Доган М., Пеласси Д. Сравнительная политическая социология

Операциональные понятия необходимы. Но для компара­тивиста, который должен не только всесторонне проанали­зировать реальность и проникнуть в ее глубинную сущ­ность, но и логически структурировать полученные дан­ные— операциональных понятий недостаточно. Именно путем создания понятийных логических структур компара­тивисты смогут получить совокупные знания. В своей клас­сической работе «Структура научной революции» Т. Кун осветил роль парадигм в развитии естественных наук, другие авторы — социальных2.

Компаративисты проявляют интерес к огромному раз­нообразию теоретических построений. Если одни модели могут быть испытаны на практике, другие — остаются в высшей степени абстрактными парадигмами, которые за­имствуют свои теоретические компоненты из кибернетики, биологии или теоретической механики. Некоторые теории порождены конкретной реальностью и не претендуют на универсальность, тогда как другие, более всеобъемлющие, стремятся иногда затеряться в заоблачных высотах.

Д. Лапаломбара обратил внимание компаративистов на все более «ширящееся расхождение» между теориями, нося­щими слишком общий характер, чтобы их можно было когда-либо проверить на практике, и эмпирическими исс­ледованиями без теоретической ориентации. Сравнитель­ной политологии, утверждал он, недостает теоретической базы на среднем уровне абстракции, что позволило бы трансформировать накопленные открытия в полезные и до­ступные проверке знания. Используя идеи Р. К. Мертона, Лапаломбара призывал возвратиться к большему эмпириз­му и сегментации исследований. «Именно в тот самый мо­мент развития сравнительных исследований, — заявил он, — когда методологические средства позволяют прово­дить тщательную сравнительную проверку гипотез, расхождение между ними и общей теорией увеличивается, и связь между гипотезами и макротеорией является либо чрезвычайно неопределенной, либо настолько сомнитель­ной в своем логическом толковании, что невозможно доказать ложность самой теории»3. Если концептуальная схема не поддается проверке, как можно ее усовершенствовать или перестроить? Если разрыв между теорией и социаль­ной реальностью слишком велик, не рискуем ли мы зани­маться бесплодными интеллектуальными построениями?

Следовало бы учесть критические замечания Лапаломбары. Многое можно сказать по поводу роста числа различ­ных претенциозных теоретических построений, в то время как в столь многих областях наши знания остаются неверо­ятно бедными. «Я считаю показательным, например, что политологи не склонны делать широкие обобщения как от­носительно американской политической системы (единст­венной, в отношении которой мы располагаем наиболь­шим объемом информации), так и по поводу разнообразных обществ в Африке, Азии и Латинской Америке, недостаточность наших исторических и современных знаний о которых является, по-видимому, наиболее поразительным фактом»4.

Однако было бы опасно превратить теоретические по­строения в средство заполнения пробелов в наших эмпири­ческих знаниях. Уже давно в своей работе «Процесс управ­ления»5 Д. Трумэн отстаивал необходимость построения концептуальной структуры, которая помогла бы всесторон­не и глубоко изучать весь поток собранной информации; однако впоследствии эти теоретические построения сами имели тенденцию множиться и настолько усложняться, что новое поколение исследователей отвергло эти громоздкие конструкции. Они предпочли тщательные исследования широким обобщениям, полевые исследования — теории, проверку — прогнозированию. Они обратили свой взор к странам исламского мира или черной Африке, стремясь к всестороннему осмыслению особенностей каждой отдель­ной страны, позволяющему избежать опасности неправомерных обобщений. Пострадает ли компаративистское направление от этого? Напротив, ему, вероятно, будут прида­ны новые силы в результате тщательного пересмотра понятий и построения теорий, вновь обратившихся к своим первоосновам.

Нельзя отрицать и полезный вклад холистических теорий. Они, несомненно, помогли сравнительной политоло­гии справиться с огромными проблемами, вызванными появлением на мировой арене с конца 50-х годов стольких новых независимых государств. Можно было бы, очевидно, усомниться в полезности включения в один и тот же срав­нительный анализ таких стран, как Индонезия и Велико­британия, Индия и бывший СССР. Но когда компарати­вист намеревается обратиться к такому неоднородному по­лю исследований, когда он заявляет о своем намерении провести сравнительный анализ американской и китайской политических систем, ему, естественно, приходится ис­пользовать понятия, степень абстракции которых соотно­сится с огромными различиями, существующими между странами в реальности. Чем в большей степени сравнивае­мые страны отличаются друг от друга и чем более резкими являются эти различия, тем более велика степень теорети­ческого абстрагирования.

Существует неуловимая связь между сравнительными исследованиями и теориями. Установить общую матрицу анализа — это, значит, определить способы сравнения, раз­местить в рамках одной и той же схемы все многообразие государственных политических систем. Именно поэтому все великие парадигмы, каков был ни был их характер, всегда привлекали внимание компаративистов: будь то диа­лектические схемы Гегеля или Маркса, механистическая модель Истона, кибернетическая парадигма Дейча, псевдобиологическая (Алмонда) или психологическая (Парсонса) модели. Теоретические построения необходимы, поскольку лишь совокупность гипотез, предложенная исследователем, придает смысл фактам, событиям и цифрам.

Порядок разумен и он предписывается тем более строго, чем более возрастает объем неупорядоченных данных. Не­обходимость их систематизации растет пропорционально накоплению информации, и проблема здесь состоит в том, чтобы преодолеть ее неуправляемое растекание. Разве мы не наблюдаем сегодня, как сводится в единые «системы» ог­ромное разнообразие знаков и символов, а многие отдель­ные исследовательские работы в «теории»? К сожалению, этот процесс таит в себе опасность. Теория упорядочивает, но в то же время и направляет. Если познание оказывает влияние на теорию, то справедливо и обратное. «Для того, чтобы объект мог стать доступным анализу, недостаточно познать его», отметил лауреат Нобелевской премии Ф. Жакоб. «Необходимо также, чтобы теория была готова найти ему соответствующее место. При взаимодействии между теорией и опытом именно первая начинает диалог»6. Необ­ходимо отметить, что теория может также оказаться источником пристрастных представлений и ошибочных толкова­ний, Так, например, приверженцы теории развития (developmentalists), которые в 60-е годы убеждали прави­тельство США щедро субсидировать Латинскую Америку, чтобы выпестовать «истинных» демократов, жаждущих сле­де тать американской модели гражданского общества, нахо­дились во власти ложной теории.

М. Вебер представлял себя в качестве «антиметафизика». «Этим самым, — как подчеркивал Ж. Фрёйнд, — он намеревался продемонстрировать свою неприязнь к пространным абстрактным обобщениям, которые претендуют на систе­матическое объяснение мира, жизни или общественного устройства на основе какого-либо единственного элемента или понятия. Вебер был противником тех ученых, занима­ющихся философией истории, которые подобно Гегелю, Марксу или О. Конту пытались дать полное и цельное объяснение реальности»7.

Ни один социолог и ни один политолог, занимающийся сравнительными исследованиями, не может в какой-то мо­мент не стать теоретиком; но оба они должны избегать опасности стать пленниками «грандиозных толкований», слишком всеобъемлющих, чтобы не вызывать сомнений. Часто бывает сильным искушение изобрести теоретиче­скую конструкцию, которая бы оказалась способной, подо­бно великолепной головоломке, вместить в себя все откры­тия и данные, собранные по частям. К тому же, развитие и применение статистических методов, ставшее исключи­тельно простым благодаря компьютерам, сделало еще более неотложной необходимость построения четких логических схем, Совершенствование этих теоретических и концептуальных инструментов должно стать предметом особого рас­смотрения, если мы хотим, чтобы прогресс в сборе данных не завершился грандиозной неудачей. «Одна из самых больших трудностей кумулятивного исследования, — пи­шет А. Гроссер, — состоит именно в том, чтобы определить тот уровень обобщения, который бы позволил избежать по­строения бесплодных теорий, с одной стороны, и бесполезного накопления данных — с другой»8.

Неспособность конструктивно объединить в единое целое весь накопленный материал может быть вызвана слиш­ком большой инертностью объяснительных схем. Боль­шинство блестящих моделей становятся беспомощными, инк только предпринимается попытка выйти за пределы статистического описания с целью осмысления процесса развития. Весьма показательно, например, что структуралисты считали трудным совершить переход от «синхронии» к «диахронии», хотя К. Леви-Стросс признавал важность этой исторической размерности. Несомненно так же и то, что «энистомологические основы» каждой исторической эпохи, рассмотренные М. Фуко в его работе «Слова и вещи» (Michel Foucault «Les choses et les mots»), достаточно плохо связаны между собой во времени. Сопоставление теорети­ческих схем с учетом изменения социальной реальности очень часто и резко выявляет пределы их возможностей.

Критические выступления по поводу «чрезмерно стати­стических» характеристик многих теоретических построе­ний, функциональных или системных, в каком-то смысле парадоксальны, поскольку большинство активных побор­ников этих парадигм небезразличны к проблемам измене­ния и развития. К. Дейч резюмировал это следующим об­разом: «В целом в сфере равновесной теории не происходит ни роста, ни развития; нет внезапных изменений и невоз­можно эффективно предсказать последствия "трений" (между различными частями системы. — Прим. перев.) с течением времени»9.

В действительности, теоретики «политической системы» обычно уже включают понятие изменений в эту концеп­цию10. Но взгляд в будущее приводит их к необходимости представить политический организм естественно стремя­щимся восстановить свое равновесие вне всяких границ. Это замечание столь же справедливо как для чрезвычайно негибкой схемы Д. Истона, так и для теорий Т. Парсонса, чей интерес к процессу изменений бесспорен, и кто столь активно пытался найти оси, вокруг которых будут совер­шать свой кругооборот различные государства. Тем, кто пытался открыто строить эволюционные теории, с трудом удавалось избегать ловушек детерминизма. Маркс и Шумпетер ранее, Ростоу и Олсон — позднее, одинаково оказа­лись перед необходимость изучения факторов, которые бы­ли ими определены как невоспроизводимые.

Кибернетический подход позволил К. Дейчу предложить модель, специально предназначенную для представления движения как единого целого для объяснения реакции на информацию, поступающую извне, для внутреннего согла­сования и преобразования11. Достаточно любопытно, что эта смелая схема, может быть слишком абстрактная, не приобрела сегодня широкую аудиторию среди компарати­вистов. Ее применение осталось ограниченным областью международных отношений.

Мы не могли бы сделать подобной оговорки в отношении функционализма, в том виде, в каком он был представ­лен Г. Алмондом и другими на основе идей, выдвинутых Мертоном, Парсонсом и Истоном. Определить функции всеобщего характера (универсальные), которые могли бы быть восприняты любой социальной или политической си­стемой, это значит обеспечить исследователя средствами, позволяющими проводить важные глобальные сравнения. И в самом деле, такой подход способствовал заметному развитию сравнительных исследований между передовыми и развивающимися странами. Функционализм для компаративиста, несомненно, является наиболее полезным тем, чти освобождает сравнительный анализ от его формалисти­ческих оков.

ЛИТЕРАТУРА

1. Chicago: University of Chicago Press, 1965.

2. See Mattei Dogan and Robert Pahre, Creative Marginality: Innovation an the Intersectons of Social Sciences (Boulder: Westview Press, 1990).

3. J. LaPalombara, «Macrotheories and Microapplications in Comparative Politics: A Widening Chasm», Comparative Politics 1, no. 1 (October 1968): 56.

4. Ibid, 163,

5. David Truman, The Governmental Process (New York: Ktiopf, 1951).

6. Francois Jacob, La logique du vivant (Paris: Gallimard, I (J70), 24. :

7. Julien Freund, Max Weber (Paris: PUF, 1969), 14; see also, I»y the same author, The Sociology of Max Weber (New York: Random House, 1968).

H. Alfred Grosser, L'explication potitique: Une introduction a rwwlyse comparative (Paris: Armand Colin, 1972),

0. Karl Deutsch, The Nerves of Government (New York: Free t'rrss, 1963), 89-90.

10. See, on that aspect, John McKinney, «Social Change: Theoretical Problems», in Constructive Typology and Social Theory (New York: Irvington, 1966), 140—55.

I I, Deutsch, Nerves of Government.

Категория «функциональная эквивалентность» выводится непосредственно из понятия «функция»1. Представление о том, что политическая система обязательно выполняет не­которые основные задачи, позволило функционалистам продвинуться на очень важную ступень. Они убедительно показали, что, во-первых, различные общественные струк­туры могут выполнять одну и ту же функцию, во-вторых, что одна и та же структура может иметь несколько различ­ных функций.

Выявление функциональных эквивалентностей осуще­ствляется путем аналитического разделения ролей и функ­ций. Один и тот же вид деятельности может выполняться во многих странах различными органами; и в то же время одинаковые или сравнимые институты в разных странах могут выполнять различные задачи. Так, в одних местах функция привлечения политических сторонников может принадлежать клану, тогда как в других эту функцию вы­полняет хорошо организованная партия, хотя нередко то, что называют «партией», является лишь номинальным эк­вивалентом того, что партия представляет собой где-либо еще. Теперь создание новых политических партий не пре­пятствует другим органам пополнять политическую элиту, как поступают, например, профсоюзы в Великобритании или организации «Католического действия» в Италии. Вы­сшая администрация выполняет не только функцию ис­полнительной власти; хорошо известно, что она активно вмешивается в законодательный процесс, хотя и в различ­ной степени. Это вмешательство особенно сильно проявля­ется во Франции, в Австрии, Швеции, Норвегии; значи­тельно слабее оно в Бельгии, Италии или Голландии2.

Так, упрощенно можно было бы представить президента Французской Республики в качестве высшего государст­венного чиновника, выполняющего сразу три функции: первую — чисто символическую, которая олицетворяет в нем представителя государства; вторую — исполнительную, которая представляет его в качестве главы исполнительной власти, и третью — политическую, которая определяет его место в качестве главы коалиции большинства. Если за­дать вопрос, кто выполняет эти три функции в Великобри­тании, то можно назвать два высших должностных лица: монарха — для исполнения символической функции и премьер-министра — для двух остальных. В Италии эти три функции распределены между тремя высшими государственными чиновниками: символическая — принадлежит президенту республики, исполнительная — председателю кабинета министров и партийная — генеральному секрета­рю правящей партии. Аналогичное разделение наблюда­лось в Германии в 1974 г., когда Г. Шмидт сменил В. Брандта на посту канцлера, оставив Брандту важный пост руко­водителя Социал-демократической партии. Как только компаративист определит лицо, выполняющее различные функции, он может приступить к активному исследованию области, достаточно обширной, ставя перед собой одинако­вые вопросы по поводу таких различных общественных си­стем, как Япония, Голландия и Албания.

Для компаративиста функциональный анализ начинается с выявления эквивалентностей, что является состав­ной частью теории функционализма и системного анализа. Только универсальная схема политической «системы», по­добная, в частности, той, которую разработал Истон для изучения политических явлений и процессов, сделала воз­можным проведение сравнительных исследований в их функциональном выражении. Один этот факт свидетельствует о полезности теоретических разработок, без которых оказалось бы невозможным создать удивительный «инст­румент» функциональной эквивалентности.

Вряд ли кто-то думает, что в каком-то «черном ящике» энергия требований и средств их реализации преобразуется в законодательные акты, правительственные распоряже­нии или символику, но каждый согласится с тем, что все политические системы рождают решения. Кто их принима­ет? Парламент, как это было в период Третьей Республики во Франции; партийная верхушка, как в Италии; военный ipwrp, как в недавнем прошлом в Аргентине в период правления полковников; высшее чиновничество, как в Австрии в эпоху Габсбургов; всесильные группировки, вроде Opus Dei в Испании в период Франко; деспотический режим, по­добный режиму Иди Амин Дада в Уганде; диктатура, опи­рающаяся на сильную партию или же толпы на улицах, как в революционном Петрограде или Тегеране? Определить все эти органы во всем разнообразии ситуаций — первосте­пенная задача компаративиста. В самом деле, определив структуру, где политические решения вырабатываются и принимаются, компаративист не только установит разли­чие между политическими системами, но также выявит специфический характер некоторых проблем. Во введении к своему исследованию «Бюрократия и политическое раз­витие»3 Лапаломбара подчеркивал, что захват власти бю­рократией вызывает серьезные последствия. Ее приход к власти означает, что решения будут приниматься путями столь же запутанными, сколь и ловкими; более того, усиле­ние влияния бюрократии может явиться серьезным пре­пятствием развитию независимой политической власти. В приведенном нами примере можно увидеть, как функцио­нальная перспектива оказывается способной объяснить да­же историю политических институтов.

Аналогичные замечания можно сделать и по поводу средств коммуникаций. Существование современной сети массовой коммуникации, как показал Д. Лернер в своей ра­боте «Конец традиционного общества»4, естественно вызы­вает политические процессы, которые резко отличаются от тех, которые были порождены старой промежуточной и фрагментарной системой устных коммуникаций. Несом­ненно, но в обоих случаях функции связи оказывались вы­полненными. Они реализовывались столь по-разному, что политолог именно этим должен объяснить часть серьезных различий между политическими системами в эпоху аудио­визуальных средств и в период, когда информация переда­валась «из уст в уста». Все эти замечания подводят нас к вы­яснению понятия «эквивалентность», которое ни в коем случае нельзя смешивать с понятием «подобие».

Большинство жизненных функций политической систе­мы (социализация например) могут быть осуществлены в рамках семьи, церковью, средней школой или политиче­скими молодежными организациями. Каждой отдельной модели будут соответствовать различные политические по­следствия. Сравнительное исследование, будучи по своей природе функциональным, позволяет избавиться от дез­ориентирующих ярлыков. Сравнивая «Уайтхаус и Уайт­холл»5, Р. Нейштадт приходит к выводу, что американский и британский государственные аппараты находятся не на противоположных полюсах, а скорее располагаются «ближе к центру диапазона, разделяющего ярко выраженные край­ние типы государственного устройства, начиная с коллек­тивного руководства и кончая режимом единоличной власти». Но элементы сходства между этими двумя системами ни должны определяться поиском традиционного подобия: «У нас (американцев) существуют точные копии их высших государственных чиновников, но не в нашем собст­венном государственном управлении... У нас есть аналоги членов их Кабинета Министров — но не только и даже не столько в нашем Кабинете...».

Функциональная эквивалентность не является эквивалентностью в обычном ее понимании; она предполагает создание определенной концептуальной модели исследова­нии, т. е. она проявляется только после глубинного анализа политических процессов. Кому адресуются требования в Польше и Италии? По каким каналам передается инфор­мация? Какой степенью независимости пользуются суды или государственные органы? Функциональная эквивален­тность дает возможность провести такой сравнительный анализ, который автоматически проливает свет на то, каким образом политическая система «функционирует» в целом и в своих отдельных секторах. Разработка такой концептуальной модели требует определенных обобщений. По­скольку каждая функция рассматривается как часть некоего живого комплекса, даже самые эмпирически ориентиро­ванные исследования в конечном счете питают теоретическую мысль. Накопление знаний, очевидно, может быть обеспечено таким подходом, который не признает существование «функции» вне организующей матричной модели «системы».

В числе универсальных и фундаментальных функций две в особенности привлекают внимание компаративиста, проводящего исследование самых различных политических систем, поскольку именно на их основе можно устано­вит принципиальное различие между этими системами. К ним относятся: 1) формулирование интересов, которое состоит в переводе расплывчатых заявлений в более четкие требования (претензии, просьбы, предложения, поправки и т.д.); 2) агрегирование интересов, которое заключается в преобразовании этих требований во всеобъемлющие и логически последовательные альтернативы (например, партийные программы, платформы съездов, позиции парламентского большинства и т. д.).

Например, интересы виноделов на юге Франции или рабочих-металлургов могут быть выражены их, организаци­онными объединениями, такими, как профсоюзы, или же спонтанно возникшими группировками, которые могут блокировать или организовать демонстрации, чтобы разбу­дить общественное мнение. Эти требования могут достичь слуха власть предержащих как с помощью средств массо­вой информации, так и путем непосредственных контактов. Но это не одно и то же. Те, кто знаком с проблемами управ­ления, хорошо знают; что сильные посреднические струк­туры могут значительно смягчить давление, оказываемое на правительство6. Если обратиться, например, к странам Западной Европы, мы заметим не только ряд объединяю­щих их тенденций, но также и различия, существующие между ними7. Важно проследить поведение главных дейст­вующих лиц при формулировании политических требова­ний.

После того, как интересы четко выражены, они должны быть агрегированы, т. е. объединены в единое целое или же включены в более широкие программы, способные обеспе­чить победу большинству, выступающему с различными идеально совпадающими целями. Институтами или орга­низациями, которые выполняют эту функцию агрегирова­ния, могли бы стать профсоюзы на общегосударственном или региональном уровнях, политические партии или пар­тийные коалиции или же какой-либо согласительный ко­митет.

Представим себе, что в различных странах интересы уже четко определены различными феминистскими, экологи­ческими движениями, обществами потребителей и т. д. Эти интересы не будут интегрированы одинаково в многопар­тийную, двухпартийную системы или же в систему с одной правящей партией. В первом случае возможно одновремен­ное существование нескольких приоритетов, касающихся актуальных проблем, будь то внешняя политика или зако­нодательство по контролю над рождаемостью, налогообложением, безработицей и т. д. Обычно какой-то партии будет принадлежать инициатива защиты того или иного конкрет­ного интереса, но тогда ее позиция, оставляющая ее в мень­шинстве в многопартийной системе, обяжет ее найти себе союзников путем переговоров и компромиссов. Процесс агрегирования интересов завершится окончательно на пар­ламентском уровне или же в процессе переговоров между лидерами различных партий, представляющих фактиче­ское большинство.

В двухпартийной системе, напротив, центр агрегирования будет обычно определяться лидерством партии, нахо­дящейся у власти, после проведения серии дебатов и даже борьбы фракций. В системе с одной правящей партией про­цесс агрегирования интересов осуществляется до сих пор в рамках партии, но иногда сильно ощущаются различные воздействия, например, со стороны правительства, церкви или армии. В условиях политического режима с сильной личной властью сам лидер партии может стать примирите­лем различных интересов. Это означает, что в соответствии с контекстом ту же самую функцию смогли бы выполнять такие специализированные структуры, как политические партии, профсоюзы, парламенты и т. п.; тогда как в другом месте эта функция могла бы оказаться в руках одного чело­века или его непосредственного окружения и реализовываться в соответствии с этническими, клановыми, потребительскими или семейными проявлениями.

Применение принципа функциональной эквивалентно­сти особенно полезно при рассмотрении значительно раз­личающихся между собой стран. Функционалисты целе­направленно разработали этот принцип, чтобы получить возможность сравнения таких двух стран, где в одной фор­мирование государственной структуры находится еще в зачаточном состоянии, а другая уже достигла высокого уров­ня структурной дифференциации. Например, сравнить Германию и Австрию можно было бы и не прибегая к принципу функциональной эквивалентности. Сравнить Индонезию и Канаду без его помощи — уже сложнее. Несомненно, что чем больше система развивается, тем более она становится дифференцированной; специализа­ция ее структур имеет тенденцию расти до тех пор, пока каждая отдельная функция не будет выполняться соответ­ствующим социальным институтом. Задача исследователя-компаративиста — показать, каким образом исторически сформировались различные специализированные политические учреждения — органы исполнительной власти, зако­нодательные органы, чиновничий аппарат, суды — и показать, каковы те функции, которые могли бы выполняться сходными структурами в различных исторических, культурных и системных контекстах.

Например, функция мобилизации, привлечения сил, средств часто ускользает из сферы действий центральных политических структур. Хорошо известно, что эту роль могут выполнять институты, не принадлежащие к политической сфере, например, религиозные (мы можем вспомнить о роли гусситов в прошлом или же в недавние времена - мусульманского духовенства — Аятолла); газеты (примера «Аль Ахрам» достаточно); университеты (от университета Аль Азхар в Каире до Тегеранского); профсоюзы, армия или даже спортивные союзы.

Аналогичным образом можно было бы допустить, что ни один из институтов не ограничивается выполнением только одной функции. Например, профсоюз может изме­нить своему первоначальному назначению (т. е. необходи­мости четко выражать конкретные интересы) и стать выра­зителем интересов населения всей страны и ее националь­ным символом, как это произошло в Польше, начиная с 1980 г. («Солидарность»). Такие подмены наблюдаются особенно часто в некоторых специфических ситуациях. Когда англичане распустили партию Д. Кениата в 1955 г. (в Кении), ее знамя было подхвачено профсоюзом, возглавля­емым Т. Мбойя. Так же и в Алжире и Камеруне профсоюз стал выразителем националистических требований, когда французские власти запретили их политические выступ­ления.

С политическими институтами могут соперничать ре­лигиозные организации. Тем не менее, как отметил Ги Эрме, политическое присутствие и активность церковной иерархии, духовенства и организованных католических ак­тивистов является заметным «особенно при режимах, ха­рактеризующихся одновременно авторитарным характе­ром власти и неспособностью или отказом допустить до­статочное или всеобщее участие граждан в политической системе... В этих странах религиозные организации явля­ются единственными, кто способен предложить основные структуры, руководителей и средства выражения мнений, отличные от тех, которые находятся под контролем власти или господствующей олигархии*8. Тем самым очевидно, что политическая роль религиозных организаций соответ­ствует особому состоянию системы.

В тех особых условиях, в которых находятся страны Во­сточной Европы, недовольство выражалось самыми разно­образными специфическими средствами: через журналь­ные публикации, кружки интеллигенции (например, в Че­хословакии в период Пражской весны); в университетах (в Будапеште в 50-е годы и в Бухаресте в. 1985 г.); оно концен­трировалось вокруг отдельных церковных иерархов (и не только в Польше и Венгрии); через армию, которая в боль­шинстве случаев меньше подчинялась Москве, нежели пар­тия; вокруг фракции, особенно в тех случаях, когда класси­ческое противостояние определилось между «догматиками» и «приверженцами Москвы», или же «ревизионистами» и «националистами»; или же концентрировалось вокруг силь­ных личностей.

Значимость функциональных эквивалентностей может меняться не только в соответствии с различиями, существующими между сравниваемыми странами, но также в за­писи мости от роли, принадлежащей данной функции, и ее кипения в данной политической системе. Установить эквивалентность модернизирующейся европейской буржуазии прошлого столетия с бюрократией, изучавшейся Эйзенштадтом, или же с военными хунтами в ряде стран третьего мира, несомненно, значительно труднее, нежели Показать эквивалентность между государственным секрета­рем во Франции и государственным министром, не входящим в Кабинет, в Великобритании.

С другой стороны, установление эквивалентности не следовало бы ограничивать сравнением по наиболее важным функциям. Например, весьма познавательным могло бы «казаться рассмотрение предварительных выборов в США, как выполняющих ту же функцию, что и первый тур голосования в избирательной кампании во Франции. Ана­логичным образом практику опросов общественного мне­ния в том виде, в каком она осуществляется в Великобритании, можно было бы рассматривать как эквивалент этому первому туру голосования. Если пренебречь рассмотрением этих эквивалентностей, можно не получить представления не только о том, как формируются позиции избирателей, но и о том, как осуществляется выбор политического лидера.

Значение принципа функциональной эквивалентности очевидно, но его эмпирическое воплощение порой является очень трудным. Теоретическое представление о том, что некоторые функции выполняются повсюду, помогло компаративистам понять важность некоторых структур, выявить их скрытые задачи, их побочные роли.

Очевидно, всегда можно утверждать, что интересы повсюду в мире обязательно выделяются, четко выражаются и агрегируются. Но насколько далеко мы можем пойти в этом направлении? Какие «интересы» действительно существуют на политической арене Йемена или Афганистана? Конечно, было бы полезно провести параллель между участием в выборах, скажем, городских жителей Англии и Голландии или же, что более показательно, между аргентинскими «декамисадо» и алжирскими феллахами.

Такого рода сравнительный анализ привел бы исследователя к необходимости по-новому оценить значимость са­мих выборов даже в условиях полиархий и показать, на­пример, их универсальное, символизирующее значение. Но двигаясь далее по этому пути, не всегда удастся добиться подлинной истины. Как уже указывалось, Д. Сартори выра­жал сомнение по поводу полезности применения таких понятий, как, например, «политическое участие», к системам, в которых они в действительности не реализуются. Очевид­ная опасность использования концепции функционализма заключается в размывании содержания понятий, которые могут утратить свою аналитическую силу, если будут рас­пространены на слишком большое число самых различных политических режимов.

Функциональная эквивалентность в качестве аналитиче­ского орудия, выкованного западными учеными для пости­жения особенностей незападных стран, имела и другое важ­ное следствие. Она способствовала ослаблению этноцентризма исследователя, превращая его в проницательного свидетеля. Будучи поборником демократии, он может при­обрести достаточную широту взглядов, чтобы оценить, на­пример, некоторые позитивные функции авторитарных ре­жимов. Нам доказали, что наши предвзятые «антивоенные предубеждения» и «предпочтение гражданского образа правления» не позволяют нам оценивать военные переворо­ты «нейтрально и с научных позиций»; т. е. не как неправо­мерные, лишенные функциональной ориентации некон­ституционные отклонения, а как неизбежные события. Нам неизвестны их законно-конституционная основа, их необ­ходимость, их функциональное сходство с выборами9. И действительно, в этих утверждениях есть своя доля правды. Доступные для всякого рода произвольных толкований, они могут послужить стимулом к тому, чтобы ставить под сомнение реальность и далее. Беспристрастно поставлен­ный вопрос относительно функциональной роли политиче­ской коррупции может прозвучать скандально. Но он, не­сомненно, поможет понять, почему некоторые явления вновь и вновь возникают в некоторых контекстах.

Недостаток функционализма состоит в том, что такие теоретические выводы редко получали четкую формули­ровку. Определение универсальных функций, как показал Г. Тойне, не слишком помогло дать ответ на вопрос «как должны государства решать эти проблемы или нужды... Хотя некоторые исследовательские вопросы были и могут быть сформулированы в рамках таких функциональных схем, они не предполагают изучения взаимосвязей, которые являются основой для построения теоретических обоснований»10. К вопросу «как» следует добавить вопрос «почему», совершенно резонно утверждает Тойне. Мы хотели бы надеяться, что в результате «некоторого упорядочения» структурно-функциональные категории смогут, наконец, четко ориентировать теоретические построения.

ЛИТЕРАТУРА

8 ( 4, «Lcs fonctions politiques des organisations religieuses dans les regimes a pluraUsme Umite», Revue Francaise de Science Pvltttque 23, no. 3 (June 1973) : 440.

9. Howard Wiarda, «The Ethnocentrism of the Social Si fences», Review of Politics, April 1981.

10. Henry Teune, «Comparing Nations: What Have We Learned?» (paper presented at the annual convention of the International Studies Association, Washington, D. C., April }, 12.

Часть III

ВЫБОР СТРАН

Согласно словарному толкованию, сравнивать — это значит устанавливать сходство и различия. Но научный сравни­тельный анализ имеет целью не только приобретение тако­го относительного знания, но и выведение общих законов из огромного разнообразия изучаемых отдельных явлений. Процесс индукции лежит в основе сравнительного метода, и осуществить его будет значительно легче, если правильно выбрана область исследования.

Приступая к изучению социальных образований с слож­ным переплетением составляющих их элементов, компара­тивист должен определить для себя такой угол видения, ко­торый позволит ему воспринять все те переменные, в пони­мание которых он хотел бы внести наибольшую ясность. Он должен найти путь выражения оптимального суждения, позволяющего ему сделать строгие и убедительные выводы. Иными словами, он должен выбрать такую область иссле­дования, которая бы усилила значимость его изысканий и прогнозов.

Когда мы говорим о выборе «области» сравнительного анализа, мы фактически имеем в виду два ее измерения. С одной стороны, — это та часть социальной или политиче­ской системы, которая в данном случае подлежит сравни­тельному анализу. Процедура, которую мы определяем тер­мином «сегментация» и с которой мы начинаем сравни­тельный анализ, соответствует именно этому измерению. С другой стороны, — это некоторое число и определенные ви­ды стран, которые сравнительный анализ должен охватить. Эта проблема рассматривалась целым рядом авторов. Г. Алмонд предложил региональный подход к ее решению, против которого позднее выступил Д. Растоу. X. Экштейн составил перечень достоинств и недостатков такого про­блемного подхода. А. Пржеворски и Г. Тойне предложили две аналитические схемы: одну для «наиболее похожих сис­тем» и другую для «наиболее отличающихся систем». Одна­ко, что отсутствует в литературе, так это оценка различных возможностей, открывающихся перед исследователем, ко­торому предстоит четко определить сферу анализа и сде­лать выбор стран, которые должны быть в нее включены.

Наша задача здесь состоит именно в том, чтобы выде­лить различные стратегические направления анализа, ко­торые могут быть выбраны компаративистом, и обсудить соответствующие им достоинства и недостатки. Мы после­довательно рассмотрим особенности сравнительного ана­лиза, построенного на основе изучения отдельного случая (case study), «бинарного анализа» (с двумя объектами), сравнения похожих стран, сравнения различающихся стран, а также концептуальную гомогенизацию гетероген­ного поля исследований.

Решения, принятые компаративистами при определе­нии области исследования, несомненно, окажут влияние на выбор ими методов соответствующего анализа или необхо­димых концептуальных средств. Применение методов ко­личественной оценки, несомненно, окажется полезным как при сравнении схожих между собой стран, так и при анали­зе сильно различающихся между собой систем. Но их зна­чимость при сравнении Франции и Бразилии, например, не будет такой же, как Франции и Западной Германии. Если социоэкономическим данным и придается столь большое значение в некоторых очень широких сравнительных исс­ледованиях, то именно потому, что только такие данные имеют сравнительно одинаковый смысл во всех странах мира. Различия в уровне рождаемости, протяженности же­лезных дорог и потреблении энергии являются важными показателями при сравнении Японии с Китаем или Анго­лой. Но компаративист, занимающийся сравнительным изучением стран Западной Европы, несомненно, устано­вит, что точные данные, характеризующие процесс урбани­зации, уровень грамотности или детской смертности, не слишком заметно различаются в этих странах. Способ­ность выявления различий на основе некоторых перемен­ных ослабевает, когда компаративист вместо проведения всеобъемлющего исследования выбирает для своего анали­за более ограниченную и однородную область. Так, в двух из наиболее значительных работ, опубликованных недавно по проблеме плюралистических демократий, не слишком широко использованы количественные данные1.

Выбор стран для сравнения также определяет и уровень абстракции применяемого комплекса понятий. Нет необхо­димости подниматься в заоблачные высоты, чтобы полу­чить сравнительную картину результатов голосования за коммунистов во Франции, Италии, Испании и Португалии. Даже на этом уровне такие понятие, как «отстраненное по­ведение» (alienation behavior) или же «позиции протеста», могут оказаться полезными. Но получение более абстракт­ного представления становится реальной необходимостью, когда сравниваются сильно различающиеся между собой системы. Так, в Польше 80-х годов голосование за комму­нистов можно было бы истолковать как конформистское, тогда как участие в союзе «Солидарность», по-видимому, представляло собой поведение протеста. Политическое со­держание католических обрядов в Испании при кардинале Сегуле и в Венгрии при правлении Ракоши было неодинаковым; значение мечети в Иране и Турции также неодина­ково. Для того, чтобы дать сравнительную оценку значения такой религиозной практики, необходимо подняться на оп­ределенную ступень абстракции; это совершенно обяза­тельно, если мы хотим выделить систему понятий, способ­ных объединить кажущиеся различными явления.

ЛИТЕРАТУРА

l.Arend Lijphart, Democracies: Patterns of Majoritarian and Consensus Government in Twenty-one Countries (New Haven: Yale University Press, 1984 and G. Bingham Powell, Contempo­rary Democracies: Participation, Stability and Violence (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1982).