Встречи с лениным

ПОПЫТКИ УЗНАТЬ ЛЕНИНА

Известно, что в русской рабочей, крестьянской, ме­щанской среде была в ходу — не знаю существует ли она сейчас — кличка по отчеству — «Петрович», «Ива­нович», «Ильич» и т. д. Обычно она прилагалась или к пользующимся уважением старым людям, или от присут­ствия особых черт — седины, большой бороды, придаю­щих им пожилой вид. Элемент фамильярности, почти как правило, этой кличке сопутствовал.

Ленину, когда я с ним познакомился, было 34 года. Несмотря на лысину в его облике я не видел ничего, что придавало бы ему старый вид. Крепко сколоченный, очень подвижной, лицо подвижное, глаза молодые (Совершенно иначе видел Ленина А. Н. Потресов. Впервые встретившись с Лениным, когда тому было 25 лет — Потресов о нем писал: «он был молод только по паспорту. Поблекшее лицо, лысина во всю голову, оставлявшая лишь скудную раститель­ность на висках, редкая рыжеватая бородка, немолодой сиплый голос».).

Тем не менее, большевист­ское окружение (за исключением А. А. Богданова и ме­ня) в личном общении и за глаза его величали «Ильи­чом». Так называли его и сверстники, и те, кто намного были старше его, например, Ольминский, с седой головой и бородой выглядевший старым человеком. Однако, при наименовании Ленина «Ильичом» фамильярность отсут­ствовала. Никто из его свиты не осмелился бы пошутить над ним или при случае дружески хлопнуть по плечу. Была какая-то незримая преграда, линия, отделяющая {72} Ленина от других членов партии, и я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь ее переступил.

Ленина называли не только «Ильичом». Я не мог сразу понять, о ком идет речь, впервые услышав от Гусева: «Идем к старику». Считаться «стариком» в России, вообще говоря, было не трудно. Нужно было лишь несколько превышать среднюю продолжительность жизни, а она была низка. Тургенев в «Дворянском Гнез­де» называет стариком Лаврецкого, которому было только 43 года.

Однако, Ленина называли «стариком» не в этом смысле. Несмотря на свой афишированный интер­национализм, даже космополитизм, среда, которой «ко­мандовал» Ленин, была очень русской. Русское же не значит еще «родился от русского отца и русской мате­ри». Это обычно бессознательное проникновение, «рус­ским духом», бытом, вкусом, обычаями, представления­ми, взглядами, а из них многие нельзя в их генезисе оторвать от православия — исторической религиозной подосновы русской культуры. Прияв это с Востока, русская церковь с почтением склонялась пред образом монаха — старца, святого и одновременно мудрого, по­стигающего высшие веления Бога, подвизающегося «в терпении, любви и мольбе». В «Братьях Карамазовых» монах Зосима мудр не потому только, что стар, а «старец» потому, что мудр. «Старец» не возрастное определение, а духовно-качественное. Именно в этом смысле Чернышевский называл Р. Овэна «святым стар­цем». И когда Ленина величали «стариком», это в сущ­ности было признание его «старцем», т. е. мудрым, причем с почтением к мудрости Ленина сочеталось какое-то непреодолимое желание ему повиноваться.

«Старик мудр» — говорил Красиков, никто до не­го (?!) так тонко, так хорошо не разбирал детали, кнопки и винтики механизма русского капитализма».

«Старик наш мудр», — по всякому поводу говорил Лепешинский. При этом глаза его делались {73} маслянисто-нежными и всё лицо выражало обожание. Именование «стариком», видимо, нравилось Ленину. Из писем, опуб­ликованных после его смерти, знаем, что многие из них были подписаны: «Ваш Старик», «Весь ваш Старик».

Очень ценя Ленина еще до личного знакомства с ним, я, приехав в Женеву, был всё-таки несколько сму­щен атмосферой поклонения, которой его окружала группа, называвшая себя большевиками. Это меня как-то шокировало. На моем духовном развитии несомненно отразились встречи с двумя лицами. Сначала с проф. М. И. Туган-Барановским, который, когда я был в 1897-98 г.г. студентом Технологического Института в Петербурге, ввел меня в марксизм и не переставал потом толкать на изучение экономики. Второе лицо, это уже в Киеве в 1900-1903 г.г., проф. С. Н. Булгаков, благодаря которому я стал интересоваться другим предметом — философией. Оба они крайне отрицательно относились к Ленину. В июне 1903 г. Туган-Барановский, после поезд­ки по югу России, приехав в Киев, сделал на расширен­ном заседании местного социал-демократического коми­тета интересный доклад, предсказывавший появление в недалеком будущем крестьянского движения. После за­седания мы долго беседовали с Туган-Барановским, гу­ляя в Царском саду на берегу Днепра. Зашла речь и о Ленине.

— Я не буду, — говорил Туган-Барановский, — касаться Ленина как политика и организатора партии. Возможно, что здесь он весьма на своем месте, но экономист, теоретик, исследователь — он ничтожный. Он вызубрил Маркса и хорошо знает только земские переписи. Больше ничего. Он прочитал Сисмонди и об этом писал, но, уверяю вас, он не читал как следует ни Прудона, ни Сен-Симона, ни Фурье, ни французских утопистов. История развития экономической науки ему почти неизвестна. Он не знает ни Кенэ, ни даже Листа. Он не прочитал ни Менгера, ни Бём-Баверна, ни одной {74} книги, критиковавших теорию трудовой стоимости, раз­рабатывавших теорию предельной полезности. Он сознательно отвертывался от них, боясь, что они просвер­лят дыру в теории Маркса.

Говорят о его книге «Раз­витие капитализма в России», но ведь она слаба, лише­на настоящего исторического фона, полна грубых про­махов и пробелов.

Отзывы Булгакова были не менее резки.

— Ленин нечестно мыслит. Он загородился броней ортодоксального марксизма и не желает видеть, что вне этой загородки находится множество вопросов, на ко­торые марксизм бессилен дать ответ. Ленин их отпихи­вает ногой.

Его полемика с моей книгой «Капитализм и земледелие» такова, что уничтожила у меня дотла вся­кое желание ему отвечать. Разве можно серьезно спо­рить с человеком, применяющим при обсуждении эко­номических вопросов приемы гоголевского Ноздрева.

Получив от меня «Что делать» Ленина, Булгаков, возвращая книгу, воскликнул:

— Как вы можете увлекаться этой вещью! Брр! До чего это духовно мелко! От некоторых страниц так и несет революционным полицейским участком.

В отзывах Тугана и Булгакова я видел след их лич­ных столкновений с Лениным. У Тугана-Барановского могло играть и чувство «конкуренции»: он написал книгу «Русская Фабрика», а Ленин одновременно почти на ту же тему «Развитие капитализма». Кроме того, их отход от марксизма, у Тугана тогда не столь далекий, у Булга­кова уже полный, я считал отказом в сторону мягкоте­лого либерализма, в моих глазах исключавшего возмож­ность беспристрастно судить и оценивать Ленина. Кое-что (может быть даже многое) из их критики во мне всё же отлагалось, а поскольку это имело место, созда­вались априорные посылки, при всем уважении к Лени­ну, не видеть в нем не подлежащее никакой критике {75} партийное божество». Отсюда некоторый скрытый протест против «религиозного» преклонения пред ним же­невских большевиков. Решение не поддаваться чувству преклонения — однако, скоро испарилось. Сказать, что Ленин мне понравился — было бы мало. Сказать, что я в него «влюбился» немножко смешно, однако, этот гла­гол, пожалуй, точнее, чем другие определяет мое отно­шение к Ленину в течение многих месяцев.

А. Н. Потресов, еще с 1894 г. знавший Ленина, вместе с ним орга­низовавший и редактировавший «Искру», позднее в течение первой и второй революции ненавидевший Ле­нина, познавший в годы его диктаторства тюрьму, на­шел в себе достаточно беспристрастности, чтобы 23 года после смерти Ленина, написать о нем (в «Die Gesellschaft») («Общество») следующие строки:

«Никто, как он, не умел так заражать своими пла­нами, так импонировать своей волей, так покорять своей личностью, как этот на первый взгляд такой невзрачный и грубоватый человек, по-видимому, не имеющий никаких данных, чтобы быть обаятельным. Ни Плеханов, ни Мар­тов, ни кто-либо другой не обладали секретом излучав­шегося Лениным прямо гипнотического воздействия на людей, я бы сказал господства над ними. Только за Лениным беспрекословно шли как за единственным бес­спорным вождем, ибо только Ленин представлял собою, в особенности в России, редкостное явление человека железной воли, неукротимой энергии, сливающей фана­тическую веру в движение, в дело, с неменьшей верой в себя. Эта своего рода волевая избранность Ленина про­изводила когда-то и на меня впечатление».

На меня гипнотическое воздействие Ленина, навер­ное, было больше чем на Потресова, хотя в числе причин не стояла на первом месте влюбленность в его волю и энергию. Во-первых, мне пришлось видеть Ленина в состоянии полной подавленности, безволия, а потом ка­кого-то болезненного изнеможения, и, во-вторых, волей {76} и энергией меня нельзя было удивить.

К Ленину притя­гивала не только гармония слова и дела (оказавшаяся мнимой!), о которой я говорил. Производило впечатление что-то другое, сложное и, вероятно, эта загадочная сила и обаятельность, о которой говорил Потресов. Мне представлялось, что в нем есть нечто крайне важное, что мне неизвестно. Что? Я не мог бы на это ясно ответить. Знаю только, что к Ленину что-то притягивало. А узнать его было совсем нелегко. Откровенность ему была чуж­да. Он был очень скрытный. В разговоре с Гусевым, — я был при этом, —- вспоминая жизнь в Лондоне, — Ле­нин как-то сказал:

— Нельзя жить в доме, где все окна и двери никог­да не запираются, постоянно открыты на улицу и всякий проходящий считает нужным посмотреть, что вы делае­те. Я бы с ума сошел, если бы пришлось жить в комму­не, вроде той, что в 1902 г. Мартов, Засулич и Алексеев организовали в Лондоне. Это больше, чем дом с откры­тыми окнами, это проходной двор. Мартов весь день мог быть на людях. Этого я никак не могу. Впрочем, Мартов вообще феномен. Он может одновременно писать, ку­рить, есть и не переставать разговаривать хотя бы с десятком людей. Чернышевский правильно заметил: у каждого есть уголок жизни куда никто никогда не дол­жен залезать и каждый должен иметь «особую комнату» только для себя одного.

«Уголок», куда он никому не позволял «залезать», у Ленина был очень обширным. Домом с открытыми две­рями и окнами он совсем не был. На окнах всюду были ставни с крепким запором. В то, что он считал своей частной жизнью, никто не подпускался. Но как узнать Ленина, не зная ровно ничего из этой частной жизни? Из одних разговоров на партийные темы, как бы они ни были интересны, Ленина не узнаешь. Чтобы заглянуть в Ленина, нужно было подходить к нему с самых разных сторон. Например: любит ли он театр, любит ли он {77} музыку? Разговор о театре однажды возник и тут же заглох. Что же касается музыки, прекрасно помню слова Ленина, сказанные Красикову (тот играл и, кажется, хорошо на скрипке) :

«Десять, двадцать, сорок раз, могу слушать Sonate Pathétique Бетховена и каждый раз она меня захваты­вает и восхищает всё более и более».

Вступать в разговор о Бетховене, мне не полага­лось. В этой области был и остаюсь полнейшим профа­ном. Две смежные вещи всё-таки заметил. У Ленина был превосходный музыкальный слух. Сужу по тому, что он мастерски, во время игры со мною в шахматы (играл превосходно!), насвистывал сквозь зубы разные мелодии. Несомненно, было и другое: огромная любовь к пению. Присяжным певцом при Ленине был Гусев, при весьма неказистой наружности, обладавший прекрасным баритоном (В 1927 г. в день трехлетия смерти Ленина, советское радио, сообщая о разных фактах его жизни, указало, что Ленин любил пение и в Женеве в 1904 г. ему часто пела моя жена. В. Н. Вольская помнит только один случай, когда она пела в присутствии Ленина. Пела романс «Пусть плачет и стонет мятежная буря» и революционную песню «Как дело измены, как совесть тирана» — вещи, очень понравившиеся Ленину.).

В течение января и февраля, до момента, когда Ленин весь ушел в писание «Шаг вперед — два назад», Гусев постоянно пел на раутах, еженедельно происходивших у Ленина с целью укрепления связи меж­ду большевиками Женевы. В его репертуаре было четы­ре коронных арии, особенно нравившиеся Ленину: первая — «Нас венчали не в церкви», кажется — Даргомыжско­го, вторая ария из оперы «Нерон» Рубинштейна — «Пою тебе, бог Гименей». За этим всегда следовал романс, написанный Чайковским на слова славянофила Хомя­кова.

Подвиг есть и в борьбе

Высший подвиг в терпеньи

Любви и мольбе.

Ты за подвиг берись.

Есть у подвига крылья

И взлетишь ты на них!

Опустился пред ним на колени,

И в лицо мне пахнула весенняя ночь

Благовонным дыханьем сирени.

А вдали где-то чудно запел соловей,

Я внимал ему с грустью глубокой и т. д.

Гусев засмеялся:

— Я то же предполагаю. Думали ли вы когда-нибудь откуда происходит псевдоним Ленина? Нет ли тут какой-то Лены, Елены! Я спросил Ильича — почему он выбрал этот псевдоним, что он означает? Ильич по­смотрел на меня и насмешливо ответил: много будете знать, — скоро состаритесь.

Кроме того, что Ленин был в ссылке, а перед этим жил в Петербурге, у меня не было никаких сведений о его прошлой жизни. Полагая, что он об этом знает, я обратился к П. Н. Лепешинскому. Я уже сказал, что он обожал Ленина почти так, как сентиментальные институтки «обожают» некоторых своих учителей. У него была не только уверенность в полной победе Ленина над меньшевиками, было еще предчувствие какой-то особой, великой, судьбы, ожидающей Ленина.

— Ильич, — таинственно сказал он мне однажды, — нам всем покажет, кто он. Погодите, погодите — придет день. Все тогда увидят, какой он большой, очень большой человек.

Узнав, что меня интересует прошлая жизнь Ленина, Лепешинский вытянулся во весь рост, наставительно поднял над головою палец и учительским тоном, в упор глядя на меня белесоватыми глазами, сообщил:

— Запомните, хорошенько запомните на всю жизнь: Ленин родился в 1870 г. в Симбирске. Окончив гимна­зию, стал студентом Университета в Казани, откуда был исключен за революционное поведение. Жил потом в Самаре, потом, переехал в Петербург, где обнаружились его великие политические таланты и где появились его {80} первые блестящие произведения. Он сидел в Петербурге в тюрьме, был сослан в Сибирь, в Минусинский район. Там, тоже находясь в ссылке, живя от него на расстоя­нии 30 верст, я имел счастье и честь познакомиться с Ильичом. Это там он написал свою замечательную книгу «Развитие капитализма в России».

Города, указанные Лепешинским, я знал: и Самару, и Казань, и Симбирск. В последнем от парохода до па­рохода я пробыл целый день. С его зданиями конца XVIII и начала XIX столетия, садами, тихими улицами, площадью у Собора, заросшей кудрявой травкой, див­ными видами на Волгу — Симбирск показался мне самым красивым приволжским городом. «Заведу, — ду­мал я, — разговор с Лениным о всех городах, где он жил, наверное, многое узнаю о его прошлой жизни. Лучшего предлога втянуть «Ильича» в такой разговор — не найти.

— Владимир Ильич, вы родились в Симбирске — значит на Волге. Вы учились в Казани — тоже на Волге. Жили потом в Самаре — опять же на Волге. Можно сказать, почти две трети вашей жизни прошли около Волги. Она должна вам что-то говорить и, конечно, больше чем другим. Вы наверное Волгу очень любите. Не правда ли? То, что входит в душу человека в детские и юношеские годы остается в ней навсегда. Неправ­да ли?

Ленин как-то странно, искоса, посмотрел на меня и, может быть, это мне почудилось, пожал плечами. И ничего не ответил. Вышло как будто я развязно залезаю в «уголок», куда Ленин никого не пускает, пристаю к нему с вопросами, отвечать на которые, откровенничать, говорить о себе, он не испытывает никакого желания (Ленин несомненно очень часто испытывал тоску по Волге. В 1902 г. он писал из Лондона матери: — «хорошо бы летом на Волгу. Как мы великолепно по ней прокатились с тобой и Анютой весной 1900 г.!». В 1910 г., — направляясь из Марселя к Горько­му на Капри, он пишет матери: «ехал как по Волге — дешево и приятно», а Горькому говорит: «едучи к Вам — все Волгу вспо­минал». В 1911 г. в письме к М. Т. Елизарову — мужу старшей сестры — признается — «соскучился я по Волге». В 1912 г. в марте запрашивает мать: «как-то у вас весна на Волге?».).

Ленин, внимательно выслушав меня, сказал, что Кама — действительно «красавица», он с большим удо­вольствием, перед отъездом заграницу прокатился по ней и Белой, отправляясь в Уфу. О Волге — ни слова! Он явно не хотел о ней говорить. Вход посторонним в этот уголок был закрыт...

Наш разговор происходил во время прогулки в ближайшие к Женеве горы. Ленин, Крупская и я сидели на небольшом выступе. Сзади нас, точно обрубленная топором, подымалась гладкая, как стена, высокая гора. Спереди — глубокая пропасть с прицепившимися к ее краю кустами. На горизонте цепь холмов от игры солн­ца с несущимися облаками, постоянно менявших окрас­ку, казавшихся то серыми, то темно-синими, то почти черными.

— Вот мы любуемся этой красотой, — и Ленин указал на горы, — а десятки, сотни миллионов людей, кроме курной избы, зловонной фабрики, грязной улицы ничего во всю жизнь не увидят. И непременно найдутся дурни (Ленин произносил: «дурррни» с раскатом), {82} которые будут уверять, что народ по своей толстокожести, не способен понимать и ценить красоту природы. Дурни не понимают, что у людей, истомленных тяжелым, а иногда каторжным трудом — больше желания вдоволь выспаться, чем любоваться восходом солнца. В этом суть.

Не так давно мы с Надеждой Константиновной (Крупской) взбирались на Салэв (гора у Женевы) встречать восход солнца. Компанионами оказались двое рабочих, на вершине горы от нас отделившихся. Спуска­ясь с горы, мы их опять встретили и спрашиваем: не правда ли, восход солнца был очень красив? Они отве­чают: «К сожалению, ничего не видали, весь день до этого работали, устали, в ожидании восхода солнца прилегли немного отдохнуть, да и проспали». Вот вы говорите о воспоминаниях детства и их идеализации. Такое явление имеет место главным образом среди состоятельных классов общества. У меня, по-видимому и у вас, сохраняются весьма приятные воспоминания о детстве. Жили мы в тепле, голода не знали, были окру­жены всякими культурными заботами, книгами, музыкой, развлечениями, прогулками. Но ведь этого нельзя сказать о детях рабочих и крестьян. Какие приятные вос­поминания о детстве может сохранить крестьянский мальчуган, которого чуть ли не в шесть лет заставляют нести тяжелую работу вроде полки?

Только социализм может принести изменения в этой области и создать у массы любовь к природе, иное к ней отношение. До этого народным массам любить природу — невозможно. Со­стоятельные классы могут во всем ее разнообразии познавать красоту природы, практикуя путешествие, туризм. Но рабочим и крестьянам туризм недоступен. Посмотрите на маленьком примере, что из этого полу­чается. В горах Германии, мы это с Надеждой Констан­тиновной видели, совершая экскурсии из Мюнхена, устраиваются шалаши, домики для усталых или просто желающих в них провести ночь туристов. То же самое {83} есть и в других странах. Те, кто имеют возможность заниматься туризмом, следовательно, при надобности и пользоваться этими шалашиками, разумеется, их ценят и охраняют. Но для других, для массы — туризм неиз­вестное явление. Случайно попадая в горы и видя такой шалаш, они обращаются с ним как с вещью ненужной, они ее больше не увидят и назначение ее не ценят. Добро, если бы дело ограничивалось одними дурацкими, иногда и похабными, надписями. Бывает хуже. Шалаши от нечего делать, от того, что руки чешутся, подверга­ются мамаеву побоищу. Всё сломают, а потом уйдут. Уйдут, конечно, безнаказанно, — кто их там видит!

Почему буржуа этого не сделают, а иной из рабочих на это оказывается способным? Да, именно по причинам только что указанным. Шалаши — вопросик микроско­пический, а когда думаешь о нем, видишь, что связан он с вопросами большими — изменением социальных усло­вий, повышением культурности народа, воспитанием масс и, добавлю, если не хотят походить на персонажа из басни Крылова «Кот и повар», с некоторыми прину­дительными и репрессивными мерами. Об этом не следует забывать. Когда мальчишка сидит в школе и перо­чинным ножом жестоко увечит парту, в какой-то момент бывает очень полезен щелчок по рукам, как бы на это ни возражала Надежда Константиновна. А иные взрос­лые бывают много хуже и вреднее этого мальчишки.

Итак, по Ленину, а я передаю его речь, следовало, что при существующих социальных условиях народные массы по-настоящему любить природу никак не могут. Утверждение до такой степени неверное, надуманное, противоречащее фактам, что оспаривать, опровергать его мне и в голову не пришло. Стоит только заметить, что оно очень гармонирует с позднейшим «пораженче­ским» тезисом Ленина: пролетариат не может любить свою страну и быть партиотом, пока строй, в котором он живет, не превращен в социалистический. Не на эту {84} сторону его речи я обратил внимание, слушая Ленина. Гораздо интереснее мне показалось указание на щелчок мальчугану, портящему парту и на те принудительные и репрессивные меры, которыми нужно обеспечить со­хранность того, что Ленин назвал «шалашиками» — их нужно понимать, конечно, в расширенном смысле. Пом­ню, что на счет щелчка я вполне согласился с Лениным, но Крупская укоризненно качала головой.

Не только Крупская не сходилась с «Ильичем» в этом вопросе. Можно с уверенностью сказать, что в партии никто тог­да не думал, что социалисты могут прибегать к «щелч­кам» и репрессивным мерам по отношению к народным массам. О щелчках, притом жестоких, весьма думали, но они предназначались не «своим», а «чужим» — слугам самодержавия, буржуазии, входя в понятие революции и «диктатуры пролетариата». Что же касается воздей­ствия на народную массу, оно представлялось исключи­тельно в виде идейного воспитания, внушения, уговари­вания, аппеляции к разуму, совести, расчету. Я почув­ствовал, что в этой очень важной области взгляды Ленина далеко отходят от сентиментальной и полити­ческой «педагогики», разделяемой всеми социалистами. Это найденное отличие Ленина от других партийцев лишь увеличило у меня желание заглянуть, если удастся, поглубже в Ленина. Что я в нем еще найду?

Хорошим способом узнать побольше о Ленине мне казался разговор о художественной литературе. Какие произведения он любит, какие люди ему в них интерес­ны, что в них нравится или не нравится? Я сказал об этом В. В. Воровскому — в отеле его комната была рядом со мною; до отъезда в Россию он часто со мною вел разговор на самые разнообразные темы. С ним мож­но было говорить о многом: о дифференциалах, интегра­лах, механике, и художественной литературе. Воровский улыбнулся.

— Поисследовать Ленина хотите, ну что же — {85} попробуйте. Он всех нас исследует, займемся и мы им. Я тоже этим делом занимался. Но предупреждаю — Ильич очень часто любит делать «глухое ухо». Я хотел однажды узнать — читал ли он Шекспира, Байрона, Мольера, Шиллера. В ответ ни да, ни нет не получил, всё же понял, что никого из них он не читал и дальше того, что слышал в гимназии, не пошел. Изучая в Сиби­ри немецкий язык, он прочитал в подлиннике «Фауста» Гёте, даже выучил наизусть несколько тирад Мефисто­феля. Вы здесь недавно, поживете подольше — непременно услышите как в полемике с кем-нибудь Ленин пустит стрелу:

"Ich salutiere den gelehrten Herrn

Ihr habt mich weidlich Schwitzen machen".

(приветствую вас о муж ученый

вы меня сильнейше заставили потеть

– свободный перевод ldn-knigi)

После того, что услышал от Воровского, желание «поисследовать» Ленина с помощью его отзывов о худо­жественной литературе не уменьшилось, а скорее {86} увеличилось. Как к этому приступить? Ведь было бы смешно ни с того ни с другого спрашивать: Владимир Ильич — сочинения какого автора и почему вы больше всего любите? То, что я мог в этой области получить, могло бы быть только случайным и при случайно возник­шем разговоре. Так, случайно я узнал, что Ленин любит «Войну и Мир» Толстого, а морально-философские раз­мышления, которые вклеены в роман, считает глу­постью. Это ничего не давало. Я не встречал еще ни одного русского человека, заявившего, что он не ценит и не любит это произведение.

Мимолетный разговор был о романах Гончарова. «Обрыв» Ленин совсем не ценил. Главного героя романа Райского назвал «никчемным болтуном» и другим уже непечатным словом, а в поднадзорном Марке Волохове видел «скверную карикатуру на революционеров». От­ношение к «Обломову» Гончарова у него было иным и весьма оригинальным.

— Я бы взял не кое-кого, а даже многих из наших партийных товарищей, запер бы их на ключ в комнате и заставил читать «Обломова». Прочитали? А ну-ка еще раз. Прочитали? А ну-ка еще раз. А когда взмолятся, больше, мол, не можем, тогда следует приступить к допросу: а поняли ли вы в чем суть обломовщины? Почувствовали ли, что она и в вас сидит? Решили ли твердо от этой болезни избавиться?

Случайно узнал, что в гимназии Ленин написал со­чинение на тему «Пророк» Пушкина, однако, разговор о том был прерван и больше не возобновлялся. Лишь позднее мне стало известно, что в Симбирской гимназии, где учился Ленин, литературу преподавал Ф. М. Керен­ский — отец Александра Федоровича Керенского (Когда Ленин писал сочинение о «Пророке» Пушкина, — сыну директора гимназии Керенского было только шесть лет. Че­рез тридцать лет эти два уроженца Симбирска, города, по выражению Гончарова (тоже уроженца Симбирска!) погруженного в непробудный сон, «в оцепенение покоя», в своего рода «штиль на суше» предстали на фоне величайшей, потрясшей Россию, социальной бури, бешеного урагана, встав в центре не только всероссийского, а мирового внимания. Борьба этих двух русских людей из Симбирска — по своему смыслу, значению и послед­ствиям — вышла далеко из русских границ.).