, Антоша, ты поговори с ним, попроси – вдруг да получится. Вдруг да и выгорит звезда.
ГОРОДИЧИЙ. Мда… Искушение святого Антония… Антоновича…
АННА АНДРЕЕВНА. Ах, это господина Флобера сочинение!
ГОРОДНИЧИЙ. Вот тебе раз! Уж этого никак не предполагал – угадала… Ну, так и быть, поговорю. Боюсь я только, увлекусь опять, слечу с нарезки, малость тронусь – в том месте, помнишь, про трон земной и гад людских подковерный ход…
АННА АНДРЕЕВНА. Ах, конечно, помню! Там у тебя так хорошо про подколодных!
ГОРОДНИЧИЙ. Ну, Боже, вынеси благополучно! (К Хлестакову.) Хочу поговорить о сласти власти, побалакать.
ХЛЕСТАКОВ. Пожалуйста, присаживайтесь.
ГОРОДНИЧИЙ (садится на табуретку; взволнованно). Пустите за кулисы! За ширму эту кукольную! За занавесь, где затаилась власть – таинственная закулиса, что управляет миром! Моя алиса акулинишна (кивает на Анну Андреевну) рассказывала мне про Зазеркалье – всегда мечтал хоть сбоку втиснуться! Там на стене висит план мирового господства – и стрелочки, стрелочки (тычет себя в грудь) так в меня и впиваются! Уж как стараюсь, старый дикобраз, на пользу отечеству – пру, рву! – а-а, впустую! Ведь согласись – не это поднимает ввысь. А – Бог, Бог человека метит! И не абы как! Взять хоть вас… Научите, владыко! Вот я и седой человек, а до сих пор не набрался ума. Возьмите в ученики! Оросите жажду мою вразумленьем истины!
АННА АНДРЕЕВНА. Ах, Антоша, какой у него миленький носик!
ХЛЕСТАКОВ. Возле вас, женщина, стоять уже есть счастие – как же счастлив я, что наконец сижу возле вас. С вас, Арина Родионовна, хоть стой, хоть падай. Носик!... Сколько нас гнали и гнобили из-за нашего шнобеля! (Городничему.) Эх ты, толстоносый сластена, взалкавший власти! Вспомни хронологию: фараоны, императоры, фюреры, фараоны-бис – иосифы висс… Где они, где они все, эти фекалии? Канули… Давно и шумно утекли в канаву сточную истории… И ломовая баба Клио распахала борозду и посыпала солью забвения… В общем, они остались с носом. А мы остались. Просто так себе… Сносно… Еще и немножечко шьем…
ГОРОДНИЧИЙ. Да я ж не потому… Не то что я там жажду… Просто там (показывает вверх), по слухам, есть две рыбицы – ряпушка и корюшка. Икорушка! Рыбица-Ряба! Хвосиком махнула – и снесла эдак что-нибудь золотое, грановитое… На благо!
АННА АНДРЕЕВНА. А я хочу быть столбовой! И чтоб знакомые были все из высшего света, и даже морозец – знатный! И чтоб меня в лес завезли и бросили! (Зажмуривает глаза.) Ах, до самых печенок пробирает! как хорошо!
ХЛЕСТАКОВ. Учи́ца, учица – и ушица! Пойма-али Большую Рыбу! (Достает мел, носовым платком протирает стену и пишет, как на доске.) Итак, начнем с яйца и постепенно перейдем к корыту – достигнем высшей точки… баба била-била, дед бил-бил – распределенье сил, приложенных к желаньям, по правилу буравчика-белобычка… находим радиус крутизны и образуется всемирная держава…
ГОРОДНИЧИЙ (внезапно). Ма-алчать! У, щелкопер! Либерал проклятый! Чертово семя крапивное! (Потрясает кулаком.) Развел теорию с теодицеей! Ты мне холодную воду на голову не лей! Ишь, оправдание добра! Всеединство длинношеее! Экая дрянь, глупость! Узлом бы завязал, в муку бы стер и размолол носы, да черту в подкладку! в шапку туды ему! (Бьет каблуком в пол.)
АННА АНДРЕЕВНА. Ах, Антоша, какие ты забранки пригинаешь! Ты иногда вымолвишь такое словцо…
ГОРОДНИЧИЙ. А, не до слов теперь! Мне подавайте человека, я хочу видеть человека, я требую, наконец, пищи для души. Вижу, точно, нужно чем-нибудь высоким заняться. Ну-ка, матушка, спляши нам канкану галилейскую!
АННА АНДРЕЕВНА (пляшет нечто вроде канкана, напевает). Нам не страшен ревизор!
ГОРОДНИЧИЙ (подхватывает басом). Ревизор, ревизор!
АННА АНДРЕЕВНА. С ним ругаться не резон – портится озон!
ХЛЕСТАКОВ. Чьи вирши? Похоже на Овидия Назона.
ГОРОДНИЧИЙ. О, видишь – понимаешь! А я-то ничего не вижу. (Трет глаза, всхлипывает.) О, Гусь святая! Помоги хоть ты! Светает, вижу какие-то свиные рыла вместо лиц – товарищи мои. Струна звенит в тумане, вон и русские избы виднеют – родимый скотский хутор. Как взбежишь по лестнице к себе в подвальный этаж, скажешь только кухарке: "Маврушка, укрой своей шинелью мои бледные ноги!" За что они мучат меня? Чего хотят они от меня бедного? Зачиво вы шмеетесь? Над собою смеетесь! Вишь ты, проклятый иудейский народ! Спаси твоего бедного сына! Матушка! Да сделай ты мне свиной сычуг!
АННА АНДРЕЕВНА (успокаивая, гладит его по голове; при этом строит глазки Хлестакову, облизывается). Ах, по ногам текло, а в рот не попало! Увидимся – я сделаю звоночек…
Уходит под руку с городничим. Занавес.
Явление III
Хлестаков сидит на табуретке. Входит Лука Лукич.
ЛУКА ЛУКИЧ (оглядывает подвал). Были сейчас тут эти – А и Гэ? Ушли? Мы одни? Так я вам быстро. А – это такая "бэ"! А как примет полкило на грудь – отрезай полы кафтана и беги! Свинья-копилка с жаркой щелью, что мужчин превращает в свиней. Цирцея уездная, коза подъездная. Это я гомерически, образно… А Гэ, сей изумительный муж – он и есть "гэ". (Загибает пальцы.) Жадина, говядина, (шлепает себя по голове) оленина. Вишневый сад уже промежду рог! Конспирологию, небось, на вас вываливал – про всякую власть тьмы? Вы еще дочечку ихнюю не повстречали на узкой дорожке, она бы вам показала вселение беса! Есть женщины в узких селеньях! Так отрапортует, что два дня сидеть не сможете!
ХЛЕСТАКОВ. Святое семейство.
ЛУКА ЛУКИЧ. И в театр ходить не надо – водевиль!
ХЛЕСТАКОВ. Вы в скважину обычно смотрите? Как-то неудобно. Спины не разогнешь.
ЛУКА ЛУКИЧ (вытягивается). Имею честь представиться: смотритель училищ титулярный советник Хлопов Лука Лукич.
ХЛЕСТАКОВ. А, наслышан. Милостыни просим? Садитесь, садитесь. Да вот хоть прямо на пол садитесь.
ЛУКА ЛУКИЧ. Не извольте беспокоиться. Чин такой, что еще можно постоять. Этот (показывает большим пальцем за плечо) со своей головой приходил или сокола напяливал? Ага… А соколов этих люди вмиг узнали-с: один сокол Хронос, другой сокол – Гермес. Время – деньги-с! Рубль, сей парус нашего столетия!..
ХЛЕСТАКОВ (задумчиво). Что ищет он в краю далеком, что кинул он в краю родном?.. Кого конкретно?
ЛУКА ЛУКИЧ. Ох, совсем вылетело – про край-то родной. Вам как ревизору будет чрезвычайно интересно – эти, кошки драные, юбки шьют из поповских риз, а этот – значок "кошер" ставит на святой пасхе, а не поставит – так и есть нельзя. Комедия!
ХЛЕСТАКОВ. Очень важное сведение. Не знаю, как вас и благодарить.
ЛУКА ЛУКИЧ (ухмыляется). С тех пор, как финикийцы изобрели деньги, а еврейцы пустили их в оборот – это вопрос не затруднительный. Ой, финики-лимончики! Деньги на дереве растут –они и есть плоды познания добра и зла. Сорвать, попробовать на зуб – и отдать в рост! Серебро – се ребро! Из него человеком лепится сущее, все остальное – от лукавого с облака, стишки-картинки…
ХЛЕСТАКОВ. Прекрасную гравюру вы нацарапали – рерих дюрера! Так и вижу: день получки, точнее, Полученья – и выплывают расписные день-джонки с головой дракона… и зубами его! Такая себе пищевая цепочка: товар – деньги – навар. Лишь торговать, вишь, удел иудея, эмпирическая его сущность. Надеюсь, вы кумекаете, тут очень тонко – о душе…
ЛУКА ЛУКИЧ. Душа моя как раз и жаждет просвещенья – ну, по серьезным вопросам, вексель-моксель, по матчасти. Вот если я сейчас, все бросив, пошел бы к вам в ученики – сколько бы вы дали за душу?
ХЛЕСТАКОВ (после некоторого размышления). Я бы дал по двадцати пяти копеек за душу. Естественно, копейки – некие условные единицы.
ЛУКА ЛУКИЧ. А как вы покупаете, на чистые?
ХЛЕСТАКОВ. Да, почти сейчас деньги. Во благовременье.
ЛУКА ЛУКИЧ. Ну, воля ваша, хоть пять копеечек пристегните. А то, знаете, то, се, тоху-боху, лестница в небо, цены заоблачные…
ХЛЕСТАКОВ. Извольте, пристегну – чтобы душа обошлась таким образом в тридцать копеек.
ЛУКА ЛУКИЧ (подходит к раме от портрета, возится там). Вот черт, уже успели…
ХЛЕСТАКОВ. Что вы там ищете?
ЛУКА ЛУКИЧ. Да этот-то, портрет – выпрыгнул из рам, ушел. Не вынесла душа!.. Я слышал, сверток тут остался – тридцать червонных. (Поворачивается к Хлестакову.) А-а, ну конечно, за вами не угнаться. Куда мне! (Становится на колени.) Просвети, Учитель! Подай взаймы! Ибо сказано: "Деньги в кулаке, а кулак-то весь в огне!" Мандат бы в закрома – да раскулачить! Сим-сим!
ХЛЕСТАКОВ. Сим повелеваю – стань учеником. Встань, Лука, и говори, Лукич.
ЛУКА ЛУКИЧ (встает). Батюшка родимый! Сделай божецкую милость, заставь вечно Бога молить – научи делать бумажки!
ХЛЕСТАКОВ. Легко сказать. Я сам учился на медные деньги – пятачок к пятачку…
ЛУКА ЛУКИЧ. Так научи превращать свинец пусть и не в золото, а для начала – в свиней. Я насажу свиноградник!
ХЛЕСТАКОВ. Что ж, аппетитно. Идут, значит, гуртом – вино с закуской. Слюнки текут! Лукулл учится у Лукулла! А дальше? Жду, как манны, сладких слов ваших. Чему учить вообще?
ЛУКА ЛУКИЧ (потирает большой и указательный палец правой руки). Мудрости, почтеннейший! (Делает тот же жест левой рукой.) Мудрости!.. Я сейчас по училищам пойду, на сбор, а ты, Учитель, подготовь мне план урока. Вечером проверю!
Уходит. Занавес.
Явление IV
Хлестаков меряет шагами подвал. Входит Аммос Федорович.
АММОС ФЕДОРОВИЧ (раскрыв объятья). Боже, кого я вижу! Луч света в чулане, радуга в облаке! Молитвенное чувство! А мы-то тут влачим… Имею честь представиться: судья здешнего суда, коллежский асессор Ляпкин-Тяпкин, Аммос Федорович.
ХЛЕСТАКОВ. Прошу садиться.
АММОС ФЕДОРОВИЧ (садится на табуретку). Хлипкая какая. У нас в суде скамья – простор, ширь, гладь! А вы, я вижу, на ногах, шагами меряете… Ну, понятно – страх и ужас ожидания, гроза идущего вблизи Закона! Да я не так уж страшен, как малюют. Повязки нету – не пират какой-нибудь… Я если и затравлю кого, так борзыми щенками, в шутку.
ХЛЕСТАКОВ. А выгодно, однако ж, быть судьею?
АММОС ФЕДОРОВИЧ. Да суть не в этом. Выгодно, плодово-ягодно. Какие принципы в такой провинции! Все ерунда и чепуха чепух. Слезливость, шелуха и пахнет жареным. Тут, очевидно, был Лука Лукич? Ну, сразу чую!
ХЛЕСТАКОВ. Этот Лука такая акула! Он весь протухнул насквозь – с головы до пят.
АММОС ФЕДОРОВИЧ. Наш старичина-чиполина! Луканчик-прилипала! Денег небось взаймы просил – рублей триста? Стенал нещадно? Не дали? Правильно. Все тлен. Сначала не стало луны, потом звезд, потом денег. Все лишнее – и в этом высший смысл.
ХЛЕСТАКОВ. Когда я их учу – как будто тычусь носом: горох об стенку, прямо на колени ставь! Четвертая стена, что пятый угол – промерзлое непониманье, холодное бурчанье, и на десерт – ледяное молчание.
АММОС ФЕДОРОВИЧ. Все псу под хвост… А ты, значит, учителем придурился? Учишь сам не знаешь чему… Молодца! Все правильно – все призрачно. Тогда и я – ваш ученик. Уверовал! Потрогаю, вложу персты… (Поднимается, ощупывает табуретку.) Хорошо бутафор поработал… (Колупает пальцем стену.) Да и декоратор не сплоховал. Кажется, эта комната несколько сыра?
ХЛЕСТАКОВ. И клопы невиданные – как собаки, кусают.
АММОС ФЕДОРОВИЧ. Скажите! какой просвещенный гость выискался – не пойму, то ли ты, москит, мистик, то ли ты, гнус, гностик? Да ты осознаешь, что окрест не свечение пупа – а крючковатые вихри и гипсовые кубы, битва за металл и борьба за бациллу?!. А, заметался!
ХЛЕСТАКОВ (взволнованно). Они ни во что не верят и ни в чем не уверены… Они все время – плюясь, тьфукая, извиняясь – уточняют и исправляют сказанное… и сделанное, и задуманное… точнее, вернее сказать, я бы еще добавил… далее – молчание…
АММОС ФЕДОРОВИЧ (одобрительно). Молчание – ограда речи. Не гвозди! Я так и говорю, долблю им. Не изрыгай чушь из чешуйчатого рта, молчи, как рыба. Зато пиши чо хошь! На грамотках берестяных, табличках клинописных, хоть на заборе! Утром в газете – вечером в клозете! Мир сохранит, что нужно.
ХЛЕСТАКОВ. Был целый мир, и нет его – ни унтер-офицера Иванова, и ни молчанья ледяного – ну абсолютно ничего.
АММОС ФЕДОРОВИЧ. Ай, не плачьте вы по вдовам унтер-офицерским: раз Иванова – значит, очередная Сарра Абрамсон. Классика! Да и мы таки остались – дети вдовы. Рисуем циркулем угольник… (Подходит к стене, поправляет раму от портрета.) Не только зеркало – и рама-то какая-то кривая.
ХЛЕСТАКОВ. А вы заметили: все очень суетливы, как при посвященьи, из кожи лезут – входят и выходят, встают, садятся, бродят – шатуны! Из ложи заезжают в рожу! Как куклы на пружинах – из рваного шатра у моря! Какое-то театральное представление, или комедия, иначе я не могу себе объяснить.
АММОС ФЕДОРОВИЧ (обводит рукой подвал). Да-с, разъездной уездный театр. Бродячая вампука, летучая собака, плавучее кривое зеркало. Театр Колумба! Вы знаете, что Христофор Колумб, точнее Хаим-Фроим Коломб, отплыл на поиски Нового Света, свалил за бугор именно в тот день, когда вышел указ – изгнать его соплеменников из Испании. Грачи улетели! А совпадений ведь на свете не бывает, все издавна отмерено: Коломб поехал не Индию-Америку открывать, это один смех, комедь, а открыл он сезон эмиграции, серьезного уже, основательного скитания по миру. Эпоха Брожения! Ренессанс лабарданса! Реформация нереста! Вот где собака зарыта…
ХЛЕСТАКОВ. Мир – театр Колумба! Да, я это давно подозревал. Галеры-каравеллы, передвижная сцена – плывем, куда ж нам плыть, и вечно попадаем не туда… Плот медузы с прибитой мезузой… Кораблик дураков, летучий голодранец… Недаром корабельщики-хасиды заворачивали бутылку рому в тряпку, как куклу, – чтобы не было видно, сколько осталось, и грусть не укачивала душу…
АММОС ФЕДОРОВИЧ. А вот и наша Маша!
Входит Марья Антоновна (в черных кожаных брючках и черной майке с надписью "Я хочу Хлестакова") с серебряным подносом, на котором лежит сахарная голова. Хлестаков, упав на колени, торопливо очерчивает мелом круг вокруг себя.
МАРЬЯ АНТОНОВНА (ставит поднос на табуретку). Здрасте, Аммос Федорович. (Хлестакову.) Что ж ты, ирод, махамет такой, меловой круг рисуешь? Противишься свиданью, хома неверный?
АММОС ФЕДОРОВИЧ. Неверная собака!
ХЛЕСТАКОВ (робко). Когда вы входите – темница превращается в светелку… и нежная идея переживет железные оковы…
МАРЬЯ АНТОНОВНА. Врете вы, брешете… Я вашего брата насквозь вижу. Вы все философствуете или говорите о деньгах. Треплетесь да черкаете в книжечку! А отодрать, а? С цепи сорваться? Кишка слепа и жаба слиплась! А Машенька опять делала это!
АММОС ФЕДОРОВИЧ. Начертано же в Книге: "Маша – вся в черном, нюхает табак и пьет водку. Ее любит Учитель".
МАРЬЯ АНТОНОВНА. Не только нюхаю, а даже за губу кладу – ну, не совсем табак, по барабану… А что насчет любви – так за что ж в самом деле я должна погубить жизнь с мужиками? Любить козла бесплотного?! Вы посмотрите на него! Где он?! (Шарит руками, как ведьма; Хлестаков закрывает лицо ладонями.)
АММОС ФЕДОРОВИЧ (указывает пальцем). Вот он!
МАРЬЯ АНТОНОВНА. Довольный, как слон. Ты б его, Аммоська, арапником! Вогнал ума в задние ворота да прибавил бы, собаке, на орехи! Ах, Хлестаков, с каким наслажденьем ты был бы исхлестан и рáспят!.. Но для затравки надо станцевать…
АММОС ФЕДОРОВИЧ (объявляет). Танец "Семь сорок покрывал"! Исполняется с сахарной головой на подносе!
Марья Антоновна танцует с подносом; Хлестаков, сидя на табуретке, мягко аплодирует.
МАРЬЯ АНТОНОВНА. Это твоя голова, Иоанн Александрович!
АММОС ФЕДОРОВИЧ. А, кстати, как там матушка Аннушка? Уже разлила маслице… по лампадкам? (Хлестакову.) Отец, слышишь, рубит… А эта пляшет, стрекоза…
Марья Антоновна садится у ног Хлестакова. Он задумчиво почесывает ее за ухом.
АММОС ФЕДОРОВИЧ. Ну, вот и хорошо. Прибилась к Богу. (Поднимает правую руку, а левую кладет на голову Марьи Антоновны.) Клянусь – навек ваш ученик! И ухо шилом проколю – вон, как у Маши – знак рабства вечного. Да, быть рабом у ревизора – это и значит быть свободным!
Уходит с Марьей Антоновной. Занавес.
Явление V
Хлестаков сидит на табуретке, пытаясь прыгать на ней по подвалу, но табуретка привинчена. Входит почтмейстер в курточке, откидывает капюшон.
ПОЧТМЕЙСТЕР (улыбается). Я входил к дикому зверю в клетку – был ревизор резов, но мил… Скачете по вольеру? Не сидится? Увы и ах, привинчено наглухо. Тщета!
ХЛЕСТАКОВ. Милости просим. Я люблю приятное общество.
ПОЧТМЕЙСТЕР. А как вы к тайным обществам относитесь? Ай, смотрите, птичка какая-то села за окном. Кровавую пищу клюет. Это сорока?
ХЛЕСТАКОВ. А черт ее знает, не разгляжу.
ПОЧТМЕЙСТЕР. Никак даже темно в этой комнате? Ну, на то и темница. Не воровал бы – так дома на печи сидел.
ХЛЕСТАКОВ. Папой клянусь – ни сном ни духом!
ПОЧТМЕЙСТЕР. Вы-с, вы-с сами себя и распяли-с, Иван Александрович! На Бога, как говорится, надейся, а сам не плошай. Не отпирайтесь… (Оглядывает подвал.) Узнаю, узнаю помещение… Сколько здесь ревизоров замуровано, по углам зарыто!
ХЛЕСТАКОВ. А к колесницам не привязывали?
ПОЧТМЕЙСТЕР. До этого мы еще не дошли. Чай, совесть есть, останки… Имею честь представиться: почтмейстер, тайный советник Шпекин. Заметьте, что Иван Кузьмич. Ваш тезка. Именины сердца.
ХЛЕСТАКОВ. А шпек, насколько помню, это сало? Это, конечно, ваша ненастоящая фамилия?
ПОЧТМЕЙСТЕР. Догадался… Да, так в Конторе обозначили. Смешно. Давай сойдемся, брат, поближе, съедем прямо на ты! Прошу любить и жаловаться!
ХЛЕСТАКОВ. Ты знаешь, что-то зябко мне и зыбко… поеживает как-то…
ПОЧТМЕЙСТЕР. Замерз, солдатик! К тому же лезут все кому не лень, все эти блохи… Тут эта Маша шальная танцевала с блюдом? Шалунья саломейная! Тоже наша, конторская. Такая Маша Хари – волосы тебе отрежет вместе с головой! Я шел, уж думал – все заляпано, забрызгано… А эта харя здесь была – судья Ляптяпкин, старый шут-законник? Про театр Колумба нес свою галиматью? "В Испании есть Колумб. Он отыскался. Этот Колумб и откроет Россию". У него еще есть коронный номер, ты ахнешь – ахинея, что Фортинбрас и Умслопогас живы!
ХЛЕСТАКОВ. Умслопогас – герой романа Хаггарда. Судья – идеалист, живет в придуманном им мире.
ПОЧТМЕЙСТЕР. Но как припрет – прагматик. Никак в ученики просился? А я, признаться, тоже твой поклонник. Читал, почитывал! И даже смаковал. Есть прекрасные места. Помнишь, у тебя там про бесплодную смоковницу? Это ты, плут, мамашу свою кольнул… Смешно. Бойкое перо! Я, признаться, сам люблю заумствоваться: иной раз прозой, а в другой и стишки выкинутся.
ХЛЕСТАКОВ. Сунуть нос в чернильницу, достать чернил и плакать… И ты уйдешь в ученики?
ПОЧТМЕЙСТЕР. А как же! Ты думал, я буду только наблюдать, насупившись? Смотреть из-под капюшона, как из готического окна, что-то такое у Честертона… Ну нет, наоборот, я стану первым учеником – я прилежный.
ХЛЕСТАКОВ. Прописи, проповеди, лики, крестики, нолики… Брось, не пиши. Буквы эти жукоподобные выводить, кляксы слизывать… Не пиши.
ПОЧТМЕЙСТЕР. Ну как… У меня служба. Отчетность! Какая ж тут свобода самовыраженья! Вот городничий городил про кукол? Вот так и я – набитый, тряпичный… Душа Тряпичкин!
ХЛЕСТАКОВ. Да, да… Душенька Марья Антоновна, Душа Сахара на подносе, мертвые души чиновников, бобчинский-добчинский – титиль-митиль…
ПОЧТМЕЙСТЕР. Совершенно справедливо. Метерлинк-шметерлинк!
ХЛЕСТАКОВ. Полые люди на голой земле – пупсы-голыши… Всхлип по Спасителю…
ПОЧТМЕЙСТЕР. Совершенная правда. Все целлулоидные – без принципов, зато и без целлюлита. Все на одно лицо – личинки-куколки. Уж так задумано, что проще надо быть народу – тогда и вы к нему потянетесь.
ХЛЕСТАКОВ. А в облаках, над куклами героев, всего лишь пробегание богов: "– Здорово, Гули!.. – Приветик, Лили!.." Веры пути неисповедимы! Будем как дети – и даже как куклы!
ПОЧТМЕЙСТЕР. Совершенный дурдом! Шпектакль! Все действующие лица нарисованы на обороте старого холста, да он еще и перевернут вверх ногами. Глядимся в колодезные воды Зазеркалья! Отраженная рожа крива и гриваста – ванёк-горбунок… Я веду записи: карабас Антон Антонович – Ан-Ан, и барабасиха Анна Андреевна – Ан-Ан. Барбос Аммос Федорович и артемон Артемий Филиппович – АФ-АФ. Смотрящий-смотритель Лука Лукич – Лук-Лук, ты спикаешь по-аглицки, усек? Петры Ивановичи мои писклявые – Пи-Пи…
ХЛЕСТАКОВ. А знаете ли, что если разделить двадцать две буквы библейского алфавита на семь свечей семисвешника, то будет волшебное число "пи" – три целых, четырнадцать сотых с довеском…
ПОЧТМЕЙСТЕР. Под самым носом – а не знал, не ведал! Шпек живи – шпек учись!
ХЛЕСТАКОВ. Добро и зло – две стороны зеркала. Не вглядывайся в бездну и улыбайся чаще – и бездна не начнет вглядываться в тебя, и улыбнется чаща! И уездный город обратится в соловьиный сад! И твоя тайная стража окажется ненужной, милый оберегатель…
ПОЧТМЕЙСТЕР. Э, Иван Александрович, не обижайся, но ты не зря у меня записан как ИА. Потому что ты похож сразу и на Иешуа, и на его И-а. Ослятя несмышленый! Да кто ж тебе сказал, что я оберегаю город? Ничего подобного. По гороскопу я – Весы. Две чашечки качаются – Город Солнца и соцгородок за колючкой. А я слежу только, чтобы никто не перевесил. Гирьки подпиленные, успех гарантирован. Я – охранитель равновесия, охрангел. Поверь, душой привязанный к тебе… А давай, брат, тайный орден создадим: ты – гроссмейстер, я почтмейстер. Учеников наловим, ты их учить будешь, а я приручать… Крысы у тебя тут есть?
ХЛЕСТАКОВ. Нет, ни одной не видал.
ПОЧТМЕЙСТЕР. Узнику без крыс никак невозможно, даже и примеров таких нет. (Повелительно хлопает в ладоши. Входят Бобчинский и Добчинский.) Разрешите представить – наши местные пьеро, мсье Пьеры.
БОБЧИНСКИЙ. Это мы!
ДОБЧИНСКИЙ. Мы-с!
ПОЧТМЕЙСТЕР. Вот, Палачи Ивановичи, взгляните – вот он, Сын Неба! Здоровый лось! Золотой гусь! К такому и не хочешь, а попросишься в ученики, прилипнешь навсегда!
БОБЧИНСКИЙ. Так точно-с. Побредем как бы у Брейгеля, у Петруши Старшего…
ДОБЧИНСКИЙ (подхватывает). Уставшие, цепляясь друг за дружку…
ПОЧТМЕЙСТЕР. И прямиком в канаву, увы. Или ура? Эх, глаз да глаз нужен!
БОБЧИНСКИЙ. А и так ничего, учиться будем – по бугоркам, перстами быстрыми…
ДОБЧИНСКИЙ. Будем учиться – с какого конца есть редьку, эко комментировать Федьку…
ПОЧТМЕЙСТЕР. Что ж, Иван Александрович, подобьем бабки – итого, так, так… двенадцать учеников. Хорошее каноническое число получается, дюжина…
ХЛЕСТАКОВ (считает на пальцах). Десять, Иван Кузьмич.
ПОЧТМЕЙСТЕР. Постой-ка, брат мусью! А баб забыл-то сосчитать! Две Елизаветы Воробей – Анна Андреевна и Марья Антоновна! Химеры нашего собора! Их в обществе уже зовут "хлестаковы невесты". Апостолихи, ученицы. У нас же слухи циркулируют, как мухи це-це, ей-ей! Без окон, без дверей, полна горница людей – это не огурец, это наш уезд. Все видно от и до! Лука Лукич расскажет – выйдет "от Луки". Я выдам версию – сочтут "от Иоанна", и марка, глядь, со штемпелем, все подлинно. А эти нимфы забранятся, застрекочут – тут "Мат Фей"… (Воздевает руки.) Всё схвачено – теперьча все свободны!
БОБЧИНСКИЙ. Осмелюсь доложить, что частный пристав Уховертов Степан Ильич не уверовал.
ДОБЧИНСКИЙ. А раскололся начисто. Я, говорит, раскольник. Я – Степан, и я пришел дать вам волю! А энтот чего пришел, какого Бога ввалился, я, говорит, не знаю… На чужой козе в рай въехал…
БОБЧИНСКИЙ. И такоже сделал из полы свиное ухо и небу показывал. Многие видели.
ДОБЧИНСКИЙ. А мне сказал: "Чего вылупился, как филин? Тфилин на пятку натяну!"
БОБЧИНСКИЙ. Уйду, говорит, с квартальными ватагой в предивную страну в лесах и на горах – Беловошье…
ДОБЧИНСКИЙ. Искать там лучшей доли – с кистенем, артельно!
ПОЧТМЕЙСТЕР. Ох, Белая Вошь, повелительница!.. Ну, народ до чего беспокойный – телескоп да колокол! И раскол-то у них не в комнате, а в космосе, и топор они впервые на орбиту вывели… Эх, ухнем-с!
БОБЧИНСКИЙ. И еще говорил, что грядет настоящий, праведный ревизор, тверезый, который должен всех истребить, стереть с лица земли, уничтожить вконец… По именному Высшему повелению он послан, и возвестилось о нем!
ПОЧТМЕЙСТЕР. А, леший с ним. Конец игры. И кукол – в ящик. Пишите философические письма!.. Уж время ужинать, Иван Александрович, и пожинать плоды. Поедем кверху, к верховной вечной красоте – на сборище учеников. Я попросил у городничего, чтоб стол там наверху сервировали. Э, у кого из вас, не помню, зуб со свистом?
ДОБЧИНСКИЙ. У меня-с.
ПОЧТМЕЙСТЕР. Свистать всех, Добчинский. Ну что, брат Хлестаков, ползем наверх.
ХЛЕСТАКОВ (показывает, что прикован). А это?
ПОЧТМЕЙСТЕР. Ах, это… (Подходит, легко вырывает цепь из стены, потом срывает цепь с ноги Хлестакова и вешает себе на шею. Все уходят.)
Занавес.
ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ
Явление последнее
Комната из первого действия – в доме городничего. Длинный стол, все двенадцать действующих лиц-учеников сидят, как на "Тайной вечере" Леонардо да Винчи, Хлестаков в центре. Вино, апельсины на тарелках. Все радостные, целуются, галдят – гал, гал, гал.
ПОЧТМЕЙСТЕР (пишет в книжечку). Пир под горой в уездных эмпиреях. Шампанское с прицепом. Смешно.
ГОРОДНИЧИЙ. Вершины! Пики!
АММОС ФЕДОРОВИЧ. Радость! Крéсти!
АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ. Ликование всего! Бей в бубны!
ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (брезгливо). Ие…диллия! Черви!
БОБЧИНСКИЙ. Райский сад-с!
ДОБЧИНСКИЙ. Деликатные разные кущи!
АННА АНДРЕЕВНА. Ах, Боже мой!
МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ах, маменька, и мой!
ОСИП. Не-ет, Учитель, ты как хошь, а я тебя ужо поцелую!
СЛУГА. И я!
ЛУКА ЛУКИЧ. Слезы рекою так и льются! И я!
Все подходят к Хлестакову, целуют его – кто в лоб, кто в щеку, кто в макушку, кто руку. Входит, стуча сапогами, частный пристав.
ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. Гром грянул! Он прибыл! По именному повелению. И требует вас сей же час к себе.
Немая сцена "Тайная вечеря" длится полминуты. Потом все разбегаются, как тараканы – Аммос Федорович по-собачьи, на четвереньках; ведьма Марья Антоновна верхом на Хлестакове; Христиан Иванович и Артемий Филиппович в обнимку с Анной Андреевной ускакивают тройкой, звеня колокольчиком; Лука Лукич уходит с балыком под мышкой; Осип и Слуга на бегу сталкиваются лбами; почтмейстера несут, скрестив руки, Бобчинский и Добчинский. Городничий, тоже было заметавшийся, машет рукой и снова садится за стол. Берет бутылку, наливает себе. Подходит частный пристав, садится рядом, тоже наливает. Они начинают беседовать. Занавес.
|
