Дмитрий Глуховский метро 2034

            Но муравьи обходятся без слов, на своем, незаметном для человека уровне создавая настоящие мегаполисы, находя свое место в сложнейших иерархиях, с точностью сообщая друг другу сведения и команды, призывая тысячи тысяч в неустрашимые легионы с железной дисциплиной, которые схлестываются в неслышных, но беспощадных войнах их игрушечных империй.

            Может, буквы?

            Буквы, без которых не было бы возможности копить знания? Те самые кирпичи, из которых складывалась устремленная к небесам Вавилонская башня всемирной цивилизации? Без которых необожженная глина мудрости, усвоенной одним поколением, расползалась и растрескивалась бы, проседала и рассыпалась в пыль, не вынеся собственного веса? Без них каждое следующее поколение начинало бы строительство великой башни с прежнего уровня, возилось бы всю жизнь на развалинах предыдущей мазанки и околевало бы в свою очередь, так и не возведя нового этажа.

            Буквы, письменность позволили человеку выносить накопленные знания за пределы своего тесного черепа, сохранять их неискаженными для потомков, избавляя тех от необходимости заново открывать давно открытое, позволяя им надстраивать свое, собственное на твердый фундамент, доставшийся от родителей и дедов.

            Но ведь не только же буквы?..

            Умей волки писать, была ли бы их цивилизация похожа на человечью? Была ли бы у них цивилизация?

            Когда волк сыт, он впадает в блаженную прострацию, посвящая время ласкам и играм, покуда резь в животе не погонит его дальше. Когда сыт человек, в нем просыпается тоска иного свойства. Неуловимая, необъяснимая – та самая, что заставляет его часами смотреть на звезды, царапать охрой стены своей пещеры, украшать резными фигурами нос боевой ладьи, веками горбатиться, воздвигая каменных колоссов вместо того, чтобы усиливать крепостные стены, и тратить жизнь на оттачивание словесного мастерства вместо того, чтобы совершенствоваться в искусстве владения мечом. Та самая, что заставляет бывшего помощника машиниста посвящать остатки лет чтению и поискам, поискам и попыткам написать что-то… Что-то такое… Тоска, пытаясь утолить которую, грязная и нищая толпа внемлет бродячим скрипачам, короли привечают трубадуров и покровительствуют живописцам, а рожденная в подземелье девчонка подолгу разглядывает размалеванную кое-как упаковку из-под чая. Неясный, но могучий зов, который способен заглушить даже зов голода – только у человека.

            Не он ли раздвигает доступную прочим животным гамму чувств, давая человеку еще и умение мечтать, и дерзость надеяться, и смелость щадить? Любовь и сострадание, которые человек часто считает своим отличительным свойством, открыты не им. Собака способна и любить, и сострадать: когда болен ее хозяин, она не отходит от него и скулит. Собака способна даже скучать и видеть смысл своего существования в другом: если ее хозяин умирает, она иногда готова издохнуть, только чтобы остаться с ним. Но вот мечтать она не может.

            Выходит, тоска по прекрасному и умение ценить его?

            Может быть. Но не только это.

            Чтобы перекрыть автоматные очереди и отчаянные вопли связанных голых людей, другим людям случалось ставить в полную громкость величественные вагнеровские симфонии. Противоречия не возникало: одно лишь подчеркивало другое.

            Так что же еще?

            И, даже выживи человек в нынешнем аду как биологический вид, сохранит ли он эту хрупкую, почти неосязаемую, но несомненно реальную частицу своей сущности? Ту искру, которая десять тысяч лет назад превратила полуголодного зверя с мутным взглядом в создание иного порядка? В существо, терзаемое душевным голодом больше голода телесного? Существо вечно мятущееся, мечущееся между духовным величием и низостью, между необъяснимым милосердием, неприемлемым для хищников, и неоправдываемой жестокостью, равной которой нет даже в бездушном мире насекомых? Возводящее великолепные дворцы и пишущее невероятные полотна, соревнуясь с Создателем в умении синтезировать чистую красоту – и изобретающее газовые камеры и водородные бомбы, чтобы аннигилировать все им сотворенное и экономно истреблять себе подобных? Старательно выстраивающее на пляже песочные замки и азартно разрушающее их? В существо, не знающее предела ни в чем, тревожное и неуемное, не умеющее утолить свой странный голод, но посвящающее всю свою жизнь попыткам сделать это? В человека?

            Останется ли это в нем? Останется ли это от него?

            Или кратким всплеском на диаграмме истории сгинет в его прошлом, от странного однопроцентного отклонения вернув человека назад, в его извечное отупение, в привычное безвременье, где бесчисленные поколения, не отрывая глаз от земли жующие жвачку, сменяют друг друга, и где десять, сто, пятьсот тысяч лет проходят одинаково незаметно?

            Что еще?..”

*          *            *

-  Это правда?

-    Что именно? – улыбнулся ей Леонид.

-     Про Изумрудный город? Про Ковчег? Что есть такое место в метро? – задумчиво спросила Саша, глядя себе под ноги.

-    Ходят слухи, - уклончиво отозвался тот.

-    Было бы здорово туда однажды попасть, - протянула она. – Знаешь, когда я гуляла там, наверху, мне было так обидно за людей. За то, что они один раз ошиблись… И больше уже никогда не смогут вернуть все, как было. А там было так хорошо… Наверное.

-   Ошибка? Нет, это тягчайшее из преступлений, - серьезно ответил ей музыкант. – Разрушить весь мир, умертвить шесть миллиардов человек – ошибка?

-   Все равно… Разве мы с тобой не заслуживаем прощения? И каждый заслуживает. Каждому надо дать шанс переделать себя и все переделать, попробовать заново, еще один раз, пусть хоть последний, - она помолчала. – Я бы так хотела увидеть, как там все на самом деле… Раньше мне не было интересно. Раньше я просто боялась, и мне все там казалось уродливым. А оказывается, я просто поднималась в неправильном месте. Так глупо… Этот город наверху – он как моя жизнь раньше. В нем нет жизни, нет будущего. Только воспоминания – и то чужие… Только привидения. И я что-то очень важное поняла, пока там была, знаешь... – Саша замялась. – Надежда – это как кровь. Пока она течет по твоим жилам, ты жив. Я хочу надеяться.

-   А зачем тебе в Изумрудный город? – спросил музыкант.

-   Мне кажется, там должно быть все так, как было раньше. Люди должны быть совсем другие. Люди, которые не забыли вчерашний день и у которых точно настанет завтрашний, должны быть совсем-совсем другие…

Они неспеша брели по залу Добрынинской под бдительным присмотром караульных. Гомер оставил их вдвоем с явным нежеланием, отправляясь на прием к начальнику станции, а сейчас отчего-то задерживался. Хантер же так до сих пор и не объявлялся.

В линиях мраморного зала Добрынинской Саше виделись игривые намеки: здесь облицованные большие арки, ведущие к путям, чередовались с арками маленькими, декоративными, глухими. Большая, малая, снова большая, опять малая. Будто держащиеся за руки мужчина и женщина, мужчина и женщина… И ей тоже внезапно захотелось вложить свою руку в широкую и сильную мужскую ладонь. Укрыться в ней хоть ненадолго.

-         Здесь тоже можно строить новую жизнь, - возразил Леонид, подмигивая девушке. – Необязательно куда-то идти, что-то искать… Достаточно бывает осмотреться по сторонам.

-         И что я увижу?

-         Меня, - он потупился с деланной скромностью.

-         Я тебя уже видела. И слышала, - Саша наконец ответила на его улыбку. – Мне очень нравится, как и всем остальным… Тебе совсем не нужны твои патроны? Ты их столько отдал, чтобы нас сюда пропустили.

-         Нужны только, чтобы на еду хватало.      А мне всегда хватает. Глупо играть ради денег.

-         А ради чего ты тогда играешь?

-         Ради музыки, - он рассмеялся. – Ради людей. Даже нет, не так. Ради того, что музыка делает с людьми.

-         А что она с ними делает?

-         Вообще говоря – все, что угодно, - Леонид снова посерьезнел. – У меня есть и такая, что заставляет любить, и такая, что заставляет рыдать.

-         А та, которую ты играл в прошлый раз, - Саша посмотрела на него исподлобья. – Та, которая без названия. Она что заставляет делать?

-         Эта вот? – он насвистел вступление. – Ничего не заставляет. Она просто снимает боль.

*          *            *

Гомер закрыл тетрадь и поерзал на неудобной деревянной скамье. Дежурный восседал за маленькой конторкой, почти всю площадь которой занимали три старых черных телефона без кнопок и дисков. Один из аппаратов уютно мигал красной лампочкой.

-         Андрей Андреевич освободился. У него на тебя две минуты, как зайдешь – не мямли, а сразу по делу давай, - строго наставлял старика дежурный.

-         Две минуты не хватит, - вздохнул Гомер.

-         Я тебя предупредил, - пожал плечами тот.

Не хватило ни двух, ни пяти: старик толком не знал, ни с чего начать, ни чем закончить, ни что спрашивать, ни о чем просить, а кроме начальника Добрынинской ему обращаться сейчас было не к кому.

Однако Андрей Андреевич, взмокший со злости жирный здоровяк в несходящемся форменном кителе, долго слушать старика не стал.

-  Ты что, не понимаешь?! У меня тут форс-мажор, восемь человек полегло, а ты мне про какие-то эпидемии! Нет здесь ничего! Все, хорош отнимать мое время! Или ты убираешься отсюда сам...

Словно выпрыгивающий из воды кашалот, начальник взметнул свою тушу  вверх, чуть не опрокинув стол, за которым сидел. В кабинет вопросительно заглянул дежурный. Гомер тоже растерянно привстал с жесткого и низкого гостевого стула.

-    Сам. Но зачем вы тогда ввели войска на Серпуховскую?

-   Какое твое дело?!

-    На станции говорят...

-  Что говорят? Что говорят?! Знаешь, что... Чтобы ты мне тут панику не наводил... Паш, давай-ка его в обезьянник!

В мгновение ока Гомер был вышвырнут в приемную. Чередуя уговоры с зуботычинами, охранник потащил упиравшегося старика в узкий боковой коридор.

Между двумя оплеухами с Гомера соскочил респиратор; он попытался было задержать дыхание, но тут же получил поддых и зашелся кашлем. Кашалот вынырнул на пороге своего кабинета, заполнив собой весь дверной проем.

-    Пускай там пока, потом разберемся... А ты кто? По записи? – рявкнул он на следующего посетителя.

Гомер еще успел обернуться к тому.

В трех шагах от него, скрестив на груди руки, неподвижно застыл Хантер. Одетый в тесную форму с чужого плеча, прячущий лицо в тени поднятого забрала своего шлема, он, казалось, не узнавал старика и не собирался вмешиваться. Гомер ожидал, что он будет как мясник изгваздан в крови, но единственным багровым пятном на одежде бригадира был подтек на его собственной ране. Перекатив каменный взгляд на начальника станции, Хантер вдруг медленно пошел на него, словно намереваясь пройти в кабинет прямо сквозь его тело.

Бросив старика, дежурный подобрался к двери и шагнул за порог. Через миг его вынесло оттуда потоком грязной брани; голос начальника станции срывался в визг.

-    И отпусти этого провокатора! – будто под гипнозом повторяя чужой приказ, выкрикнул тот под конец.

Ошпаренный, красный, дежурный притворил за собой дверь, поплелся к своему месту при входе и уткнулся в новостную листовку, отпечатанную на оберточной бумаге. Когда Гомер решительно двинулся мимо его стола к начальничьему кабинету, тот лишь вжался еще сильнее в свою газетенку, показывая, что отныне происходящее его никак не касается.

И только теперь, победно посматривая на охранника, прикрывшего свой срам газетным листком, Гомер успел как следует разглядеть и его телефоны. На том, что все время подмаргаливал, был налеплен кусок грязно-белого пластыря, поверх которого синей шариковой ручкой кто-то неразборчиво вывел единственное слово.

«Тульская».

-         Мы поддерживаем контакты с Орденом, - потный, начальник Добрынинской хрустел кулаками, но глаз на бригадира поднимать не отваживался. – И об этой операции нас никто не предупреждал. Сам такое решение я принять не могу.

-         Они не дадут одобрения. Это поставит под угрозу стабильность Ганзы... Вы что не знаете, что для Ганзы это превыше всего? А у нас все под контролем.

-         Какая еще к черту стабильность?! Если не принять меры...

-         Ситуация стабильна, не понимаю, что вас не устраивает, - упрямо помотал тяжелой головой Андрей Андреевич. – Все выходы под прицелом. Мышь не проскочит. Давайте подождем, пока все разрешится само.

-         Ничто само не разрешится! – взревел Хантер. – Дождетесь только того, что кто-нибудь выберется и перебежит поверху, или найдет обходной путь. Станцию нужно зачистить! По всем инструкциям! Я не понимаю, почему вы сами до сих пор этого не сделали!

-         Но там ведь могут быть здоровые люди. Как вы себе представляете? Чтобы я приказал своим парням расстрелять и сжечь всю Тульскую? И поезд с сектантами? Может, и Серпуховскую заодно? Да у половины там шлюхи прикормлены и дети незаконнорожденные... Нет, знаете что! Мы тут не фашисты. Война войной, а это... Больных резать... Даже когда ящур был на Белорусской, и то свиней по одной разносили в разные углы – чтобы какая заражена, та сдохла, а какая здоровая – та чтобы жила, а не всех подряд забивать.

-         Так то свиньи, а то люди, - бесцветно произнес бригадир.

-         Нет, нет, - начальник снова затряс головой, брызгаясь потом. – Я не могу так. Это бесчеловечно... Это на моей совести потом будет. А я... Зачем мне такое? Чтобы снилось потом?

-         А вам самому и не придется. Для этого есть люди, которым не снятся сны. Вы только пропустите нас через свои станции. И все.

-         Я отправил ходоков в Полис, узнать насчет вакцины, - Андрей Андреевич вытер рукавом испарину. – Есть надежда, что...

-         Нет никакой вакцины. Нет никакой надежды! Хватит прятать голову в песок! Почему я не вижу здесь санитарных частей с Центральной?! Почему вы отказываетесь позвонить туда и попросить зеленый свет для прохода когорты Ордена?

Начальник упорно молчал; попробовал зачем-то застегнуть пуговицы на своем кителе, поковырялся в них скользкими пальцами и бросил. Подошел к облезлому буфету, плеснул себе в рюмку пахучей настойки, залпом проглотил.

-         Так вы им не сообщили... – догадался Хантер. – Они до сих пор ни о чем не знают. У вас на соседней станции эпидемия, а им ничего не известно...

-         Я за такое головой отвечаю, - хрипло выговорил тот. – Эпидемия на смежной станции означает отставку. Допустил... Не предотвратил... Создал угрозу стабильности Ганзы.

-         На смежной?!

-         Пока там все спокойно, но я слишком поздно спохватился... Не отреагировал вовремя. Как знать...

-         И как же вы всем это объяснили? Войска на Серпуховской? Оцепление туннелей?

-         Бандиты... Бунтовщики. Это везде бывает. Ничего особенного.

-         А сейчас признаваться уже поздно... – кивнул бригадир.

-         Сейчас это уже не отставка, - Андрей Андреевич налил и тут же опрокинул вторую рюмку. – Это уже высшая мера.

-         И что теперь?

-         Жду, - начальник опустился задом на свой стол. – Жду. Вдруг?

-         Что же вы на их звонки не отвечаете? – встрял Гомер. – У вас телефон надрывается – с Тульской звонят. Вдруг?..

-         Не надрывается, - потухшим голосом отозвался тот. – Я звук отключил. Только лампочка горит. Пока горит – еще живы.

-         Почему не отвечаете?! – зло повторил старик.

-         А что мне им сказать? Чтобы потерпели? Чтобы поскорей выздоравливали? Что помощь близка?! Чтобы пустили пулю себе в лоб?! Мне одного разговора хватило! – взбеленился начальник.

-         Заткнись немедленно, - негромко приказал ему Хантер. - И слушай. Я вернусь с отрядом через сутки. Меня должны беспрепятственно пропустить на всех постах. Серпуховскую будешь держать закрытой. Мы пройдем на Тульскую и очистим ее. Если потребуется, очистим и Серпуховскую. Изобразим небольшую войну. Центральную можешь не извещать. Тебе вообще ничего не придется  делать. Я сам... Восстановлю стабильность.

Начальник, обессиленный, обмякший как продырявленная велосипедная камера, вяло кивнул. Нацедил себе еще настойки, понюхал, и, прежде чем выпить, тихо спросил:

- У тебя же руки по локоть в крови будут. Не страшно?

- Кровь легко отмывается холодной водой, - сообщил ему бригадир.

Когда они уходили из кабинета, Андрей Андреевич, набрав воздуха побольше, зычно вызвал к себе дежурного. Тот кинулся внутрь, и дверь с грохотом захлопнулась за ним. Приотстав от Хантера, старик наклонился над конторкой, сорвал черную трубку с заветного аппарата, прижался к ней ухом.

Тишина. Не глухая, как если бы был обрезан провод, а гулкая, словно по ту сторону трубка была снята, но просто некому было ответить Гомеру. Будто там кто-то очень долго ждал, пока он подойдет к телефону, но так и не дождался. Будто вторая трубка сейчас кряхтела перевранным стариковским голосом в ухо мертвецу.

Хантер недобро глянул на Гомера от порога, и тот, осторожно вернув все на свои места, послушно последовал за ним.

*          *            *

Пробивая веки и сквозь зрачки заливая огнем мозг, ударил мощный командирский фонарь. Сильная рука тряхнула его за плечо, потом наотмашь ладонью прошлась по небритой Артемовой щеке. Еле продирая глаза, потирая обожженную щеку, Артем скатился с койки на пол и распрямился, отдавая честь.

-   Где оружие? Бери автомат, живо за мной!

Дремали, конечно, прямо в портках и вообще во всем обмундировании. Размотав ветошь, в которую на ночь был укутан его «калашников», Артем, все еще пошатываясь, затопал вслед за командиром. Сколько ему удалось проспать? Час? Два? В голове гудело, гортань пересохла.

-  Начинается... – через плечо дохнул ему в лицо перегаром командир.

-   Что начинается? – испуганно спросил он.

-  Увидишь сейчас... Держи вот еще рожок. Тебе понадобится.

Тульская – просторная, лишенная колонн и кажущаяся просто верхушкой одного невообразимо толстого туннеля, была почти вся погружена во тьму. В нескольким местах конвульсивно метались слабые лучи света; в их перемещениях не было никакой системы, никакого смысла, словно фонари оказались в руках совсем малых детей или обезьян. Только откуда тут взяться обезьянам...

Разом просыпаясь, судорожно проверяя автомат, Артем вдруг понял, что случилось. Не удержали! Или еще не поздно?

Выскочив из караулки, к ним присоединились еще двое бойцов – опухшие, хриплые спросонья. Командир по пути соскребал все остатки, всех, кто мог стоять на ногах и держать оружие. Даже тех, кто уже покашливал.

В тяжелом, выдышанном воздухе несся странный, зловещий клич. Не крик, не вопль, не команда... Слитый из сотен глоток стон – надорванный, полный отчаяния, ужаса. Стон, обрамленный скупым железным позвякиванием и скрежетанием, доносящимся одновременно из двух, трех, десяти мест.

Платформа была загромождена прорванными и обвисшими палатками, перевернутыми жилыми будками, собранными из металлических листов, из кусков вагонной обшивки, фанерными прилавками, чьим-то брошенным скарбом... Командир, раздвигая груды хлама, словно ледокол – торосы, шагал впереди, а в его кильватере семенили Артем и другие двое.

Выступил из тьмы стоящий на правом пути обрубленный состав: свет в обоих вагонах погашен, раскрытые двери кое-как зарешечены кусками переносного заграждения, а внутри... За темными стеклами бурлила, варилась страшная человеческая масса. Десятки рук, схватившись за прутья хлипких заборов, качали, шатали, гремели. Расставленные у каждого из проходов автоматчики в противогазах время от времени подскакивали к чернеющим распахнутыми ртами провалам дверей, заносили приклад, но ни бить, ни тем более стрелять не отваживались. В других местах караульные, напротив, пытались уговорить, умиротворить бушующее человеческое море, втиснутое в железные коробки.

Но понимали ли еще что-нибудь люди в вагонах?

В состав их загнали, потому что из специальных отсеков в туннеле они начали разбегаться, и потому что их становилось уже слишком много, больше, чем здоровых. Давно уже и намного больше.

Командир пронесся мимо первого, второго вагона, и тут Артем наконец увидел, куда они так спешили. Нарыв прорвало в последней двери. Из вагона вытекли наружу странные создания – с трудом держащиеся на ногах, до неузнаваемости изуродованные отеками на лицах, со вздувшимися, нехорошо растолстевшими руками и ногами. Бежать никто пока не успел: к двери стягивались все свободные автоматчики.

            Вспоров оцепление, командир вышел вперед.          

-         Приказываю всем пациентам немедленно вернуться на свои места! – он выдернул из офицерской поясной кобуры «стечкин».

Ближайший к нему зараженный трудно, в несколько приемов поднял распухшую пудовую голову, облизал треснувшие губы.

-         Почему вы так с нами поступаете?

-         Вы знаете, что поражены неизвестным вирусом. Мы ищем лекарство... Вам надо только дождаться.

-         Вы ищете лекарство, - повторил за ним больной. – Смешно.

-         Вернитесь в вагон немедленно, - командир смачно щелкнул предохранителем. – Я считаю до десяти, потом открываю огонь на поражение. Один...

-         Вы просто не хотите отнимать у нас надежду, чтобы хоть как-то нами управлять. Пока мы все сами не околеем...

-         Два.

-         Нам уже сутки не приносили воду. Зачем поить смертников...

-         Караульные боятся подходить к решеткам. Двое так заразились. Три.

-         В вагонах уже полно трупов. Мы топчемся по человеческим лицам. Знаешь, как хрустит нос? Если детский, то...

-         Их некуда девать! Мы не можем их жечь. Четыре.

-         А в соседнем так тесно, что мертвые продолжают стоять рядом с живыми. Плечом к плечу.

-         Пять.

-         Господи, да застрелите меня! Я-то знаю, что лекарства нет. Я умру быстро. Я больше не буду чувствовать, что все мои внутренности растирают на крупном наждаке, а потом поливают спиртом...

-         Шесть.

-         И поджигают. Будто в моей голове черви, которые жрут изнутри по кусочку не просто мой мозг, а мою личность, всего меня... Ам, ам, хруп, хруп, хруп...

-         Семь!

-         Идиот! Выпусти нас отсюда! Дай нам умереть по-человечески! Почему ты считаешь, что у тебя есть право так нас мучить? Ты же знаешь, что и сам наверное уже...

-         Восемь. Это все ради безопасности. Чтобы другие выжили. Сам я готов подохнуть, но из вас, суки чумные, никто отсюда не уйдет. Готовьсь!

Артем вскинул автомат, поймал на мушку ближайшего из больных... Боже, кажется, женщина... Под майкой, ссохшейся в бурую коросту, топорщились раздутые груди. Он заморгал и перевел ствол на шатающегося старика. Толпа уродов зароптала, подалась сначала назад, пробуя ужаться обратно в дверь, но уже не могла - из вагона свежим гноем напирали новые и новые зараженные, стонущие, плачущие.

-   Садист... Что ты делаешь?! Ты же по живым людям сейчас... Мы тебе не зомби!

-   Девять! – голос командира сел и помертвел.

-  Просто освободи нас! – заорал натужно больной и протянул к тому руки, словно дирижер, заставляя всю толпу всколыхнуться, податься вперед вслед за мановением своих пальцев.

-  Пли!.. 

*          *            * 

            Люди начинали стекаться к нему сразу, стоило лишь Леониду припасть губами к своему инструменту. Первых же звуков, еще пробных, неочищенных, исторгавшихся из дула его флейты, было довольно, чтобы собравшиеся начинали одобрительно улыбаться, ободряюще хлопать, а когда ее голос начинал крепнуть, лица слушавших преображались. С них будто сходила грязь.

            Саше на сей раз полагалось особое место – рядом с музыкантом. Глаза окружавших их людей теперь были устремлены не только на Леонида, часть восхищенных взглядов перепадала и ей. Поначалу девушка чувствовала себя неловко – ведь она не заслужила их внимания и их благодарности, но потом мелодия подобрала ее с гранитного пола и понесла с собой, отвлекая от окружающего, как может увлечь и заставить позабыть обо всем хорошая книга или рассказанная кем-то история.

            Вновь играла та самая мелодия – его собственная, без названия; Леонид начинал и завершал ей каждое свое выступление. Она умела разгладить морщины, смахнуть пыль с остекленевших глаз и запалить маленькие лампадки по другую их сторону. Хоть она и была уже знакома Саше, но Леонид открывал в ней тайные дверцы, привнося новые аккорды, и музыка обретала другое звучание... Словно она долго-долго смотрела на небо, и вдруг в прогалинах белых облаков на миг приоткрывалась бесконечная ярко-зеленая даль.

            Тут ее кольнуло. Опешив, раньше срока возвращаясь под землю, Саша испуганно завертелась. Вот оно... На голову возвышаясь над толпой, чуть позади остальных слушателей стоял, вскинув подбородок, Хантер. Его взгляд – острый, зазубренный – был воткнут в нее, и если он ненадолго ослаблял хватку, то только чтобы пырнуть еще и музыканта. Тот на обритого внимания не обращал, по крайней мере, не подавал вида, что его игре что-то мешает.

            Тот остановился неподалеку, у скамьи, на которой сидел поникший Гомер.

-   Ты все слышал, - просипел он. – Я ухожу. Пойдешь со мной?

-    Куда? – старик слабо улыбнулся подошедшей девушке. – Она все знает, - пояснил он обритому.

Хантер ткнул Сашу еще раз, потом кивнул, так и не сказав ей ни слова.

-  Здесь недалеко, - повел он головой, обращаясь к старику. – Но я... Я не хочу оставаться один.

-  Возьми с собой меня, - решилась Саша.

Обритый шумно вдохнул, сжал и разжал пальцы.

-   Спасибо за нож, - произнес он наконец. – Он мне очень пригодился.

Девушка отпрянула, раненая, но тут же снова собралась с духом.

-  Это ты решаешь, что делать с ножом, - возразила она.

-    У меня не было выбора.

-   Сейчас у тебя он есть, - она прикусила нижнюю губу, набычилась.

-  И сейчас нет. Если ты знаешь, ты должна понимать. Если ты действительно...

-   Понимать что?!

-   Как важно попасть на Тульскую. Как мне важно... Побыстрее...

Саша видела, как мелко трясутся его пальцы, как разливается темное пятно на плече; ей становилось страшно и этого человека, и еще больше – страшно за него.

-   Тебе нужно остановиться, - попросила она его мягко.

-   Исключено, - отрезал он. – Неважно, кто это сделает. Почему не я?

-  Потому что ты себя погубишь, - девушка осторожно притронулась к его руке - тот дернулся, как от укуса.

-   Я должен. Здесь и так все решают трусы. Если промедлить еще – погублю все метро.

-  А что, если бы была другая возможность? Если бы было лекарство? Если бы тебе больше не пришлось?..

-   Сколько можно повторять... Нет никаких средств от этой лихорадки! Неужели я бы стал... Стал бы...

-  Что бы ты выбрал? – Саша не отпускала его.

-   Не из чего выбирать! – обритый стряхнул ее ладонь. – Собирайся! – гаркнул он старику.

-  Почему ты не хочешь взять меня с собой?! – выкрикнула она.

-   Боюсь, - он выговорил это совсем негромко, почти прошептал, так чтобы кроме Саши никто его не услышал.

Он отшатнулся от нее, будто от зачумленной, развернулся и зашагал прочь, буркнув лишь старику напоследок, что у того до выхода десять минут.

-   Что?! – она крутанулась и столкнулась с Леонидом.

-  Мне послышалось, что вы говорили о лихорадке, - невинно улыбнулся он.

-  Тебе послышалось, - она не намерена была сейчас с ним ничего обсуждать.

-  А я думал, сплетни все-таки подтверждаются, - задумчиво, словно сам себе, сказал музыкант.

-    Какие? – Саша нахмурилась.

-    Про карантин на Серпуховской. Про якобы неизлечимую болезнь. Про эпидемию... – он внимательно смотрел на нее, ловя каждое движение ее губ, бровей.

-    И долго ты подслушивал?! – она зарделась.

-     Никогда не делаю этого специально. Просто музыкальный слух, - он развел руками.

-     Это мой друг, - зачем-то объяснила она Леониду, кивая вслед Хантеру.

-      Шикарный, - невнятно отозвался он.

-   Почему ты говоришь «якобы» неизлечима?

-   Саша! – Гомер поднялся со скамьи, не спуская подозрительного взгляда с музыканта. – Можно тебя? Нам нужно обсудить, как дальше...

-    Позволите еще секунду? – тот отмахнулся от старика вежливой улыбкой, отпрыгнул в сторону и поманил девушку за собой.

Саша неуверенно шагнула к нему; ее не оставляло ощущение, что схватка с обритым еще не проиграна, что, если она останется сейчас еще рядом со стариком, у Хантера не хватит духа прогнать ее снова. Что она еще сможет помочь ему, пусть у нее и нет ни малейшего представления, как это сделать.

-    Может быть, я слыхал об эпидемии куда раньше тебя? – прошептал ей Леонид. – Может быть, я не в первый раз сталкиваюсь с этой болезнью? Вдруг от нее помогают какие-нибудь волшебные таблетки? – музыкант заглянул ей в глаза.

-  Но он говорит, что средства нет... Что придется всех... – пролепетала Саша.

-   Ликвидировать? – закончил за нее Леонид. – Он... Это твой чудесный друг? Вот уж не удивлюсь. Слова не мальчика, но дипломированного врача.

-  Ты хочешь сказать...

-   Я хочу сказать, - музыкант положил руку на Сашино плечо, наклонился к ней и легонько дохнул ей в ушко, - что болезнь лечится. Есть средство.

Глава 15 «Двое»

Старик сначала раздраженно кашлянул, потом сделал большой шаг к ним.

-    Саша! Мне нужно с тобой поговорить!

Леонид, подмигнув девушке, отстранился от нее, с показной покорностью передавая Сашу в руки Гомера, и отошел в сторону. Но та уже не могла думать ни о чем другом. И пока старик что-то объяснял ей, убеждал, что Хантера еще можно уломать, что-то предлагал и даже о чем-то упрашивал ее, она смотрела через его плечо на музыканта. Тот не отвечал ей на взгляд, но летучая усмешка, блуждавшая по его губам, говорила ей, что он все видит, что понимает: она угодила в его силок. Она кивала Гомеру, готовая согласиться со всем, лишь бы оказаться наедине с музыкантом еще на минуту, дослушать его до конца. Лишь бы самой поверить, что лекарство существует.

-  Я сейчас вернусь, - так и не утерпев, обрубила она старика на полуслове, выскользнула и подбежала к Леониду.

-  За добавкой? – встретил он ее.

-   Ты должен мне сказать! – она больше не хотела с ним играть. – Как?!

-   С этим сложнее. Я знаю, что болезнь излечима. Знаю людей, которые с ней справлялись. И могу тебя к ним отвести.

-  Но ты говорил, что умеешь бороться с ней…

-  Ты меня неверно поняла, - он пожал плечами. – Откуда мне? Я просто флейтист. Бродячий музыкант.

-  Что это за люди?

-   Если тебе интересно, я тебя с ними познакомлю. Правда, придется немного прогуляться.

-   На какой они станции?

-  Здесь не очень далеко. Сама все узнаешь. Если захочешь.

-  Я тебе не верю.

-   Но ведь хочешь верить, - заметил он. – Я тоже пока тебе не верю, поэтому и не могу всего рассказать.

-    Зачем тебе нужно, чтобы я пошла с тобой? – прищурилась Саша.

-   Мне?.. - он покачал головой. – Мне все равно. Это тебе надо. Я не должен и не умею никого спасать. Во всяком случае, не так.

-   Ты обещаешь, что приведешь меня к этим людям? Обещаешь, что они сумеют помочь? – поколебавшись, спросила она.

-    Приведу, - твердо ответил Леонид.

-   Что ты решила? – вновь прервал их неугомонный старик.

-  Я не пойду с вами, - Саша теребила лямку своего комбинезона. – Он говорит, есть средство от лихорадки, - она обернулась к музыканту.

-   Он лжет, - неуверенно сказал Гомер.

-     Вижу, вы разбираетесь в вирусах куда лучше моего, - почтительно произнес Леонид. – Изучали? Или на собственном опыте? Что, вы тоже считаете, что поголовное истребление – лучший способ борьбы с инфекцией?

-    Откуда?.. – опешил старик.  – Это ты ему?.. – он оглянулся на Сашу.

-    А вот и ваш дипломированный друг идет, - завидев приближающегося Хантера, музыкант предусмотрительно сделал шаг назад. – Ну что же, вся бригада скорой помощи в сборе, я начинаю чувствовать себя лишним.

-   Подожди, - попросила девушка.

-      Он лжет! Он просто хочет с тобой... Но даже если это правда, - горячо зашептал ей Гомер. – Вы все равно ничего не успеете. Хантер вернется сюда с подкреплением самое позднее через сутки. Если ты останешься с нами, может быть, сумеешь уговорить... А этот...

-    Я ничего не смогу, - угрюмо отозвалась Саша. – Его сейчас никто не остановит, я чувствую. Ему надо дать выбор. Чтобы расколоть его...

-   Расколоть? – Гомер вздыбил брови.

-   Я буду здесь раньше, чем через сутки, - отступая, пообещала она.

*          *            *

            Зачем он отпустил ее?

Почему дал слабину, позволил шальному бродяге похитить свою героиню, свою музу, свою дочь? Ведь чем пристальнее старик изучал Леонида, тем меньше тот ему нравился. Его большие зеленые глаза были способны отпускать неожиданно алчные взгляды, а по ангельскому лицу, когда парень думал, что на него никто не смотрит, скользили смутные тени...

            К чему она музыканту? В лучшем случае, ценитель прекрасного наколет ее невинность на булавку и засушит в своей памяти - примятую, с осыпавшейся пыльцой всего очарования юности, которое невозможно ни запомнить, ни даже сфотографировать. Девчонка, обманутая, использованная, отряхнется, улетит, но очиститься и забыть ей удастся нескоро, тем более, что чертов скоморох хочет заполучить ее обманом.

            Тогда почему отпустил?

            А из трусости. Потому что Гомер не осмеливался не только спорить с Хантером, но и хотя бы задавать ему те вопросы, которые действительно тревожили старика. Потому что Саше, как влюбленной, прощались и ее отвага, и ее безрассудство. Проявит ли бригадир то же снисхождение к старому дураку?

Гомер продолжал про себя называть его бригадиром - отчасти по привычке, но отчасти и потому что это его успокаивало: ничего страшного, ничего особенного, это все тот же командир северного дозора с Севастопольской... Но нет. Плечом к плечу с Гомером сейчас шагал уже не прежний нелюдимый солдат удачи. Старик начинал понимать: его спутник перерождался на глазах... С ним творилось что-то страшное, и глупо было пытаться отрицать это, незачем было себя уговаривать...

            Хантер вновь взял его с собой - на сей раз, чтобы показать ему кровавую развязку всей драмы? Сейчас он был готов уничтожить уже не только Тульскую, но и ютящихся в туннелях сектантов, а заодно и Серпуховскую вместе со всеми ее жителями и с солдатами введенного туда ганзейского гарнизона – по одному лишь подозрению, что кто-то из них мог заразиться. То же наверняка ждет и Севастопольскую, если Хантер решит, что вирус успел туда проникнуть.

Чтобы убивать, ему не нужны были причины, он искал только поводов.

Гомер находил в себе силы лишь плестись за ним, завороженно, словно кошмарный сон, созерцая и документируя все его преступления. Оправдывая себя тем, что совершаются они во спасение, убеждая себя, что это меньшее зло. Безжалостный бригадир казался ему воплощением Молоха, а Гомер никогда не пытался перебороть судьбу.

Но девчонка ее, похоже, не признавала. И если старик в глубине души уже смирился с тем, что Тульская и Серпуховская будут обращены в Содом и Гоморру, Саша продолжала хвататься за малейшую надежду. Гомер перестал уговаривать себя, что еще могут обнаружиться пилюли, вакцина, сыворотка до того, как Хантер остановит эпидемию пламенем и свинцом. Саша была готова искать лекарство до последней секунды.

Гомер не был ни воином, ни врачом, а главное, он был слишком стар, чтобы верить в чудеса. Но частица его души все равно страстно желала чуда, мечтала о спасении. Он вырвал и отпустил от себя эту частицу – вместе с Сашей.

Просто свалил на девчонку то, что не осмелился бы сделать сам.

И в обреченности открыл для себя спокойствие.

Через сутки все будет кончено. А после старик дезертирует со службы, найдет себе келью и допишет свою книгу. Сейчас он уже знал, о чем она будет. 

*          *            *

-  За символическую доплату могу посадить вас на трамвай, - сообщил он.

-  Предпочитаю романтические прогулки, - откликнулся Леонид.

-   Ну, гляди. Вдвоем вас отпустить по нашим туннелям не могу, - попытался урезонить его звеньевой. – Все равно ведь с охраной пойдете. Документов у твоей нет... А так бы ты р-р-раз – экспрессом куда надо, а там уж наедине с ней остался, - громко зашептал он.

-  А нам не надо наедине! – решительно заявила Саша.

-  Будем считать, что это почетный эскорт. Как будто мы принц и принцесса Монако на променаде, - музыкант отвесил девушке поклон.

-  Какая принцесса? – не выдержала Саша.

-  Монако. Было когда-то такое княжество. Прямо на Лазурном берегу...

-   Слышь, - оборвал его звеньевой. – Если ты пешком хочешь, давай-ка собирайся. Рожок рожком, но ребятам к вечеру на базу надо. Эй, Костыль! – подозвал он к себе солдата. – Проводите этих двоих до Киевской, патрулям говорите, мол, депортация. Высадите их на радиальную и обратно. Все правильно? – обернулся он к Леониду.

-   Так точно, - ответил тот.

-   Заходите еще! – подмигнул ему звеньевой.

И все же, до чего земли Ганзы отличались от всего остального метро! За весь перегон от Павелецкой до Октябрьской Саша не видела ни единого места, где было бы совершенно темно. Через каждые пятьдесят шагов на провод, ползущий по стене, были насажены электрические лампочки. Света любой из них как раз доставало, чтобы дотянуться до соседней. Даже рукава запасных и тайных туннелей, уходящих в сторону от главного, были хорошо освещены, и в них не оставалось ничего пугающего.

-   Я рад, что у твоего друга свой подход ко всему, - заговорил он.

-   О чем ты? – Саша нахмурилась.

-   Если бы он так же сильно, как и ты, мечтал спасти гражданское население, пришлось бы брать его с собой. А так – разбились по парам, и каждый будет заниматься тем, чем ему хочется. Он – убивать, ты – лечить...

-   Он не хочет никого убивать! - резко и чересчур громко сказала она.

-  Ну да, просто такая работа... – он вздохнул. – Да и кто я такой, чтобы его осуждать?

-   А чем ты будешь заниматься?  – не скрывая издевки, спросила Саша. – Играть?

-  А я просто буду рядом с тобой, - улыбнулся Леонид. - Что еще надо для счастья?

-  Ты это просто так говоришь. - покачала головой Саша. – Ты меня не знаешь совсем. Как я могу тебя сделать счастливым?

-  Есть способы. На красивую девушку посмотреть достаточно – настроение поднимается. А уж...

-  Ты считаешь, что разбираешься в красоте? – она покосилась на него.

-   Это единственное, в чем я разбираюсь, - он важно кивнул.

-   И что же во мне такого? – морщинки наконец разгладились.

-  Ты вся светишься!

Его голос вроде бы звучал серьезно; но спустя миг музыкант приотстал на шаг и скользнул по ней глазами.

-   Жаль только, что ты любишь такую грубую одежду, - добавил он.

-  А что в ней не так? – она тоже замедлилась, чтобы отлепить от спины его щекочущий взгляд.

-  Свет не пропускает. А я как мотылек... Всегда лечу к огню. – он с нарочито дурацким видом помахал кистями рук.

-  Темноты боишься? – она слабо улыбнулась, принимая игру.

-  Одиночества! – он надел печальную маску, сложил лапки на груди.

И зря. Настраивая струны, не рассчитал сопротивления, и самая тонкая, самая нежная, которая могла бы вот-вот запеть, звякнула и лопнула.

-    Как будто ты знаешь, что это такое, - отрезала Саша и отвернулась.

*          *            *

Бойцы в армейских противогазах отрезали ее от туннелей с обеих сторон, блокировали переход на Кольцо, и станция, предчувствуя беду, жужжала растревоженным ульем. Хантера с Гомером вели через зал с охраной, как большое начальство, и каждый обитатель Серпуховской старался заглянуть им в глаза – не знают ли они, что происходит на самом деле, не решена ли уже его судьба? Гомер уткнулся взглядом в пол – он не хотел запоминать эти лица.

            Бригадир не отчитывался перед ним, куда собирается идти дальше, но старик и сам догадался. Впереди был Полис. Четыре станции метро, объединенные переходами, настоящий город с тысячами жителей. Негласная столица метрополитена, раздробленного на десятки враждующих феодальных княжеств. Оплот науки и прибежище культуры. Святыня, на которую не смел покушаться никто.

            Никто, кроме старого Гомера, полоумного чумного гонца?

            Но в последние сутки ему полегчало. Тошнота отступила – за день он всего дважды бегал в сортир, и чахоточный кашель, заставлявший его застирывать напитанный кровью респиратор холодной водой, чуть ослаб. Может, организм сам справился с недугом? А может, и не было вообще никакого заражения? А? Просто он слишком мнителен; всегда знал за собой это, и все равно так перепугался...

            Перегон за Серпуховской - темный, глухой - пользовался дурной славой. Насколько было известно Гомеру, до самого Полиса они не должны были встретить ни одной души, но вот промежуточный полустанок между обитаемой Серпуховской и жилой Боровицкой мог удивить странников. О Полянке в метро ходило немало легенд; если им верить, эта станция редко покушалась на жизни проходящих мимо, зато могла повредить их рассудок.

            Метров за сто до Полянки ему начало становиться не по себе. С первыми же далекими отблесками белого электрического света на мраморе стен, с первыми же эхом переломленными звуками, долетавшими сюда со станции, старик заподозрил неладное. Он отчетливо слышал человеческие голоса... А этого никак не могло быть. Хуже того - Хантер, за сотни шагов неведомо как ощущавший присутствие любых живых существ, сейчас оставался совершенно глух и равнодушен.

            На обеспокоенные взгляды он старику не отвечал, полностью погрузившись в себя, будто не видел того, что открывалось сейчас Гомеру... Станция была колонизирована! Когда успели? Гомер прежде частенько задумывался, почему, несмотря на всю тесноту, жители Полиса никогда не пытались освоить и присоединить пустующую Полянку. Помешать этому могли только суеверия. Но похоже, одни они уже были достаточно веской причиной, чтобы оставить странный полустанок в покое.

            Пока кто-то не сумел преодолеть страх перед ней и развернуть здесь палаточный городок, провести освещение... Боже, до чего же расточительно тут обращались с электричеством! Еще даже до того, как выбраться из туннеля на платформу, старику пришлось прикрыть глаза ладонью, чтобы не ослепнуть: под потолком станции сияли ярчайшие ртутные светильники.

Поразительно... Даже Полис не выглядел так чисто и торжественно. На стенах не осталось ни следа пыли или копоти, и мраморные плиты сверкали, а потолок казался выбеленным лишь вчера. Сквозь проемы арок Гомеру не удалось углядеть ни единой палатки – то ли их еще не успели здесь разместить, то ли станцию и не собирались обживать. Что же тогда? Сделают здесь музей? С чудаков, которые правят Полисом, станется...

Платформа постепенно заполнялась людьми. Им не было никакого дела ни до обвешанного оружием головореза в титановом шлеме, ни до ковылявшего рядом с ним чумазого старика. Приглядевшись к ним, Гомер понял, что не в силах больше сделать ни шага: у него отнялись ноги...

            Каждый из подходивших к краю платформы был разряжен так, будто на Полянке снимался фильм о двухтысячных. Пальто и плащи с иголочки, пестрые дутые куртки, лазурно-синие джинсы... Где же ватники, где драная свиная кожа, где неизбывный бурый цвет метро, могила всех цветов? Откуда такое богатство?!

            А лица... Это были лица людей, которым не пришлось в один миг потерять всю свою семью. Лица тех, кто еще сегодня видел солнце, и кто, в конце концов, просто начал день горячим душем. Старик был готов ручаться за это головой. И еще... Многие из них казались Гомеру неуловимо знакомыми.

            Удивительных людей становилось все больше и больше, они теснились у края платформы, но на пути не спускались. Скоро уже вся станция от туннеля до туннеля была заполнена нарядной толпой. На Гомера по прежнему никто не смотрел. Куда угодно – в стену, в газеты, украдкой – друг на друга, масляно или любопытно, брезгливо или участливо, но только не на старика, словно тот был призраком.

            Зачем же они здесь собрались? Чего ждут?

            Гомер наконец пришел в себя. Где же бригадир? Как он объяснит необъяснимое? Почему ничего не сказал до сих пор?

И тут Хантер нанес удар.

Сжатый кулак вспорол воздух, ушел слева направо по странной траектории, как если бы бригадир хотел полоснуть кого-то невидимого незримым ножом. Гомер, которого тот едва не задел, отскочил в сторону, а Хантер продолжил схватку. Он бил, кромсал, нападал и отступал, пытался удержать кого-то стальным зажимом, а через секунду сам хрипел в удушьи, высвобождался и опять атаковал.

Старика не покидало ощущение, что он уже видел что-то подобное, и совсем недавно. Где и когда? И что, черт побери, творилось с бригадиром? Гомер пытался звать его, но докричаться до одержимого было невозможно.

А люди на платформе не обращали на Хантера ни малейшего внимания; он не существовал для них точно так же, как они не существовали для него. Их явно заботило другое: они все тревожнее посматривали на наручные часы, недовольно надували щеки, переговаривались с соседями и сверялись с красными цифрами электронных часов над жерлом туннеля.

Гомер прищурился, глядя на них вслед за остальными... Это был счетчик, замеряющий время с момента прохода предыдущего поезда. Но его табло казалось неестественно вытянутым, десятизначным: восемь цифр до мигающего двоеточия и еще две – секундомер – после. Змеились красные точки, отсчитывая убегающие секунды, менялась последняя цифра в невероятно длинном числе: двенадцать с чем-то миллионов.

Раздался крик... Всхлип.

Старик отстал от загадочных часов. Хантер, неподвижный, ничком лежал на рельсах. Гомер бросился к нему, еле перевернул тяжкое неживое тело лицом кверху. Нет, бригадир дышал, хоть и рвано, а ран на нем не было видно, хоть глаза и закатились, как у мертвеца. Правая рука не разжималась; и только тут старик обнаружил, что Хантер все же не был безоружен в этом странном поединке. Из кулака выглядывала рукоять черного ножа.

Гомер отхлестал бригадира по щекам, и тот, стеная как похмельный, заморгал, приподнялся на локтях, обшарил старика мутным взором. Потом одним махом вскочил на ноги и отряхнулся.

Морок рассеялся: без следа сгинули люди в плащах и ярких куртках, погас слепящий свет, и пыль десятилетий снова осела на стенах. Станция была черной, пустой и безжизненной – именно такой, как Гомер помнил ее из своих предыдущих походов.

*          *            * 

До самой Октябрьской никто больше не промолвил ни слова, только слышно было, как перешептываются и пыхтят, запинаясь кирзой о шпалы, приставленные к ним караульные. Саша злилась даже не на музыканта – на саму себя. Он... А что он? Вел себя так, как и должен был вести. В конце концов ей стало даже неловко перед Леонидом – не слишком ли она была резка с ним?

И вот на Октябрьской ветер переменился.

Совершенно естественно. Просто, увидев эту станцию, Саша позабыла обо всем на свете. За последние дни ей пришлось побывать в местах, в существование которых она раньше даже не поверила бы. Но Октябрьская затмевала своим убранством любую из них. Гранитные полы были устланы коврами – изрядно оплешивевшими, но все еще хранящими изначальные узоры. Светильники, отлитые в форме факелов, начищенные до блеска, заливали зал ровным молочным свечением. За расставленными тут и там столами сидели люди с лоснящимися лицами, занятые тем, что лениво перебрасывались между собой словами и бумагами.

-   Здесь так... богато, - смущенно сказала Саша, чуть не свернув себе шею.

-   Мне кольцевые станции напоминают куски свиного шашлыка, нанизанные на шампур, - шепнул ей Леонид. – Так и сочатся жиром... Кстати! Может, перекусим?

-    Времени нет, - она замотала головой, надеясь, что он не услышит приветственное урчание в ее животе.

-    Да брось, - музыкант потянул ее за руку. – Тут есть одно местечко... Все, что ты ела раньше, не идет ни в какое сравнение... Ребята, пообедать не против? – подключил он стражников. – Ты не волнуйся, через пару часов будем на месте. Про свиной шашлык я не случайно заговорил. Здесь такое делают...

Он чуть ли не в стихах повел рассказ о мясе, и Саша дрогнула, сдалась. Если до цели всего два часа, получасовой обед ничего не изменит... В запасе еще почти целые сутки, а кто знает, когда удастся перекусить в следующий раз?

И шашлык оказался достоен стихов. Но им дело не кончилось: Леонид попросил бутыль браги. Саша не удержалась, проглотила рюмку из любопытства, остальное музыкант распил с охранниками. Потом она опомнилась, вскочила на размякшие ноги и строго приказала вставать Леониду.

Тем строже, что, пока обедали, разморенная жаркой брагой, она замешкалась и чуть запоздала стряхнуть со своей коленки его пальцы. Легкие, чуткие. Нахальные. Тот сразу поднял руки – «Сдаюсь!» - но кожа запомнила его прикосновение. Зачем прогнала так быстро, спросила себя Саша, путаясь, и сама себя наказала щипком.

Надо было теперь стереть эту кисло-сладкую обеденную сцену из памяти, заболтать ее чем-нибудь бессмысленным, припорошить ее сверху словами.

-         Здесь странные люди, - бросила она Леониду.

-         Чем? – он махом осушил стакан и наконец вылез из-за стола.

-         У них в глазах чего-то не хватает...

-         Голода, - определил музыкант.

-         Нет, не только... Им как будто больше ничего не надо.

-         Это потому что им больше ничего не надо, - хмыкнул Леонид. – Они сыты. Ганза-царица кормит. А что глаза? Нормальные осоловелые глаза...

-         Когда мы с отцом жили, - Саша посерьезнела, – нам столько на три дня хватило бы, сколько мы сегодня недоели... Может, надо было забрать, отдать кому-нибудь?

-         Ничего, собакам скормят, - ответил музыкант. – Нищих тут не держат.

-         Но ведь можно было бы отдать на соседние станции! Где голод...

-         Ганза благотворительностью не занимается, - встрял в разговор один из караульных, тот, которого назвали Костылем. – Пусть сами крутятся. Еще не хватало бездельников на себе тянуть!

-         А ты сам коренной, с Кольца? – поинтересовался Леонид.

-         Всегда тут жил! Сколько себя помню!

-         Тогда ты наверное не поверишь, но те, кто родился не на Кольцевой, тоже иногда должны жрать, - сообщил ему музыкант.

-         Пусть жрут друг друга! Или, может быть, лучше у нас все отнять и поделить, как красные говорят?! – напирал солдат.

-         Ну, если все будет продолжаться в том же духе... – начал Леонид.

-         То что? Ты помолчи-ка, шпендель, потому что ты уже тут наговорил на депортацию!

-         На депортацию я наговорил еще раньше, - музыкант воздел палец кверху. – Мы сейчас этим и занимаемся.

-         А могу тебя и сдать куда надо. Как красного шпиона! – загорячился караульный.

-         А я тебя за пьянку на дежурстве...

-         Ах ты... Да ты же сам нам... Да ты...

-         Нет! Простите нас... Он ничего такого не хотел сказать, - вмешалась Саша, вцепилась музыканту в рукав, оттащила его от тяжело задышавшего Костыля.

Она чуть не силой выволокла Леонида к путям, посмотрела на станционные часы и ахнула. За обедом и спорами на станции прошло почти два часа. Хантер, с которым она взялась соревноваться в скорости, наверняка не остановился ни на секунду...

Музыкант за ее спиной пьяно засмеялся.

Весь путь до Парка Культуры караульные не переставали недобро шипеть. Леонид то и дело порывался ответить им, и Саше приходилось то осаживать музыканта, то смирять его уговорами. Хмель никак не выветривался из его головы, добавляя ему и храбрости, и наглости; девушка еле изворачивалась, чтобы оставаться вне досягаемости его разгулявшихся рук.

-         Потому что ты мне пообещал! – она оттолкнула Леонида от себя. – Я не за тем...

-         Я не та-ка-я! – он грустно вздохнул. – Вечная тема. Знал бы я, что ты такая недотрога...

-         Как ты можешь?! Там же люди... Живые... Они все умрут, если мы не успеем!

-         А что я сделаю? Я еле ноги передвигаю. Знаешь, какие они тяжелые? На вот, попробуй... А люди... Все равно умрут. Завтра или через десять лет. И я, и ты. И что?

-         Так ты врал? Ты врал! Гомер говорил мне... Предупреждал... Куда мы идем?

-         Нет, не врал! Хочешь, поклянусь, что не врал? Сама увидишь! Еще извиняться будешь! И пусть тебе потом будет стыдно, и ты мне скажешь: Леонид! Мне так со-вест-но... – он наморщил нос.

-         Куда мы идем?!

-         Идем дорогой тру-у-удной... Мы в Город Изумру-у-удный. Что-то там трам-пам-пам... Дорогой непростой, - дирижируя указательным пальцем, запел музыкант; потом выронил из рук футляр с флейтой, выругался, нагнулся подобрать, и чуть сам не свалился.

-         Вы, пьянь! До Киевской сами дойдете вообще? – окликнул их один из стражников.

-         Вашими молитвами! – поклонился ему музыкант, чуть опять не рухнув наземь. – И Элли возвратится... – продолжил он песню, - И Элли возвратится... С Тотошкою... Гав! Гав! Домой...

*          *            *

            Гомер никогда не верил в легенду Полянки, и вот она решила его проучить.

Некоторые называли ее Станцией судьбы и чтили как оракула.

Некоторые верили, что паломничество сюда в переломный момент жизни может приоткрыть завесу над будущим, намекнуть и дать ключ, предсказать и предопределить остаток пути.  

Некоторые... Но все здравомыслящие люди знали, что на станции случаются выбросы ядовитых земляных газов, воспаляющих воображение и вызывающих галлюцинации.

            К дьяволу скептиков!

            Что же могло означать его видение? Старику казалось, что он в шаге от разгадки, но потом мысли сбивались, путались. И перед глазами снова вставал Хантер, рубящий воздух черным лезвием. Дорого бы Гомер отдал, чтобы узнать, что предстало бригадиру, с кем он боролся, что за поединок окончился его поражением, если не гибелью...

-    О чем думаешь?

-  Так... Ни о чем, - запнулся Гомер.

-  Думаешь. Я слышу, - ровно произнес Хантер. – Обо мне. Боишься?

-  Сейчас нет, - соврал старик.

-  Не бойся. Тебя не трону. Ты мне... напоминаешь.

-  Кого? – осторожно спросил Гомер после полуминутного молчания.

-  Что-то обо мне. Я забыл, что во мне такое есть, а ты мне напоминаешь, - вытаскивая из себя и выкладывая одно за другим тяжелые слова, тот смотрел вперед, в черноту.

-  Так ты для этого меня с собой взял? – Гомер был одновременно и разочарован, и озадачен; он-то ожидал чего-то...

-  Для меня важно это держать в голове. Очень важно, - отозвался бригадир. – И для остальных тоже важно, чтобы я... Иначе может быть... Как уже было.

-   У тебя что-то с памятью? – старик словно крался шел по минному полю. – С тобой что-то случилось?

-   Я все отлично помню! - резко ответил тот. – Только вот себя забываю. И боюсь совсем забыть. Будешь мне напоминать, хорошо?

-   Хорошо, - Гомер кивнул ему, хоть Хантер его сейчас и не видел.

-   Раньше во всем был смысл, - трудно выговаривал бригадир. – Во всем, что я делал. Защищал метро, людей. Людей. Была четкая задача – устранять любую угрозу. Уничтожать. В этом был смысл, был!

-   Но и сейчас...

-    Сейчас? Я не знаю, что сейчас. Я хочу, чтобы снова все было так же ясно. Я же не просто так, я не бандит. Не убийца! Это ради людей. И вот Севастопольская... Там меня приняли. Там моя конура. Станцию надо спасти, надо помочь им. Какую цену ни пришлось бы заплатить. Мне кажется, если я это сделаю... Когда устраню угрозу... Это большое дело, настоящее. Может быть, тогда вспомню. Должен. Мне поэтому надо скорее, а то... Оно все быстрее и быстрее катится. За сутки мне обязательно надо успеть. Все успеть – и в Полис, людей собрать, и обратно...  А пока ты напоминай мне, ладно?

Гомер скованно кивнул. Ему было страшно просто представить себе, что начнет твориться, когда бригадир окончательно позабудет себя. Кто останется в его теле, когда прежний Хантер уснет навек? Не тот ли... Не то ли, чему он проиграл сегодня воображаемый бой?

В конце туннеля показался свет.

*          *            *

            Кое-как выплыли на Парке Культуры. Леонид пробовал еще помириться с охраной, зазывал всех в «один прекрасный ресторан», но теперь стражники были настороже. Даже в отхожее место ему удалось отпроситься с великим трудом. Один из сопровождающих взялся их караулить, другой, пошептавшись с ним, скрылся.

-  Чуть-чуть, - тот выложил на растопыренной ладони пяток патронов.

-   Давай сюда. Костыль вас сдать решил. Считает, что ты провокатор красных. Если он угадал – здесь переход на вашу линию, ну ты должен знать. Если нет, можешь тут подождать, пока за тобой контрразведка придет, а с ними сам добазаривайся.

-  Разоблачили, да? – Леонид пытался сдержать икоту. – Ладно! Пускай... Мы еще вернемся! Благодарю за службу! – он вскинул руку в незнакомом приветствии. – Слушай... Ну его, этот переход! До туннеля доведи лучше, а?

Схватив Сашу, музыкант с удивительным проворством, хоть и спотыкаясь, заковылял первым.

-   Добрый какой! – бурчал он себе под нос. – Здесь переход на вашу линию... Сам не хочешь подняться? Сорок метров глубины. Будто не знает, что там все закупорено давно...

-   Куда мы? – Саша уже ничего не понимала.

-   Как куда... На Красную линию! Ты же слышала – провокатор, поймали, разоблачили... – бормотал Леонид.

-   Ты красный?!

-   Де-во-чка моя! Не спрашивай меня сейчас ни о чем! Я или думать могу, или бежать. Бежать нам нужнее... Сейчас наш друг тревогу поднимет... Еще и пристрелит при задержании... Денег ведь нам мало, нам нужно еще медаль...

Они нырнули в туннель, оставив караульного снаружи. Прижимаясь к стене, побежали вперед, к Киевской. До станции добраться все равно не успеют, поняла Саша. Если музыкант прав, и второй охранник сейчас сам указывает, куда ушли беглецы...

- Я от Альберта Михайловича, - музыкант ткнул подбежавшему постовому в нос странного вида документ. – Мне бы на тот берег.

-  Давайте по двойному, - Леонид вывернул карманы, выпотрашивая последние патроны. – А барышню – контрабандой?

-   Давайте-ка без «давайте», - посуровел пограничник. – Вы что, на базаре? Здесь правовое государство!

-   Что вы! – деланно испугался музыкант. – Я просто решил, раз рыночная экономика, можно поторговаться... Не знал, что есть разница...

Через пять минут и Сашу, и Леонида, растрепанного и помятого, со ссаженной скулой и кровоточащим носом, швырнули в крохотную комнатку с кафельными стенами.

Наступила тьма.