ВСЕ ЧИТАТЕЛИ КНИГИ ВЫМЫШЛЕНЫ

ВСЕ ЧИТАТЕЛИ КНИГИ ВЫМЫШЛЕНЫ.

ЛЮБОЕ СХОДСТВО С ПОДЛИННЫМ ЧИТАТЕЛЕМ

СЛУЧАЙНО.

По вертикали 5

ЛЮБОВНАЯ ИСТОРИЯ

Когда Афанасий Разин, столь неожиданным способом облизав свои глаза,

решил увезти Витачу в большой мир, они сразу же отправились в Вену к сестре

Витачи, Виде Милут. Оба они так перепугались этого своего поступка, что им

было не до еды, и они, не теряя времени, кинулись прямо на вокзал. Потом они

со смехом вспоминали, как Витача, когда они летели на вокзал, мечтала о

ягненке, выкормленном морской травой, а Афанасий -- о рыбе, три ночи

пролежавшей в земле и жаренной на угольях. Потому что, когда жизнь

переворачивается с ног на голову, пропасть под ногами не становится небом.

Они рассказывали, что на вокзале в то утро им не удалось попробовать того

удивительного жаркого, когда сырое мясо как следует отбивают прутом, так что

следы остаются даже на готовом кушанье. Поезд Белград -- Вена уже

отправлялся, и они вскочили в вагон. Однако в поезде не оказалось

вагона-ресторана, а один-единственный спальный вагон был полнехонек. Так что

они и глаз не сомкнули и не поели даже того, что разносили в те времена по

вагонам, -- кусок черствого сыра на черном хлебе с маслом и пиво или

заливную рыбу.

-- Ничего, -- успокаивала себя Витача, -- наш голод -- это мы сами, а

наша сытость -- это уже не мы. Зато будем смотреть друг на друга, потому что

голодный глаз недреманный. -- И в самом деле, они могли только смотреть друг

на друга, потому что были не одни, потому что ехали в поезде и не могли даже

поцеловаться.

-- Спи, во сне не стареют, -- шептал Разин ей в волосы, и Витача на

какое-то время забывалась сном, и снилась ей одна и та же песня, и она

знала, что стоит ей пробудиться -- песня кончится; и это пробуждение во сне

казалось ей смертью, а не пробуждением, потому что для сна любое пробуждение

есть своего рода смерть.

Даже на границе, где они долго стояли и где все было засыпано снегом,

они не попробовали и куска ветчины, перезимовавшей в еловой золе, с хреном,

а в Австрии, куда поезд пришел после полуночи, лишь в окне закрытого

ресторана видели окорок теленка, выпоенного пивом, мясо которого от кости

отделяют бечевкой.

Ангелы сыпали снег снизу вверх, с земли на небо. Витача в полусне

сжимала быструю ногу Афанасия, а поезд сверкал, выбрасывая в ночь и метель

свет цвета белого вина. Уже в Инсбруке они наконец устроились в

ресторанчике, намереваясь заказать "поповский голод" с чечевицей и рыбные

колбаски из леща, но выяснилось, что заведение это только для войск

союзников, и их не обслужили. Они хотели было остаться и взять номер в

первом попавшемся отеле, но Витача передумала:

-- Шапку в охапку и -- поехали! Голодные псы лучше охотятся.

Пошел второй день их поста. На какой-то станции перед самой Веной из

окна вагона они видели, как за стеклом харчевни на раскаленной морской соли

жарят грибы, сбрызгивая их вином, однако поезд там не остановился. В Вену

они приехали осатаневшие, как голодная вошь, и, держась за грязные руки,

вошли под сень собора, и после путешествия, долгого, как эта холодная тень,

после трехдневного голода и жажды, тянувшихся, как эта улица, они увидели

собачек, которые как бы вели друг друга к храму, гордо держа в зубах концы

своих поводков. Впоследствии Витача часто вспоминала это мгновение и

рассказывала, что венский собор Святого Стефана восприняла как некий зримый

крик, устремленный в неподвижное небо. Памятуя, что соборы никогда не

достраивают те, кто их строительство начинает, она похолодела от мысли, что

крик этот принадлежал не одному человеку, но двум. Здесь было кое-что еще

более удивительное. Этот сдвоенный крик был не мужской, а Женский, почти

детский крик. Однако голод и жажда заглушили эти ее мысли, и они вбежали в

первую подвернувшуюся кондитерскую, чтобы заказать "Sacher torte" и кофе с

кардамоном. И когда все уже было перед ними, официантка выронила поднос,

жаждущие и мокрые, поспешили они к дому Виды, по-прежнему без маковой

росинки во рту.

Оказавшись наконец в огромном венском доме Пфистеров в XII округе,

вместо ужина они кинулись прямо в отведенную им спальню. На бегу Витача

прижималась к Афанасию и шептала: "Сорви печать с моих уст, они все еще

невинны в ожидании тебя!"

Они соединились, едва переступив порог комнаты, прежде, чем соединились

их тела. Витача в судороге безгласного жгучего рыдания, а он -- словно у

него лопнул ремень.

Сестра Витачи Вида, чьими гостями они сейчас были, хорошенькая,

подвижная и усатая, как херувим, обладала грудью, равновеликой бедрам, как

говаривала госпожа Иоланта Ибич, в замужестве Исаилович. Как правило,

тарелку со стола она брала к себе на канапе и ела руками, сидя бочком. Вида

имела привычку на свою Славу (*) угощать гостей кутьей, потом она выходила в

коридор, здесь быстро и незаметно облизывала все ложки и подавала новым

гостям как чистые. Она была молчалива, попроще Витачи и считала, что всякая

добродетель лишь станция между двумя пороками. Со своей кровати вот уже

пятнадцать лет она вглядывалась в картину Йозефа Адама Риттера фон Молка

(1714--1794), и луна освещала ей на этой картине группу людей, собравшихся

вокруг престола, где восседала некая женщина, а над ними, очень низко и

задом наперед, летел крылатый старец. При дневном свете на картине вместо

старца проявлялась сказочная фигура с золотым обручем на лодыжке. Картина

висела на стене огромного дома с подъездом для карет. В этом доме хлеб по

ночам вел себя беспокойно, и вещи если терялись, то так основательно, что не

находились по десять лет. Над упомянутым подъездом простиралась танцевальная

зала на два десятка пар, если дамы в кринолинах, и на три десятка, если дамы

следовали иной моде. За домом, появившимся вместе с картиной, пышно разросся

сад, полный птиц, а еще дальше, за маленькой калиткой в глубине, раскинулись

огромные зеленые угодья дворца Шенбрунн. Дом некогда принадлежал герцогу

Гецендорфу, почему ныне и находился на улице его имени, потом перешел к

Пфистерам, скончавшимся, ибо души их истончились прежде них самих, и теперь

архитектор Свилар, впервые счастливый и впервые под своей собственной

фамилией -- Разин, мерил шагами парк, оказавшийся в длину -- туда -- в целую

трубку табаку, а обратно -- в половину трубки, ибо шел под уклон.

____________

(*) Слава -- праздник святого, покровителя рода. В сербских

православных семьях имя этого святого передается по наследству по мужской

линии. (Примеч. пер.)

Из ее окна был виден высокий тростник, разросшийся, подобно лугу вдоль

Дуная, и похожий на невысокую траву, отчего деревья в нем казались ниже, чем

были на самом деле, и ветви их словно бы шли прямо от земли. Вида рано

начала переводить со своего первого родного языка, с сербского, на немецкий,

и дом ее всегда был полон гостей. Предлагая своим гостям мясо на грелках

сервиза "Жолнай", Вида любила повторять:

-- Каждому, как кусок мяса, принадлежит его Часть истины. Однако даже

истину необходимо посолить, иначе она невкусна. Я перевожу только тех

писателей, которые именно так и поступают.

Она была болтлива, сетовала:

-- Когда я счастлива, я заболеваю. А мужчинам наступаю всегда на один

палец -- на мизинец левой ноги.

Друзья приходили, пили сливовицу на рояле и ели козий суп с чесноком,

присланным из ее родных краев, чихали с таким выражением, словно имели на то

по крайней мере два международных повода, и уходили довольные. И приходили

опять.

Приходил господин Амадеус Кнопф с супругой Реббекой; она была вроде бы

-- просто чиновник. С глазами влажными, как ледяные сосульки. И огромными

сросшимися средними пальцами на правой руке. Ходили слухи, что он ест мел и

штукатурку. Был он бесконечно любезен и постоянно этим своим негнущимся

членом без ногтя, который казался срамным, задевал и ронял вазы и бокалы,

стеклянные безделушки и зонты и тут же другими, меньшими пальцами ловил

предметы, не позволяя упасть. Приходила Теофана Цикинджал, хорошенькая

художница с прозрачными глазами, напоминающими медузу, проглотившую рыбу, с

удивительными руками, испачканными зеленой краской, от которой разливается

желчь, потому что писала она исключительно крокодилов. Приходил ее муж,

доктор Арнольд Пала, правда всегда с опозданием; он обмирал по лошадям и

знал их настолько, что мог по помету отличить жеребца от кобылы. Он приходил

прямо с ипподрома, кожаные заплаты на его штанах были пропитаны запахом

лошадиного пота, а пиджак -- табаком "Три монахини". Вместе с этими запахами

он приносил плетеный кожаный хлыст, И Теофана Цикинджал с улыбкой показывала

на своей прелестной высокой груди следы от этого хлыста в ожидании

.кульминации ужина, когда Вида выносила гостям альбомы с фотографиями и

крохотный шелковый кисет, расшитый бисером. Теофана первая брала из этого

кисета на палец понюшку табаку с кокаином, вдыхала и изо всех сил старалась

чихнуть как можно позже. Только господин Кнопф не прикасался к табаку,

смеялся вместе со всеми и листал альбомы. В них были исключительно женские

снимки, сделанные французскими аппаратами начала века, лица выглядели

неестественными, потому как таращили глаза в фотографический глазок,

видевший все в желтом цвете. Остановившиеся взгляды, словно у покойников,

открытые рты, словно создающие сквозняк, уши, словно заткнутые волосами на

ночь от шума, -- все это придавало лицам нереальность выражений, и они

казались картотекой жертв из какого-нибудь полицейского архива. И Кнопф

первый разгадал секрет этих снимков, как и вообще первый разгадывал подобные

маленькие загадки. Это были лица женщин, сфотографированных в момент, когда

они находились наверху блаженства, когда переживали оргазм. А затем

неожиданно в Видином альбоме оказался снимок бородатого мужчины в такой же

момент высшего блаженства, и все прыснули, и от этого хохота старикашка,

летевший на картине задом наперед, прежде времени превратился в сказочную

фигуру с золотым обручем на лодыжке.

Так и жили они в некоем двойственном времени, словно бы в шляпе поверх

картуза, пока однажды вечером барышня Вида Милут не наткнулась, перелистывая

книги из своего родного края, на фразу, которая удивила ее, Фраза была

короткая, и она гласила: "Наши мысли подобны голоду -- всегда одинаковы".

Ее это заинтересовало, она разузнала все про автора и наконец во время

своего пребывания в Белграде познакомилась с ним. Был он довольно неотесан,

вместо усов и бороды у него росла какая-то трава женщины утверждали, что

спит он голый, перепоясавшись кожаным ремнем, а мужчины -- что он может

мочиться с коня на полном скаку.

-- Вы левша, барышня Вида? -- спросил он Виду.

-- Нет, хотя мне гораздо приятней с левой стороны, -- отпарировала она

и пригласила его в Вену. Он приехал на Рождество вместе со своими муравьями

в волосах и предложил Виде и ее друзьям устроить в сочельник кукольное

представление. Он носился по огромному Видиному дому на улице герцога

Гецендорфа, маялся с веревочками и куклами, а в бороде его не переставали

жужжать запутавшиеся дремотные мухи. Он расставлял стулья в зале и то и дело

обнаруживал на руках -- на ладонях и между пальцами -- что-нибудь: соломинку

ли, шерстинку, что-то прилипшее, кусочек обломавшегося ногтя, крошки хлеба,

кофейную гущу, жир или песок. Он не искал этого, просто к нему все

прилипало, и он, чувствуя это, тщательно оглядывал свои руки и ногти,

выковыривал из глаз мошек и вынимал волосы из стаканов. Вот и теперь, очищая

от плевел свое тело, он сооружал сцену в просторном зале у барышни Милут,

где стояли полосатые кресла с желтыми репсовыми спинками, а в зеркале,

стоявшем напротив дверей, создавалось впечатление, что за ним -- другая

комната и в ней желтый, а не полосатый салон. Между делом он болтал с

гостями.

качестве свадебного подарка серну. Живую. У Виды есть фотография, не знаю,

видели ли вы? Ее матушка красива, миниатюрна, легка, как пушинка, она снята

с женихом. Он в военной форме, одной рукой держит за ухо серну, второй --

саблю. Глазастый, способный, если надуется, угодить вам пуговицей со своих

брюк прямо в рот и выбить зуб!

-- Забавно, -- бросает доктор Пала, а сам пожирает взглядом госпожу

Реббеку Кнопф. Они сидят за столом, курят или нюхают табак, и доктор Пала

допивает из бокала госпожи Кнопф, вроде бы по растерянности.

-- От ваших взглядов, доктор, остаются рубцы, как от вашего хлыста. Но

если вы будете так пялиться на меня, вы увидите то, что вам не стоит видеть,

-- через мои глаза видно слишком глубоко. Лучше наденьте темные очки...

Вида же в это время наблюдает за своим земляком с обритыми ушами и

засученными рукавами, видит, как глаза его заполняет тоска, и тоска эта

столь крепка, что ею впору точить ножи и чистить ложки.

-- Чем внимательнее я приглядываюсь к вам, тем отчетливее вижу, что

ваше лицо, как год, -- говорит он Виде, пристраивая театральный занавес, --

на нем все четыре времени года.

-- Какое сейчас, по вашему мнению, время года на нем?

-- Лето. Тихое, как спальня.

Он целует ее и уходит к своим куклам.

У представления два названия: