Джеймс хэрриот собачьи истории

20. Диммоки

Познакомился я с Диммоками как-то вечером, когда меня вызвали к собаке, которая попала под машину. Адрес привел меня в старую часть города, и я медленно ехал вдоль ряда обветшавших домишек, высматривая нужный номер, как вдруг дверь впереди распахнулась, на мостовую высыпали трое растрепанных ребятишек и отчаянно замахали мне руками.

– Он туточки, мистер! – завопили они хором, едва я вылез из машины, и начали наперебой объяснять: – Бонзо! Его машина стукнула! Мы его домой на руках несли, мистер! – тараторили они.

Они тянули меня за рукава, вцеплялись в пиджак, и уж не знаю, как мне удалось открыть калитку. Когда же я все-таки пошел по дорожке к дому, то поднял глаза и обомлел: все окно изнутри облепили детские мордашки, над которыми махали и стучали по стеклу неугомонные руки.

Едва я переступил порог – дверь вела прямо в жилую комнату, – как на меня налетел живой смерч и утащил в угол, где я увидел своего пациента. Бонзо сидел, выпрямившись, на рваном одеяле – косматый псище неопределенной породы. Судя по его виду, ничего особенно страшного с ним не произошло, но выражение морды у него было самое страдальческое и полное жалости к себе. Вокруг звенели озабоченные голоса, и разобрать хоть что-нибудь в этом общем хоре было невозможно, и я решил прямо заняться осмотром. Ноги, таз, ребра, позвоночник – ни единого перелома. Ни малейших признаков внутренних повреждений. Цвет слизистых здоровый. В конце концов мне удалось обнаружить легкую болезненность в левом плече – и только. Пока я его ощупывал, Бонзо сидел как каменный истукан, но едва я кончил, он рухнул на бок и виновато посмотрел на меня, похлопывая хвостом по одеялу.

– Верзила ты бессовестный, вот кто ты, – сказал я, и хвост задвигался энергичнее.

Я обернулся к толпе и через секунду другую сумел различить в ней родителей. Мамка прокладывала себе дорогу в первый ряд, а щупленький папка озарял меня улыбкой через скопление голов, оставаясь в арьергарде. После нескольких моих настойчивых просьб, гам чуть-чуть стих, и я сказал, обращаясь к миссис Диммок:

– По-видимому, он отделался вполне благополучно. Никаких серьезных повреждений. Наверное, его просто отбросило в сторону и немного оглушило. Возможен и небольшой шок.

Вновь меня ошеломил многоголосый гомон:

– Мистер, а он умрет? Много у него переломано? Вы его лечить будете?

Я сделал Бонзо инъекцию легкого снотворного – под моей рукой он окостенел, являя собой картину трогательнейшей собачьей муки, а взлохмаченные головенки озабоченно смыкались над ним, бесчисленные детские лапки поглаживали и похлопывали его.

Миссис Диммок налила горячей воды в тазик, и, моя руки, я успел оценить на глаз численность обитателей дома. Я насчитал одиннадцать маленьких Диммоков, начиная с подростка лет четырнадцати-пятнадцати и кончая чумазым годовичком, смело ползающим по полу, а судя по некоторым особенностям в остальном худой фигуры мамки, в недалеком будущем ожидалось новое пополнение. Одеты они были в живописные чужие обноски – штопаные-перештопаные свитерки, заплатанные штанишки, линялые платьица, однако в доме царила атмосфера неуемной жизнерадостности.

И Бонзо оказался здесь не единственным четвероногим – я неверящими глазами уставился еще на одну собаку порядочных размеров и кошку с двумя полувзрослыми котятами, которые появились откуда-то из гущи толпы – казалось бы, и без того нелегко накормить всю эту ораву, а тут еще лишние голодные рты!

Но Диммоков подобные соображения не смущали: они делали, что хотели, и каким-то образом продолжали свое веселое существование. Папка, как я узнал позднее, на живой памяти не проработал ни единого дня. У него «со спиной было неладно», и, как мне казалось, он вел довольно приятную жизнь, с утра прогуливаясь по городу, а вечера тихо коротая за кружкой пива и домино в уютном уголке «Четырех Подков».

Видел я его довольно часто – его легко было узнать даже в толпе прохожих, потому что в руке у него всегда была трость, придававшая ему весьма солидный вид, и шел он быстрой энергичной походкой, словно его ждали срочные и важные дела.

Проложив себе путь к двери, я последний раз оглянулся на Бонзо, все еще распростертого на одеяле. Он ответил мне скорбным взглядом.

– По-моему, все должно быть хорошо, – возопил я, перекрывая нарастающий гомон, – но на всякий случай я завтра заеду.

Затормозив на следующее утро перед знакомым домом, я увидел, что Бонзо носится по садику в компании полудесятка детей. Они перекидывались мячиком, и пес с энтузиазмом взвивался в воздух, стараясь его перехватить.

Сомневаться не приходилось: вчерашнее происшествие ничуть ему не повредило. Но едва он заметил, что я открываю калитку, как хвост его обвис и, осев на все четыре лапы, он почти ползком убрался в дом.

Дети встретили меня воплями восторга:

– Мистер, вы его вылечили! Он же совсем здоров, верно? Утром он чуть не обожрался, мистер!

Ручонки со всех сторон вцепились в мой пиджак и потащили меня в комнату. Бонзо сидел, выпрямившись, на одеяле, совсем как накануне, но при моем приближении медленно опрокинулся на бок с мученическим выражением в глазах.

Я со смехом нагнулся к нему.

– Тертая ты личность, Бонзо, но я на твою удочку не попадусь! Кто сейчас в мячик играл?

Я чуть-чуть потрогал ушибленное левое плечо, и дюжий пес, трепеща, закрыл глаза, подчиняясь своей горькой участи. Но тут я выпрямился и, сообразив, что колоть его не собираются, он вскочил и в два прыжка вылетел в сад.

Диммоки радостно закричали, а потом, как по команде, обернулись и посмотрели на меня с благоговейным уважением. Они свято верили, что я вырвал Бонзо из когтей смерти. Вперед выступил мистер Диммок.

– Вы не откажете прислать мне счет? – произнес он с присущей ему особой солидностью.

Накануне, едва переступив порог, я сразу занес этот вызов в категорию бесплатных и даже не записал его в журнал, но теперь я кивнул с полной серьезностью.

– Непременно, мистер Диммок.

И, хотя на протяжении нашего долгого знакомства ни единая банкнота не перешла из рук в руки, он неизменно произносил в заключение моего завершающего визита:

– Вы не откажете прислать мне счет?
Таково было начало моих длительных и тесных отношений с Диммоками. Они явно прониклись ко мне большой симпатией и старались видеться со мной как можно чаще. Неделю за неделей, месяц за месяцем они приводили и приносили богатое ассорти собак, кошек, волнистых попугайчиков и кроликов, а когда окончательно убедились, что мои услуги бесплатны, заметно увеличили число наших встреч. Если приходил один из них, с ним приходили все. Я тогда упорно старался расширить нашу работу с мелкими животными, и при виде полной приемной сердце у меня радостно екало – лишь для того чтобы в очередной раз наполниться разочарованием.

Увеличилась и теснота в приемной – они затеяли приводить с собой свою тетку, миссис Паундер, проживавшую в конце той же улицы. Им страшно хотелось показать ей, какой я замечательный. Миссис Паундер, очень грузная дама в засаленной велюровой шляпке, кое-как державшейся на небрежном пучке волос, видимо, разделяла родовую склонность к многодетности и обычно приводила с собой двух-трех собственных чад.

Именно так обстояло дело в то утро, с которого я начал рассказ. Я обвел внимательным взглядом многочисленное общество, но со всех сторон видел только сияющих Диммоков и Паундеров и обнаружить своего пациента не сумел. Затем, точно по заранее условленному сигналу, они раздвинулись вправо и влево, и я увидел маленькую Нелли Диммок со щеночком на коленях.

Нелли была моей любимицей. Не поймите меня ложно – мне они все нравились. И разочарован я бывал лишь в первую минуту, такой это был симпатичный народ. Мамка и папка неизменно обходительные и бодрые, а дети, при всей их шумливости, всегда вели себя воспитанно. Такие уж это были солнечные, счастливые натуры. Завидев меня на улице, они принимались дружески махать мне, пока я не скрывался из виду. И я их часто встречал – они постоянно шныряли по улицам, подрабатывая по мелочам: разносили молоко, доставляли газеты. А главное, они любили своих собак, кошек и прочих и нежно о них заботились.

Но, как я сказал, Нелли была моей любимицей. Ей было лет девять, и в раннем детстве она перенесла «детский паралич», как тогда говорили. Она заметно хромала и в отличие от своих пышущих здоровьем братьев и сестер выглядела очень хрупкой. Ее тоненькие ножки-спички, казалось, вот-вот переломятся, но худенькое личико обрамляли, падая на плечи, вьющиеся волосы цвета спелой пшеницы, а глаза за стеклами очков в стальной оправе, правда, чуть косившие, пленяли ясной и прозрачной голубизной.

– Что у тебя там, Нелли? – спросил я.

– Собачка, – полушепотом ответила она. – Моя собачка.

– Твоя собственная?

Девочка с гордостью кивнула:

– Совсем-совсем моя.

Ряды диммокских и паундерских голов закивали в радостном согласии, а Нелли прижала щеночка к щеке с улыбкой, полной щемящей прелести. У меня от этой улыбки всегда вздрагивало сердце – столько в ней было детской безмятежной доверчивости, таившей еще что-то пронзительно-трогательное. Возможно, из-за ее хромоты.

– Отличный щенок, – сказал я. – Спаниель, верно?

Она погладила шелковистую головку.

– Ага. Кокер. Мистер Браун сказал, что он кокер.

Ряды всколыхнулись, пропуская мистера Диммока. Он вежливо кашлянул.

– Самых чистых кровей, мистер Хэрриот, – сказал он.– У мистера Брауна из банка сучка ощенилась, и этого вот он подарил Нелли. – Мистер Диммок сунул трость под мышку, извлек из внутреннего кармана длинный конверт и торжественно вручил мне его. – Тут, значит, его родословная.

Я прочел документ с начала до конца и присвистнул.

– Да уж! Аристократ из аристократов и имя у него звучное. Дарроуби Тобиас Третий! Великолепно! – Я опустил взгляд на девочку: – А ты как его называешь, Нелли?

– Тоби, – ответила она тихо. – Я его Тоби называю.

Я засмеялся.

– Ну, слава богу! Так что же с Тоби такое? Почему ты его принесла?

Откуда-то поверх голов донесся голос миссис Диммок:

– Тошнит его, мистер Хэрриот. Прямо ничего в нем не задерживается.

– Да, да, представляю. Глистов у него выгоняли?

– Да нет, вроде бы.

– Ну, так дадим ему пилюльку – и дело с концом. Но все-таки дай-ка мне его, я посмотрю.

Наши клиенты обычно удовлетворялись тем, что посылали с животным одного своего представителя, но Диммоки, естественно, двинулись за щенком всем скопом. Я шел по коридору, а за мной от стены к стене валила толпа. Смотровая у нас невелика, и я не без опаски следил, как моя многочисленная свита втискивается в нее. Однако всем хватило места, и даже миссис Паундер отвоевала себе необходимое пространство в заднем ряду, хотя ее велюровая шляпка и сбилась на сторону.

Обследование щеночка заняло больше времени, чем обычно, так как мне пришлось пролагать себе путь к термометру, а потом проталкиваться в другом направлении за стетоскопом. Но всему наступает конец.

– У него все нормально, – объявил я. – Так что неприятности только от глистов. Я дам вам пилюлю, пусть примет с самого утра.

Толпа ринулась в коридор, словно на последних минутах футбольного матча, схлынула с крыльца, и очередное нашествие Диммоков завершилось.

Оно тут же вылетело у меня из головы, поскольку ничего особо интересного не произошло. Я мог бы щенка и не осматривать – некоторая кособрюхость говорила сама за себя, – и уж никак не ожидал снова его увидеть в ближайшее время.

Но я ошибся. Неделю спустя приемная вновь оказалась битком набитой, и я опять обследовал Тоби на узкой прогалинке в смотровой. После приема моей пилюли вышло несколько глистов, но рвота не прекратилась, осталась и кособрюхость.

– Вы кормите его понемногу пять раз в день, как я велел?– спросил я на всякий случай.

Посыпались утвердительные возгласы, и я поверил. Своих животных Диммоки опекали не за страх, а за совесть. Нет, причина крылась в другом. Но в чем? Температура нормальная, легкие чистые, ни малейших симптомов при прощупывании живота. Я ничего не понимал и от отчаяния прописал нашу противокислотную микстуру. Но откуда же у маленького щенка повышенная кислотность?

Так начался период холодного отчаяния. Две-три недели я тешил себя надеждой, что все само собой образовалось, но затем приемная наводнялась Диммоками и Паундерами, и все начиналось сначала.

А Тоби тощал и тощал.

Я перепробовал все: успокаивал желудок, менял диеты, прибегал даже к шарлатанским снадобьям. Диммоков я без конца допрашивал об особенностях рвоты – через сколько времени после еды? Какие промежутки между спазмами? Ответы были самые разные – иногда сразу же, а иногда и через несколько часов. Света нигде не брезжило.

Вероятно, прошло недель восемь – Тоби было уже четыре месяца, когда я вновь с тоской в сердце оглядел собрание Диммоков. Их посещения ввергали меня в черную меланхолию. Ничего хорошего я не ждал и на этот раз, когда открыл дверь приемной и позволил толпе увлечь себя в смотровую. Последним туда втиснулся папка, когда уже Нелли поставила щенка на стол.

На душе у меня стало совсем скверно. Ведь Тоби все-таки рос и теперь представлял собой жуткую карикатуру на кокер-спаниеля: длинный, шелковистые уши свисали с черепа, еле обтянутого шкуркой, бахрома на ногах только подчеркивала их слабость и худобу. А я-то считал Нелли худенькой! Рядом со своим любимцем она выглядела толстушкой. И он был не просто тощим: он все время чуть дрожал, стоя с выгнутой спиной на гладкой поверхности стола, а мордочка его не выражала ничего, кроме тупой покорности судьбе и полной утраты всякого интереса к жизни.

Девочка погладила гармошку ребер, и прозрачные голубые глаза взглянули на меня чуть косо сквозь стекла в стальной оправе. От ее улыбки мне стало физически больно. Она выглядела спокойной. Вероятно, она не отдавала себе отчета во всей тяжести положения, но в любом случае у меня не доставало духа сказать ей, что ее собачка медленно умирает.

Я устало протер глаза.

– А что он ел сегодня?

Нелли ответила сама:

– Немножко хлебца с молочком.

– И давно? – спросил я, но прежде чем кто-нибудь успел ответить, Тоби вдруг кашлянул, и полупереваренное содержимое его желудка, описав изящную дугу, упало на расстоянии шага от стола.

Я гневно обернулся к миссис Диммок.

– Его всегда тошнит так?

– Почти всегда. Так вот прямо и летит изо рта.

– Почему же вы сразу мне не сказали?

Бедная женщина совершенно растерялась.

– Да… сама не знаю… откуда же мне…

Я поднял ладонь.

– Ничего, миссис Диммок, неважно.

Сам то я столько времени без толку прописывал бедному щенку то одно, то другое, и ведь за все эти недели ни единый Диммок или Паундер не произнес по моему адресу ни единого слова критики или упрека, так какое же право у меня предъявлять к ним претензии?

Главное же, я теперь, наконец-то, понял, что с Тоби. Поздновато, но понял!

Если современные мои коллеги, читая это, сочтут, что в поисках диагноза я проявил тупость, редкую и для меня, в свое оправдание скажу одно: даже в весьма немногих руководствах тех дней, вообще упоминавших стеноз привратника (сужение выхода из желудка в двенадцатиперстную кишку), никакого лечения не предлагалось.

Но не может же быть, думал я лихорадочно, чтобы никто в Англии еще не опередил руководства! Должны же быть ветеринары, которые делают такие операции… А если должны, то я одного из них знаю!

Пробившись сквозь толпу, я кинулся по коридору к телефону.

– Гранвилл?

– Джим! – оглушительный вопль неподдельной радости. – Как поживаете, малыш?

– Хорошо, спасибо, а вы?

– Аб-со-лют-но тип-топ, старина. Лучше не бывает.

– Граввилл, мне бы хотелось привезти к вам четырехмесячного спаниеля. У него стеноз привратника.

– Вот прелесть!

– Боюсь, он совсем истощен. Одни только кости остались.

– Дивно! Дивно!

– И все потому, что я больше месяца не мог разобраться.

– Ну и хорошо!

– А владельцы очень бедны. Боюсь, заплатить они ничего не смогут.

– Расчудесно!

Я нерешительно помолчал.

– Гранвилл,.. а вы… э… вам уже приходилось оперировать по этому поводу?

– Вчера пять сделал.

– Что-о-о?

Басистый смешок.

– Шучу-шучу, старина, но успокойтесь: делал я такие операции. И не без удовольствия.

– Замечательно! – я взглянул на часы. – Сейчас половина десятого. Я договорюсь, чтобы Зигфрид подменил меня до конца утреннего приема, и буду у вас около одиннадцати.
Когда я приехал, Гранвилл был на вызове, и я маялся у него в приемной, пока во двор с дорогостоящим нежным урчанием не вкатил «бентли». Из окна я узрел поблескивающую над баранкой еще одну несравненную трубку, а затем и мой коллега в элегантнейшем костюме в узкую полоску, придававшем ему сходство с директором Английского банка, прошествовал к боковой двери.

– Рад вас видеть, Джим! – воскликнул он, стискивая мою руку. Затем, прежде чем снять пиджак, извлек изо рта трубку, оглядел ее с некоторой тревогой, потер желтой тряпочкой и бережно убрал в ящик.

Еще десять минут, и я уже стоял под лампой в операционной, наклонясь над распростертым тельцем Тоби, а Гранвилл – совершенно другой Гранвилл Беннетт – с яростной сосредоточенностью работал в брюшке щенка.

– Видите, как расширен желудок? – бормотал он.– Классический симптом. – Зажав пилорический отдел, он нацелил скальпель. – Вот я прохожу серозную оболочку. – Быстрый решительный надрез. – Иссекаю мышечные волокна… глубже… еще глубже… еще чуточку… Ну, вот видите – слизистая оболочка выпятилась в разрез. Так… так.. именно. Вот то, что следует получить.

Я прищурился на тоненькую трубочку, заключавшую причину долгих страданий Тоби.

– И это все?

– Все, юноша. – Он отступил от стола с широкой улыбкой. – Препятствие убрано, и можете заключать пари, что эта фитюлька сразу начнет набирать вес.

– Но это же чудо, Гранвилл! Я вам так благодарен…

– Чепуха, Джим, одно сплошное удовольствие. А следующую-то теперь и сами сделаете, а? – Он хохотнул, схватил иглу и с невероятной быстротой сшил брюшные мышцы и кожу.

Через три-четыре минуты он уже в кабинете натягивал пиджак, а потом, набивая трубку, сказал:

– У меня, юноша, есть планчик, как скоротать утро.

Я попятился, оборонительно вскинув руку.

– Ну... э... очень любезно с вашей стороны, Гранвилл, но, честное слово, я... Нет, мне правда необходимо вернуться... мы нарасхват, понимаете?.. Нельзя же все бросить на Зигфрида... работы невпроворот... – Я замолчал, окончательно запутавшись.

Мой коллега страдальчески сморщился.

– Сынок, просто мы приглашаем тебя перекусить у нас. Зоя тебя ждет.

– А... о... вот что. Очень любезно. И мы не... мы не отправимся куда-нибудь еще?

– Куда-нибудь еще? – Он надул щеки и развел руками. – Конечно, нет. По дороге я только загляну в мою вторую приемную.

– Вторую приемную? Я не знал...

– Да-да. В двух шагах от моего дома. – Он обнял меня за плечи. – Так едем?

Блаженно откинувшись на сиденье «бентли», я смаковал мысль, что наконец-то предстану перед Зоей Беннет в нормальном виде. Теперь она убедится, что я все-таки не завзятый пьяница. И ближайшие два часа вставали передо мной розовым видением: вкуснейшее угощение, оттеняемое моей остроумной беседой и безупречными манерами, а затем назад в Дарроуби с магически исцеленным Тоби.

Я улыбнулся, представив себе личико Нелли, когда она узнает, что ее собачка будет теперь есть, набираться сил и играть, как любой здоровый щенок. Я все еще улыбался, когда машина остановилась у въезда в селение, где обитал Гранвилл. Ленивым взглядом я скользнул по приземистому каменному строению, по окнам с частым переплетом, по вывеске «Под старым дубом», болтающейся над входом, и повернулся к моему спутнику:

– Мне казалось, вам надо в вашу вторую приемную...

Гранвилл озарил меня детски невинной улыбкой.

– Я так называю это заведение. Совсем рядом с моим домом, и я тут часто консультирую. – Он похлопал меня по колену. – Заглянем, выпьем для аппетита, э?

– Нет, погодите... – пробормотал я, обеими руками вцепляясь в сиденье. – Сегодня мне никак нельзя опоздать. Уж лучше я...

Гранвилл укоризненно поднял ладонь.

– Джим, малыш, мы буквально на минутку. – Он поглядел на свои часы. – Ровно половина первого, а я обещал Зое, что мы будем дома точно в час. Она стряпает ростбиф и йоркширский пудинг, и у меня не хватит храбрости допустить, чтобы ее пудинг перестоялся. Гарантирую, мы войдем в нашу столовую в час дня, и не секундой позже. Договорились?

Я заколебался – вряд ли со мной за полчаса может стрястись что-нибудь непоправимое – и вылез из машины.

Едва мы переступили порог, как навалившийся на стойку дюжий великан обернулся и обменялся с моим коллегой радостным приветствием.

– Альберт! – вскричал Гранвилл. – Познакомься с Джимом Хэрриотом из Дарроуби. Джим, знакомься: Альберт Уэйнрайт, хозяин «Запряженного фургона» в Матерли. В этом году он – председатель Ассоциации трактирщиков, верно, Альберт?

Великан ухмыльнулся, кивнул, а я почувствовал себя пигмеем между этими мощными фигурами. Найти определение для плотной дородности Гранвилла было нелегко, но мистер Уэйнрайт выглядел откровенным толстяком. Расстегнутый клетчатый пиджак открывал обтянутое полосатой рубашкой необъятное пространство живота, который переливался через брючный ремень. Над пестрым галстуком на меня с красной физиономии смотрели добродушные глаза, а говорил он сочным басом. Ну просто живое воплощение всего, что принято вкладывать в определение «трактирщик».

Я неторопливо прихлебывал пиво из полупинтовой кружки, которую заказал, но через две минуты возле моего локтя возникла вторая, и, сообразив, что эдак мне их не нагнать, я переключился на виски с содовой, которое пили они. Сгубило меня то, что у них обоих тут, по-видимому, был открытый счет. Осушив стопку, они тихонько постукивали по стойке и говорили: «Повтори-ка, Джек!» – и, как по волшебству, перед нами тут же возникали три полные стопки. Угостить их у меня не было никакой возможности. Собственно, деньги в этой сцене вообще не фигурировали.

Атмосфера была уютной и дружеской. Альберт с Гранвиллом благодушно беседовали, аккомпанируя себе почти беззвучными постукиваниями по стойке. Я пытался не отстать от этих двух виртуозов, а постукивания раздавались все чаще, и мне начинало казаться, что будто слышу их каждые несколько секунд.

Но Гранвилл слово сдержал. Когда полчаса почти истекли, он сказал:

– Ну, нам пора, Альберт. Зоя ждет.

Когда же машина остановилась перед его домом точно в час, я с тупым отчаянием понял, что история повторилась. Внутри меня начинало бурлить ведьминское варево, окутывая мой мозг густыми парами. Чувствовал я себя ужасно и знал, что дальше будет хуже. Гранвилл, все такой же свежий и благодушный, выпрыгнул из машины и повел меня в дом.

– Зоя, любовь моя! – прощебетал он, обнимая вышедшую из кухни жену.

Высвободившись из его объятий, она подошла ко мне. Фартучек в пестрых цветочках только оттенял ее привлекательность.

– Здравствуйте! – воскликнула она и одарила меня тем же взглядом, что и ее муж, словно появление Джеймса Хэрриота было нежданным чудом. – Очень рада, что вы опять нас навестили. Все уже готово.

Я ответил ей глупой ухмылкой, и она упорхнула.

Плюхнувшись в кресло, я слышал, как Гранвилл у серванта уверенной рукой наливает рюмки. Вложив одну мне в руки, он сел в кресло напротив, и тотчас ему на колени взгромоздился разжиревший бультерьер.

– Фебунчик, крошка моя! – нежно пропел он. – Папуленька домой вернулся! – Потом игриво погрозил пальцем крошечному йоркширтерьеру, который, усевшись у его ног, непрерывно скалил зубы в восторженных улыбках. – Я тебя вижу, малышка Виктория, я тебя вижу!

К тому времени, когда меня пригласили к столу, я двигался как во сне – медленно-медленно, а говорил очень неторопливо, вернее, невнятно бурчал. Гранвилл нацелился на огромный кусок ростбифа, пополировал нож и принялся беспощадно кромсать мясо, а затем щедро положил мне на тарелку фунта два и занялся йоркширским пудингом. Зоя вместо одного большого напекла, как нередко делают фермерши, множество маленьких – золотистые круглые чашечки с коричневатыми хрустящими бочками. Гранвилл рядом с мясом положил мне их шесть, и я тупо уставился на переполненную тарелку. Зоя передала мне соусницу.

С большим усилием я плотно взял ее за ручку и прищурил глаз. Почемуто я почувствовал, что обязательно должен налить соуса в каждый пудингчашечку, и осоловело направлял струю то в одну, то в другую, пока не наполнил все до краев. Один раз рука у меня дрогнула и несколько душистых капель упало на скатерть. Я виновато посмотрел на Зою и хихикнул.

Зоя хихикнула в ответ, и мне почудилось, что она считает меня странноватым субъектом, но безобидным. Конечно, водится за мной эта страшная слабость – трезвым я не бываю ни утром, ни вечером, – но в сущности я неплохой малый.
Обычно мне требовалось несколько дней, чтобы оправиться после визита к Гранвиллу, но к субботе я уже чувствовал себя более или менее нормально. На рыночной площади в субботу я увидел шагающую по булыжникам процессию. В первый момент, глядя на это скопление детей и взрослых, я решил было, что младшие классы отправились на прогулку в сопровождении родителей, но потом разглядел, что это просто Диммоки и Паундеры идут за покупками.

Увидев меня, они изменили направление, и я утонул в живой волне.

– Да вы на него только поглядите, мистер! Ест почище лошади! Он скоро жиреть начнет, мистер! – наперебой кричали они.

Нелли вела Тоби на поводке, и, нагнувшись, я глазам своим не поверил, так он изменился за считанные дни. Нет, он был еще очень истощен, но выражение безнадежности исчезло с его мордочки, он с любопытством озирался и готов был затеять возню. Теперь, чтобы совсем поправиться, ему требовалось только время.

Его маленькая хозяйка все поглаживала и поглаживала каштановую спинку.

– Ты своей собачкой очень гордишься, верно, Нелли? – сказал я, и кроткие косящие глаза обратились на меня.

– Он же совсем мой! – И она улыбнулась своей трогательной улыбкой.
Я очень рад, что запечатлел семейство Диммоков на бумаге. Мало кто так умел любить животных, как они, а необходимость иметь дело сразу с ними всеми придавала каждой нашей встрече своеобразие и теплоту. Когда они уходили, меня охватывало странное чувство одиночества и разочарование, что теперь передо мной сидит всего один клиент. Ну и, конечно, в соприкосновении с бессмертным Гранвиллом Беннетом мои крылышки всякий раз опалялись, но и по сей день я не знаю лучше способа избавлять животное от стеноза привратника, чем тот, которому научил меня он.