Джоди Линн Пиколт Одинокий волк



бет21/32
Дата11.06.2016
өлшемі1.51 Mb.
#127316
1   ...   17   18   19   20   21   22   23   24   ...   32

ЛЮК



Из стаи тебя могут изгнать.

Я видел обе стороны одной медали. Есть волки, которых настолько уважают за их знания и опыт, что когда они заболевают или получают увечья, вся стая заботится об их выздоровлении. Им приносят еду, их согревают, и стая будет передвигаться таким шагом, чтобы больной волк поспевал за остальными. И так до его выздоровления.

Встречал я и волков, которые понимают, что больше не могут приносить пользу стае, по косым взглядам, которые бросает на них альфа-волк. То ли из-за болезни, то ли из-за возраста. И возможно, во время следующего дозора или следующей охоты они намеренно решают уйти и не вернуться. Лечь в кустах. Умереть.

ДЖО

В тридцатисекундном телевизионном рекламном ролике о моих юридических услугах я предстаю строгим и сосредоточенным, стоящим, скрестив руки, перед рабочим столом. «Джо Нг», — произносит голос за кадром и запинается на моей фамилии, льющейся из динамиков. «Сама фамилия означает "Не виновен"14», — говорю я, и раздается звук от падения камня.

Да, эффектно, ничего не скажешь. Нг, разумеется, не расшифровывается «не виновен», но я не возражаю, когда судебные клерки машут мне рукой и так меня называют. Я первый ребенок в семье, который закончил колледж, что уж говорить о юридическом факультете. Мой отец рыбак из Камбоджи, а мама — швея, они переехали в Лоувелл, штат Массачусетс, прямо перед моим рождением. Что касается меня, я был «золотым ребенком», американской мечтой в одноразовых подгузниках.

Мне везло в жизни. Я родился девятого сентября в 9.09, а всем известно, что в Камбоджи «9» — счастливое число. Мама рассказывает историю о том, как она, когда я был еще младенцем, застала меня на заднем дворе со змеей в руках. И важно не то, что это был всего лишь безобидный уж, а то, что я мог бы задушить это создание голыми неловкими ручонками, что свидетельствовало о том, что я особенный. Отец был уверен, что я занялся судебной практикой не потому, что учился на одни пятерки, а потому, что он молился, чтобы Ганеш устранил все препятствия на пути к моему величию.

Как и все американцы, я помню, как Люк Уоррен, спотыкаясь, вышел из леса, больше похожий на отсутствующее звено и цепочке цивилизации, напугав стайку школьниц-католичек, чей автобус остановился на обед на шоссе на стоянке возле реки Сент-Лоуренс. Я смотрел интервью, которое он давал Кэти Курик, Андерсону Куперу и Опре. Возможно, я даже натыкался на его фотографии в журнале «Пипл», на которых была запечатлена и Джорджи: они с Люком сидели на крыльце дома, и котором он почти никогда не ночевал, по обе стороны от пары сидели их дети.

Тем не менее, когда Джорджи вошла в мой кабинет в Бересфорде и спросила, не мог бы я представлять ее на бракоразводном процессе, я не узнал ее ни по фамилии, ни в лицо. Я только подумал: даже несмотря на то, что я заплатил дизайнеру по имени Свэг пятьдесят тысяч долларов за то, чтобы он обставил мою контору по фэн-шуй, пока сюда не вошла Джорджи, все, казалось, находилось не на своем месте.

При разводе все прошло гладко: единственное, чего хотел Люк, — совместную опеку над детьми и какой-то дерьмовый вагончик на территории парка с аттракционами Редмонд. Мне удалось добиться для Джорджи процента от доходов, которые Люк Уоррен получил от специальных репортажей о поведении волков для «Планеты животных». Я обращался к ней «миссис Уоррен» и на сто процентов чтил профессиональную этику, пока не вручил ей свидетельство о разводе. А потом позвонил Джорджи на сотовый и пригласил ее в ресторан.

Если честно, я никогда бы не поверил, что женщина, которая была влюблена в Люка Уоррена, может обратить внимание на такого парня, как я. И дело не в том, что я ужасно страшный или что-то такое, но я явно не из тех парней, которые походят на полуобнаженных героев с обложек дамских романов. У меня небольшая лысина, на которую я пытаюсь не обращать внимания, я невысокого роста (на сантиметр ниже Джорджи). Но, похоже, ей на это наплевать.

Должен признаться, что каждую ночь, ложась спать, я молюсь за Люка Уоррена. Потому что если бы он не был таким дураком, то я, возможно, никогда бы не выиграл в сравнении с ним в глазах Джорджи.
Полезет же в голову всякая чушь!

Несмотря на то что Джорджи за обедом пытается держать себя в руках, я знаю, что она думает об Эдварде. Она уходит якобы для того, чтобы почитать близнецам «Одна рыбка, две рыбки», но затем, сославшись на головную боль, отправляется в спальню, и даже через закрытые двери я слышу, как она плачет.

Уложив детей, я стучу в дверь спальни Кары. Свет не горит, но из-за двери слышится музыка. Я вхожу и вижу ее сидящей на кровати с ноутбуком на коленях. Кара тут же его захлопывает.

Что? — с вызовом бросает она.

Я качаю головой. Будучи адвокатом Эдварда, я скольжу по тончайшей этической грани, хотя по воле случая он является родственником моей падчерице. Формально говоря, я не должен быть здесь, не говоря уже о том, чтобы расспрашивать ее об обстоятельствах, которые привели к аресту Эдварда.

Просто хотел убедиться, что ты хорошо себя чувствуешь, — говорю я. — Ничего не болит?

Она пожимает плечами.

Я крепкая.

Это мне известно. Мне пришлось постараться, чтобы завоевать ее доверие, когда мы с Джорджи начали встречаться. Кара была уверена, что я ухаживаю за ее матерью из-за денег, которые отсудил для Джорджи после развода. Именно из-за Кары я, если честно, заключил брачный договор — не для того, чтобы защитить от своих посягательств ее мать, а чтобы убедить ее дочь, что я женюсь по любви.

Ты знаешь, мне нельзя с тобой разговаривать о том, что произошло в больнице, Кара. Но если ты сама хочешь поделиться информацией — это совсем другое дело. — Я замолкаю. — Ты могла бы спасти брата.

Ее глаза неожиданно темнеют, их выражение нельзя понять.

Я понятия не имею, почему Дэнни Бойл решил выбрать Эдварда для охоты на ведьм, — говорит она.

Я медлю у двери, положив ладонь на ручку.

Может быть, мне удастся перепрыгнуть через его голову к Линчу, — рассуждаю я вслух.

К кому?

Я смотрю на нее и пожимаю плечами.



Ни к кому.

Я закрываю за собой дверь, думая о том, что для современного подростка совершенно нормально не знать, что Джон Линч — губернатор Нью-Гэмпшира.

Гораздо удивительнее то, что она без моей подсказки назвала окружного прокурора по имени и фамилии.

Тем же вечером я перезваниваю Дэнни Бойлу и договариваюсь с ним о встрече на утро.


На часах половина восьмого утра, а поскольку сегодня суббота, секретарши Бойла на месте нет. Он встречает меня с еще влажными волосами, от его кожи едва уловимо пахнет хлоркой.

Что бы ты сейчас ни сказал, Джо, — предупреждает он, провожая меня в свой кабинет, — ты мог бы сказать это в присутствии судьи.

Он жестом приглашает меня присесть, но я продолжаю стоять. Беру с его письменного стола один из снимков в рамке. Мне улыбается девочка, приблизительно ровесница Кары, на ее щеках лучи солнца.

У тебя есть дети? — спрашиваю я.

Нет, — отвечает он, закатывая глаза. — Просто так храню на письменном столе фотографии посторонних девочек. Перестань, Джо. У меня на самом деле нет времени сотрясать воздух. Да и у тебя тоже.

У меня близнецы. И двое пасынков, — говорю я, как будто не слыша. — Дело в том, что весь этот кошмар разрушает мою семью. Моя жена буквально разрывается надвое, а я не знаю, что ей сказать. Не знаю, как правильно поступить, чтобы никому не навредить. — Я поднимаю на прокурора взгляд. — Я обращаюсь к тебе не как адвокат, а как муж и отец. Мне нужно посмотреть дело до того, как будет предъявлено обвинение.

Присяжные заседали вчера, — отвечает Бойл. — Как только смогу, тут же пришлю тебе протокол.

Ты мог бы прямо сейчас дать мне записи заседания, — возражаю я.

Окружной прокурор долго смотрит на меня, потом лезет в ящик стола и протягивает компакт-диск.

Семья — это все, — говорит он. — Именно поэтому я даю тебе его.

Я хватаю диск и бросаюсь прочь из кабинета.

И Джо... — кричит он мне вслед. — Именно поэтому обвинение и будет доказано!

Я спешу в машину, чтобы прослушать диск на автомобильной стереосистеме. Сначала что-то обсуждают присяжные, потом раздается голос Дэнни, он приглашает первого свидетеля.

А потом я слышу, как четко отвечает на вопросы Кара.


Само собой разумеется, что охранники с металлодетектором на входе в тюрьму снова досматривают меня, сорокашестилетнего адвоката, когда видят с портфелем в одной руке и с игрушечным караоке «Подпевай-ка!» в другой. В здание я не могу пронести ав-томагнитолу, а драйвер на моем компьютере поломался, но мне нужно, чтобы Эдвард это услышал. Я уже размышлял о том, где находится ближайший магазин и сколько будет стоить самый дешевый стереопроигрыватель, когда заметил на заднем сиденье игрушку, которую мы подарили Элизабет на Рождество. Вставляешь в караоке компакт-диск, ребенок берет микрофон и начинает подпевать, как в детском телевизионном шоу «Йо Габба Габба» или в детском хоре «Уигглз».

Я чувствую себя идиотом, но это работает. Я цепляю яркую толстенькую пластмассовую игрушку себе на пояс и извлекаю из карманов мелочь и электронные устройства. Охранник, который досматривает меня, тихо посмеивается.

Теперь, Лютер, — добродушно улыбаюсь я, — я точно знаю, что я не единственный тайный фанат Ханна Монтана.

Эдварда уже привели в кабинет для встречи адвоката с клиентом. Я вхожу и бегло оцениваю увиденное: знаю, что Джорджи спросит меня, как он пережил ночь.

Его глаза покраснели, что неудивительно — я и не предполагал, что он заснет в тюрьме. Он явно нервничает, находится на грани.

Джо, — восклицает он, как только мы оказываемся наедине, — вы должны меня отсюда вытащить! Я здесь не останусь. Мой сокамерник — типичный представитель группировки «Арийское братство».

Сделаю все возможное, — обещаю я. — Ты должен кое-что послушать.

Я кладу на стол между нами проигрыватель компакт-дисков и нажимаю «пуск». Эдвард наклоняется ближе к динамику.

Что это?

Заседание большого жюри присяжных. — А потом добавляю после паузы: — Свидетелем выступает Кара.

Эдвард нажимает на паузу.

Это сестра меня сдала?

Не знаю, как она добралась до окружного прокурора. И почему он решил ее выслушать. Но по всему выходит, что это она все заварила.

Когда я выйду отсюда, убью ее! — бормочет Эдвард.

Я хватаю его за руку.

Если еще раз скажешь что-нибудь подобное, с большой долей вероятности могу пообещать, что ты еще долго будешь делить камеру с наследником Гитлера. И я не шучу, Эдвард! Как говорят полицейские во время ареста: «Все, что вы скажете, может и будет использовано против вас». Уже того, что ты сказал в больничной палате, — даже если и говорил несерьезно! — для окружного прокурора может быть достаточно, чтобы обвинить тебя.

Я отжимаю паузу, и запись продолжает звучать. Эдвард кривит губы; он злится, но ему удается сдерживаться. Черт возьми, хороший урок, который он должен усвоить до того, как войдет в зал суда.

Голос Кары в записи звучит моложе. «Я стала кричать, — говорит она, — чтобы они остановились, чтобы не убивали отца, — все замерли. Все, за исключением моего брата. Он нагнулся, делая вид, что переводит дыхание, и выдернул штепсель от аппарата из розетки в стене. — Она умолкает. — И закричал: "Сдохни, ублюдок!"»

Эдвард вскакивает с места.

Неправда! Я никогда такого не говорил! Я рассказал вам все, что случилось, но такого не было. Спросите любого, кто был в этой палате!

Что я и намерен сделать. Но даже если Кара солгала под присягой, истинный вопрос заключается в том, знал ли Бойл, что Кара лжет.
Сказать, что в семье Нг эти выходные были напряженными, — это ничего не сказать. Джорджи сама не своя, постоянно думает о том, что ее сын гниет в тюрьме, — даже несмотря на то, что я заверил ее: он выстоит. Кара заперлась в своей комнате, не желая встречаться с рассерженной матерью. Даже близнецы капризничают, потому что чувствуют витающее в воздухе напряжение. Что касается меня, то я решил не говорить ни Джорджи, ни Каре о том, что знаю: именно Кара дала против брата показания. Отчасти из-за верности своему клиенту, Эдварду. А отчасти потому, что у меня сильно развит инстинкт самосохранения и я не хочу, чтобы разразился скандал, пока Эдварду не предъявлено обвинение.

Именно поэтому я никогда еще так не радовался наступлению понедельника. Я паркуюсь на стоянке перед зданием окружного суда еще до открытия. Первый «звоночек» о том, что это не простое предъявление обвинения, раздается, когда я вижу переполненный зал. Обычно на предъявление обвинения являются подсудимые с адвокатами, время от времени внештатный корреспондент местной газеты, который должен освещать события в зале суда и записывать имена тех, кто обвиняется в избиении своих жен, или краже телевизоров, или взломе автомобилей. Однако сегодня в глубине зала щелкают фотоаппараты, и у меня такое чувство, что все явились сюда ради Эдварда. Что их предупредил Дэнни Бойл, которому внимание прессы так же необходимо, как солнечный свет растениям.

Наше дело слушается третьим.

Штат Нью-Гэмпшир против Эдварда Уоррена, — вызывает секретарь, и из подземного лабиринта здания суда выводят Эдварда.

У него такой вид, будто он не спал целую неделю. Он садится рядом со мной и нервно притопывает ногой. За соседним столом сидит Дэнни Бойл, который надел под костюм такую накрахмаленную рубашку, что рукавами и воротом хоть мясо режь. Он сидит в пол-оборота, чтобы камеры запечатлели его профиль, а не затылок.

Дэнни улыбается мне.

Всегда рад тебя видеть, Джо, — по-свойски приветствует он, хотя до нашей субботней утренней встречи я лишь однажды видел его на ужине коллегии адвокатов.

Я тоже, — отвечаю ему в тон. — Позволь особо отметить твой выбор галстука. Говорят, красный отлично смотрится на экране.

Я нечасто выступаю в суде, когда предъявляют обвинение в уголовных преступлениях. Давайте говорить откровенно, Нью-Гэмпшир не бастион порока; обычно я занимаюсь гражданскими делами и спорами об опеке, а не покушениями на убийство. Поэтому вынужден признать, что я, хотя и не показываю этого, нервничаю не меньше Эдварда.

Судья — крепкий невысокий мужчина с усами подковкой.

Мистер Уоррен, встаньте, пожалуйста, — говорит он. — Передо мной обвинительный акт номер пятьсот пятьдесят восемь, в котором большое жюри обвиняет вас в попытке убийства Люка Уоррена. Что вы можете сказать на это обвинение?

Эдвард откашливается.

Невиновен.

Вижу, адвокат уже зарегистрировал вашу явку в суде. Я хотел бы услышать стороны. Мистер Бойл, какова позиция обвинения относительно освобождения под залог?

Окружной прокурор встает и с серьезным видом хмурит брови.

Ваша честь, это очень серьезный случай, — отвечает он. — Усматриваются серьезные признаки преднамеренности, предумышленности и злого умысла. Весь план был разработан человеком, испытывающим непреодолимую неприязнь к Люку Уоррену, который борется за свою жизнь в больнице и не может себя защитить. Обвинение опасается, что проживающий отдельно сын мистера Уоррена предпримет еще одну попытку. Более того, мы опасаемся, что он представляет опасность для общества. Ваша честь, он уехал шесть лет назад и не поддерживал никаких связей с семьей. Нет ничего, что могло бы удержать его в этой стране до суда.

Судья почесывает щеку.

Мистер Нг, что вы можете возразить?

Ваша честь, — начинаю я, — мой подзащитный приехал домой, как только узнал о трагедии, которая случилась с отцом. Если бы он действительно вынашивал злые намерения относительно отца, то разве стал бы срываться и лететь сюда? Стал бы целую неделю денно и нощно сидеть у его постели?

Я практически уверен, что слышу комментарий Дэнни Бойла: «Ожидая удобного случая...»

Эдвард Уоррен вернулся сюда, потому что любит отца и беспокоится о его здоровье. Он не испытывает к отцу враждебности, он только хочет исполнить его волю — сделать так, как просил Люк Уоррен. У Эдварда нет никаких мотивов, никаких финансовых выгод от смерти отца. Если мистер Бойл опасается, что Эдвард улетит из страны, мы с радостью отдадим его паспорт и не возражаем против того, что он будет каждую неделю отмечаться в участке. И мы согласны на любые другие условия, которые выдвинет суд.

Ваша честь, — говорит Бойл, — обвинение просило бы суд принять во внимание то, что есть те, которых необходимо защитить от гнева Эдварда Уоррена, — в особенности Люка Уоррена и его дочь Кару.

Судья смотрит на меня, потом на Бойла.

Я отпускаю подсудимого под залог в пятьдесят тысяч долларов при условии, что он оставит в залог паспорт, пройдет освидетельствование психиатра и не станет искать встреч с отцом и сестрой. Каждый четверг он должен отмечаться в отделе пробации. Следующее дело!

Пока секретарь вызывает следующих адвокатов, я встаю.

Прости, Дэнни, что тебе не удалось получить то, чего хотелось, — говорю я. — Особенно учитывая то, что ты привел с собой публику.

Он защелкивает портфель и пожимает плечами.

Увидимся в суде, Джо.

Пятнадцать минут спустя я подписываю все необходимые бумаги, чтобы Эдварда освободили. Он зарывается в клетчатую куртку отца, постоянно застегивает ее и расстегивает — некий метод успокоения.

Куда мы сейчас идем?

Не мы, а я, — отвечаю я, поворачивая за угол.

Дэнни Бойл стоит в коридоре и дает интервью шести-семи телевизионным корреспондентам.

Не нам решать, какая жизнь достойна продолжения, — напыщенно вещает он. — Разве родители Хелен Келлер считали, что ее жизнь недостойна того, чтобы за нее бороться? А как насчет семьи Стивена Хокинга? Жизнь бесценна. И точка. Можно постоянно обращаться к Библии, чтобы понять, что отнять жизнь у другого — несправедливо и вызывает омерзение. «Не убий!» — цитирует Бойл. — Яснее не скажешь.

Эдвард мгновение недоуменно таращится на него.

Значит, позволить врачам помогать жить тем, кто жить не должен, — это хорошо, — восклицает он, — а помочь тем, кто не должен умереть, — плохо?

Тяжелые головы камер поворачиваются, чтобы взять в кадр Эдварда.

Заткнись! — велю я, хватая его за руку.

Но он выше и сильнее и с легкостью стряхивает мою руку.

Сколько из вас отвозили старое больное животное к ветеринару, чтобы его усыпили, потому что не хотели, чтобы ваш любимец страдал? Вы это тоже называете убийством?

Эдвард, прекрати болтать! — ору я и изо всех сил тащу его в другую сторону, подальше от улыбающегося Дэнни Бойла.

Еще бы ему не улыбаться! Эдвард только что сравнил своего отца с собакой.

И хотя у меня чешутся руки запереть Эдварда, чтобы он не мог еще больше зарыться в дерьмо, всю обратную дорогу к дому его отца я, «смягчив» наказание, выдаю разгневанную тираду и обещаю, что в следующий раз на людях, если понадобится, заклею ему рот клейкой лентой. Потом еду в больницу и звоню Джорджи, чтобы сообщить, что Эдварда освободили под залог и в настоящее время он в безопасности.

Доктор Сент-Клер сейчас в операционной, и мне велят ждать его в кабинете. Поэтому я беру себе стаканчик кофе и устраиваюсь перед медсестринским постом реанимационного отделения.

Привет, — улыбаюсь я женщине, тело которой выглядит фундаментальным, как Великая китайская стена. — Похоже, вы тут дежурная.

Она отрывает взгляд от компьютера.

А вы похожи на представителя фармацевтической компании. Можете оставить свои образцы в ящичке.

Если откровенно, я адвокат, — говорю я.

Мои соболезнования.

Пытаюсь найти медсестру, которая присутствовала в четверг при... неприятном инциденте. Есть шанс, что она получит денежную компенсацию при урегулировании конфликта...

Логично. Маурин везет. Пока я возилась с тошнотиком из палаты 22-Б, на нее налетают и она кричит от боли в спине. — Медсестра указывает в дальний конец коридора на женщину в медицинском костюме, которая запихивает грязное белье в корзину. — Вот она.

Я шагаю по коридору к женщине.

Маурин? — спрашиваю я. — Меня зовут Джо Нг. Я адвокат.

О, хвала Петру! — вздыхает она. — Наверное, вас послал мой брат?

Ее брат, видимо, услышал о том, что произошло, и учуял запах денег. Именно такие, как он, помогают мне зарабатывать на жизнь.

Да, — лгу я.

На самом деле я не должна с вами разговаривать. В больнице уверены, что иска не избежать, — говорит Маурин, качая головой. — Но тот бедный мужчина... Он здесь всего шесть дней, а сын уже принимает решение отключить аппарат искусственной вентиляции легких.

Насколько я понимаю, прогнозы мистера Уоррена не слишком оптимистичны...

Чудеса случаются, — возражает Маурин. — Я вижу это каждый день.

Что конкретно здесь произошло?

Сын подписал все бумаги на передачу донорских органов, и была назначена процедура изъятия. Мы все думали, что он получил согласие сестры. Она несовершеннолетняя, поэтому формально, по закону, не имеет права голоса, но в нашей больнице принято приглашать всех членов семьи перед тем, как отключить систему жизнеобеспечения. Когда юрист больницы поняла, что в данном случае из родственников присутствует только сын, с девушкой решили побеседовать.

Где вы находились в это время?

Сидела рядом с аппаратом, — говорит она, вздергивая подбородок. — Я не всегда согласна с решениями, которые принимают некоторые семьи, но моя работа — делать то, что говорят.

А что делал сын мистера Уоррена?

Ждал, — отвечает она. — Как и все остальные. Молча. Могу представить, как ему было в этот момент тяжело.

А потом?

В палату коршуном влетела девушка. И не успела я понять, что происходит, как сын уже промчался мимо меня и выдернул штепсель из розетки.

И что он сказал?

Ничего. — Маурин пожимает плечами. — Все так быстро произошло.

Вы не слышали, как он кричал: «Сдохни, ублюдок!»?

Она фыркает:

Думаю, такое я бы запомнила.

Вы уверены, что не пропустили мимо ушей его слова, потому что он оттолкнул вас с дороги?

Он ударил меня по ноге, а не по ушам, — отвечает она. — Послушайте, мне нужно работать. И я уже рассказывала об этом на той неделе своему брату.

Брату?


Да. — Она закатывает глаза. — Дэнни Бойлу. Ведь это он вас прислал?
Мне говорят, что Дэнни Бойл сейчас берет письменные показания под присягой и не может меня принять без предварительной записи.

Нет, он захочет меня принять, — настаиваю я, миную секретаршу и открываю все двери поочередно, пока не обнаруживаю зал заседаний. Бойл сидит перед адвокатом с клиентом. Когда Дэнни меня замечает, у него такой вид, как будто он сейчас взорвется.

Я немного занят, — резко бросает он.

Ко мне уже приближается секретарша.

Я пыталась его удержать, но...

Я блаженно улыбаюсь.

А мне кажется, что в интересах самого прокурора Бойла послушать то, что я хочу сказать, — заявляю я. — Учитывая то, что следующим моим шагом будет обращение в прессу.

Губы Бойла растягиваются в злую улыбку.

Прошу прощения, я на одну минутку, — извиняется он перед клиентом и направляется в свой кабинет. Отпустив секретаршу, он закрывает за нами дверь. — Лучше бы это было что-то важное, Нг, потому что, клянусь, я упеку тебя за решетку, если...

Дэнни, ты серьезно влип, — перебиваю я. — Значит, «Сдохни, ублюдок!», да?

Он пожимает плечами:

Так она мне сказала. И подтвердила под присягой.

А я вот что выяснил: ты разговаривал со своей сестрой и отлично знал, что Эдвард не говорил ничего даже отдаленно похожего на эти слова. И ты намеренно позволил свидетелю выступить с ложными показаниями перед присяжными. Ты, наверное, думаешь, что такое привлекающее внимание дело гарантирует голоса консерваторов и ты опять займешь свое кресло (оно даже остыть не успеет), но большинству избирателей в этой стране хочется знать, что их прокурор — честный и открытый человек, а не проныра, перекручивающий закон в угоду своим политическим амбициям.

Девочка сама обратилась ко мне, — подчеркивает Бойл. — А не наоборот. Не меня нужно обвинять в том, что она отчаянная лгунья.

Я подхожу и упираюсь пальцем ему в грудь, хотя на голову ниже его.

Ты когда-нибудь слышал о судебной добросовестности, Дэнни? Ты разговаривал с врачами Люка Уоррена, чтобы убедиться, что Кара на самом деле понимает прогнозы о состоянии ее отца? Ты опрашивал остальных присутствующих в палате, не кого-то из своих родственников, был ли там злой умысел или намерение? Или вы просто решили поверить на слово семнадцатилетней девочке, которая обезумела и доведена до отчаяния попыткой сохранить жизнь отца?

Я достаю из кармана телефон.

У меня на автодозвоне газета «Юнион лидер», и завтра утром твое имя появится на развороте газет, если не поступишь так, как следует. — Потом устраиваюсь в его кресле. — Собственно, я буду сидеть здесь, пока не узнаю, что ты все исправил.

Он бросает на меня неодобрительный взгляд, подходит к письменному столу, нажимает на кнопку громкой связи, потом набирает номер. К своему удивлению, на другом конце провода я слышу не голос редактора самой большой газеты в Нью- Гэмпшире, а другой, до боли знакомый.

Кара, — говорит Бойл, когда она отвечает по сотовому, — это Дэнни Бойл.

Что-то случилось? — спрашивает она.

Нет, но у меня к тебе очень важный вопрос.

Повисает молчание.

Да. Хорошо.

Ты солгала присяжным?

Она захлебывается потоком слов:

Вы же сами сказали, что я должна заставить их поверить, что поступок был предумышленным, что Эдвард намеревался убить отца и в его действиях был злой умысел! Поэтому я сделала то, что должна была сделать. Я не врала, я только сказала то, что вы мне велели.

Бойл бледнеет. Если честно, смотреть на это приятно.

Я тебе ничего такого не говорил! Ты была под присягой...

Если говорить формально, то нет. Моя правая рука была перевязана.

Кара, ты признаешь, что твой брат на самом деле никогда не говорил «Сдохни, ублюдок!» в палате отца?

Она молчит целую минуту.

Если он этого не говорил, — наконец бормочет она, — я знаю, что он так думал.

Я откидываюсь на спинку кресла Бойла и закидываю ноги на стол.

Вы боретесь за людей, которых даже не знаете, а сейчас речь идет о жизни моего отца, — добавляет Кара. — Представьте, как я себя чувствовала. У меня не было выбора.

Бойл на мгновение прикрывает глаза.

Возникла серьезная проблема, Кара. Это обвинение было ныдвинуто при ложных обстоятельствах. Я никогда не участвовал и никогда не стану участвовать в мошенничестве... И никогда не стану поддерживать клятвопреступление, — напыщенно говорит он. — Ты меня неправильно поняла. Понимаю, что сейчас ты расстроена, возможно, не способна была мыслить логически, но я собираюсь отозвать обвинение, чтобы еще больше не усложнять ситуацию.

Подождите! — восклицает Кара. — И что мне делать с отцом?

Это гражданское дело, — заключает Бойл и вешает трубку.

Я убираю ноги со стола.

Поскольку ты сейчас принимаешь показания под присягой, я позволю тебе до конца дня отослать мне на сотовый заявление в суд, что ты отзываешь свое обвинение. И еще, Дэнни... — Я широко улыбаюсь. — Обвинение в нападении тоже должно исчезнуть.

Когда я познакомился с Карой, она была злым на весь мир двенадцатилетним подростком. Ее родители развелись, брат уехал, а мама воспылала страстью к какому-то парню, у которого в непроизносимой фамилии даже гласных не хватало. Поэтому я поступил так, как поступил бы любой другой на моем месте: пришел, вооружившись подарками. Купил ей то, что, по моему мнению, понравилось бы двенадцатилетней девочке: плакат Тейлора Лотнера, компакт-диск Майли Сайрус и светящийся в темноте лак для ногтей.

Не могу дождаться следующей серии «Сумерек», — бормочу я, вручая ей подарки в присутствии Джорджи. — Моя любимая песня на этом диске — «Если бы мы были в кино». Я чуть не купил лак с блестками, но продавщица сказала, что этот гораздо круче, особенно в свете грядущего Хэллоуина.

Кара посмотрела на мать и безапелляционно заявила:

Мне кажется, твой приятель голубой.

После этого знакомства она исчезала всякий раз, когда я приходил в гости или заходил за Джорджи, чтобы пригласить ее на свидание. В конце концов мы решили пожениться, и я понимал, что придется каким-то образом общаться с Карой. Поэтому однажды утром я вручил Джорджи билет в спа-салон, а сам прибрал в кухне и стал готовить национальное камбоджийское блюдо, которое для меня готовила мама.


Скажем так: если ты никогда в жизни не пробовал прахок, не стоит и пробовать. Это один из основных продуктов камбоджийской кухни, одно из тех блюд, которые-никогда-не-поймешь-если-только-не-вырос-на-них, как, например, белковая паста «Мармайт» и фаршированная рыба. Раньше мама подавала это к каждому блюду в качестве соуса, но в то утро я жарил его на банановых листьях в качестве основного блюда.
Вскоре в кухню в пижаме вошла Кара — спутанные волосы и опухшие от сна глаза.

Здесь кто-то сдох? — спросила она.

Это, чтобы ты знала, — ответил я, — вкусное домашнее камбоджийское блюдо.

Она удивленно приподняла бровь.

Отвратительно воняет.

На самом деле то, что ты сейчас нюхаешь, — это паста из квашеной рыбы. С другой стороны, дуриан воняет, — сказал я. — Это фрукты, которые употребляют в пищу камбоджийцы. Интересно, что их продавали на рынке «Хоул фудс»...

Кара вздрогнула.

Да. Рядом с протухшим китовым мясом, скорее всего.

К некоторым продуктам, — объяснил я, — нужно привыкнуть.

Я говорил о прахок, но еще и о себе. Как отчим, как супруг ее матери, возможно, я стану дополнением семьи, которая будет ей все больше нравиться.

Попробуй, — подстегнул ее я.

Лучше умру, — ответила Кара.

Я боялся, что ты так скажешь, — признался я. — Именно поэтому приготовил еще это.

Я открыл котелок и с помощью щипцов достал микола, блюдо из макарон, от которого дети, как правило, не отказываются. Она подцепила раздавленный арахис, обмакнула палец в соус.

Это, — заключила она, — вполне пристойно.

И съела целых три тарелки микола, пока я сидел напротив и давился ужасным прахок. Пока мы ели, я задавал ей вопросы — осторожно, как обычно расспрашивают свидетеля с психологической травмой. Кара рассказала, что некоторые дети из ее класса хотят с ней дружить только потому, что ее отца показывают по телевизору, и что проще оставаться одной, чем пытаться догадаться, что ими движет, когда они хотят поделиться с ней за обедом мятным печеньем. Она рассказала об учительнице, которая допустила ошибку в тесте, и возмущалась, как это нечестно, что после этого она указывает ученикам на их ошибки. Она призналась, что ей очень хочется иметь мобильный телефон, но мама считает, что она еще слишком маленькая. Она сказала, что втайне считает, что группу «Джонас Бразерс» прислали инопланетяне, чтобы посмотреть реакцию человечества. Рассказала, что может с легкостью отказаться от мороженого, но если ей скажут, что она больше не получит конфеты из лакричника «Твиззлерс», то она способна убить.

Из кухни Кара ушла с мыслью, что она просто позавтракала. Но я, перемывая тарелки, кастрюли и сковородки, понимал, что на самом деле у нас завязался разговор.
После того как мы с Джорджи поженились и переехали в наш дом, я вставал утром по субботам и начинал готовить. Амоктрей, катью. Готовил такие десерты, как санкья-лапов, ансом-чек. Джорджи продолжала спать, а Кара вставала и шлепала на кухню. Мы разговаривали, пока она трудилась вместе со мной, резала папайю, корень имбиря и огурцы. Потом мы садились за стол и съедали свои шедевры. С годами наши разговоры изменились. Иногда она жаловалась на наказавшую ее Джорджи, надеясь, что я вступлюсь за нее. Бывало, она расспрашивала обо мне: интересовалась, каково это — быть американцем в первом поколении, как я понял, что хочу стать адвокатом, переживаю ли я по поводу того, что у меня будут близнецы. И даже после переезда Кары к отцу, если она приходила к нам на выходные (это было условием опекунского соглашения), я никогда не забывал поставить утром второй прибор для нее.

Именно поэтому, после того как я возвращаюсь домой и ввожу Джорджи в курс дела, я начинаю готовить. Я давно не посещал восточную бакалею, поэтому приходится готовить из того, что есть в нашем холодильнике.

Значит, его освободили? — переспрашивает меня Джорджи. — То есть он на самом деле свободен?

Да, — отвечаю я, скептически осматривая холодильник. — У нас что, нет тушеного мяса?

Неожиданно Джорджи обнимает меня за шею и притягивает к себе.

Я люблю тебя, — выдыхает она мне в губы. — Ты мой супергерой!

Я прижимаю ее покрепче и целую, как в последний раз. Мне хотелось бы сказать, что я оптимист, но я постоянно подсознательно жду развода. Жду, что Джорджи скажет, что совершила ошибку и теперь от меня уходит. Когда все хорошо, я почему-то боюсь, что это ненадолго.

Но мне еще нужно рассказать ей, почему Эдварду вообще предъявили обвинение в покушении на убийство.

Джорджи, — признаюсь я, — это Кара дала показания против Эдварда.

Она слегка покачивает головой, как будто хочет, чтобы в ней прояснилось.

Это смешно. Она была дома или в больнице, но никак не в суде.

Ты сама отвозила ее в больницу?

Нет, но...

Тогда откуда ты знаешь, что она на самом деле туда ездила?

Джорджи поджимает губы.

Она бы никогда не поступила так с братом.

Поступила бы, если бы думала, что это спасет ее отца, — возражаю я.

Знаю, с этим Джорджи не поспорит. Если Люк Уоррен для большинства тех, кто его знает, настоящий герой, то для Кары он просто бог.

Я ее убью, — негромко обещает Джорджи. — А потом спрошу, о чем, черт побери, она думала!

Может быть, поступишь наоборот? — советую я.

Потом наливаю растительное масло в котелок и зажигаю под ним конфорку. Когда масло начинает шипеть, а из котелка поднимается пар, я забрасываю в него кубики говядины и овощи. Кухню наполняет аромат лука и перца.

Джорджи, потирая виски, присаживается на стул.

А Эдвард знает?

Что знает? — переспрашивает охваченная паникой Кара, неожиданно появляясь на пороге. — Что-то с папой?

Джорджи пристально смотрит на дочь, лицо у нее непроницаемое.

Я даже не знаю, что тебе сказать... Знаешь, как ты будешь себя чувствовать, если потеряешь отца? Как будто у тебя вырвали частичку сердца. Вот и я так себя чувствую каждый день с тех пор, как твой брат уехал. А теперь, когда Эдвард вернулся, ты пытаешься от него избавиться, обвинив его в попытке убийства?

Кара заливается краской стыда.

Он первый начал, — отвечает она.

Тебе же не семь лет! Речь не о том, кто разбил лампу! — кричит Джорджи.

Он бы убил папу, если бы я вовремя не узнала, что он задумал, и не остановила его, — объясняет Кара. — Мне через три месяца исполнится восемнадцать лет, но на это всем плевать, — продолжает она. — Мое мнение все равно ничего не значит. А теперь скажи, как мне было еще привлечь внимание в этой ситуации?

Может быть, поступить как взрослый человек, а не избалованный, недовольный ребенок, — возражает Джорджи. — Как ты поступаешь, так люди к тебе и относятся.

Это ты осуждаешь мое поведение? — скептически усмехается Кара. — А знаешь, что вижу я? Я вижу Эдварда, которому было наплевать на отца целых шесть лет. Вижу врачей, которые торопятся отдать койку новому пациенту, который сможет оплачивать счета. Вижу, что в глубине души ты жалеешь, что шесть лет назад исчез Эдвард, а не я. — Она вытирает глаза здоровой рукой. — Но знаешь, чего я не замечаю? Чтобы хоть кому-то было не наплевать на меня и моего отца!

Ты что, серьезно думаешь, будто я тебя не люблю? И, если уж на то пошло, не люблю Люка?

Этого я вынести уже не в силах и, нарезая салат и помидоры, вздрагиваю.

Теперь у тебя есть своя идеальная маленькая семья, — с горечью говорит Кара. — Я здесь, пока ты не выдернула штепсель, верно?

Джорджи отшатывается, как от удара.

Это нечестно, — отвечает она. — Я никогда не выбирала между тобой и близнецами.

Но ты же выбрала между мной и Эдвардом, разве нет? — прямо обвиняет Кара. — Побежала за ним по лестнице. Придумала для него оправдания. Наняла адвоката.

Я люблю его, Кара. И делаю для него то, что должна делать мать.

А я буду делать для папы то, что должна делать дочь.

Наступает продолжительное молчание. Потом Джорджи подходит к Каре и убирает волосы у нее с глаз.

Я не ищу оправданий твоему брату, и тебя я люблю не меньше, чем его. Но Эдвард не хотел убивать отца. Он просто хотел дать ему умереть. А это совершенно другое дело, Кара, даже несмотря на то, что ты не хочешь этого видеть.

Она выскакивает из кухни, а Кара, закрыв лицо руками, падает на стул.

Понимаешь, я не хотела, чтобы ей все пришлось расхлебывать!

Я ставлю перед ней тарелку с лок-лаком, маринованным мясом.

Наверное, у тебя дар такой.

Отвезешь меня в больницу?

Нет. Мне необходимо поговорить со своим подзащитным. Если хочешь навестить папу, придется налаживать дипломатические отношения с мамой.

Отлично! — бормочет она, потом поднимает на меня глаза. — А Эдвард знает, что я сделала?

Да. — Я сажусь напротив и облокачиваюсь о стол. — Он слышал все твои показания.

Держу пари, он жаждет моей крови.

На твоем месте я бы поостерегся разбрасываться подобными вещами, — предупреждаю я. — А то можешь сама оказаться за решеткой. За лжесвидетельство.

На самом деле я не хочу, чтобы он попал в тюрьму. Если бы дело зашло так далеко, я бы призналась...

Закон не подвластен прихотям семнадцатилетней девчонки. Если штат выдвигает обвинение, ты уже не владеешь ситуацией.

Она морщится.

Я не хотела обманывать. Просто слетело с языка.

Совсем как в тот раз, когда ты солгала полиции, что не пила в день, когда произошла авария? — уточняю я.

Кара поднимает голову и смотрит на меня. Ее глаза расширились от удивления, и я вижу, что в них плещется какая-то тайна, как карпы в темных тенях пруда.

Да, — признается она.

Ты солгала не только об этом, верно? — нажимаю я.

Она молча качает головой.

Я надеюсь, что наше совместное приготовление блюд камбоджийской кухни перетечет в беседу. Надеюсь, что со мной, поскольку я не являюсь частью вселенной этой семьи, а только ее спутником, она будет более откровенна. Но хлопает входная дверь, и из прихожей, как наполненные гелием воздушные шарики, летят голоса близнецов.

Папочка! Папочка! — кричит Элизабет. — Я нарисовала для тебя русалку!

Джейсон, давай развяжу тебе сапоги, — говорит Джорджи.

Ее голос до сих пор дрожит, и я достаточно хорошо знаю ее, чтобы понять: она рада возможности отвлечься. Она благодарна этим пухленьким ручкам, которые обхватывают ее за шею, пока она развязывает сапоги сына. Благодарна его запаху, запаху невинного ребенка, когда она зарывается лицом в его шейку. Спустя мгновение близнецы влетают в кухню и, подобно моллюскам, повисают на моих ногах. Элизабет поднимает еще влажный рисунок, сделанный пальчиками, вверх, и краска капает ей на ручки.

Точно русалка, — говорю я. — Как думаешь, Кара?

Но стул, где она только что сидела, уже пуст. Тарелка с лок-лаком нетронута и продолжает дымиться — первое камбоджийское блюдо, которое я приготовил для нее и которое она не съела.

Я удивляюсь тому, как человек может незаметно исчезнуть в мгновение ока.

И тут мои мысли возвращаются к Люку Уоррену.
В тот же день я получаю от Бойла сообщение. Без текста, только снимок заявления о снятии обвинения, которое он послал в суд.

Еду в старый дом Джорджи. Дверь открывает Эдвард, на нем фирменная футболка школы Бересфорда и потертые спортивные штаны.

Он не выбросил мои вещи, — говорит Эдвард. — На чердаке стоит коробка. Как вы думаете, что это означает?

Ты слишком много думаешь, — отвечаю я и протягиваю ему паспорт. — Поздравляю. Возвращайся к своей прежней жизни.

Не понимаю...

Обвинительный акт аннулирован. Все обвинения сняты. Можешь ехать в больницу, навестить отца; можешь вернуться в Таиланд, если хочешь, — можешь делать все, что хочешь, ехать, куда пожелаешь. Как будто ничего не произошло.

Эдвард заключает меня в медвежьи объятия.

Не знаю, что и сказать, Джо. Честно. То, что вы для меня сделали...

Я сделал это для твоей мамы, — признаюсь я. — Поэтому, пожалуйста, подумай о ней, прежде чем нырять в омут с головой.

Эдвард смущенно кивает.

Хочешь поехать к нам? Повидаться с мамой? Уверен, она бы обрадовалась.

Сначала в больницу, — отвечает Эдвард. — Узнаю, как там дела.

Я уже открываю рот, чтобы пожелать ему удачи, как раздается звонок в дверь. Я иду за Эдвардом в прихожую и, когда он открывает дверь, вижу на пороге мужчину в кожаной куртке и шерстяной рыбацкой кепке.

Простите за беспокойство, — говорит он. — Я ищу Эдварда Уоррена.

Это я.

Визитер протягивает ему голубой конверт.



Вас вызывают в суд, — сообщает он, улыбается и уходит.

Эдвард достает из конверта сложенный юридический документ. «По делу Люка Уоррена», — читаю я надпись сверху.

Что это? — спрашивает он.

Я беру у него из рук бумаги и быстро просматриваю.

Это иск, который подала больница в суд по делам о наследстве, — объясняю я. — Суд уже назначил твоему отцу временного опекуна. В четверг состоятся слушания по делу, чтобы назначить для него постоянного опекуна.

Но я же его сын! — возмущается Эдвард. — Кара пока еще несовершеннолетняя.

Существует вероятность, что судья решит, принимая во внимание... последний поворот событий... что назначенный временно опекун получит постоянную опеку. — Я поднимаю на него взгляд. — Другими словами, ни твое мнение, ни мнение Кары не будет приниматься во внимание.

Эдвард недоуменно смотрит на меня.

Совершенно посторонний человек? Это безумие! Так поступают, когда никто не хочет брать на себя ответственность. Ради всего святого, у меня есть письмо, подписанное отцом, в котором он просит меня принимать за него решения!

Тогда тебе лучше вести себя любезно с этой женщиной, когда она придет с тобой побеседовать, — советую я. — Потому что я на девяносто девять процентов уверен, что Кара получила такой же синий конверт, и она будет стараться изо всех сил, чтобы убедить временного опекуна, что она — лучший кандидат на роль постоянного опекуна для вашего отца.

В отличие от других гражданских исков, в суде по делам о наследстве это стандартная процедура. Чтобы назначить кому-то опекуна, истец должен доказать, не оставляя ни малейших оснований для сомнения, что этот человек навсегда утратил дееспособность. Другими словами: чтобы отнять у другого гражданские права и свободы, ты обязан доказать криминал.

Эдвард, — говорю я. — Мне кажется, пришло время мне взглянуть на это письмо.





Достарыңызбен бөлісу:
1   ...   17   18   19   20   21   22   23   24   ...   32




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет