П. В. Быков-М. П. Чеховой, письмо от 04. 1910



бет32/41
Дата15.07.2016
өлшемі2.81 Mb.
#201226
1   ...   28   29   30   31   32   33   34   35   ...   41
Глава шестьдесят четвертая

Рождение театра

май — сентябрь 1898 года
Суворин велел Анне Ивановне встретить Антона с экипажем и отвезти к ним в дом426. Настя доложила в письме отцу, что у Ан­тона нездоровый вид и ослабевший голос. До Мелихова Чехов добрался 5 мая. В кабинете его ждал заваленный письмами стол. Из домашних никто не поспешил поздравить его с выздо­ровлением; Евгения Яковлевна написала Мише, что Антон «очень похудел»427.

Важное письмо пришло от Владимира Немировича-Данчен­ко—с его старшим братом, Василием, Антон проводил время в игорных домах Монте-Карло. Общаясь с Владимиром уже де­сять лет, Чехов всегда доверял его театральному вкусу и еще больше зауважал его, когда он оставил карьеру драматурга и за­нялся режиссурой и обучением актеров. К тому времени он стал ведущим преподавателем Музыкально-драматического училища Московского филармонического общества. В 1898 го­ду Немирович свел шестерых своих лучших актеров (среди них была Ольга Книппер428) с Константином Станиславским, кото­рый со своей стороны представил четырех своих лучших актеров из Литературно-художественного кружка, и в итоге на свет появился Московский Художественный театр. Ему было сужде­но стать первым частным театром, составившим достойную конкуренцию императорской сцене и в репертуаре, и в актер­ском искусстве. МХТ субсидировался богатыми меценатами (сам Станиславский был владельцем бумагопрядильной фабри­ки) и вместе с тем был свободен от ограничений, налагаемых Театрально-литературным комитетом на репертуар государст­венных театров. Энтузиазм Немировича-Данченко, помножен­ный на гений Станиславского — сами себе они напоминали двух медведей в одной берлоге, — дал многообещающий результат. Единственное, в чем нуждался молодой и боевой театр, — это новый репертуар. Идея вернуть на сцену чеховскую «Чайку» возникла с оглядкой на Василия Немировича-Данченко: в 1896 году в письме к брату он в пух и прах раскритиковал пьесу. (Бра­тья всю жизнь были соперниками, и Владимир обычно защи­щал все, против чего ополчался Василий.) Московский театр был создан в пику театральному Петербургу: «Дорогой Володя! Ты спрашиваешь о пьесе Чехова. Я душой люблю Антона Пав­ловича и ценю его. <...> Это скучная, тягучая, озлобляющая слу­шателей вещь <...> Где ты видел <...> сорокалетнюю женщину, отказывающуюся добровольно от своего любовника? Это не пьеса. Сценического — ничего. По-моему, для сцены Чехов мертв. Первый спектакль был так ужасен, что когда Суворин мне о нем рассказывал, у меня слезы навертывались на глаза. Публика тоже была права <...> Зала ждала великого, а встрети­ла скучное и плохое. <...> Надо быть в себя влюбленным, чтобы поставить такую вещь. Я скажу больше, Чехов не драматург. Чем он скорее забудет сцену, тем для него лучше»429.

Письмо Владимира Немировича-Данченко, отправленное в Мелихово 25 апреля 1898 года, стало предвестником резкой пе­ремены в жизни Антона Чехова: «Из современных русских ав­торов я решил особенно культивировать только талантливых и недостаточно еще понятых <...> Я задался целью указать на див­ные, по-моему, изображения жизни и человеческой души в про­изведениях „Иванов" и „Чайка". Последняя особенно захваты­вает меня, и я готов отвечать чем угодно, что эти скрытые дра­мы и трагедии в каждой фигуре пьесы при умелой, небанальной, чрезвычайно добросовестной постановке захва­тят и театральную залу. Может быть, пьеса не будет вызывать взрывов аплодисментов, но что настоящая постановка ее со свежими дарованиями, избавленными от рутины, будет торже­ством искусства, — за это я отвечаю. Остановка за твоим разре­шением. <...> Я ручаюсь, что тебе не найти большего поклонни­ка в режиссере и обожателей в труппе. Я, по бюджету, не смогу заплатить тебе дорого. Но, поверь, сделаю все, чтобы ты был доволен и с этой стороны. Наш театр начинает возбуждать сильное... негодование императорского. Они там понимают, что мы выступаем на борьбу с рутиной, шаблоном, признанны­ми гениями и т. п.»430

Поскольку Антон дал себе слово, что с театром покончено, то через Машу он передал Немировичу, что письмо его прочел. Тогда Немирович еще раз обратился к нему 12 мая: «Мне важно знать теперь же, даешь ты нам „Чайку" или нет. <...> Если ты не дашь, ты зарежешь меня, так как „Чайка" — единственная совре­менная пьеса, захватывающая меня как режиссера, а ты — един­ственный современный писатель, который представляет боль­шой интерес для театра с образцовым репертуаром. <...> Если хочешь, я до репетиций приеду к тебе переговорить о „Чайке" и о моем плане постановок».

Отправив это письмо, Немирович получил от Антона ответ­ное — с отказом. Он снова взялся за перо: «Но ведь „Чайка" идет повсюду. Отчего же ее не поставить в Москве? <...> О ней были бесподобные отзывы в харьковских и одесских газетах. Что те­бя беспокоит? Не приезжай к первым представлениям — вот и все. Не запрещаешь же ты навсегда ставить пьесу в одной Моск­ве, так как ее могут играть повсюду без твоего разрешения? Да­же по всему Петербургу. <...> Пришли мне записку, что ничего не имеешь против постановки «Чайки» на сцене „Товарищест­ва для учреждения Общедоступного театра". <...> Твои доводы вообще не действительны, если ты не скрываешь самого про­стого, что ты не веришь в хорошую постановку пьесы мною».

Антон написал уклончивый ответ и, приглашая Немировича в Мелихово, предупредил, что от станции ему придется нанять ямщика («Мои лошади то и дело жеребятся»). Немирович в то лето в Мелихове так и не появился, но сделал правильный вы­вод, что Антон внял его резонам. Восемнадцатого июня Чехов сам поехал повидаться с ним в Москве. В результате новый мос­ковский театр к открытию первого сезона осенью 1898 года по­лучил в свой репертуар «Чайку».

Антон едва ли догадывался, насколько тесно его жизнь отны­не будет связана с Московским Художественным театром. Он на­слаждался теплой летней погодой, буйством цветников, плодо­носящим садом, однако думы у него были невеселые. К. Тычинкин, сотрудник типографии Суворина, повидав Антона, докладывал хозяину: «Мелихово, должно быть, не очень раз­влекло его». Зато Маша после возвращения Антона смогла пере­дохнуть после многомесячных хозяйских забот. Первым делом она отправилась в Крым, а вернувшись, уехала с Марией Дроз­довой в Звенигород порисовать на пленэре. Антон почти нигде не показывался — в Москву выбрался лишь однажды. В начале июня в гости пожаловали «сиамские близнецы посредственно­сти» — Грузинский и Ежов. В Мелихове снова обосновался Ива­ненко. А вот принимать у себя гостей женского пола Чехов сов­сем не был настроен. Елена Шаврова, которой Антон в протяну­тую руку вместо хлеба положил камень, умоляла его о свидании. Лидии Авиловой он тоже не предложил ничего, кроме своей подписи «с большим хвостом вниз, как у подвешенной крысы». Лика к тому времени уехала в Париж учиться на оперную певи­цу. Ольга Кундасова обреталась в Крыму. Единственной из по­друг, навестивших Антона в мае, была Александра Хотяинцева. Впрочем, чуть позже женщины начали собираться в стаи. Первой о своем приезде возвестила Татьяна Щепкина-Куперник: «Прилечу к Вам на крыльях любви, с крахмалом и прован­ским маслом». Ее опередила Ольга Кундасова, зато Татьяна при­ехала 5 июля на целых три дня. После четырехлетнего отсутствия она снова внесла свою лепту в Мелиховский дневник: «С искрен­ним счастием увидела и Мелихово, и его обитателей. Здесь все нашла по-старому, и людей, и цветы, и животных. Дай Бог и дальше так. День ясный и благорастворение воздухов». Павел Егорович приписал: «За ужином хохотали».

Антон грозился выдать Татьяну замуж за Ежова и уже про­звал ее Татьяной Ежовой. В то лето Щепкина еще раз появи­лась в Мелихове лишь через полтора месяца. Крохотная запис­ка, переданная Антону Кундасовой 23 июля, вероятно, когда он с ночевкой уехал в Серпухов, явно свидетельствует об условлен­ной встрече: «Si vous etes visible, sortez de votre chambre; je vous attends. Kundasova»431. Из Таганрога приехала восемнадцатилет­няя двоюродная сестра Антона Елена и шокировала все Мели­хово, загулявшись до полуночи с французским воспитателем соседских детей. Два дня спустя в Мелихове вновь объявилась Щепкина — за компанию с ней приехала Дуня Коновицер. Еще через день с Луки, покинув свои водяные мельницы, приехала Наталья Линтварева и пробыла у Чеховых неделю.

Из Ниццы дала о себе знать Ольга Васильева: она прислала денег на строительство новой школы. В Москве она появится в октябре и первым делом пойдет взглянуть на чеховский порт­рет работы Браза в Третьяковской галерее.

После возвращения из Франции Антон выбрался в Москву лишь 18 июня. Остановившись у Вани, он сходил в оперетку, где выступали дрессированные обезьяны, а затем встретился с Вл. Немировичем-Данченко, чтобы обсудить постановку «Чай­ки». И только 1 августа Антон решился на более дальнюю поезд­ку—за 300 верст, в Тверскую губернию, к Соболевскому и Моро­зовой. В Мелихово он вернулся 5 августа. В воздухе уже пахло осенью: надо было готовиться к отъезду в теплые края. На этот раз Антон решил провести восемь холодных месяцев в Крыму; при том, что жизнь там была не дешевле, чем в Ницце, он счи­тал, что все-таки не будет себя чувствовать отрезанным от роди­ны, да и врачи одобряли крымский климат. Об этом решении Антон почти никому не сказал, так что Лика в сентябре выходи­ла в Париже к российским поездам, полагая, что Чехов должен снова приехать в Ниццу. Девятого сентября Антон выехал из Мелихова, шесть дней провел в Москве, а потом сел в поезд, идущий на юг.

Мелиховская жизнь начала разлаживаться. За садом и лесом присматривать было некому. Рабочих рук было мало, а еще меньше — желания работать. Ваня и Миша приезжали пооди­ночке и надолго не задерживались. Впервые за четырнадцать лет Евгения Яковлевна собралась съездить в Таганрог: там ее приняли в свои объятия две ближайшие родственницы, Марфа Лобода и Людмила Чехова. Как докладывал кузен Георгий, «все трое друг другу очень рады, разговаривают до полночи. Сего­дня отправляемся все вместе в городской сад слушать музыку <...> Завтра идем в греческий монастырь, куда приехал архи­мандрит из Иерусалима, тетя хочет посмотреть его».

В середине августа из Мелихова выбирался и Павел Егоро­вич — ездил в Ярославль навестить внучку.

Мелиховские работники тоже почувствовали, что имение теряет свою притягательность. Священник отец Николай на­строил крестьян против талежского учителя Михайлова, и, не­смотря на миротворческие усилия Антона, конфликт закончил­ся тем, что отца Николая перевели в Серпухов, а Михайлова — в другую школу. Анюта Чуфарова, так хорошо справлявшаяся и с лошадьми, и с метлой, и с корсетом из китового уса, вышла за­муж, и Чеховы лишились лучшей своей горничной. Работник Роман, мастер на все руки, снова впал в запой — умерла его же­на Олимпиада. Антон без устали хлопотал, собирая по соседям и выпрашивая у властей деньги на кирпичи, шифер, раствор и парты для новой школы в Мелихове; пока же деревенские ребя­тишки занимались в наемной избе.

Почти не отлучаясь из Мелихова, все более теряя интерес к приходящему в упадок имению и разобщенный со старыми дру­зьями, Антон пытался писать, хотя занятие это, как признался он Авиловой, стало вызывать у него отвращение: «Как будто я ем щи, из которых вынули таракана». Однако авансы, получен­ные от «Нивы» и «Русской мысли», надо было отрабатывать. Тем летом Антон воплощал на бумаге идеи, посетившие его в Ницце. Несмотря на минорное настроение, он создал одни из лучших своих рассказов. Журналу «Нива» он предложил самый большой из них, под названием «Ионыч». Это история земско­го врача, сына дьячка, который постепенно уподобляется сво­им бездушным, спесивым и бездеятельным пациентам. В рас­сказе присутствует типично чеховская сцена несостоявшегося объяснения в саду. Особую художественную силу приобретает отголосок детских воспоминаний — картина залитого лунным светом кладбища.

Следом Антон написал составившие трилогию рассказы, ко­торые в июле и августе публиковала «Русская мысль». Повест­вователи — два расположившихся на отдых охотника — обмени­ваются историями о жизни, загубленной человеческим малоду­шием. Герой «Крыжовника» одержим идеей купить имение и выращивать крыжовник, хоть кислый, но свой. «Человек в фут­ляре» — это по-гоголевски гротескный портрет школьного учи­теля. Третий, наиболее трогательный рассказ, «О любви», по­вествует о безнадежной любви молодого помещика к жене сво­его друга. Два первых рассказа, в силу прозрачности своей морали, сразу стали классикой. Мораль же рассказа «О любви» была неочевидной как для критиков, так и для читателей: в нем речь шла о том, что порой самопожертвование есть видимость трусость432.

Вдохновение, посетившее Антона летом, он сам объяснял тем, что частенько прикладывался к «мутному источнику» (вы­ражение вошло в семейный обиход после рассказа Павла Его­ровича об услышанной им проповеди, в которой «чистый ис­точник» церковной службы противопоставлялся «мутному ис­точнику» пагубных пристрастий вроде алкоголя). Однако и это перестало помогать, по мере того как приближался день неми­нуемого отъезда в Крым. Осенью у Антона снова открылось кровотечение.

В Москву Антон приехал 9 сентября — и попал на первую ре­петицию «Чайки» во МХТе. То, что он увидел, стало для него от­кровением. Постановке предшествовали недели и недели кро­потливой работы: пьеса прошла подробное обсуждение в труп­пе, а Станиславский все лето просидел в имении своего брата под Харьковом, продумывая мизансцены. В Чехове актеры уви­дели высшего судию, а не докучливого комментатора, и его ин­терес к театру возродился с новой силой.

Антон побывал и на репетиции пьесы «Царь Федор Иоаннович», где его буквально заворожила актриса Ольга Книппер, иг­равшая царицу Ирину. Она тоже заметила Антона — еще на ре­петиции «Чайки» несколькими днями раньше: «Мы все были захвачены необыкновенно тонким обаянием его личности, его простоты, его неумения „учить", „показывать" <...> Антон Пав­лович, когда его спрашивали, отвечал как-то неожиданно, как будто и не по существу, как будто и общо, и не знали мы, как принять его замечания — серьезно или в шутку» .

Встречи с Чеховым дожидались и старые друзья. Однако они уже не узнали в нем прежнего Антона-Авелана, готового по­вести свою эскадру в новые походы. Даже Татьяна Щепкина-Куперник, приветствовавшая Антона восторженным стихом, по­няла, что в нем произошла какая-то перемена434.

В Москву пожаловал и Суворин. Они с Антоном отобедали в «Эрмитаже», а затем, в компании с Александрой Хотяинцевой, сходили в цирк. Три недели спустя Антон послал Суворину пол­ное недоумения письмо по поводу его критических выпадов в «Новом времени» в адрес новорожденного московского театра. Он ни словом не обмолвился о своем впечатлении от Ольги Книппер в роли Аркадиной, но расхвалил увиденные сцены из «Царя Федора Иоанновича», и особенно выделил Книппер, не называя ее по имени: «Ирина, по-моему, великолепна. Голос, благородство, задушевность — так хорошо, что даже в горле че­шется. <...> Если бы я остался в Москве, то влюбился бы в эту Ирину».

Пятнадцатого сентября курьерским поездом с Курского вок­зала Антон выехал в Ялту. Из головы у него все не шла самая бойкая и жизнерадостная актриса труппы Станиславского и Немировича-Данченко Ольга Книппер.

Глава шестьдесят пятая

Сломанная шестеренка

сентябрь — октябрь 1898 года


В июле жена Александра, Наталья, отбыв с детьми на дачу, об­рекла своего благоверного на длительное воздержание. Тот жа­ловался Антону: «Veneri cupio, sed caput dolet, penis stat, nemo venit, nemo dat»435. В августе, пока Наталья все еще находилась в отдалении, Александр купил школьную тетрадь, приладил к ней кожаный переплет и собственноручно изготовил иссиня-черные чернила из дубовых орешков. Своему дневнику он дал название «Свалка нечистот, мыслей, идей, фактов и всякого му­сора. В назидание детям»436 — и стал записывать в нем свои се­мейные несчастья. Однако по возвращении жены Александр обнаружил, что несостоятелен как мужчина. И снова он 28 сен­тября делился своим горем с Антоном: «В супружеском отноше­нии я стал швах и даже у домашнего очага не вырабатываю до­статочно материалов не только для онанизма, но и для коиту­са». Наталья потребовала, чтобы Александр обратился к брату за лекарством от «старости».

Четвертого октября Соня Чехова, Ванина жена, писала Алек­сандру из Москвы: «Многоуважаемый Александр Павлович, Коля заниматься не хочет, ведет себя так дурно, что даже терпение на­ше истощилось. Слушаться не хочет никого, самое ласковое обра­щение и то — недействительно. Прибегала я даже за помощью к Маше, но и ей также он прямо повернул спину и не пожелал даже разговаривать с нею. <...> Как доставить его вам?»

Получив письмо, Александр делает отчаянную запись в сво­ей «Свалке»: «Взвыл я волком <...> Наташа успокаивает, говоря, что Сонечка написала и послала свое письмо в пылу гнева». Ва­не он следом написал: «Николай сам себе подписал смертный приговор: теперь его уже никуда не примут. <...> Сажай его на поезд <...> на исправление его надежды нет».

В Петербурге Суворин размышлял о будущем Антона Чехо­ва. Александр в связи с этим заметил: «Между Сувориным и Тычинкиным шел разговор о покупке всех сочинений Антона сра­зу, чтобы дать Антону побольше денег сразу и затем приступить к изданию „Полного собрания"».

Идея издания «Полного собрания сочинений» могла озна­чать лишь одно: у Чехова появились опасения, что жить ему ос­талось недолго. Сейчас ему была необходима капитальная сум­ма, которая помогла бы дотянуть до конца его дней и после смерти еще осталось бы родственникам. Многие русские писа­тели, завершая творческий путь, надеялись на издание полного собрания своих трудов. Толстой советовал Чехову не отклады­вая взяться за редактуру своих сочинений, чтобы этого не при­шлось делать наследникам. Суворин издавал Чехова довольно небрежно: он охотно исправлял ошибки в расчетах, когда Ан­тон указывал на них, но у него всегда было неважно с корректу­рой, печатью и последующей продажей книги. По мере того как сыновья прибирали к рукам отцовское дело, его могучая им­перия начала разваливаться: подчинить себе Дофина Суворин был не в состоянии. Тычинкин, работник суворинской типо­графии, отговаривал Чехова от издания полного собрания со­чинений, считая, что тот заработает гораздо больше на переиз­дании отдельных книг. Управляющий типографией Неупокоев то и дело терял чеховские рукописи и просил Антона не гово­рить об этом Суворину. Теплые чувства, испытываемые Чехо­вым к своему патрону, не стали бы помехой для перехода к дру­гому издателю. Однако Сытин, которому Антон подумывал пе­редать авторские права, вызвал его недовольство, нарушив обещание издавать журнал «Хирургия»437. Антон растерялся.

Собратья по перу, сочувствуя его затруднениям, взяли на себя хлопоты по поиску издателя. Они тоже понимали, что отъезд Чехова в Крым обозначил последний отрезок его жизненного пути. Эртель, сам больной чахоткой, 26 сентября писал другу: «Что такое Чехов? Ведь это одна из гордостей нашей литерату­ры <...> И вот стоило этому крупному молодому писателю серь­езно заболеть, — у него, кажется, чахотка, — <...> и вдруг оказы­вается, что надо вести унизительные переговоры о займах, на­до искать денег, потому что те самые произведения писателя, которые читаются всей Россией, не в состоянии окупить ему ни отдыха, ни поездки на юг, ни необходимой для больного че­ловека обстановки, тем более что на руках у него еще многочис­ленная семья. <...> Не возмутительно ли это?»438

У Миши Чехова тоже случались нарушения здоровья, и Ан­тон поспешил с врачебным советом: «насчет болящего виска <...> — не употреблять табаку, алкоголя, рыбы»; порекомендовав инъекции мышьяка, йодистый калий и электрошок, прибавил: «А если и это не поможет, то жди старости, когда все пройдет и начнутся новые болезни». Маше же давалось множество пору­чений: пересылать деловые письма в Москву и Петербург, сна­ряжать в Крым посылки с галстуками, запонками и перчатками, купить башлык, отдать в починку теплую жилетку. Он также просил присылать ему из Лопасни почтовые марки — уехав за тысячу верст, он не хотел, чтобы Благовещенский, начальник местного почтового отделения, потерял своего основного кли­ента. Маша занималась оснащением мелиховской школы, на ко­торую Антон пожертвовал 1000 рублей, полученных от МХТа. Между тем для Маши и родителей Мелихово становилось все более и более тяжелым бременем. Антон инструктировал их на­счет посадки тополей, вспашки парка, укрытия от мороза цве­тов. Машу морально поддерживала Александра Хотяинцева, ко­торая часто наведывалась в гости к Чеховым. Свое утешение Маша нашла в живописи: вдвоем с Хотяинцевой они начали пи­сать портрет Татьяны Щепкиной-Куперник.

Зима в тот год началась рано: первый снег в два вершка вы­пал 27 сентября. Лошадей и коров перевели на зимний корм, зарезали на мясо четырех овец и двух телят. Павел Егорович за­писал в дневнике 8 октября: «Окна заледенели, как зимою. Вос­ход солнца яркий. В доме во всех комнатах холодно. Дров еще не навозили».

Прогретый солнцем Крым показался Антону вполне снос­ным, и он настроился на романтический лад. Ожидая в Севасто­поле парохода на Ялту, он познакомился с военным врачом, и лунной ночью они вдвоем отправились прогуляться по монас­тырскому кладбищу. Там Антон подслушал, как какая-то женщина умоляла монаха: «Если ты меня любишь, то уйди». Ялта еще более расположила его к романтике — он постоянно возвращался мыс­лями к Ольге Книппер. А Лике написал, что, несмотря на «неза­конную связь с бациллами», собирается удрать в Москву дня на три: «Иначе я повешусь от тоски. <...> У Немировича и Стани­славского очень интересный театр. Прекрасные актрисочки. Ес­ли бы я остался еще немного, то потерял бы голову».

В Ялте тоже нашлись особы, жаждущие подружиться с Анто­ном. Госпожа Шаврова-старшая приехала сюда со своей треть­ей дочерью, болезненной Анной. Были здесь и внучки Сувори­на — Вера и Надя Коломнины. Антона сразу взяла под крыло начальница женской гимназии Варвара Харкеевич, сделав его членом попечительского совета. Мужскую компанию в Ялте со­ставили люди выдающиеся: Федор Шаляпин, Бальмонт, группа больных туберкулезом врачей во главе с доктором Срединым. Однако самым полезным для Чехова оказалось знакомство с Исааком Синани, владельцем книжного и табачного магази­нов. Благодаря ему до Антона вовремя доходили все его теле­граммы, письма и посетители.

В первые недели Чехов сменил одну наемную квартиру в ок­рестностях Ялты на другую. Вскоре он настолько свыкся с крымским «цветущим кладбищем», что решил купить здесь име­ние и построить в городе небольшой дом. Двадцать шестого сентября Синани повез Антона посмотреть продажное имение в Кучук-Кое — за него просили две тысячи рублей. В письме к Маше Антон нарисовал план: камни, кипарисы, двухэтажный дом с красной крышей, татарская сакля, кухня, сарай, гранато­вое дерево, три десятины земли и по соседству — татарская де­ревушка, где «краж не бывает». Единственный недостаток — подъездная дорога, круто идущая вниз. Впрочем, в недалеком будущем ожидалось строительство береговой железнодорож­ной ветки. Маша ответила, что каменные постройки надежнее деревянных и что хуже мелиховской дороги уже ничего быть не может (Серпуховской уездный совет все откладывал строи­тельство шоссе до Лопасни). Ваня, который любил отдыхать на семейных дачах, идею покупки имения одобрил. К тому же це­на была сходная. Спустя неделю Антон решился и на дом в Ял­те: земельный участок в Аутке в двадцати минутах ходьбы от центра продавался за пять тысяч рублей. На нем можно было построить дом для всей семьи.

В самый разгар хлопот о покупке земли, 12 октября, Синани получил телеграмму: «Не откажите сообщить, как принял Ан­тон Павлович Чехов известие о кончине его отца. Как его здо­ровье. Телеграфируйте <...> Марии Чеховой». Только на следу­ющий день он решился показать телеграмму Антону. В полном замешательстве Антон телеграфировал ответ: «Отцу царство небесное вечный покой грустно глубоко жаль пишите подроб­ности здоров совершенно не беспокойтесь берегите мать Ан­тон». За те три дня, в течение которых не стало Павла Егоро­вича, никто не написал Антону ни слова.

Девятого октября — Маша в это время была в Москве — Па­вел Егорович поднял в чулане тяжелый ящик с книгами. В тот день на нем не было грыжевой подвязки, и, распрямившись, он почувствовал сильную боль в паху — мышцами живота за­щемило выпавшую кишку. Он с трудом добрался до постели. Евгения Яковлевна запаниковала и вызвала из Угрюмова вра­ча. Тот приехал, провел около больного четыре часа и насто­ял на отправке его в московскую больницу. Евгения Яковлев­на послала человека в Лопасню телеграфировать о случив­шемся Маше439.

Затем по замерзшей ухабистой дороге врач повез Павла Его­ровича на станцию. Через три часа он доставил его в клинику профессора Левшина и исчез. Профессор сразу же распорядил­ся дать больному хлороформ и стал готовиться к операции.

Ни Маша, ни Ваня пока ни о чем не подозревали. Лишь в по­ловине одиннадцатого вечером Маша получила тревожную те­леграмму и бросилась разыскивать клинику. Через день она пи­сала о случившемся Антону: «Наконец, в четвертом часу утра сходит профессор Левшин и начинает кричать на меня, что бросили старика, никого с ним не было. Что операция была трудна, что он замучился, вырезал 3/4 аршина омертвевшей кишки и что только здоровый старик мог вынести такую длин­ную операцию <...> Когда я объяснила, что я оставила дома от­ца совершенно здоровым <...> и что телеграмма свалилась на меня как снег на голову, он пожалел меня и начал говорить, что операция удачна, что я даже могу слышать голос отца. Он повел меня наверх, окровавленные ординаторы окружили отца, заго­родили от меня, и я услышала довольно бодрый голос отца. Опять ко мне обратился профессор и сказал, что все пока бла­гополучно, но все может быть, и чтобы я к 8 часам утра опять приезжала и молилась бы Богу...»

На следующее утро Маша приехала в клинику с Ваней. Ждать, пока Павел Егорович проснется, пришлось до часу дня; пульс и температура у него были нормальные: «Вечером я на­шла отца гораздо лучше, бодрее. Уход за ним удивительный! Он просил, чтобы я привела мать, начал говорить о докторах и что ему здесь очень нравится. Беспокоит его только небольшая боль в животе и отрыжка черно-красного цвета».

Ваня послал телеграмму Александру, и тот приехал в Москву ночным экспрессом, захватив фотоаппарат и стеклянные плас­тины. С вокзала он заехал к Ване — там уже собралась вся се­мья, — и они отправились к Павлу Егоровичу. В своей «Свалке» он записал: «Он лежал в палате один, весь желтый от разлив­шейся желчи <...> но в полном сознании. Наше появление его очень обрадовало. „А, и Миша приехал! И Саша здесь!" <...>; В разговоре раза два или три повторил:„Молитесь!"»

К вечеру у Павла Егоровича началась гангрена. Братья Чехо­вы, не чувствуя опасности, в это время обедали у Тестова. Вра­чи приняли решение о повторной операции. Когда Александр еще раз наведался в клинику, швейцар встретил его лаконич­ной фразой: «Все кончено». Павел Егорович умер на операци­онном столе. На следующее утро Александр написал некролог и телеграфом отправил его в «Новое время».

Евгения Яковлевна сокрушалась, что Павел Егорович мало — «всего какие-нибудь четыре дня» — болел перед смертью. Алек­сандр не сразу понял, зачем отцу были нужны лишние страда­ния, и лишь в поезде по дороге домой сообразил: «По ее рели­гиозным воззрениям, чем дольше человек хворает перед смер­тью, тем он ближе к Царству Небесному: есть время каяться в грехах». Александру хотелось сфотографировать усопшего Павла Егоровича: «Сторож сообщил мне, что тело отца нахо­дится в подвале, и за двугривенный проводил меня в подвал. Там я увидел на чем-то вроде катафалка тело отца, совершенно голое, с огромным кровавым пластырем во весь живот, но фо­тографировать было по световым условиям невозможно».

Покойника долго не обмывали — ждали, пока родственники принесут саван. Миша, рассердившись на Александра, что тот приехал с фотоаппаратом, взял все хлопоты о похоронах на себя и попросил никого не вмешиваться. Александр почувствовал се­бя «совершенно неуместным и ненужным» и отправился на вок­зал в сопровождении Вани (с тех пор Миша и Александр прекра­тили общение). Павла Егоровича похоронили в отсутствие двух его старших сыновей, Александра и Антона. На расходы Маша взяла из сберегательной кассы триста рублей и еще сотню ей одолжила подруга. Сергей Бычков, верный слуга Антона из «Большой Московской гостиницы», присоединился к идущим за гробом. Антону Миша написал: «Схоронили мы отца, и о том, что пришлось при этом перенести, лучше умолчать <...> Такая, брат, профанация, такой цинизм, такое христопродавство, о которых можно узнать только на похоронах <...> Об одном радуюсь — это что ты не приехал». Антон чувствовал и свою долю вины в том, что случилось: будь он дома, он предотвратил бы гангрену440.

Павел Егорович, которого почти все недолюбливали и мало кто слушался, как оказалось, был тем самым центром, вокруг ко­торого вращалась мелиховская жизнь. Антон понимал, что его смерть — это окончание целой эпохи. Как он признался в пись­ме к Меньшикову, «выскочила главная шестерня из мелиховско­го механизма, и мне кажется, что для матери и сестры жизнь в Мелихове утеряла теперь всякую прелесть и что мне придется устраивать для них теперь новое гнездо».

Для строительства дома в Аутке Антон пригласил молодо­го архитектора Л. Шаповалова: Чехов надеялся, что дом бу­дет готов через полгода. Вскоре Маша, оставив Евгению Яковлевну на попечение мелиховской учительницы, приеха­ла на две недели в Крым. (Евгения Яковлевна отказалась ехать в Ярославль, несмотря на настойчивые Мишины при­глашения; возможно, ей не понравилось, что тот называл ее в письмах «плачущей вдовицей»441.) Двадцать седьмого октября Антон встретил Машу на ялтинской пристани и сразу сооб­щил ей: «А знаешь, я купил участок земли. Высоко над горо­дом. Вид изумительный! Завтра пойдем смотреть».

Российская публика прониклась к Антону большим сочув­ствием — его завалили письмами и телеграммами. В газетах между тем появились тревожные известия о том, что угроза нависла и над жизнью самого Чехова. Миша в письме старался подбодрить брата: «Купи имение, женись на хорошем чело­веке, но обязательно женись, роди младенца — это такое сча­стие, о котором можно только мечтать <...> Пусть твоя буду­щая жена — мне бы почему-то хотелось, чтобы это была Ната­ша Линтварева или А. А. Хотяинцева, — обставит твою жизнь так, чтобы ты был только счастлив и счастлив»442.

О художнице Хотяинцевой Миша написал и Маше: «Такая славная особа и такая одаренная, что я желал бы, чтобы на ней женился Антон»443. Однако Антон, хоть и считал Линтвареву и Хотяинцеву достойнейшими из женщин, о женитьбе ни на той, ни на другой не помышлял. Все его думы были о Книппер, и он-сердился, что петербургские газеты не заметили ее в роли Ири­ны. Вместе с Немировичем-Данченко он негодовал по поводу критического выпада, сделанного Сувориным в адрес Москов­ского Художественного театра. Немирович писал Антону: «Суво­рин, как ты и предсказывал, оказался... Сувориным. Продал нас через неделю. На твоих глазах он восхищался нами, а приехал в Петербург и махнул подлую заметку. Не могу себе простить, что говорил с ним о вступлении в „Товарищество"»444. Из Парижа Антон получил две фотографии от похудевшей Лики. На одной из них была надпись: «Не думайте, что на са­мом деле я такая старая ведьма. Приезжайте скорей. Вы види­те, что делает с женщиной только один год разлуки с Вами». Другую же фотографию Лика сопроводила словами романса, который часто пела Антону:

«Дорогому Антону Павловичу на добрую память о воспоми­нании хороших отношений. Лика.

Будут ли дни мои ясны, унылы,

Скоро ли сгину я, жизнь погубя,

Знаю одно, что до самой могилы

Помыслы, чувства и песни и силы — Все для тебя!!!

[Чайковский - Апухтин]

Пусть эта надпись Вас скомпрометирует, я буду рада.

Париж. 11 октября 1898 г.

Я могла бы написать это восемь лет тому назад, а пишу сей­час и напишу через 10 лет».
Часть IX
Тройной успех
Актрисы. - Пагуба наших сыновей. Отличаются ужасным

сластолюбием, предаются оргиям, поглощают миллионы

(кончают жизнь в богадельне). - Виноват! Среди них

встречаются превосходные семьянинки!

[Г. Флобер. Лексикон прописных истин]

Глава шестьдесят шестая

Возрожденная «Чайка»

ноябрь — декабрь 1898 года


Перемещаясь с квартиры на квартиру, Антон на две недели по­селился у доктора Исаака Альтшуллера и сразу проникся к нему доверием, невзирая на подозрительную фамилию: Альтшуллер был туберкулезник и пациентам прописывал лишь то, что при­нимал сам. Он пытался внушить Антону, что с ялтинской ссыл­кой ему следует примириться и вообще держаться подальше от вредоносных московских холодов. Затем, на время постройки дома на Аутке, Антон перебрался на дачу Омюр, владелицей ко­торой была Капитолина Иловайская, генеральская вдова и че­ховская почитательница445.

В памяти Маши сохранилось первое впечатление от куплен­ного Антоном земельного участка: «Я была раздосадована, что брат выбрал участок так далеко от моря <...> Когда мы пришли на место и я посмотрела на участок, настроение у меня совсем испортилось. Я увидела нечто невероятное: участок представ­лял собой часть крутого косогора <...> на нем не было никакой постройки, ни дерева, ни кустика, лишь старый, заброшенный корявый виноградник <...> Он был обнесен плетнем, за которым лежало татарское кладбище. На нем, как нарочно, в это время происходили похороны. <...> Я не сумела, видимо, скрыть от брата своего первого неприятного впечатления и огорчила его».

Пройдет время, и Маша полюбит и горную речку Учан-Су, с шумом стремящуюся к морю, и вид на ялтинскую бухту со сную­щими по ней пароходами. Вечером они с Антоном взялись со­ставлять план будущего имения.

Землю Антон купил действительно задешево, а предпола­гаемое строительство железной дороги значительно увеличи­вало ее стоимость. Здесь, в отдалении от центра города, мож­но было не бояться нашествия посетителей и принимать у се­бя «подрывной элемент» и евреев, которым въезд в Ялту был заказан. Ялтинское Общество взаимного кредита с готовнос­тью предложило Чехову деньги на постройку дома. По распо­ряжению его директора от соседней мечети на участок подве­ли воду для замеса строительного раствора. Лев Шаповалов, двадцатисемилетний преподаватель рисования, сделал себе имя на разработке проекта чеховского дома: он свел воедино Машины эскизы, и по стилю здание вышло наполовину мав­ританским, наполовину европейским. Пока архитектор за­канчивал проект, Антон нанял татарина-подрядчика Бабакая Кальфу; тот начал рыть фундамент и завозить строительные материалы. Бабакай придумал имя диковинному дому: Буюр-нуз, что значит «Как хотите». Лев Толстой и Сергеенко выра­зили беспокойство по поводу финансовых обязательств Анто­на. Сам же он никак не мог понять, что за пять тысяч ему при­слал Суворин: аванс или запоздалый долг? Московский Художественный театр вселил в Антона надежду, что доходы его будут умножаться; посулил прибыль и Суворин, предло­жив Чехову переиздать все его сочинения в едином оформле­нии и продать по рублю за том. Однако воздушными замками расплатиться за крымский, каменный, пока было невозмож­но. При том, что Чехов получал теперь 30 копеек за строчку, ему, теряющему силы, уже нельзя было рассчитывать только на гонорары за новые вещи.

И все-таки Антон решил оставить за собой Мелихово как летнее жилье. Этим он успокоил тех, кто зависел от имения: на­чальника почты, школьных учителей, земских фельдшериц, ра­ботников, прислугу. Мелиховом он управлял из Ялты: уладил спор между талежскими учительницами из-за дров на зиму; уве­рил нерадивого врача Григорьева, что, несмотря на безуспеш­ные попытки спасти Павла Егоровича, репутация его не постра­дала; защитил начальника почтового отделения в Лопасне от анонимных жалобщиков. Однако теперь, когда в Мелихове не было ни Павла Егоровича, ни Антона, удержать в руках разла­живающееся хозяйство никому уже было не под силу. Пока Ма­ша была в Ялте, Евгения Яковлевна не находила себе места и жаловалась в письме Мише: «Меня тоска одолела, не могу в Ме­лихове жить»446. Это настроение передалось потом и Маше: «Гу­дит ли самовар, свистит ли в печи, или воет собака — все это производит страх и опасение за будущее...» — писала она Анто­ну. Женщины теперь и спать в одиночку боялись, так что при­шлось просить горничных ночевать вместе с ними. Сверх того, по соседству опять случился пожар. В ноябре погода установи­лась холодная, а снегу все не было, и дорога до станции по за­мерзшим ухабам была мучительна.

На жалобы Евгении Яковлевны Антон 13 ноября ответил назиданием: «Как бы ни вели себя собаки и самовары, все рав­но после лета должна быть зима, после молодости старость, за счастьем несчастье и наоборот; человек не может быть всю жизнь здоров и весел <...> и надо быть ко всему готовым <...> Надо только, по мере сил, исполнять свой долг — и больше ни­чего». Неделю спустя, когда наконец выпал снег, Роман отвез Машу на станцию — она вывозила в Москву белье и посуду. Вслед за ней через два дня тронулись в путь и Евгения Яковлев­на с горничной Машей Шакиной. Мелиховский дом они запер­ли на замок. До весны Маша с матерью жили в наемной четы­рехкомнатной квартире — мебель им одолжили друзья и знако­мые. Лишь раз в месяц Маша наведывалась в Мелихово, чтобы выдать жалованье оставшимся на усадьбе Марьюшке, Роману и горничной Пелагее. Бром и Хина жили теперь вместе с дворо­выми собаками. В округе стали пошаливать воры, и Роману приходилось ночами звонить в колокол, чтобы отпугивать не­званых гостей. Двое воришек попались Вареникову, и он хоро­шенько их высек447. Он же довел до слез учительницу Терентьеву, сказав, что собирается закрыть мелиховскую школу.

В декабре Маша решила перебраться к Антону в Крым, по­скольку ей стало казаться, что она тоже нездорова: «По утрам сильно кашляю, все время болит левая сторона груди вверху».

Обследовавший ее доктор прописал хину с кодеином и портер после обеда. (Антон все же напомнил ей, что заболевание лег­ких — это у Чеховых «фамильное».) Маша живо интересовалась новым ялтинским домом и уже хотела знать, нельзя ли сделать комнаты просторнее и надо ли будет продавать Мелихово, что­бы оплатить новое имение. На оба вопроса Антон ответил от­рицательно, но сам исподволь стал готовить мать и сестру к пе­реезду в Крым на постоянное жительство. Начальница гимна­зии Варвара Харкеевич уже предложила Маше преподавать у нее географию — занимавший это место учитель «доброволь­но» согласился уйти в отставку. Антон соблазнял мать велико­лепной кухней, «американскими» удобствами в уборной, элект­рическими звонками и телефоном; участок он собирался заса­дить розами и кипарисами; он убеждал ее и в том, что в Ялте кофе и халва стоят недорого, к тому же в каменном доме можно не бояться пожара, а сухой климат благоприятен для ревматиз­ма; до таганрогской родни из Ялты можно за день добраться мо­рем, а до местной церкви рукой подать, и, если Евгения Яков­левна пожелает, вместе с собой она может привезти старую ку­харку Марьюшку. Помимо земли в Аутке, Антон, войдя в раж, прикупил и небольшое именьице в Кучук-Кое. Здесь можно бы­ло бы держать корову и возделывать огород, а Маша — если она не боится крутых горных спусков — могла бы купаться в море. С Кучук-Коем Антон рискнул и не прогадал — вскоре за эту дачу стали предлагать вчетверо больше заплаченной им суммы.

Впрочем, большого беспокойства Евгения Яковлевна у Ан­тона не вызывала. Его успокоила и Ольга Кундасова: «Здоровье ее не внушает никаких опасений в настоящую минуту. Что каса­ется душевного состояния, то оно не из мрачных, тем менее подавленных. На мой взгляд, смерть Павла Егоровича потому не слишком сильно повлияла на нее, что она — нежная мать; для нее дети дороже мужа». Чрезмерную для Антона озабочен­ность проявила публика по поводу его собственного здоровья — и здесь больше всего отличилась провинциальная пресса. Одна из симферопольских газет сообщала: «Зловещие симптомы <...> внушают опасение за жизнь его». Антон посылал в ответ сердитые телеграммы; газеты печатали опровержения, но пуб­лике они казались малоубедительными. Бывший одноклассник Антона, Владимир Сиротин, написал ему о том, что сам смер­тельно болен, и просил совета. Другой школьный товарищ, Лев Волькенштейн, предлагал помочь с совершением купчей крепости. Тревожную телеграмму получил Антон от Клеопат­ры Каратыгиной; ответ ей он тоже послал телеграфом: «Совер­шенно здоров. Благополучен. Кланяюсь, благодарю». Неожи­данно, после четырехлетнего молчания, дала о себе знать Александра Похлебина: «Как Вы часто болеете, Антон Павло­вич! Это невозможно! Сердце разрывается на части, как поду­маю, что с Вами делается. Как была бы я счастлива, если бы услы­хала, что Вы здоровы. <...> Боялась, что известие о потере от­ца окончательно подорвет Ваше здоровье»448. (Похлебина теперь жила в деревне помещицей, но жизнью была недоволь­на: «Полюбить народ никак не могу, слишком он невежествен и дик».) Дуня Коновицер послала Чехову шоколаду, Наталья Линтварева — украинского сала. Потом и сама приехала прове­дать Антона; как всегда, заливалась звонким смехом, а когда умолкала, советовалась с ним насчет покупки в Ялте земельно­го участка.

В Петербурге Елена Шаврова, теперь верная жена своего мужа, готовилась стать матерью. А в Ялте Антона развлекала ее младшая сестра, слабая здоровьем Анна. Однако Чехов предпо­чел общество восемнадцатилетней Нади Терновской, с кото­рой его познакомила тогдашняя его домохозяйка К. Иловай­ская. Отец Нади, ялтинский протоиерей, благосклонно отнес­ся к ухаживаниям Антона за дочерью. По словам самой Нади (об этом она впоследствии рассказывала своим детям), Чехов потому оказал ей предпочтение, что «в отличие от других ял­тинских барышень она не старается с ним говорить о литерату­ре и казаться умной»449. Надя страстно любила музыку, подолгу" играла Антону на рояле и была хороша собой. Ялта наполни­лась слухами о возможной женитьбе, и отец Нади стал наво­дить о Чехове справки. Еще одна Надя — внучка Суворина — тоже пыталась кокетничать с Антоном, но, ничего не добившись, уехала в Петербург. Накануне отъезда она предупредила Анто­на письмом насчет дачи Иловайской, где он встречался с На­дей Терновской: «Дом, в котором Вы живете, очень сырой, это все знают. Бросайте же его скорей, забирайте с собой всю ме­бель и переезжайте в другое palazzo» 450. Вниманием Антона пы­талась завладеть и Ольга Соловьева, зажиточная вдова и владе­лица поместья Суук-Су, расположенного по соседству с Кучук-Коем.

Что же до мужской компании, то в ней преобладали иные на­строения — memento mori. Серпуховский врач Витте оправлял­ся в Ялте от инфаркта: «Впечатление такое, как будто по нем прошел поезд». Сам Антон тоже бывал порой настолько слаб, что не мог одолеть подъема в гору, а иной раз и встать с посте­ли. Его состояние сильно беспокоило Веру Комиссаржевскую: «В Ростове-на-Дону есть доктор Васильев. Вы должны поехать к нему лечиться — он Вас вылечит. Сделайте, сделайте, сделайте, сделайте, сделайте, я не знаю, как Вас просить. <...> Это ужасно, если Вы не сделаете, прямо боль мне причините. Сделайте. Да?»451 Чехов пообещал ей при случае наведаться в Ростов и по­казаться врачу, который пользовал чахотку электричеством. Не давал Антону покоя и «катар желудка», понуждая его к частым визитам в уборную. В конце ноября у него снова пошла горлом кровь, и он побеспокоил запиской доктора Альтшуллера: «Je garde le lit452. Захватите с собой, молодой товарищ, стетоскопчик и ларингоскопчик». Через день Маше пошли указания вы­слать в Ялту его собственный врачебный инструментарий, пу­зырь для льда, а также кое-какие вещи для утепления: каракуле­вую шапку, парижский тигровый плед и самовар. Мише было поручено справить Антону новое пенсне — непременно с проб­ковой прокладкой для переносицы. Суворина Чехов предупре­дил: «У меня пять дней было кровохарканье <...> Но это между нами, не говорите никому. <...> Моя кровь пугает других больше, чем меня, — и потому я стараюсь кровохаркать тайно от своих».

Тяжелее переносил Антон страдания душевные: «Хочется с кем-нибудь поговорить о литературе <...> а говорить здесь мож­но только о литераторах <...> Все больше скучно или досадно». Газеты в Ялту приходили с опозданием, а «без газет можно бы­ло бы впасть в мрачную меланхолию и даже жениться», — жало­вался Антон Соболевскому в письме под Рождество. Чехов по­началу сблизился с издательницей газеты «Крымский курьер», но надежды на сотрудничество не оправдались. Он уже полю­бил свой недостроенный дом в Аутке, однако с зимней крым­ской слякотью примириться не мог. (Вся Ялта устыдилась, ког­да газеты перепечатали телеграмму Чехова в Москву, в которой он сравнивает себя с Дрейфусом, сидящим в заключении на Чертовом острове.)

Антон томился разлукой и с Сувориным — даже несмотря на то, что «Новое время», как писал он Александру, «шлепается в лужу». Впрочем, газета и у правительства вызвала сильное недо­вольство, так что была на десять дней приостановлена. Поэт Бальмонт окрестил «Новое время» «высочайше утвержденным бардаком». Парижский корреспондент «Нового времени» Пав­ловский через Антона пытался найти место в какой-нибудь ли­беральной московской газете. От Суворина ушел Потапенко. Как докладывал с места событий Александр, Суворин метал в сотрудников громы и молнии, а Дофин ходил «как бык с нахму­ренным челом». В «Новом времени» начали печатать перевод лживой книги Эстергази «Закулисная сторона дела Дрейфуса». На это Антон написал Суворину, что пересмотр дела Дрейфу­са — «это одна из великих культурных побед конца нашего ве­ка»; тот же был уверен, что оправдание Дрейфуса — дело рук германофилов.

Ваня, самый немногословный из братьев Чеховых, 19 декаб­ря приехал к Антону, нагруженный его заказами, и пробыл в Ял­те две недели. От многоречивого же Миши проку не было ника­кого. Он участливо зазывал к себе в Ярославль Евгению Яков­левну, но она подозревала, что ему нужна нянька для маленькой Евгении. Миша не внес своей доли на похороны Павла Егоро­вича и задерживал выплату Машиного пособия. Александр же в Петербурге сам нуждался в помощи. Он теперь подкармливал свояченицу Анастасию — ее муж, Н. Пушкарев, потерял все деньги на своем последнем изобретении — машине для игры в лото. Николай, старший сын Александра, был задержан поли­цейским за мелкое воровство на вокзале. Наталья стала боять­ся, что он дурно повлияет на братьев, и особенно на семилетне­го Мишу, и Александр определил Николая юнгой в Черномор­ское пароходство. Средний сын, двенадцатилетний Антон, наотрез отказавшись от продолжения учебы, постигал пере­плетное дело в типографии Суворина. Сам же Александр, на­блюдая за тем, как «Новое время» неумолимо опускается на дно, стал подыскивать другую работу. Об этом он 24 ноября пи­сал Антону: «Помышляю <...> открыть публичный дом на новых началах, а именно — совершать по России странствования на манер артистических турне. Если мое проектируемое заведе­ние прибудет в Ялту „для оживления сезона", то ты, конечно, — первый бесплатный посетитель». К этому письму Потапенко добавил приветствие, а Эмили Бижон приложила «большой по­целуй».

Став жителем Ялты, Антон попал под бдительное око мест­ной прессы. Приходилось ему сиживать и на заседаниях — в по­печительном совете женской гимназии, в Обществе Красного Креста, в комитете по борьбе с голодом. Пока в Аутке нанятые Бабакаем рабочие рыли фундамент под будущий дом, Чехов пи­сал: за два месяца, проведенные на даче Омюр, из-под его пера вышли четыре рассказа. Из них три — «Случай на практике» для «Русской мысли», «Новая дача» для «Русских ведомостей» и «По делам службы» для «Недели» содержат мелиховские реалии — погибельная для природы фабрика и вороватые, недружелюб­ные крестьяне. Рассказ «По делам службы» отличает особая ху­дожественная сила: он повествует о поездке врача и судебного следователя в дальнее село для расследования самоубийства, по­сле которой следователя начинают преследовать кошмары, на­веянные картинами убогой крестьянской жизни. Протест про­тив социальной несправедливости, прозвучавший в «Мужиках» и «Моей жизни», в этих последних чеховских рассказах нараста­ет: угнетаемые становятся реальной угрозой для угнетателей. Более светлыми тонами написан рассказ «Душечка», напечатанный в еженедельнике «Семья», — в нем изображен портрет жен­щины, отдающей себя без остатка всем мужчинам, с которыми связывает ее судьба, будь то антрепренер, лесоторговец или ве­теринар. «Душечка» повергла в изумление либералов и очарова­ла Толстого, вместо иронии увидевшего в ней идиллию; при встрече Толстой сказал Чехову, что его рассказ — это «кружево, сплетенное целомудренной девушкой».

Антон был неспокоен — как справедливо предполагал Альтшуллер, из-за «Чайки». Это сказывалось и на его легких, и на ки­шечнике. Петербургская премьера сильно ударила по здоровью Чехова; московский провал мог бы свести его в могилу. Между тем и «Чайка», и «Дядя Ваня» успешно шли в провинции — по­следняя пьеса, принесшая Антону тысячу рублей, буквально заво­раживала публику. В ноябре Чехов получил из Нижнего Новгоро­да письмо от Максима Горького, в котором тот писал, что на спек­такле «Дядя Ваня» он «плакал, как баба», и расчувствовался так, будто его перепиливали тупой пилой. Последний акт показался Горькому метким ударом по душе, а общее впечатление от пьесы он уподобил воспоминаниям детства: цветочной клумбе, изры­той и истоптанной огромной свиньей. Впрочем, писатель преду­предил Антона: «Я человек очень нелепый и грубый, а душа у меня неизлечимо больна». Чехов ответил Горькому с большой теплотой, и между писателями завязалась на удивление искренняя дружба, причем будущему буревестнику революции не раз прихо­дилось обращаться к Антону с самооправданиями: «Я глуп как па­ровоз <...> и вот я — лечу. Но рельс подо мной нет»453.

Тем временем Маша со вкусом входила в роль московского полномочного представителя Антона Чехова. Она стала жить в свое удовольствие, обедать с актерами и актрисами, а на званых вечерах чувствовать себя все увереннее и раскованнее. Она по­дружилась с одноклассником Антона, актером Вишневским, иг­равшим роль доктора Дорна, и с Ольгой Книппер, которая игра­ла Аркадину несмотря на то, что была на пятнадцать лет моложе своей героини. Друзья Антона теперь толпились в квартире Ма­ши. Саша Селиванова сделала ей прививку от оспы. Дуня Коновицер, Антонова невеста двенадцатилетней давности, вновь со­шлась с ней накоротке. Захаживали Елена Шаврова и Татьяна Щепкина-Куперник. Шавровы тоже принимали у себя Машу, и хотя ей не понравилась там мужская публика «с моноклями», Еле­на показалась ей красивой и интересной женщиной. Ольга Шав­рова предложила Маше попробовать себя на сцене. Левитан же был слишком истощен болезнью, чтобы уделять Маше внимание: «Лежу и тяжко дышу, как рыба без воды», — пожаловался он Анто­ну. И все же Маша не оставляла надежды, что ей удастся устроить свое «личное счастье». Она вовсе не стремилась в Ялту препода­вать географию — ей весело и интересно жилось в Москве, где можно было ходить по театрам и заниматься живописью.

Вечером 17 декабря все подъезды к Московскому Художест­венному театру запрудили кареты и экипажи — там, в запол­ненном до отказа зрительном зале, состоялась премьера воз­рожденной «Чайки». После спектакля Немирович-Данченко телеграфировал Чехову: «Успех колоссальный. <...> Мы сумас­шедшие от счастья». Антон послал ответную телеграмму: «Ваша телеграмма сделала меня здоровым и счастливым». Теперь Не­мирович-Данченко стал просить у Антона исключительных прав на постановку «Дяди Вани». Получил Антон телеграмму и от своего одноклассника Вишневского: «Чайка будет боевой пьесой нашего театра». Неудачны были лишь сама Чайка — Ни­на Заречная в исполнении М. Роксановой (вскоре ее выведут из спектакля) да Тригорин, который в трактовке Станиславского походил на «безнадежного импотента»; однако даже это не умерило восторга публики. Особая похвала досталась Ольге Книппер. О ней Антону писал Немирович-Данченко: «Книппер — удивительная, идеальная Аркадина. До того сжилась с ролью, что от нее не оторвешь ни ее актерской элегантности, прекрас­ных туалетов обворожительной пошлячки, скупости, ревности и т. д.» Маша сошлась с братом в его первом впечатлении об акт­рисе: «Очень, очень милая артистка Книппер, талантливая уди­вительно, просто наслаждение было ее видеть и слышать». Ей вторила Щепкина-Куперник: «За три года это первый раз, что я наслаждалась в театре. <...> Здесь все было ново, неожиданно, занимательно. <...> Очень хороша Книппер».

Пьеса помогла восстановить утраченные связи. Левитан поднялся с больной постели, купил у барышника за двойную це­ну билет и побывал на спектакле, который, как он признался Антону, лишь теперь понял вполне. Особое его сочувствие вы­звал Тригорин, мечущийся между немолодой любовницей и юной ее соперницей. Даже актер Ленский, невзлюбивший Ан­тона с тех пор, как тот высмеял его в «Попрыгунье», был очаро­ван «Чайкой». Сергей Бычков, коридорный «Большой Москов-ской гостиницы», побывал на спектакле четыре раза; в письме к Чехову он напомнил ему о Людмиле Озеровой: «как она стра­стно хотела сыграть вашу Чайку» 454. Редкая женщина не увиде­ла в Чайке собственную судьбу. Кундасова написала Антону, что ее овдовевшая сестра Зоя жаждет получить от Немировича-Данченко заветную роль.

Следующие два представления «Чайки» были отменены из-за болезни Ольги Книппер — для Антона это был немалый ущерб, поскольку за спектакль ему полагалось десять процентов от вало­вого сбора. Однако теперь свои отношения с Художественным театром он поставил в один ряд с женитьбой на актрисе. В пись­мах к Елене Шавровой и Ефиму Коновицеру он воспользовался одной и той же фигурой речи: «Мне не везет в театре, ужасно не везет, роковым образом, и если бы я женился на актрисе, то у нас наверное бы родился орангутанг — так мне везет!!»

Живя теперь в Крыму, Антон оплачивал московскую кварти­ру, имение и школу в Мелихове, строительство ялтинского до­ма и дачу в Кучук-Кое. На нем лежала забота о бедных родствен­никах, а срок его жизни неумолимо сокращался. Однако вместо того, чтобы, по совету Левитана, просить деньги у сильных ми­ра сего, он предпринял иные решительные действия.



Достарыңызбен бөлісу:
1   ...   28   29   30   31   32   33   34   35   ...   41




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет