КУЛЬТУРОЛОГИ ЮЛИЯ КРИСТЕВА Жест: практика или коммуникация?11

КУЛЬТУРОЛОГИ

ЮЛИЯ КРИСТЕВА

Жест: практика или коммуникация?¹¹

Ницше. Дионисийская Концепция мира.

Арто. Письма о языке, I. (15 сентября 1931 г.).

1. 
   От знака к анафоре
   

Приведенные размышления мы решили использовать в качестве эпиграфа не только для того, чтобы подчеркнуть постоянный интерес «антинормативной» мысли к жестовости — интерес, особенно обострившийся после эпистемологического перелома, произошедшего в ХIХ-ХХ вв.

С одной стороны, литература, философия и наука (в том числе в их наименее платонических проявлениях, о чем свидетельствуют цитаты из Эсхила и Ницше), исходя из принципов греческой философии, в которой звук рассматривается в качестве пособника идеи, а следовательно, в качестве главнейшего средства мыслительной деятельности, отстаивают примат словесного дискурса, рассматриваемого как голосовой инструмент выражения «мира феноменов», «волеизъявления» или «идеи» (смысла). В очерченной таким образом области значения и коммуникации не находится места понятию семиотической практики, а потому любая жестовость представляется как нечто механическое, дополнительное к говорению, как иллюстрация-удвоение устной речи, следовательно, она мыслится скорее как визуализация, а не действие, как «побочная репрезентация» (Ницше), а не процесс.

С другой стороны, все более утверждается тенденция привлекать к рассмотрению иные, по сравнению со словесными языками, типы семиотической практики; одновременно растет интерес к изучению неевропейских цивилизаций, несводимых к нашим культурным схемам, к семиотической практике животных, «чаще всего носящей аналогический характер», в то время как в случае человеческой речи часть коммуникации осуществляется на основе принципа бинарности, а также к незвуковым разновидностям семиотической практики (письмо, графика, поведение, этикет). Многие исследователи, занимающиеся изучением различных аспектов жестовости, были вынуждены констатировать несводимость жеста к устной речи и попытались представить это его качество в формализованном виде. «Мимическая речь — это не просто речь, это еще и действие и причастность к действию и даже к вещам», — пишет известный специалист по жестовости Пьер Олерон, который доказал, что грамматические, синтаксические и логические категории неприменимы к жестовости, ибо они основаны на жестких подразделениях. В современных исследованиях, наряду с признанием необходимости использовать лингвистические модели на начальном этапе изучения подобных видов семиотической практики, наблюдается стремление избавиться от базовых схем лингвистики, построить новые модели на основе анализа нового корпуса данных и в конечном счете расширить возможности тех же лингвистических методов анализа (а значит, пересмотреть само понятие человеческой речи, понимаемой уже не как процесс коммуникации, а как процесс производства).

По нашему мнению, именно в этом аспекте может представить интерес исследование жестовости. Ее анализ полезен с философской и методологической точек зрения и имеет первостепенное значение для построения общей теории семиотики, поскольку он позволяет прорвать в двух важнейших точках ту сеть понятий, которая была разработана в современной лингвистике на основе корпуса языковых данных и навязана семиотике; нередко эту понятийную сеть считают одним из неустранимых пороков структурализма.

Наметив общую перспективу исследований, в данной работе мы остановимся на двоякого рода радикальном изменении, которое привносится в рефлексию по поводу семиотических систем при осмыслении жестовости как практики. Мы имеем в виду, во-первых, определение основной функции жеста (заметьте, мы не говорим об основной его «единице»), во-вторых, различение понятий практика — продуктивность/коммуникация — значение.

Для этого мы позаимствуем ряд примеров из антропологии, но не в качестве вещественных доказательств, а как материал для размышления. Насколько нам известно, в антропологии анализ семиотических систем так называемых «первобытных» племен всегда исходит из хорошо известного (платоновского) философского принципа, согласно которому семиотическая практика представляет собой выражение идеи или понятия, предшествующих их знаковой манифестации. Современное языкознание, руководствуясь тем же принципом (мы имеем в виду разложение языкового знака на означающее и означаемое), не замедлила ввести такое представление в рамки теории информации. Однако, как нам кажется, данные, приводимые антропологами (имеются в виду «примитивные» объяснения, даваемые информантами по поводу функционирования семиотических систем), могут быть истолкованы в соответствии с иными принципами.

Во всех приведенных рассуждениях предполагается, что семиотическая система предшествует «расчлененной действительности» в синхронном плане; однако вызывает удивление тот факт, что, вопреки объяснениям этнологов, речь идет не о предшествовании понятия звуку голоса (означаемое — означающее), а о предшествовании жеста как показа, обозначения, указания на действие по отношению к «сознанию», к идее. До всякого знака (мы имеем в виду предшествование в пространстве, а не во времени) и до всякой проблематики значения (а стало быть, и знаковых структур), возникла мысль о практике обозначения, о жесте, который указует не для того, чтобы что-то означать, а для того, чтобы включить в единое пространство (без проведения дихотомии между мыслью и словом, означаемым и означающим), можно даже сказать, в один и тот же семиотический текст, «субъект», «объект» и практику. При таком подходе «субъект», «объект» и практика не могут мыслиться сами по себе, как независимые сущности; они становятся элементами пустого отношения (жест-указание) указательного, а не знакового типа, которое приобретает значение лишь «после», на этапе (фонетического) слова и образуемых им структур.

Известно, что современное языкознание сложилось как наука на основе исследований в области фонологии и семантики; теперь, надо полагать, настало время, когда, опираясь на фонологические и семантические модели, то есть на структуру, следует попытаться приблизиться к пониманию того, что структурой не является, что не сводимо к ней или полностью ей чуждо. Разумеется, проникнуть в эту иную область, отличную от фонетико-семантической структуры, возможно лишь через саму структуру. По этой причине базовую функцию (указательную, реляционную, пустую) семиотического текста в целом мы будем называть анафорой, имея в виду как значение этого термина в структурном, так и его этимологию. Анафорическая, а значит, реляционная функция — функция трансгрессии по отношению к вербальной структуре, через которую мы эту функцию по необходимости изучаем, имеет в качестве коннотации раскрывание, распространение (знаковой системы, «последующей» по отношению к анафорической функции, однако именно эта система и позволяет нам размышлять задним числом над данной функцией). Сказанное подтверждается в этнологических исследованиях (у догонов Амма — имя божества, творящего мир путем указания на него, — значит собственно «раскрывание», «распространение», «растрескивание плода»).

С другой стороны, анафорическая функция семиотического текста в целом (теперь мы можем употреблять этот термин в качестве синонима жестовой функции) составляет тот фон (а может быть, промежуточное звено?), на котором совершается некий процесс - процесс семиотического производства; последнее может быть воспринято в виде фиксированного, репрезентированного смысла лишь на стадии устной речи или письма. До звука голоса или до начертания и за ними наличествует анафора — указующий жест, который устанавливает связи и элиминирует сущности. Удалось доказать наличие связи между иероглифическим письмом и жестовостью.

Понимание жестовости как анафорической практики сужает значимость анализа жестов на основе знаковой модели (то есть с привлечением категорий грамматики, синтаксиса и логики) и открывает возможность их изучения с помощью категорий математики, связанных с понятием функции.

Наши размышления по поводу анафоры заставляют вспомнить высказывания Гуссерля о природе знака. Когда он определяет «двоякий смысл термина знак», он проводит различие между знаками-выражениями, которые желают что-то сказать, и указателями (Аnzeichen), которые «ничего не выражают» и лишены поэтому «желания сказать». Это различие, проанализированное в книге Ж.Деррида «Голос и феномен», по-видимому, является признаком нового подхода в рамках системы Гуссерля, впрочем, тут же оставляемого, когда слово означать более не употребляется в смысле «желать сказать»; речь идет о поле указания. «Мотивация устанавливает между актами суждения, в которых конституируются для мыслящего субъекта указующие и указуемые положения вещей, дескриптивное единство, которое не следует понимать как какое-то "структурное качество" (Gestaltqualität), имеющее своим основанием акты суждения; в этом единстве и заключена суть указания». Кроме такого качества, как неструктурированность, Гуссерль подчеркивает неочевидность указателя. Однако он говорит об отношении указания как о мотивации, объективным коррелятом которой является «потому что», иначе говоря, он усматривает в нем наличие каузальности.

Итак, брешь, пробитая в выразительном означаемом выражения, быстро затыкается каузальностью, которая лежит в основе указателя Гуссерля и наделяет его «желанием сказать». 

Все же Гуссерль подчеркивает различие между двумя способами означивания и полагает, что указание реализуется и даже «зарождается» в «ассоциации идей» (когда «отношение сосуществования формирует отношение принадлежности»). 

Что касается категории выражений, то она должна включать в себя «любой дискурс и любую часть дискурса». Однако из числа указателей, равно как и из числа выражений, «мы исключаем мимику лица и жесты», ибо «такого рода "выражения", собственно говоря, не имеют значения», и если другой человек и наделяет их значением, то лишь в той мере, в какой он подвергает их истолкованию; но даже в этом случае «они не имеют значения в том смысле, в каком его имеет языковой знак; их значение подобно значению указателей».

Итак, различение, проведенное Гуссерлем между указателем и выражением, не затрагивает сферу производства жестов, даже если истолкование жестов уподобляет их указателям. Не имея желания сказать и не мотивируя причину, не являясь ни выражением, ни указателем, жест очерчивает собой свободное пространство, в котором производится нечто, что можно помыслить в качестве указателя и/или выражения. И указатель, и выражение составляют внешние границы этого иного пространства; в конечном счете они образуют одну границу — ту, на которой зарождается знак. Этим мы хотим сказать, что то, что нам удается разглядеть за жестом, не имеет отношения ни к выражению, ни к указанию (ибо производство жестов происходит вовсе не на плоскости систематизации знаков). 

Здесь необходимо сделать одно предостережение: мы вовсе не придержи-ваемся обычной для определенного рода исследований точки зрения, согласно которой происхождение языка следует искать в жестовости. Хотя мы рассматриваем анафоричность в качестве основной функции семиотического текста, мы не считаем ее изначальной и не утверждаем, что жест предшествует в диахронии звучанию голоса или письму. Мы просто хотим, исходя из несводимости жеста к звуку голоса (то есть к значению, коммуникации), определить общую особенность семиотического текста как корреляционной, пермутационной и аннигилирующей практики — особенность, которая в коммуникативных теориях языка остается в тени. Тем самым мы хотели бы подчеркнуть необходимость установления тесной взаимосвязи между общей семиотикой, с одной стороны, и теорией производства и некоторыми положениями, разрабатываемыми в исследованиях по бессознательному (смещение субъекта), — с другой. Вполне возможно, что анализ жестовости может послужить основой такого сотрудничества.

Рассмотрение анафорической функции семиотического текста, предшествующей значению, понуждает нас ввести в очерчиваемое ею поле рефлексии ряд понятий, возникающих в любой цивилизации, в которой достигнут высокий уровень семиотизации жестовости. Прежде всего это понятие интервала — промежутка, пустоты, скачка; он не противопоставляется «материи», то есть акустической или визуальной репрезентации, а тождествен ей. Интервал представляет собой не поддающееся толкованию сочленение, необходимое для пермутации единого семиотического текста; это сочленение поддается алгебраической записи, но оно внешнее по отношению к пространству информации. Далее, это понятие негативности, аннигиляции тех или иных элементов семиотической практики (рассматриваемой с точки зрения ее анафоричности); последняя представляет собой непрерывный процесс производства, но в то же время она сама себя уничтожает и может быть прекращена (обездвижена) лишь (…) посредством напластования слов. Сам жест являет собой пример непрерывного производства смерти. В пространстве жеста индивид не может конституировать себя, ведь жест - это безличный способ деятельности, ибо это способ производства без продукции. Жест пространствен, он выходит за границы «кругооборота» и «плоскости» (каковой является топология коммуникации) и требует формализации иного типа — пространственной. Будучи анафоричным, семиотический текст не требует обязательного наличия структурной (логической) связи с образцом-типом; он есть постоянная возможность отклонения, некогерентности, разрыва, а тем самым создания других семиотических текстов. Поэтому анализ жестовости как производства можно рассматривать в качестве подготовительного этапа исследования всех субверсивных и «Отклоняющихся» видов практик в данном обществе.

Иными словами, при анализе жестовости как практики проблема значения отступает на второй план. Поэтому наука о жесте, если она стремится внести свой вклад в общую семиотику, не должна обязательно придерживаться моделей, разработанных в лингвистике; она обязана выйти за ее пределы, расширить их, а для этого прежде всего необходимо взглянуть на «смысл» как на указание, а на «знак» — как на «анафору».

Все эти соображения по поводу особенностей жестовой функции преследуют одну цель - наметить возможный подход к жестовости как к деятельности, не сводимой к знаковой коммуникации. Совершенно очевидно, что при этом подвергаются сомнению философские основы современного языкознания, и возникающие проблемы могут быть разрешены лишь путем создания некой аксиоматизированной методологии. Мы постарались лишь показать, что если лингвистика, по словам Якобсона, долго боролась за «аннексию звуков речи... и инкорпорирование языковых значений», то теперь, видимо, пришла пора аннексировать жесты и инкорпорировать процесс производства в семиотическую науку.

Современная наука о жестовости, представленная в своей наиболее разработанной форме американской кинесикой, далека от такого понимания. Тем не менее она представляет для нас определенный интерес, поскольку в ней обнаруживается стремление к независимости от схем вербальной лингвистики, хотя мы и не можем утверждать, что она сделала решающий шаг в сторону построения общей семиотики.


II. Кинесика в трудах американских исследователей

«Кинесика как методология изучает коммуникативные аспекты заученных и структурированных телодвижений как части человеческого поведения», - пишет американский кинесиолог Рей Бердуистел, на чьи работы мы будем ссылаться в дальнейшем. В его определении заложены существенные характеристики — и ограничения - новой науки, находящейся на стыке теории коммуникации и бихевиоризма. Ниже мы увидим, какие идеологические последствия имеет для кинесики ее связь с названными областями исследований. Но вначале мы поговорим о ее истории и постараемся дать общее представление о ее понятийном аппарате и методах.

Итак, к 50-м годам XX в. в результате объединенных усилий американских антропологов, психоаналитиков и психологов была намечена новая сфера исследований: жестовое поведение как код особого рода. Возникла необходимость создания специальной дисциплины с целью истолкования и объяснения этого дотоле неизученного кода, используемого в коммуникации особого рода. Новая наука о жестовости, стремясь стать структурной наукой, в поисках своих моделей обратилась к той разновидности американской лингвистики, что представлена в трудах Блумфилда, но прежде всего Сепира, Трейджера и Смита. Результатом этих поисков явилась опубликованная в 1952 г. книга Рея Бердуистела «Введение в кинесику»; она знаменовала собой начало структурного анализа телодвижений.

Наряду с лингвистическими корнями кинесики следует указать на психолингвистические исследования Б. Уорфа и Ч. Осгуда; их анализ роли речевой деятельности как модели мышления и практической деятельности ориентировал кинесику на исследование проблемы «связи между коммуникацией и другими системами культуры как носителями культурных и личностных особенностей».

Итак, нетрудно убедиться в том, что кинесика, зародившись в точке пересечения ряда дисциплин и попав в зависимость от бихевиористских и коммуникативных схем, испытывает огромные трудности при вычленении собственного предмета и метода исследований и легко соскальзывает на путь смежных дисциплин, в которых строгость отбора материала сочетается с громоздкой методикой и философской наивностью истолкований. Расширяя область своих исследований, американские кинесиологи сталкиваются с проблемой смысла жестового поведения и пытается решить ее, опираясь на исследования, проводимые в рамках этнологии жестовости, и на анализ специализированных жестов, характерных для тех или иных социальных групп; эти исследования оказываются косвенным образом связанными с кинесикой, поскольку доставляют ей свой материал, который она анализирует собственными методами. Подобным же образом соотносится с кинесикой и другая отрасль бихевиористских исследований, носящая название «контекстуальный анализ»; она дает богатый социологический, антропологический и психоаналитический материал для «последующего систематического описания логической структуры межличностной деятельности в конкретной социальной среде». Отметим, что в последнее время произошло дальнейшее расширение исследований жестовости в русле бихевиоризма; речь идет о возникновении проксемики, которая исследует, каким образом субъект жестикуляции организует свое пространство, предстающее как система, кодируемая в процессе коммуникации. Все эти варианты анализа телодвижений как сообщений (коммуникации) различаются между собой разной степенью смелости и результативности и образуют совокупность базовых данных, которую кинесика, выступающая в качестве разновидности лингвистической антропологии, упорядочивает и истолковывает как некий специфический код.

Перед кинесикой, находящейся в стадии своего становления в качестве отдельной науки, встают две основные проблемы: 1) возможные способы использования лингвистических моделей; 2) определение своих собственных единиц и их комбинаций.

Совсем иная перспектива открывается в кинесических исследованиях. Опираясь на эмпирический психологизм, американские кинесиологи рассматривают процесс коммуникации с использованием жестового кода как «многоканальную структуру». «Коммуникация есть система взаимозависимых кодов, передаваемых по каналам, имеющим сенсорную основу и влияющим друг на друга». В такой структуре устная речь есть не единственная коммуникативная система, а лишь один из инфракоммуникативных уровней. Таким образом, отправной точкой анализа жестового кода является признание автономности жестового поведения в рамках коммуникативной системы и признание возможности его описания, не прибегая к моделям звучащей речи. Лишь на основе этого исходного постулата возможно сотрудничество кинесики с лингвистикой, которая продвинулась гораздо дальше в систематизации своего корпуса данных. Теперь становится ясно (и ниже мы попытаемся показать это еще нагляднее), что при подобном взгляде на соотношение между лингвистикой и кинесикой последняя обретает определенную независимость от лингвистики звучащей речи, но вместе с тем кинесика обязана принять те фундаментальные предпосылки, которые лежат в основе лингвистических исследований, а именно коммуникативный принцип, согласно которому центральная роль отводится индивиду, хотя он и вводится в кругооборот обмена (и даже если его поведение подразделяется на «эмотивное» и «когнитивное»). Поэтому кинесика вовсе не должна порывать с моделями звучащей речи, она всего лишь позволяет выявлять новые разновидности, подкрепляющие общее правило.

Итак, задача кинесики, как и задача антропологической лингвистики, заключается в поиске «повторяющихся элементов» в коммуникативном потоке, в их абстрагировании и в изучении их структурной роли. Сначала необходимо выделить минимальные значащие элементы той или иной позы или телодвижения, с помощью анализа по оппозициям установить их соотношение с элементами более широкой структуры и, повторяя эту процедуру, реконструировать код, состоящий из иерархизированных элементов. На данном уровне исследования смысл определяется как «структурное значение элемента в структурном контексте». Можно даже выдвинуть гипотезу, что структурные элементы жестового кода в целом характеризуются такой же вариативностью семантической функции, что и слово.
Жестовый код
Из аналогии между словом и жестом, лежащей в основании кинесики, прежде всего проистекает необходимость выделять различные уровни жестового кода; это могут быть уровни, которые соответствуют уровням, выделяемым в лингвистике языка, или уровни, которые позволяют исследовать взаимозависимости между речью и жестом.

Обращаясь к другому направлению исследований, следует остановиться на некоторых положениях теории Рея Бердуистела, одной из наиболее разработанных в американской кинесике. Хотя он и считает, что жестовость избыточна, поскольку она дублирует словесное сообщение, тем не менее суть ее этим не ограничивается; у нее есть свои особенности, придающие коммуникации поливалентность. Отсюда проистекают сходства и различия между речью и жестами. Бердуистел не решается проводить слишком явную параллель между жестами и звучащей речью. «Вполне возможно, что мы втискиваем данные, полученные из исследования телодвижений, в некую псевдолингвистическую структуру». Если он все же проводит такую параллель, то поступает так скорее из соображений (идеологической) полезности, вовсе не будучи убежденным в целесообразности такого подхода.

Американская кинесика, несмотря на свои усилия освободиться от влияния лингвистики, свидетельствует о том, что эта работа даже не началась, — невозможно покончить с «интеллектуальным подчинением языку, обнаруживая смысл новой и более глубокой интеллектуальности, которая кроется за жестикуляцией» (Арто) и за любой другой семиотической практикой.

ГРИГОРИЙ ЕФИМОВИЧ КРЕЙДЛИН

Все последующие годы отмечены постоянно растущим интересом исследователей самых разных профессиональных интересов и направлений к языку глаз и к окулесике - науке о языке глаз и интерактивном визуальном поведении людей. Я имею в виду прежде всего психологов, биологов, этологов и специалистов в области культурной антропологии.

К сожалению, лингвистов, которые бы участвовали в соответствующих научных разработках, было, да и сегодня есть, на редкость мало, хотя проблема соотношения словесного и зрительного кодов несомненно заслуживает большего внимания с их стороны.
Жесты глаз
Глаза и выражения глаз играют важную роль не только в невербальном отражении человеческих эмоций, но и в передаче другой, в смысловом отношении весьма разнообразной информации. Сегодня нет никаких сомнений в том, что в пределах одной культуры и одного языка жестов жесты глаз, или визуальные знаки, неизменны в том смысле, что имеют в них постоянное значение. 

Русская кинема сощурить глаза – это мимический жест, который описывается с точки зрения физической реализации - как «слегка сжимая веки, прикрыть глаза». Этот жест передает смысл «зафиксировать свое внимание на чем-то или ком-то»; таким образом, фиксация глаз здесь отражает внимание жестикулирующего на объекте наблюдения. Кинема подмигивать означает нечто вроде предложения адресату участвовать сейчас вместе с жестикулирующим в некотором совместном деле, скрытом от посторонних людей, например розыгрыше некоего третьего лица. Говоря кратко, значение этого мимического жеста - сопричастность с адресатом, или «я с тобой сейчас заодно». По-видимому, из данного значения выводима его прагматически важная интерактивная роль в европейской культуре, где она является знаком, приглашающим к тайной любовной игре - флирту. Широко раскрытые глаза передают разные степени удивления, вплоть до изумления и потрясения, а также «сильное желание», «заинтересованность чем- или кем-либо». Удивленные, изумленные (но не потрясенные) глаза, делать круглые (большие, страшные, квадратные) глаза, вылупить (выкатить, вытаращить, выпучить) глаза, когда создается ощущение, что глаза вылезают из орбит и лезут на лоб, - все это мимические жесты, передающие разные степени удивления, а исходно симптоматический жест делать страшные глаза с физической реализацией такой же, как и у жеста делать большие глаза, может переходить в разряд коммуникативных и исполняться с целью напугать адресата необычно большими глазами и особым неподвижным взглядом.

Приведенные выше метаязыковые семантические выражения, раскрывающие смысл невербальных знаков, еще не являются окончательными толкованиями, так как представляют собой довольно расплывчатыё описания смысла. Однако они демонстрируют, какие шаги следует предпринять в нужном направлении. Во всяком случае, это уже не семантические ярлыки, каковыми являются повсеместно встречающиеся в словарях жестов «толкования» типа «жесты удивления» или «жесты внимания». Между тем, указав, к примеру, что прикрытые или закрытые глаза сигнализируют о концентрации внимания или о печали (ср. Он закрыл глаза и ушел в себя), мы должны ясно понимать, что еще не полностью вскрыли значение этого мимического жеста (см. описание некоторых русских глазных жестов в нашем словаре [Григорьева, Григорьев, Крейдлин 2001]).

Теперь скажу несколько слов о взгляде и о его языковых характеристиках. Слово взгляд, согласно толкованию, данному Е.В.Урысон, означает «то невидимое, что человек испускает из глаз, когда смотрит на что-либо (следовало бы добавить: или на кого-либо. - Г. К.)», см. [Урысон 1997, с. 23]. Взгляд сопряжен с чувствами и мыслями человека, с его желаниями и устремлениями, он выражает состояние человека; иначе, за взглядом стоит, как правило, некая препозитивная структура, характеризующая человека.

Языковое обозначение взгляда того или иного типа обычно бывает в предложении семантически согласовано с подчиняющим предикатом. Так, грозным и остановившимся взглядами не только смотрят (нейтральное обозначение), но и, например, впиваются (оценочная характеристика глазного поведения): Вытянувшийся в струнку городовой на мгновение впился в кондуктора грозным взглядом, затем тотчас уставился на замедлившую ход легкую коляску, запряженную парой прекрасных рыжих лошадей (М.Алданов); Остановившимся взглядом он впился в лицо Плотия, а оно оставалось тяжелым и немым (Г.Брох). Некоторыми взглядами можно оценивать, или мерить, человека. Так, ласковым или нежным взглядом человека смерить нельзя, а быстрым, пристальным или оценивающим взглядом - можно; ср., например: Елена Павловна смерила меня быстрым и пристальным взглядом (А.Апухтин).

В целом ряде культур, в особенности там, где люди избегают вербальных высказываний о себе, например о том, как они себя чувствуют или что переживают, глаза и их выражения, а также взгляды относятся к важнейшим коммуникативным средствам. Таковы азиатские, например японская, малайская или филиппинская, культуры, в которых важную роль играет понимающий взгляд. В азиатских культурах использование понимающих взглядов является приоритетной невербальной диалогической стратегией. Для диалогических взаимодействий людей здесь характерна спокойная, свободная от эмоциональных и экспрессивных элементов речь. Однако существующие в этих культурах правила коммуникативного поведения предполагают, что каждый человек в разговоре относится к своему собеседнику чрезвычайно внимательно: наблюдает за выражением его глаз и лица, следит за жестами и вообще с пониманием и доверием относится к разного рода невербальным сигналам, даже не имеющим исходно знакового характера. Если воспользоваться предложенным А.Вежбицкой понятием культурного сценария (cultural script), то типичным сценарием диалогического поведения, относящимся к невербальному способу выражения эмоциональных отношений, будет для этих культур примерно такой: «в тех случаях, когда человек Х чувствует что-то проадресата У, нехорошо говорить, обращаясь к У, нечто вроде "Я это чувствую"; если У видит Х-а, то У должен сам по поведению Х-а понять, что тот чувствует, и показать это взглядом или жестом».
Глаза, взгляды и визуальное поведение людей в разных культурах
В древнем Китае по типам глаз и глазных выражений классифицировали и сравнивали людей, их свойства и характеры. Сравнение при этом шло с глазами животных, которые казались людям имеющими сходство с человеческими глазами. В китайском физиогномическом списке, который мне в свое время любезно предоставил Г.А.Ткаченко, насчитывается чуть менее 40 типов глаз.

В русском языке есть очень много единиц, обозначающих свойстваи функции глаз. Много существует и разнообразных в смысловом отношении фразеологических выражений, связанных с глазами. Например, выражение Х закрывает глаза на Р означает: «Имеет место некоторая ситуация Р, о которой знает X. Говорящий считает, что X должен был бы обратить внимание на Р и вести себя в соответствии с Р. Тем не менее X, не обращая внимания на Р, ведет себя так, как будто Р не имеет места (где вести себя в соответствии с Р учитывать в своем поведении Р или какие-то моменты Р), а выражение Х живет с завязанными глазами означает: «Говорящий считает, что Х живет, не обращая внимания на некоторые важные, с точки зрения говорящего, жизненные обстоятельства, и выражает свое недовольство этим».

Глаза представляют собой настолько важный в физиологическом, психологическом, социальном, религиозном и многих других отношениях орган, что каждая культура и каждый народ вырабатывают типовые модели глазного поведения и стереотипные языковые способы говорить о них. Так, правила этикетного поведения обычно строго регулируют и даже запрещают определенные взгляды. Библейские истории и мифы разных народов полны трагических повествований о судьбах людей, наказанных богами за непослушание, за то, что они смотрели туда, куда им смотреть не позволялось. Достаточно вспомнить библейский рассказ о Лоте, его жене и дочерях. Когда Бог пролил на Содом и Гоморру дождь из серы и огня, разрушив оба города, Он позволил спастись только Лоту, племяннику Авраама, его жене и двум дочерям, но жена Лота ослушалась Бога и во время бегства из Содома оглянулась назад, превратившись в неподвижный соляной столб. Можно также напомнить легенду об античном певце Орфее из фракийского города. Орфей спустился в подземное царство за своей женой Эвридикой, которая погибла от укуса змеи, спасаясь от преследовавшего ее бога Аристея. Растрогав владыку этого царства Аида своей искусной игрой на кифаре, музыкой и пением, Орфей убедил его отпустить умершую жену назад на Землю, но при этом нарушил запрети, оглянувшись на следовавшую за ним Эвридику, навеки потерял ее.

С помощью стереотипных моделей визуального поведения и их невербальных реализаций в коммуникативном акте передаются тысячи молчаливых сообщений (ср. сегодня уже стершуюся метафору: Его глаза говорили мне о многом), выражаются чувства (Ее глаза светились от радости; Давид направлял на него бледно-серые свои глаза с недоумением), осуществляются воздействия (Глаза его остановились на моем лице и вопросительно посмотрели на меня). Разговор одного лица с другим под действием глаз может проходить более гладко и более шероховато, а то и вообще прерываться. Я еще буду подробно говорить о культурно-специфичных и универсальных правилах визуального поведения, а сейчас лишь укажу, что одна из самых интересных закономерностей такого поведения, свойственная русской (но вовсе не только ей) культуре, со- стоит в следующем: когда человек с кем-то говорит, то в диалоге очень редко – исключение составляют строго определенные речевые, или, точнее, семиотические, акты – смотрит непосредственно в глаза собеседнику (хотя и может при этом смотреть на собеседника). Это, по-видимому, связано с тем, что трудно одновременно, глядя в глаза, говорить, т.е. передавать информацию, и читать, т.е. считывать информацию с глаз. Психологи давно отметили, что говорящий смотрит на слушающего, обычно когда заканчивает фразу и когда по какой-то причине происходит синтаксический обрыв фразы или перебой текста (исключения хорошо известны и описаны в литературе). Цель подобных финальных взглядов, по-моему, достаточно очевидна: увидеть, установлена ли связь со слушающим, понял ли он говорящего, хочет ли он сказать что- либо или посмотреть, какова его реакция на сказанное.

Напротив, слушая, у нас принято смотреть говорящему прямо в глаза. Если слушающему понятно сказанное, то он обычно чуть кивает, иногда придвигается к говорящему поближе, сокращая обычную коммуникативную дистанцию, и периодически отводит или опускает глаза. Если слушающий при этом возмущается или настроен агрессивно, то лицо его чуть вскинуто, глаза раскрыты несколько больше, чем обычно, они смотрят прямо, вызывающе. Наконец, если он ведет себя пассивно, если ему неинтересно, что ему рассказывают, то глаза часто не смотрят на партнера - говорящего. В подобных случаях, описывая поведение глаз, обычно говорят, что они бегают по сторонам (брови при этом слегка опущены) или уставлены в одну точку - мимо собеседника или сквозь него (по-русски такой взгляд часто называют отсутствующим). Когда же собеседнику интересно, что ему рассказывают, то глаза его чуть расширены, а если он крайне заинтересован в получаемой информации, то глаза характеризуются как живые, яркие, говорят, что глаза блестят или горят. Все это часто используемые по отношению к глазам световые и тепловые метафоры. Повышенное внимание маркируется также тем, что глаза человека моргают несколько быстрее обычного или сощурены больше обычного; кроме того, в этих случаях люди обычно поддакивают или кивают головой, поддерживая общение.

Основными признаками, характеризующими коммуникативное глазное поведение, являются направление, или линия, взгляда, объект взгляда - «на что направлен взгляд» и тип взгляда, т.е. сам способ визуального взаимодействия. Кроме того, в формулировке правил глазного поведения важную роль играют такие параметры, как, величина глаз, движение глаз, перемещение взгляда с одного объекта на другой, длительность взгляда и визуального контакта. Особая роль в коммуникации людей отведена при этом жесту прямой взгляд в глаза (см. об этом [Кендон 1967; Элсуорт 1975]).

Если движения глаз бывают неуловимыми или трудно уловимыми, если таковыми бывают и легкие изменения в размерах зрачков, если могут остаться незамеченными и чуть повышенная по сравнению с нормальной длительность взгляда, и перемещение взгляда (но не когда глаза бегают), то прямой взгляд с весьма высокой степенью вероятности фиксируется адресатом, причем даже на большом расстоянии между партнерами. Такой взгляд выполняет важные социальные и коммуникативные функции. Адресат всегда обращает внимание на прямой взгляд в глаза, обычно трактуя его как взгляд вызова, как взгляд гипнотический или агрессивный. Прямой взгляд приводит адресата в состояние возбуждения и ставит его в затруднительное положение [Аржиль, Кук 1976; Элсуорт 1975]. Согласно этикетным нормам, прямой взгляд должен быть очень коротким по длительности, а потому, если партнеры смотрят так друг на друга дольше, чем принято, и при этом по крайней мере у одного из них нет каких-либо особых установок или целей, которые бы с обязательностью требовали увеличения времени воспроизведения данного жеста, то через какое-то непродолжительное время оба партнера почти одновременно прерывают этот взгляд, отводя глаза. Напротив, отвод глаз в сторону и опускание глаз рассматриваются как умиротворяющие или успокаивающие коммуникативные сигналы, снимающие ненужное напряжение. Они выполняют в диалоге роль, аналогичную той, что выполняет обычная улыбка, внезапно возникающая на лице одного из собеседников.

Однако это не единственное значение и назначение данных визуальных знаков. Если человеку задают вопрос, ответ на который вызывает у него какое-то затруднение, то, думая над ответом, он обычно не смотрит на партнера, а смотрит в сторону, переключая внимание с внешнего объекта наблюдения на внутренний, т.е. на предмет размышления.

В диалогах социально неравноправных партнеров взгляд человека с более высоким общественным статусом постоянно регистрируется собеседником с более низким статусом, а именно: тот пытается поймать взгляд глазами и прочесть по глазам то, что ему нужно, ср.: Зейнвель всегда находил в Шмерле внимательного слушателя, который смотрел на него снизу вверх, поражаясь (И.Б.Зингер. Горькая правда). Здесь языковое выражение смотреть снизу вверх является контаминацией свободного сочетания - описания реального жестового поведения - и фразеологической единицы.

Контакт глаз может быть непосредственно связан с аномалиями человеческого поведения - обманом, хитростью и некоторыми другими рациональными компонентами, описывающими «желание человека достичь для себя какой-либо выгоды». Кроме того, непосредственно с контактом глаз и с физическими характеристиками данного глазного поведения - пространственным расположением смотрящих друг относительно друга, ориентацией тел,

В русском языке имеются типично женские глазные жесты, направленные обычно на мужчину, такие, как хлопать глазами (ресницами), стрелять глазами или поводить (повести) глазами (некоторым особым способом); ср. языковые выражения смотреть «в угол - на нос - на предмет» или сделать глазами «89». С другой стороны мужчинам свойственно при встрече с женщиной более «решительное» глазное поведение: бывает, что они глазеют на нее, могут впериться в нее глазами или вперить в нее глаза (это просторечные языковые выражения; ср., впрочем: Зрачков горячую угрюмость // вперять в меня по времени: //то смех любви, сверкнув, как юность, позолотил черты мои (Б. Ахмадулина. Прохожий, мальчик, что ты?..), сверлят или буравят ее глазами, поедают или пожирают ее. Любопытно, что наша общественная мораль не очень-то осуждает мужчин за такое поведение, равно как часто прощает девушке известную манерность, когда та хлопает глазами. Напротив, манерное глазное поведение мужчины является неприемлемым и негативно оценивается социумом. Отрицательное заключение выносится и о «нахально-решительном» визуальном поведении женщины: пожирание глазами, слишком настойчивое стремление женщины взглядами привлечь мужчину тоже осуждается обществом.

Глаза и взгляды могут ласкать (ср. сочетание ласковый взгляд), а могут убивать (ср. убить взглядом), глаз может быть добрым, а может быть злым. Культурные функции глаз, как и социальные или дискурсивные, чрезвычайно разнообразны.

В пещерах древнего Египта найдены настенные рисунки людей, датируемые примерно третьим тысячелетием до новой эры. На этих рисунках глаза поражают всех непривычной выпуклостью и величиной. Дело в том, что древнеегипетская культура была особенно чувствительна к глазам людей, поскольку, по представлениям древних египтян, глаза имеют космическое происхождение: они являются символом Солнца. Кстати, этот символизм очень красиво передан В.Шекспиром в его 33-м сонете: «Я наблюдал, как солнечный восход / Ласкает горы взором благосклонным» (Full many a glorious morning have I seen // Flatter the mountain-tops will sovereign еуе). 

Для древних египтян большие глаза были носителями верховной власти, но скорее в страшном, чем в добром смысле; вспомним также страшные глаза совы, глаза трех собак в сказке Г.Х.Андерсена «Огниво», глаза дракона. С большими страшными глазами египтяне связывали огонь и ослепляющий свет, а те, в свою очередь, ассоциировались либо с сильными эмоциями, т.е. с эмоциями столь же большой силы, либо с крайне неприятными ситуациями, ведущими к разрушениям и потерям (с яростью, гневом; с опасностью, бедой, смертью и др.). Эти ассоциации, видимо, породили новый символический знак - кобру, лежащую на теле Высшего Бога и обвитую вокруг его бровей и глаз. Она защищает Высшего Бога от врагов.

Культурная охранная функция глаз очень хорошо известна и описана. Достаточно сказать, что сотни амулетов имеют форму глаза. Но у глаза есть еще одна очень важная культурная функция - его многие народы считают отверстием, через которое душа попадает в тело человека и покидает его. Этим путем в тело человека способны проникать также добрые и злые духи, которые, в свою очередь, выходя через глаза, оседали на всем, на что человек ни посмотрит. Так, вероятно, появились выражения сила взгляда, обозначающее «ресурсы, которыми обладает взгляд для достижения каких-то целей», а также добрый и злой взгляд.

Лингвист и культуролог Дж.Робертс из университета г. Питсбурга (США), изучив 186 культур современного мира, в 67 обнаружил существование особых верований и ритуалов, относящихся к понятию злого, дурного, или черного, глаза. Особенно распространена вера в злой глаз в Европе, Америке, в странах Северной и Восточной Африки, Индии и Иране, и почти не встречается она у народов Кореи, Монголии, Тибета, Японии. В Эфиопии полагают, что злым глазом обладают люди только определенных сословий, а в Индии - что злым глазом может обладать любой человек любого социального статуса и даже животное. Любопытно, что, как отмечается в книге Ф-Дэвиса, «невинным обладателем злого глаза был римский папа Пий IX, избранный в 1846 г. Его благословение, как считали многие, приводит к абсолютно фатальным, роковым последствиям» [Дэвис 1973, с. 65]. В Малороссии свойство «быть злым» приписывали глазам разного необычного строения, например глубоко посаженным или сильно раскосым. Цвет глаз тоже может иметь значение: в России и в Северной Европе, например, не любили сравнительно редко встречающихся черных глаз, а на юге Италии злые глаза - это голубые, тоже достаточно редкие там по цвету.

Ревность, ненависть, презрение, алчность, озлобленность, даже удивление или преувеличенное восхваление- все эти чувства и их невербальные манифестации так или иначе связаны с завистью, и все они могут сопровождаться взглядом, идущим от злого глаза.

Зависть - вещь крайне коварная и опасная. Не случайно в некоторых культурах, например в греческой, отдельные, на первый взгляд явно позитивные речевые акты, такие, как похвала или комплимент, рассматриваются обычно как акты, содержащие угрозу. Ведь, по представлениям греков, комплименты и похвалы прячут в себе зависть к другому человеку, обладающему какими-то качествами или предметами, которых нет у говорящего. 

Иногда несчастья, болезни и смерть людей или домашних животных относили на счет тех, кто ими часто восхищался. В подобных случаях обычно говорят, что человека или животное сглазили. А чтобы предохранить, например, ребенка от сглаза, на его тело или на связанные с телом предметы, такие, как колыбель, кроватка, коляска и т.п., вешались специальные украшения, камни или иные предметы-амулеты.

Есть множество способов уберечься от злого глаза или отвести, отвратить от себя дурной глаз. В русской культуре наиболее известны вербальные способы, например произнесение слов чур меня, символические (языковые) плевки - слова тьфу-тьфу-тьфу, произнесенные трижды, советы типа плюнь три раза через левое плечо (о плевках как символических актах см. [Шмелев 1999]). Кроме того, имеется целый ряд невербальных средств против злого глаза, например жесты-обереги.

Самым известным из жестов-оберегов, который в том или ином виде существует во многих культурах, является сплевывание. По всей вероятности (данным замечанием автор обязан этологу и антропологу М.Бутовской), происхождение этого жеста связано с миром животных и с гигиеническим действием слюны. Животные часто облизывают своих детенышей, и первобытные женщины, как предполагают многие биологи, тоже, видимо, облизывали своих детей, очищая их (во всех смыслах этого слова). 

Еще одним очень распространенным жестом-оберегом является кинема, по форме представляющая собой кулак с вытянутыми вверх или вперед указательным пальцем и мизинцем. Этот жест носит имя рога, или mano cornuta, означает «рука с рогами», символизируя рога дьявола. Его исполнение считается достаточно мощным охранным средством, чтобы защитить человека от магических дьявольских сил. Сегодня на рынках и в магазинах разных городов России можно встретить много амулетов такой формы.

А в Америке мне случалось видеть не только амулет в форме рогов, но и другой амулет, очень популярный среди живущих в штате Мичиган итальянских студентов и также предохраняющий от сглаза. Он имеет форму стручка красного перца, в связи с чем можно вспомнить английские фразеологическое выражение hot as the devil, означающее буквально «острый, как дьявол», и слово devil, основное значение которого «дьявол, черт, бес», а одно из переносных - «острое блюдо, представляющее собой жареное мясо или рыбу с перцем и другими специями и пряностями».

Закончить статью мне хотелось бы одним, пусть несколько пространным, но исключительно проницательным и красивым фрагментом из эссе «Человек и люди» замечательного испанского писателя, философа и мыслителя Ортеги-и-Гассета:

Тело человека - богатейшее "поле экспрессии", наивная выразительность. К примеру, на вас смотрит "Другой". Глаза - окна души - говорят о другом человеке гораздо больше, чем что бы то ни было, поскольку они представляют акты, исходящие изнутри. Мы видим, на что человек смотрит и как он это делает. Взгляд не просто исходит изнутри, он позволяет судить о своей глубине. Именно поэтому для возлюбленного нет ничего приятнее первого взгляда возлюбленной. Однако надо быть начеку. Если бы мужчины умели измерять глубину женского взора, многих мучительных ошибок удалось бы избежать (...)».

Айелло 1972 - Aiello J.R. A test ofequilibrum theory: visual interaction in relation to orientation, distance, and sex of interactants. - Psychonomic society, 27, 1972, 335-336.

Аржиль 1967 - Argile M. The psychology of interpersonal behaviour. London: Penguin Books Ltd, 1967.

Аржиль, Дин 1975-Argile M., DeanJ. Eye contact, distance and affiliation-Sociometry, 28, 1975, 289-304.

Аржиль, Кук 1976- Argile M., Cook M. Gaze and mutual gaze. Cambridge, UK:Cambridge Univ. Press, 1976.

Григорьева, Григорьев, Крейдлин 2001 - Григорьева С.А„ Григорьев Н.В КрейдлинГ.Е. Словарь языка русских жестов. Москва-Вена: «Языки русской культуры», «Wiener Slawistischer Almanach», Sonderband 49, 2001.

Данкан, Фиске 1977-DuncanS., FiskeD.W. Face-to-face interaction: Research,methods, and theory. Hillsdale, N. J.: Lawrence Eribaum, 1977.

Дарвин 1872/1965 - Darwin Ch. The Expression of the Emotions in Man and Animals. New York: Philosophical Library, 1872 [3rd ed. - 1965].

Дэвис 1973 - Davis F. Inside intuition: What we know about nonverbal communication. New York, St. Louis, San Francisco, DOsseldorf et al.: McGraw-Hill Book Company, 1973.

Кендон 1967 -Kendon A. Some functions of gaze direction in social interaction. -Acta psychologica, 26, 1967, 22-63.

Клейнке и др. 1973 -Kleinke C.L., BustosA.A., Meeker F.B. & Staneski R.A. Effects of self attributed and other attributed gaze in interpersonal evaluations between males and females. -Journal of Experimental Social Psychology, 9, 1973, 154-163.

Урысон 1997- Урысон КВ. Синонимический ряд лексемы взгляд 1 // Апресян Ю Д., Богуславская О.Ю„ Левонтина И.Б., Урысон ЕВ., Гловинская М.Я., Крылова Т.В,(под общ. рук. акад. Ю.Д.Апресяна). Новый объяснительный словарь синонимов русского языка. Вып. 1. М., 1997.

Шмелев 1999 -Шмелев А.Д. Homo spuens: Символические жесты и их отражение в языке // Логический анализ языка. Образ человека в культуре и языке. М.:«Индрик», 1999,186-193.

Экслайн 1963 - Exline R.V. Explorations in the process of person perception: Visual interaction in relationship to competition, sex, and need for affiliation. - Journal of Personality, 31, № 1, 1963, 1-20.

Экслайн 1972 - Exline R.V. Visual interaction: The glances of power and preference// J.Cole (ed.). Nebraska symposium on Motivation (vol. 19). Lincoln: Univ. of Nebraska Press, 1972,163-206.

Элсуорг 1975 - Ellsworth P.S. Direct gaze as a social stimulus: the example of agression // LPliner, T.Krames, T.Alloway (eds.). Nonverbal communication of agression. New York, 1975,53-76.