Я рыдала в льняную простынь

Полна записная книжка чьих-то имен.

Огромным магнитом застыл на столе телефон.

Тщусь позвонить...

...и разбиваюсь о стенку...

Я не по делу...

...мне просто тепла захотелось...

Два часа ночи.

Никто не готов

Выслушать душу,

Подняв из постели уставшее тело.
Недавно тяжело заболела моя подруга, литературный критик. Болезнь подкосила ее, когда вышла в свет новая книга моих стихов (ненавязчиво показывает зрителям). Эта новость упала тяжелым грузом на сердце моей подруги, и тут же проявилась ее застарелая астма. Я сказала ей:

- Дорогая, напиши на сборник рецензию для журнала «Молодая поросль».

- Вряд ли прокатит. Тебе уже не двадцать пять. Не девочка (изображает подругу).

- Тогда, может быть, для газеты «Кризис среднего возраста»? У меня там много стихов о несчастной любви (продолжает разыгрывать сценку по ролям).

- Не выйдет. Не та тема. Да и кому сейчас интересны страдания поэтессы? К тому же в «Возрасте» все прекрасно знают, что у тебя в жизни все кризисы надуманные. Но книга хороша!

- Тогда, может, для «Всемирной литературы» заметку тисканешь. Мол, так и так, вышла, дескать...

- Ну, ты загнула! Не любят тебя там, не понимают... Прям, и не знаю, что делать...

- А ты напиши. Я сама куда-нибудь пристрою.

- Да болею я. Застарелая астма. Вот только, кхе-кхе-кхе, обострение пройдет, тогда...

Подруга потихоньку умирает. До сих пор. Я навещаю ее иногда. Зачем? Коварная штука — привычка. Но после этого разговора я написала еще одно стихотворение. Где же оно? Где? (перебирает листы рукописи, находит, читает вслух):
* * *

А баловни судьбы лишь потому,

Что боль не доверяли никому.

На сталь переплавляли боль в груди.

Она на дне больших зрачков — гляди.
Счастливые… Наверно, так и есть.

Хоть ран незаживающих не счесть.

Завидуйте, завидуйте сильней!

Еще есть силы, чтоб менять коней.

А пока в вагоне смердят, кто-то курит и я матерюсь, стараясь не нарушать гармонию общей картины. Еду в общем вагоне поезда дальнего следования и, чтобы не сойти с ума, устало шепчу себе: «Следующая остановка МОЯ». Следующая, следующая, следующая...

Мне бы дом обрести

И усталой

Расслабить бы в гавани плечи.

Я не знаю, как долго брести,

И грести в суете,

И насколько короткой

Окажется вечность…

Из коленей твоих и из рук,

Из покоя на грани безумств и истерик.

Мне бы дом,

Как спасательный круг…

Мне бы берег…

Когда меня привезли рожать, в роддоме оставалось пятнадцать минут до пересменки. «Не повезло, женщина. Рожать в пересменку — гиблое дело», — сказал мне санитар. — «Гони каталку, я успею». Уставшая акушерка собиралась домой и разозлилась на мои «несвоевременные» роды. Было холодно. На рыжую клеенку текла моя бурая слизь. И казалось, что роды — последний день в моей жизни. Умереть было нестрашно, было страшно не увидеть малыша. Но потом пришел доктор, спокойный и уверенный: «Мамаша, все будет хорошо». Он дал глотнуть мне рюмку водки: «Легче пойдет, местная анестезия». Я вцепилась в него и тужилась, тужилась, тужилась... Представляла себя в объятьях доктора и думала о том, сколько на своем веку он перевидал разорванных вагин, каков же он в постели пи…ных дел мастер.

Мальчик. Три шестьсот. Пятьдесят два сантиметра ростом. Алексей. Защитник. В мальчишек с таким именем я всегда влюблялась в школе.

В два месяца у него впервые поднялась температура. Тридцать девять и пять. Горячий маленький комочек беспрестанно кричал. Олег был на работе, и я металась, не зная, как эту температуру сбить. Ближе к ночи вызвала скорую. В крохотное тельце моего ребенка что-то вкололи огромным шприцем. Конечно, шприц был совершенно нормальным. Но рядом с двухмесячным малышом он казался неестественно громадным.

«У вас, мамаша, скорее всего воспаление легких. Так что либо в больницу, либо мы снимаем с себя ответственность за жизнь вашего крикуна». Я решила подождать с больницей до утра. Ненавидела эти казенные койки и холодные белые халаты с детства. Мне оставили две каких-то ампулы, рассказали в какой пропорции смешать и куда вколоть, если температура поднимется снова. Я не могла представить, что проткну этот маленький комочек плоти. Но через час снова подскочила температура, и я дрожащими руками разводила растворы для укола. Сидела у кроватки и листала медицинский справочник детских болезней по алфавиту: А, Б, В, Г... Казалось, буквально все приводит к летальному исходу. К утру снова поднялась температура, я вызвала скорую и сказала: «Увозите в больницу». Нас привезли в инфекционную. Заперли в холодном маленьком боксе и приказали ждать врача. У медперсонала была рабочая планерка. Это мне так везет или у них всегда планерки с пересменками?

Через полчаса я стала стучать кулаками в стекло двери, на руках плакал Алешка. Пришла санитарка, выругала меня, как школьницу, и сообщила, что планерка еще не кончилась. Часа через полтора нас осмотрел врач. Подтвердил подозрение на воспаление легких и отправил на анализы. Моча, кровь у мамы и ребенка. Укол, чтобы сбить температуру. Алешка отказывался брать грудь и все время кричал. Я носила его на руках и пела. Не знаю, из каких глубин подсознания я выкапывала весь блатной, попсовый и лирический репертуар. «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла», «Алеша», «Катюша», «Мохнатый шмель на душистый хмель, цапля серая в камыши, а цыганская дочь за любимым в ночь»... Началась вторая бессонная ночь, я все пела, выла, читала стихи. Они не нужны были моему двухмесячному малышу. Они нужны были мне. Чтобы не сойти с ума, измеряя шагами два метра длины и два метра ширины нашего маленького холодного бокса. Утром я позвонила Олегу, попросила привезти нам одежду и забрать, выкрасть, увезти из этой чертовой больницы. Поскандалила с медсестрами и врачом, под расписку забрала домой своего малыша.

Вызвала участкового доктора — пришла крепкая тетка, покрутила Алешку в руках, нажала ему на ушки, он просто зашелся от крика. «Бабонька, да у вас просто отит», — сказала мне врачиха, — «Уши лечить надо». Ушки у сына мы вылечили, только у меня из-за всей этой нервотрепки пропало молоко. И не вернулось.

Вновь раздается резкий телефонный звонок. Поэтесса стоит в нерешительности. Телефон трезвонит.

- Ишь, какой настойчивый. Даже не знаю, подходить или нет. Опять, наверное, родители нашли повод настроение испортить... Или подруги... Не дай бог редактор журнала... Я ведь так и не бралась за рекламную статью. Господи, да замолчишь ты или нет?

- Ангелика, если ты дома, сними, пожалуйста, трубку...

- Я бы очень хотел тебя услышать... Мне почему-то кажется...

- Тебе все правильно кажется... Я дома, Виктор.

- ...

- Работаю над новой книгой. Потрясающий заказ. Не могу рассказать в подробностях. Но знай, что я подписала обалденный контракт на чертовски интересную работу. А ты?

- Шесть лет слишком много... даже не знаю, что тебе рассказать. Вышло две книги. В Москве поставили четыре моих пьесы. Ты, наверное, слышал.

- ...

- Не слышал? Ну и ладно. Важнейшим из искусств у нас является кино. Вот снимут скоро фильм по моей повести...

- Нет, ты там не фигурируешь. С чего бы это? Ты всегда страдал манией величия! В том-то и сила настоящего писателя, чтобы каждый читатель, зритель, слушатель смог увидеть свою историю.

- ...

- Да, я осталась высокопарной. Просто не все крылья обломали. Помнишь, как ты называл меня птицей?

- Как жена? Дети?

- ...

- Мой муж? Замечательно. У него просто нет других вариантов. И все же зачем ты позвонил?

- Кофе? С удовольствием, как-нибудь...

- ...

- Я не плачу, тебе бы просто этого хотелось.

- Нет, сегодня точно не могу. Я же сказала, работаю. Крупный заказ для одного о-о-очень престижного издательства. Да и потом, я уже приглашена на романтический ужин вечером. А ты думал, что я шесть лет сижу и жду твоего звонка?

- ...

- Боюсь, я не хочу знать, Виктор, насколько ты счастлив.

- Тем более, если это не так.

- ...

- Я, правда, не плачу. Уже очень давно.

- Нет, ты совсем меня не знал.

- ...

- Завтра я уезжаю в Италию. На неделю. Просто хочу подышать воздухом Флоренции. Может быть, как-нибудь потом...

- Да, я говорила, если ты хочешь увидеть человека, то все дела решаются сами собой и обстоятельства неминуемо ведут вас к встрече. Но почему ты решил, что я непременно хочу увидеть тебя?

- ...

- Витя, шесть лет — слишком долго. Уже поздно. Беспощадно и бессмысленно. Ты что, развелся?

- Ты пьян? Тебе изменила жена?

- ...

- Тогда я не понимаю, какой может быть кофе?

- Ах, черный...

- ...

- Нет, не надо читать мне мои письма. Я этого не вынесу (Выдергивает телефонный провод. Плечи мелко дрожат. Это слезы).

Мое сердце — усталый имам,

Поднявшись на минарет,

Черную боль отдает губам

И вере, которой нет.
Четырехкамерный метроном

Отстукивает спеша

Время, в котором есть хлеб и дом,

До времени, где душа,

Каплей уйдет в песок.

И, вздрогнув в небе, сорвется вдруг

Звезда и пронзит висок.

Для полой трели души.

И слишком мало будет меня,

Чтобы к тебе спешить...

- Ну, конечно, Вот же оно.

Мне ни к чему одические рати

И прелесть элегических затей.

По мне, в стихах все быть должно некстати,

Не так, как у людей.
Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда,

Как желтый одуванчик у забора,

Как лопухи и лебеда.

В каком бы счастливом браке ни жила женщина, ей всегда хочется, чтобы один хороший парень в этом усомнился. Так я завела себе любовника. Или он завел себе меня? Короче, однажды в городе ко мне подошел мужчина и... усомнился в моем женском счастье. Это был Виктор. Он повел меня пить кофе в ближайший бар и долго-долго говорил про бездонное одиночество в моих глазах. А потом держал мою руку в своей и целовал мое обручальное кольцо на безымянном пальце. Только кольцо.

Мне так одиноко, что хочется вены

На волю весной отпустить.

И только губам еще можется верить,

Но больше не можется жить.

И северный ветер немного шершавым

Ласкает меня языком.

Такая нелепая странная драма.

В ней город совсем незнаком.

Мне так одиноко, бездонно, безгрезно,

Что я, не дождавшись весны,

Еще в феврале, возвращаясь с мороза,

Спешу растолковывать сны.

Чужая квартира с моею пропиской,

И руки впервые чужи,

А острое лезвие тонко и близко

На краешке ванны лежит.

Воздушная пена — мое покрывало.

И не остывает вода.

А раньше я просто не замечала,

Какие пришли холода.

В тепло окунаю безвольное тело.

Нет, я не играю с судьбой.

...Растаяла пена, вода заалела,

Я просто вернулась домой...
Была ли я тогда одинока? Собственно, как и всегда. Я бравировала своим одиночеством. Я знала, что с ним делать. Оно давало мне возможность творить. Когда не с кем было поговорить, я разговаривала со своими героями, наделяла их непережитыми мной страстями. Казалось, что одиночество — мое естественное состояние. Возвышающее меня над другими суетящимися мурашами. И все-таки иногда так хотелось вспороть кожу на грудной клетке, чтобы кто-нибудь заметил, как мне одиноко, чтобы это заметил муж...
* * *

Знаешь, а мне так не хватает твоей любви,

Долгих ночных разговоров, чайной заботы.

Нежность мою знобит. Гриппует она, смотри,

Температурит и кашляет: «Где ты, что ты»...

А ты на работе, ты занят, ты важен, зол

Немного, для понта, малости, нужной мачо.

«Не пей аспирин. Лучше выпишу панадол»,—

Сказал мне доктор. Добавил: «Мужчины не плачут».

Я — не мужчина. Я — просто бродячий щенок,

Которому негде приткнуть свою нежность.

Знаю, что панадолом выплатишь мне оброк

Нашей любви. Принимаю, как неизбежность.

Мне нужно работать. Пустые писать статьи.

Как же нелепо клянчить гриппом внимание!

Лающим кашлем не вымолить каплю любви,

Глинтвейн с корицей меньше, чем понимание.

Хотя и глинтвейн я готовлю себе сама.

Имбирь мешаю с душицею и гвоздикой.

Меня доконала затянутая зима —

Вязкая, всепроникающая мастика.

«Опять алкоголь с панадолом? — ты огорчен, —

Принес два флакона «антигриппозных» капель.

Глинтвейн твой противно-горький, он переперчен...

Ужин готов?» Я безмолвно встаю с кровати.

Нежность знобит. В ушах колокольный звон,

Будто бы я — обезглавленное распятье.

Легко раскололся на две половины дом.

И выдувает ветер парео и платья,

Фотоальбомы, безоглядную верность рук,

Пыль поднимает, гуляет... Он вольный — ветер.

Так и живем, гриппуя. Свой коротаем кру-

говорот надежд, боли, мечтаний о лете.

Каждый из нас по-своему одинок.

Лишних вопросов не задаем: боимся ответов.

Нежность моя — продрогший бродячий щенок —

Чихает и кашляет: «Ну что же ты, где ты?»
Неожиданно этот случайный человек в кафе показался мне таким родным, близким. Возникло чувство, что мы тысячу лет знаем друг друга, просто разлученные в детстве близнецы. Голова пошла кругом. Я летала, как на крыльях. Все успевала по дому, все просто горело в руках. Начался невероятный творческий подъем. Я написала ярчайший цикл стихов... мужу. Да-да, именно ему. Нежных, любовных. «Мое сердечко у тебя в руках, как лунный камень маленькой подвески»... Сама не знаю, как оно вышло.

Наверное, в моей жизни произошло чудо. А муж всегда оставался на высоте. Не мучил подозрениями, не звонил в неурочный час, не спрашивал, откуда в доме цветы. Он просто радовался моему хорошему настроению. Даже больше, чем Виктор. Только не умел это высказать. Но я-то чувствовала. Мы ведь так много лет были вместе. И я словно снова его полюбила.

А Виктор — отдушина, свой человек. Нам действительно было хорошо. Вскоре он предложил мне и руку, и сердце, и кошелек. Но я — женщина гордая и ужасная кривляка. Что ты! У меня семья — муж, ребенок и кот! Как можно-с. Трахаться — одно, а портить романтику бытом — совсем другое.

Знаете, почему большинство женщин не сразу засыпают после оргазма? Им просто нужно еще доехать до дома. Но, кажется, Виктор не оценил мое чувство юмора.

На самом деле я тряслась, как девчонка. Внезапно испугалась перемен, поняла, что пока не готова к такой решительной атаке, но почему-то не нашла нужных слов, чтобы все объяснить Виктору. Муж, ребенок, работа, кот… И ОН на другой чаше весов. Он не писал мне стихи, не дарил платья… Он делал мне массаж, массаж ног… ровно год — долгий год нашего романа.

Знаете, я так любила его прикосновения, так безумствовала от его пальцев, что все-таки собиралась уйти от мужа, готовилась превратить нашу сказку в быт желтого тазика с вишневым вареньем. Хотя мы оба не любили варенье: он — из-за приторности, я — потому, что нужно было его варить. А ведь истинная поэтесса так далека от кухонных паров… рядом с ним.

Рядом с ним были сплошные поэтические безумства. Однажды мы купили несколько ящиков шампанского, притащили их в гостиничный номер и решили устроить себе ванну. Откупоривали бутылки в ванной и целовались. Мы захмелели уже от самого приготовления этой ванны. Потом уселись туда и плескались как дети, пару минут. В ванной отвратительно воняло брагой, мы вдыхали алкогольные пары, кожа впитывала их порами, но веселое сумасшествие не переросло в бурный секс потому, что уже через пять минут Виктор вынес меня на руках и, пошатываясь, с трудом дотащил до кровати, где мы тут же уснули просто мертвецки пьяным сном.

Однажды мы придумали с Виктором рабочую командировку и укатили на три дня в Прагу. Он купил охапку роз, шел впереди и усыпал мой путь лепестками. Горничная в отеле со злобным видом заметала после моего королевского шествия нашу розовую дорожку. Все это было слишком хорошо, чтобы продлиться долго.

Некоторые львы сношаются более пятидесяти раз в день. Все равно хочу быть свиньей в следующей жизни... качество превыше количества... Мы занимались любовью на лепестках роз, но меня не оставляло щемящее необъяснимое чувство одиночества.

Я часто думала о том, что будет, когда Виктор разлюбит меня. Я часто думала о том, что будет легко и немножко жаль, когда я разлюблю его. Он сделал это первым. Обычно мужчины заканчивают раньше женщин.

Знаете, как это было? Это было смешно.

Это было смешно до истерики, до судорожных спазм обрушившегося на мою голову правды его счастья. Он не просто разлюбил, он перевлюбился в другую женщину. Самое забавное в том, что та, вторая, не была молодой красивой дурой, как принято. Она была на восемь лет старше меня, умненькая такая толстуха. Мда… Неисповедимы пути Господни.

Ну, что? Что? Разве об этом можно написать? «Так не бывает», — скажет читатель. Но в жизни все бывает, даже если кажется, что не так (всхлипывает).

Если бы он навсегда исчез из моей жизни... Просто растворился, как мираж. Но нет же, он никак не хочет меня отпустить. Вначале, вернее, в самом конце наших отношений, он мерзко сдрейфил, просто перестал мне звонить, отменял встречи СМС-ками на мобильный. А потом прислал письмо: давай останемся друзьями. И тут я вспомнила, как однажды Виктор спросил: «Что ты сделаешь, когда решишь бросить меня?» – «Скажу: давай останемся друзьями», — беззаботно прощебетала я, даже не подозревая, что сама вложила орудие убийства в руки своего рыцаря. Легко. Только перестало хватать воздуха и куда-то исчезла земля под ногами. Так я впервые закурила (закуривает). Давай останемся друзьями. В этот момент Виктор стал мне так дорог, так нужен, что я просто задыхалась от нежности, пока не заметила, что нежность задыхается мною. Сложила самолетиком письмо от любимого, подожгла и запустила с балкона шестого этажа.

Потом сама позвонила Виктору. Стараясь придать голосу несвойственную мне мудрость и простоту, сказала, что давно ждала подходящего момента, чтобы расстаться и все надеялась, что он сделает это первым. Спасибо, спасибо тебе, Витенька! Ты всегда был таким чутким. Уловил мои колебания, все понял, написал это замечательное письмо.

Он был в страшной растерянности. Он ждал от меня слез, выяснения отношений, ждал, что хотя бы спрошу, почему. Милый, ты совсем ничего не понял во мне. Я так и осталась для тебя закрытой, непрочитанной книгой. Гордость и боль оказались сильнее любви. Они всегда сильнее, поверь.

Но Виктору было мало. Он написал мне еще одно письмо, в котором подробно объяснил, из-за кого и почему он решил меня бросить (как будто я вещь!), даже фотку возлюбленной приложил. Это было необъяснимое хамство. Или глупость... Или желание сделать мне еще больнее. Зачем? Конечно, я выколола ей глаза... На фотке. И что? Она продолжает прекрасно видеть, водит машину и нарожала ему детей. Двоих. Мальчика и девочку. Она, в общем-то, хорошая баба. А я — стерва.
***

Говорят, мужчины любят стерв.

Черта с два! Я истинная стерва!

Каждое свидание, как нерв.

Каждый мой возлюбленный, как первый.

Извожу,

низвожу,

возвышаю,

головы кружу...

Только под венец идут с другими.

Я их просто взглядом провожу.

Ты реальный давно настолько чужой,

Что меня ни на миг не спасают

Повисшие длинной китайской лапшой

Наши редкие телефонные стаи.

И когда ты реальный (взрывается пульс!)

Возникаешь в моей телефонной лягушке,

Я кривляюсь, я хвастаюсь, вру и смеюсь,

Будто болтаю с лучшей подружкой.

Ты реальный в реальной живешь семье,

И пузатые дети зовут тебя папой.

А жена, обнимая в постели, шепчет тебе:

«Моя грелка, какой ты сегодня помятый»...
Все так странно: за тысячу долгих верст

Ты живешь счастливый, спокойный, сытый.

Но вчерашний сон мне тебя принес,

И ладони были мои раскрыты.

Я взяла тебя, как благую весть,

И легко положила тебя под сердце.

Ты пришелся в масть, как нательный крест,

Ты пришелся в звук, как знакомое скерцо.

И теперь не знаю сама, отчего

Не хожу я больше пустою вазой:

Я ношу тебя, оттого тепло.

...только больше ты не звонил ни разу...

«Почему любовь уходит, оставляя в сердце боль?» С этого текста я решила открыть (кривляется) новую грань моего таланта. Я захотела стать поэтом-песенником. В конце концов, сколько можно было писать в стол, ждать очередного сборника в издательстве, когда вот они — деньги и слава — валялись под носом, бери не хочу. Эту тему не поднял бы только ленивый. Я никогда не была ленивой! Нашла композитора, набрала у него музыкальных болванок, рыб и стала строчить. Казалось, ну, что тут сложного? Главное — быть поближе к народу. Доходчиво, о ежедневном и еженощном, простыми словами. Тягуче, певуче. Вот, собственно, и все нехитрые правила сочинительства. Однако все оказалось не так-то легко. Буквально на первом моем тексте композитор начал спотыкаться:

- «Неизведанная тайна на губах ее алела». Что такое «алела»? – строго спросил он меня.

- Это, типа, краснела.

- А раз краснела, то так и пиши. А то твое «алела» уж больно мудреное слово.

- Что за дебил? — подумала я. И отправилась на поиски другого композитора. Второй был не менее веселым. Из моих текстов он выкопал строчку «И любовь над крышами парИт».

- Че это она у тебя там пАрит? И ударение неправильное.

- Да не пАрит она, а парИт!

- Че делает?

- Летает, типа.

- Так и пусть себе летает, но зачем же парить кого-то.

Потом были и другие продюсеры, певцы и музыканты. Кого-то не устраивали тексты, кто-то не хотел платить, кто-то вдувал мне что-то про христианскую мораль, про то, что деньги за стихи брать грешно, стихи — они как птицы, родились и улетели. А что мне, простите, кушать, птицы вы мои дорогие?

Так я поняла, что автором современных хитов мне не стать, а изменить поп-культуру в одиночку просто нереально, беспощадно и бессмысленно.
* * *

Три розы в мартовском снегу

Белее снега.

Я улыбнуться не могу —

Так сладка нега.

И тайной музыки — немой —

Звучит реприза.

Я в облачении самой

Священной ризы.

Я исчезаю — в никуда,

Но вы не верьте.

Существования беда

Страшнее смерти.
Я стала писать пьесы. Много. И рассылать их по театрам. Ответы не приходили. Однажды муж, вернувшись с работы, ласково спросил, чем я занималась весь день.

- Писала пьесу.

- Ты все пишешь и пишешь, я все пашу и пашу. Хороша житуха. Только почему-то ни один театр тебя не берет.

Все. Оторвался с потолка невидимый кирпич, и упал мне на голову. Эта фраза стала началом конца, последней каплей взаимного раздражения. Даже сын не мог остановить покатившееся под откос колесо нашей семейной жизни.

Безрезультатность, безысходность,

Несовместимость наших чувств.

И я как будто в преисподней

С тобою рядом нахожусь.
Но ты — не Дьявол-повелитель,

Ты — узник веток в очаге.

И наша ветхая обитель —

«Гнездо» на птичьем языке.

Хлопот семейных тащим груз.

Любовь накатывает злобой

И нежность оставляет грусть.

Но окольцованы притом.

И кажется, что станет гробом

Огромноглазый светлый дом.

Преодолеем страх разлук.

И потихоньку, осторожно

Друг друга выпустим из рук.

А потом была бессмысленная и беспощадная процедура развода, после которой Олег посадил нас с сыном в машину и повез домой. Мы тихо зашли в его квартиру, сели в зале на полу, обнялись и долго плакали втроем, понимая, что это уже навсегда. Мы впервые стали по-настоящему родными людьми, которые просто запутались в сложной игре с названием «Жизнь». Потом Олег пригласил нас на кухню готовить ужин. Он знал, как долго я мечтала приготовить настоящий семейный ужин. Приготовить его всей семьей. Но не так, когда мужчины на подсобных работах и только ждут, как бы смыться к телевизору, а когда все творят, и каждый кусочек наполняется огромной любовью. Олег чистил картошку и плакал. Впервые. Я никогда раньше не видела его слез. Иногда даже просила: «Ты поплачь, сними стресс, легче станет». А он говорил: «Я — мужчина».

А тут мы так светло и хорошо поплакали вместе. И я, и Олег, и Лешенька. Поужинали и легли спать. Все вместе. На одной кровати, обнявшись, как старые друзья. Утром я разбудила сына и увела его в новую квартиру, в новую, незнакомую жизнь.

А Виктор все не выходил из моей головы. Сонет за рассказом, пьесу за песней я посвящала ему. Запечатывала в конверты, шла на почту и возвращалась домой (Открывает ящик письменного стола, достает кипу неотправленных писем, разбрасывает). Вот они. Неотправленные письма. К мужчине, которого я действительно любила. Я бредила им реже, но острее. Эта любовь стала моим хроническим заболеванием. Психолог говорил, что я люблю не человека, а образ, который сама себе придумала. Что пора бы жить в реальном мире и беречь реальных людей. Да я и сама знала, что совместная жизнь с Виктором принесла бы мне только разочарование. Ведь, по правде говоря, он все-таки не был героем моего романа. Но, затронув мое самолюбие, мою гордыню, он стал героем моих стихов, моих грез.

Я не могу не думать о тебе:

Ты в каждой капле моего восторга.

И, видимо, так хочется судьбе,

Чтобы влюбилась лань в степного волка.
Я знаю, будет роковым прыжок.

Я скоро сдам, не выдержав погони.

В безумии придет смертельный шок,

Когда меня моя любовь догонит.

От мяса пар почти живого тела.

И карие глаза мои горят.

Не беспокойся.

...Я сама хотела.
Мы жили с Олегом на соседних улицах, сын ночевал то у него, то у меня. Мы вместе проводили выходные, стараясь как можно меньше травмировать ребенка. Наши отношения с Олегом наладились. Мы просто перестали раздражать друг друга, но все то хорошее, что было, мы сберегли в душе. Иногда мы занимались любовью, незамысловато и просто, как старые друзья. Нам не нужно было друг друга удивлять и поражать, мы просто хотели получить разрядку.

Только люди и дельфины занимаются сексом ради удовольствия. Ну, разве что еще свинья.

Потом в моей жизни стали появляться самые разные мужчины (Подходит к стене, на которой развешаны фотографии разных мужчин, ласково проводит по ним пальцами. На некоторых особенно задерживает взгляд). Это доктор, который принимал у меня роды. У нас был короткий и бурный роман прямо на гинекологическом кресле. Совершенно нормальный мужчина, в меру внимательный и неприхотливый. Это капризный редактор женского журнала, избалованный вниманием слабого пола. Это — поэт с синдромом маниакально-депрессивного психоза. То посвящал мне сладострастные поэмы, то впадал в апатию.

Этот был похож на Элвиса, Элвиса Пресли. Просто двойник. Натуральный. Эдик. Он во всем подчеркивал сходство. Собирал все записи Пресли, интервью. Он даже выучил английский! Просто помешался на Эле, пел, крутился у зеркала, имел триста сорок костюмов и все время спрашивал: «Я достаточно Элвис? Я натурально похож?»

Вначале меня это забавляло, потом наскучило, а в конце и вовсе стало противно. Я злилась и думала, что он радуется, а я бы огорчалась своей похожести на знаменитость. Я бы комплексовала, что не стала более знаменитой, чем Элвис. Хотела бы, чтобы Элвис изводился и старался быть похожим на меня. Иначе. Иначе все бессмысленно. Хотя все бессмысленно и так.

Мой сын. Он почти вырос. Недавно я слышала, как мой мальчик кому-то рассказывал по телефону, что женится на простой работящей девушке. Воспитательнице в детском саду. Главное — чтобы она хорошо готовила, стирала и вовремя заправляла постель. И тут я так четко осознала, насколько я — дурная мать. Все по-настоящему дорогое — его и мужа — бросила на алтарь своих стихов. Меняла мужиков, чтобы найти новые ощущения, новые сюжетные повороты и неожиданные творческие решения. Не пекла пироги, как делают другие матери, а все строчила и строчила, переводила тонны словесной руды. Ради чего? А он, мой бедный, недоласканный мальчик все время хотел простого свежего супа и тихих семейных вечеров без стука клавиатуры, без невнятных декламаций. Знаете, он ненавидит стихи. На дух не переносит. Зато так ценит ватрушки, домашнюю колбаску и пироги (Закрывает лицо руками, опускается на колени, плечи вздрагивают, голос срывается на рыдания).

Всю, всю, до капельки, жизнь я положила на алтарь своих стихов. Неужели сейчас я сяду и напишу порнушечный тупой бестселлер для домохозяек, неужели я позволю им смеяться или плакать надо мной? Никогда! (начинает рвать листы рукописи, продолжает захлебываться рыданиями. Внезапно плач стихает. Поэтесса прижимает к груди растерзанную рукопись, целует стихи).

Что же я делаю, дура набитая?! Стихи — они же как дети. Они живые, как любовь, как жизнь. Они же и есть вся моя жизнь. Все, что у меня было. Все, что после меня будет. Остальное — мираж. Даже если они не лучшие, не самые гениальные. Они же МОИ дети. Мои. Понимаете, читатели и редакторы?

Беззащитна.

Приду нагая.

Лишь стихи на моих руках.

Первый камень — последний камень,

Приготовленных Вами плах.

Пригвожденной рядами строчек

Быть назначено на роду.

А меня безродную — очень

Полюбили стихи на беду.

Ни отстаивать их, ни бросить:

Видно, просто дурная мать.

Вот опять приближается осень.

Неизбежно мое — писать.

Минск, 4—17 мая 2004 г.

Диана Владимировна Балыко

Республика Беларусь

220012 г.Минск

ул. Сурганова, 30-17

т. +375172857463, +375294025691

e-mail: gentledi@mail.ru, gentledi@tut.by

 Здесь и далее в тексте сохранена авторская орфография.

жүктеу/скачать 179 Kb.

Достарыңызбен бөлісу: