Екатерина Михайлова. Я у себя одна, или Веретено Василисы
жүктеу/скачать 1.6 Mb.
|
| Да, но бесконтрольные выплески агрессии направо и налево — это краснолицая Марья Петровна, походить на которую тоже очень не хочется. Страшно стать ею или Горластой Санитаркой. Страшно быть и униженной, раздавленной. В модели отношений, основанной на зависимости и принуждении, вроде бы третьего и не дано. Это “третье” приходится выращивать искусственно, как жемчуг: подглядывать примеры уверенного, даже резкого, но прямого и великодушного поведения, растить самооценку, не зависящую от сиюминутного каприза партнеров, учиться “вовремя рычать” — обозначать свои границы. И очень часто движение к восстановлению или выращиванию своего достоинства начинается все-таки с “ассенизационных работ” — с прямого выражения подавленной агрессии, гнева.
Некрасиво? Как посмотреть. Бабу-ягу этот вопрос не волновал. Между прочим, он не волновал и Жанну д’Арк. Говорят, когда на Руанском процессе ей в очередной раз зачитали искаженный протокол ее показаний, национальная героиня Франции сказала святым отцам: “Если вы позволите себе еще раз так ошибиться, я надеру вам уши”. Меня не удивляет, что эта девушка не любила убивать — даже в бою; жестокость была ей не то чтобы не свойственна, а просто не нужна. Наша работа — благодаря тому, что происходит она в символическом, игровом пространстве, где настоящие только чувства, — позволяет рассмотреть черное пламя гнева в безопасном “сосуде”. Когда он проявлен, можно подумать и о более благородной форме, и о многом другом. Пока он отрицается, подавляется, направляется на себя саму или проявляется в виде пассивно-агрессивных провокаций, с ним невозможно сделать ничего. Вспоминаю еще одну работу, в которой все началось с довольно простого запроса: “Не могу разговаривать с мужем, подавляет его властность и надменность, постоянная готовность к критике. Открываю рот — и несу какую-то ахинею”, — говорила Елена, элегантная женщина и к тому же доцент кафедры. Мы мучились и бились, пытаясь разными способами “расколдовать” это косноязычие: и отодвигали Мужа на безопасное расстояние (нет-нет, не думайте ничего такого, этот Муж никогда не дрался, он проявлял свою агрессию исключительно словами или глухим молчанием, “неразговором”), и вспоминали душевное состояние на работе, где героиню считают хорошим лектором… Но никак не получалось “перетащить” его на собственную кухню. Все было без толку, пока один из “внутренних голосов” — тех, кто выдвигают версии и помогают осознать чувства, не сказал из-за спины героини: — Мои руки сжимаются в кулаки. Что же я хочу тебе сказать на самом деле?* — Мои руки не просто сжимаются в кулаки, они сжимают оружие: я убить тебя готова, вот что я тебе хочу сказать на самом деле! Огнемет мне нужен, а не воспоминания о том, как я хорошо чувствую себя на работе! И от Мужа остались одни угольки, как от мачехи с дочками в известной вам ситуации из “Василисы”. Заодно героиня спалила свои хорошенькие занавесочки и многое другое на этой кухне. Огнем была, разумеется, тоже она сама: при обмене ролями набрасывалась на высоченного Мужа (в каждой группе найдется крупная женщина на такие роли) и заваливала его на пол, скакала по воображаемой кухне, вскидывая руки: “Гори, прошлая жизнь; гори, страдание”. И в роли убийственного Огня говорила без умолку: “Ты, монумент без пьедестала, давай вались! Хватит изображать тут прыщ на ровном месте — по-человечески тебя в этом доме нету, нету, нету! Пусть и не будет, не будет, не будет! А это тряпье — память о том, как она тебя все порадовать хотела, все гнездышко вила!”. Много чего было сказано Огнем, пламя бушевало, прямо скажем, нешуточное. Елена посмотрела на буйство стихии из своей роли — я предложила ей слегка управлять Огнем, как бы дирижировать: руки выше — и пламя выше, и голос громче, и движения быстрее; и наоборот. Минуты три это происходило, а потом героиня опустила руки совсем — словно бросила оружие, — горько заплакала и сказала Кучке пепла — Мужу таковы слова: — Володька, куда ты подевался, во что превратился! Ну где же ты, зачем ты стал этим истуканом, мне так тебя не хватает! Ты же меня просто убиваешь каждый вечер на этой самой кухне! Я как мертвая становлюсь, а я жива… Что мы делаем, нельзя же так! “…Даже в наступавших грозовых сумерках видно было, как исчезало ее временное ведьмино косоглазие, и жестокость, и буйность черт. Лицо покойной посветлело и, наконец, смягчилось, и оскал ее стал не хищным, а просто женственным страдальческим оскалом”*. Она села на пол, баюкая поверженного Мужа; слезы текли рекой, и большая и решительная Ира, исполнительница роли Мужа, сделала то, что профессионал назвал бы “спонтанной терапевтической интервенцией”, а профессионал другого профиля сказал бы, что это сказочный мотив живой воды, животворной силы слез, как в “Финисте — Ясном Соколе”. Ира стала медленно-медленно подниматься, “оживать”: ее лицо было закапано чужими слезами, а в глазах стояли собственные; две женщины сидели в одинаковых позах, положив друг другу головы на плечи, как лошади стоят, и Елена говорила: о тоске, о страхе отвержения, о любви. О том, что проявление любых чувств для нее трудно, о потребности в родной душе, о том, какой на самом деле у нее замечательный муж и как он стал “монументом” не без ее помощи. О том, что она больше не позволит себя замораживать властным взглядом, а будет вспоминать эту сцену и делать что-нибудь неожиданное: пощекочет своего “властелина и повелителя” или запустит в него подушкой, а то и книжкой даст по голове, как в школе. И опять о любви. Все мы понимали, что “зверская расправа” с благоверным — это не только буквальное желание причинить боль или уничтожить реального человека, а еще что-то совсем другое: истребление ложного, бесчувственного “истукана” было истреблением маски, образа, а не живого существа. Более того, Муж смог предстать живым существом только после символической смерти — и не только своей, но и образа немой бессловесной жены, которая “умирала каждый вечер на этой кухне”. Между прочим, когда говорят, что чей-то брак нуждается в обновлении, “освежении”, как-то не задумываются, куда девать старый. Между тем, изжившие себя отношения именно умирают — и не всегда своей смертью, не всегда безболезненно. И многое еще мы понимали: например, что работали не с отношениями реальных людей, а с символическим “раскладом фигур” у героини в голове. Конечно, ее агрессия была направлена на вполне реального человека, но… Еленино собственное поведение, ее восприятие этого “реального человека” связано с ее личным опытом и особой формой реагирования на критику, холодность, молчание в ответ на вопросы. Если вы сейчас воскликнете: “Как, опять папа с мамой?” — я отвечу: “Да, опять”. Только и они здесь присутствуют в фоне не как реальные люди со своими биографиями, размерами обуви и паспортным возрастом, а как прообразы того типа взаимного “вымораживания”, который можно было видеть в начале сцены. Со своим фактическим прошлым мы, конечно, ничего поделать не можем. А вот с теми моделями, которые оно оставило у нас внутри, к счастью, все-таки что-то сделать можно. И эта работа могла повернуть в другое русло — возможно, с выражением агрессии не по адресу мужа, а непосредственно родителям. Но они — в реальности — уже пожилые люди, их всемогущество давно закончилось, и извлечь “огненную” ноту было бы куда трудней, реальность бы мешала. Разве что удалось бы попасть в какую-нибудь детскую сцену, где соотношение власти, обиды, подавленной злости и несоразмерность фигур привели бы нас практически в ту же тему. Фантазия же о всемогущем и недоступном для человеческих чувств Муже — и, разумеется, сознательный запрос героини на работу именно в этом направлении — позволили “разрядить” немалую часть обширных “пороховых погребов”. И не надо быть психоаналитиком, чтобы понимать, что существенная часть претензий к спутникам жизни — это переадресованные, перенесенные на другого человека чувства к самым важным людям начала нашей жизни, мамам-папам, бабушкам-дедушкам, сестрам и братьям. И разумеется, мы не отвечаем за само полученное нами наследство. Но за то, как мы этим наследством распоряжаемся и управляем, отвечаем именно мы. “Никто не может вызвать в вас чувство собственной неполноценности без вашего согласия” — так говаривала незаурядная женщина Элеонора Рузвельт. Для того чтобы искренне сказать “Да”, иногда нужно сначала рявкнуть, прорычать, выплюнуть “Нет” — или, по крайней мере, иметь такую возможность. В женских группах тема агрессии вылезает из каждого темного угла: постоянно нарушаемые границы, чувства бессилия и страха способствуют образованию “пороховых погребов”. Многие интуитивно ищут возможности разрядить опасные “завалы” мирными и даже творческими способами: одна пляшет фламенко, другая с наслаждением стреляет в арбалетном тире, третья в выходные яростно воюет с пылью и грязью, четвертая занимается боевыми искусствами, пятая вместе с мужем орет на стадионе, болея за любимую команду, шестая орет ничуть не тише, только на рок-концертах. Есть еще споры и книги, есть вызов, который бросает нам всем трудная работа, есть возможность смешно рассказать о неприятных нам людях или ситуациях, есть автомобили и совсем незатейливые дела вроде игры “дартс”. Разрядить некоторое количество своей “убойной силы” хорошо… но мало. Настает момент, когда с ней нужно познакомиться — осторожно и почтительно, не давая при этом себя зажарить, — в точности как с Бабой-ягой. “Ведьма” и “ведать” — слова однокоренные, и не только в русском языке. Горе уму, или невидим у баб ум — и дивен* Не верьте ей, что кружева и челка! Под челкой — лоб. Под кружевами — хвост. Белла Ахмадуллина Один мой знакомый — между прочим, профессор психологии — любит повторять, что воистину умные женщины — это те, кто успешно скрывает свой ум, дабы он не раздражал окружающих неуместным блеском. Другой, полагая себя человеком без предрассудков, с восхищением отозвался об общей приятельнице: “Такая умная — любого мужика за пояс заткнет!”. Он искренне считает, что выставил наивысший балл. Аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают. Оба эти высказывания принадлежат вполне милым и цивилизованным людям, отнюдь не женоненавистникам. Не сознательным женоненавистникам — пожалуй, так будет точнее. Поговорок типа “Курица не птица, баба не человек”, — они не употребляют: вульгарно. Вот изящную шутку про морскую свинку (“Женщина-ученый — это как морская свинка: и не морская, и не свинка”) — это да, это пожалуй. В сущности, оба господина представляют весьма почтенную традицию — уютно расположились в хорошей компании воспитанных джентльменов разных времен и народов. Хотите послушать? Легко! “Пишущая женщина совершает два преступления: увеличивает количество книг и уменьшает количество женщин”. Еще? “На ученую женщину мы смотрим как на драгоценную шпагу: она тщательно отделана, искусно отполирована, покрыта тонкой гравировкой. Это стенное украшение показывают знатокам, но его не берут с собой ни на войну, ни на охоту, ибо оно так же не годится в дело, как манежная лошадь, даже отлично выезженная”. Что, еще? “Думающие женщины — это те, о которых не думают”. Между прочим, очень приличные авторы: Шоу, Юлиан Тувим, Лабрюйер. Который где, не скажу. Представляете, идет телевикторина “Наши умницы”, восемь специально отобранных эрудиток отгадывают авторство вот таких или еще похлеще афоризмов, победительница получает “Британскую энциклопедию” в компьютерной версии. Не самый зловещий вариант телевизионного театра абсурда, между нами говоря. Все это довольно занятно хотя бы тем, что проливает скудный свет на дремучие мифы, касающиеся так называемого женского ума. Один из них гласит, что наличие интеллекта делает женщину непривлекательной и ведет ко всяческим огорчениям: ее не любят, она остается одинокой и несчастной, а там и характер портится от зависти — в общем, все плохо. Все знают, что это далеко не всегда так, но миф предполагает грандиозные обобщения и игнорирует всякие там причинно-следственные тонкости. Но если вдуматься в эту своеобразную кривую логику, которую принято приписывать именно женским рассуждениям, то получится, что так называемая “умная женщина” как раз тем и неприятна (или неудобна), что будет использовать это свое свойство для вышеупомянутого “затыкания за пояс”. Кого? Да уж наверное не соперниц на телевикторине. Получается, что в дискуссии о том, хорошо ли женщине быть умной, затронуты щепетильные моменты борьбы за лидерство, конкуренции и власти. А там, где затронуты интересы, трудно ожидать непредвзятых суждений. Заметим, что оба моих знакомых, высказавшихся по данному вопросу, возможность этого самого ума не отрицают, просто один находит его наличие довольно неудобным — как если бы речь шла о каком-нибудь физическом излишестве, которое лучше скрыть, а другой в качестве эталона подразумевает интеллект среднестатистического мужчины. За обоими высказываниями внятно просматривается личная позиция: умная женщина, как нынче говорят, напрягает. Но может быть, это вовсе не ее проблема? Дамы, чей ум признавался всеми, в истории немногочисленны. Это, разумеется, говорит лишь об условиях, в которых оное качество возможно было проявить. “Несчастненькими” их никак не назовешь. Властные, склонные к авантюрам, порой неразборчивые в средствах и связях, эти женщины даже как-то заставляют забыть о том, были ли они счастливы: политика, творчество или науки для них важнее. Может быть, дело в том, что высокое происхождение плюс чисто мужские ценности и амбиции просто позволили их уму развиваться? Были ли несчастливы Елизавета Английская или княгиня Дашкова, мадам де Сталь или Голда Меир? Да не более, чем их современники — монархи, писатели или политики. Похоже, что расцвет или увядание женского ума очень зависят от окружающей социальной среды, ее возможностей и предрассудков. Если окружающие смотрят на интеллектуальное развитие девочки косо и неодобрительно, с готовностью указать ей “ее место” (“Ты бы лучше за походкой последила, чем неизвестно зачем глаза портить!”), девочке оставляют не так уж много возможностей. Недаром многие замечательно умные дамы писали в мемуарах об одиноком детстве: недоглядели, не наставили на путь истинный, то есть — недотюкали. Чтение, размышления и наблюдения той окружающей жизни, какую Бог послал, — вот вам и источник последующей независимости суждений. А отсутствие практики отношений со сверстницами, умения щебетать, легко ссориться-мириться и прочее — залог трудных и часто чересчур серьезных отношений с миром вообще. И эти трудные отношения могут в свой час принести невиданные плоды: зоркий взгляд, чуткое сердце, силу духа. Много можно было бы привести свидетельств, но, поскольку свободный жанр позволяет мне иметь дело только с любимыми авторами, их и призову. Туве Янссон, создавшая мир муми-троллей, а позже — пронзительную взрослую прозу, пишет в автобиографической повести “Дочь скульптора”: “Если проплыть на лодке сотню миль по морю и пройти сотню миль по лесу, все равно не найдешь ни одной маленькой девочки. Их там нет, я слышала об этом. Можно ждать тысячу лет, а их все нет и нет. […] Я всегда прыгаю правильно, я уверена и сильна, а теперь я приближаюсь, подпрыгивая, к последнему морскому заливу, который мал и красив и при этом — мой собственный. Здесь есть дерево, на которое можно взбираться, дерево с ветвями до самой верхушки. Ветви похожи на лестницу Иакова, а на верхушке сосна сильно раскачивается, потому что теперь дует с юго-запада. Солнце успело взойти до утреннего кофе. Если даже тысяча маленьких девочек пройдут под этим деревом, ни одна из них не сможет даже заподозрить, что я сижу наверху. Шишки — зеленые и очень твердые. Мои ноги — загорелые. И ветер раздувает мои волосы”. Это — начало и конец новеллы “Морские заливы”*. Героине лет пять, у нее чудесные родители, они учат ее править лодкой, собирать грибы, “правильно прыгать” и уверенно чувствовать себя в лесу и на море; они к тому же творческие люди и любящие папа и мама. Но маленьких девочек в этом мире нет, и какими же идиотками эти самые маленькие девочки могут показаться ребенку, способному встать до света и отправиться на одинокую прогулку на “свой залив”! Путь нелегкий, достаточно известный и давший миру не одну незаурядную женщину. Обратите внимание, кроме уединения и надежных, прочных отношений в семье здесь есть возможность и желание самостоятельно исследовать мир, физическая свобода и удовольствие от движения. Есть — правда-правда, подумайте об этом минуту, и Вы придете к тем же выводам — любопытные экспериментальные исследования все на ту же тему гендерных различий, как они формируются непосредственным окружением ребенка. Так вот, по всему выходит, что маленьким девочкам предоставляется меньше свободы в самостоятельном исследовании окружающего мира — имеется в виду тот возраст, когда самостоятельное исследование — это выкидывание вещей из стенного шкафа, тщательные пробы “на зуб” всего, до чего удастся дотянуться, и выливание на себя стакана киселя, предназначенного для сбалансированного питания. Похоже, что девочек слишком рано (и вполне неосознанно) обучают не рисковать, не пачкаться, не стукаться лбом о ножки стульев. В историях, разыгранных на женских группах, столь ранний опыт встречается редко, но более поздние фрагменты родительских невольных “сообщений” — сплошь и рядом. Я могу вспомнить десятки занозой застрявших в памяти женщин скандалов из-за помятого платьица, потерянного банта или попытки рисовать не тем и не там — и практически ни одного сюжета, в котором мама похвалила бы дочку за то, что та самостоятельно догадалась, как открывается замок. Пусть это был бы замок пудреницы — какая разница, все равно такая самостоятельность у девочек, похоже, не приветствуется. Зато когда возникают затруднения, взрослые приходят девочкам на помощь быстрее и чаще: ну как же тут узнаешь, на что ты способна? Так что не удивительно, что другая история тоже связана с одинокими прогулками, только эта история — не о маленькой девочке, а о женщине-философе, женщине-писателе. Симона де Бовуар рассказывает о чрезвычайно трудном периоде своей жизни, когда “счастливая любовь”, в которой сплелось интеллектуальное партнерство и длящийся уже около года роман с Сартром, начала как бы растворять ее личность. Восхищение идеями партнера — это хорошо, но почему собственных идей стало приходить в голову все меньше? Ей всего двадцать с небольшим, у нее, как говорится, “все хорошо”: Париж, любовь, профессиональная перспектива. Откуда же это ощущение, что она теряет какую-то существенную часть себя, становится пассивной и внутренне несамостоятельной? Она принимает серьезное решение: на год уехать из Парижа, преподавать в Марселе, побыть одной. И существенной частью ее паломничества к себе становятся большие пешие прогулки — настоящие походы по восемь-десять часов, в старом платье, веревочных сандалиях. Все это происходит в те времена, когда молодая женщина, гуляющая по горам в одиночестве, кажется еще более странной, чем сейчас. Она попадает в непредсказуемые и порой рискованные ситуации, связанные с людьми, животными и стихиями. Она рискует подвернуть ногу или быть укушенной змеей — и ни души вокруг. Она учится отвечать за себя сама, рассчитывать свои силы и полагаться исключительно на них: “В одиночестве я бродила в туманах, лежавших на перевале Сен-Виктуар, и шла по краю Пилон де Руа, рассекая всем телом сильный встречный ветер, — он срывал с головы берет, который, крутясь, улетал вниз, в долину. И я была одна, когда заблудилась в отрогах Люберон. И все эти моменты, полные тепла, жизни и ярости, принадлежат только мне и никому более”. Она вернулась в Париж другим человеком — та, которую мы знаем как обладательницу пытливого и независимого ума, спустилась с этих гор в веревочных сандалиях: “Я знала, что теперь я могу во всем полагаться на себя саму”*. Почти невозможно понять, что в интеллектуальных способностях мальчиков и девочек действительно врожденное, природное, а что связано с социальными ожиданиями и различиями в воспитании. Родители относятся к мальчикам и девочкам по-разному, они их даже в младенчестве по-разному держат на руках. Более того, они по-разному ведут себя при детях разного пола. В классической работе “Психология половых различий” исследователи Стэнфордского университета проанализировали наиболее распространенные предрассудки, не подтверждающиеся экспериментально. Итак, заведомой неправдой является следующее: l. девочки более общительны и более внушаемы, чем мальчики; 2. у девочек более низкая самооценка; 3. девочки лучше обучаемы в отношении монотонных, исполнительских операций, а мальчики более “аналитичны”; 4. на девочек больше влияет наследственность, а на мальчиков — среда; 5. у девочек лучше развито слуховое, а у мальчиков — зрительное восприятие; 6. у девочек меньше выражена мотивация достижения, желание преуспеть. Четыре достаточно распространенных утверждения более или менее выдерживают жесткое непредвзятое рассмотрение в свете научных данных. Ничего сногсшибательного в них нет, это всем известные мнения, которые порой кажутся настолько само собой разумеющимися, что их даже экспертизе подвергать незачем. Но в том-то и дело — и, кстати, одна из серьезных заслуг авторов исследования, — что в представлениях о гендерных различиях экспертизе следует подвергать буквально все. Что они и сделали. Итак, более или менее верно следующее: l. у девочек лучше выражены речевые и языковые способности; 2. у мальчиков лучше выражены математические способности; 3. у мальчиков лучше выражена способность к зрительно-пространственной ориентации; 4. мальчики более агрессивны — и словесно, и физически*. Данные эти получены не вчера. И почему же они не перевернули житейских представлений о мальчиках и девочках, будущих тетеньках и дяденьках? При всем уважении к научной традиции, все это более чем условно, потому что очень трудно (если вообще возможно) отделить собственно способности, “данные” — от их судьбы в мире. Мир же встречает мальчика и девочку разными ожиданиями, причем с самого начала, с первого крика новорожденного. А ожидания — это не просто мысли, они материализуются во вполне конкретных действиях тех людей, которые круглосуточно формируют маленького ребенка. И, разумеется, они во многом сформированы “мифом пола”, который тем самым превращается в реально действующую силу, непосредственно участвующую в воспитании и обучении. До тех пор, пока он “носится в воздухе”, мы им дышим — и те, кто растят мальчиков и девочек, и случайный прохожий на улице с каким-нибудь дурацким замечанием, и школьная медсестра или как там у них в Стэнфорде эта должность называется. То, что объявлено неправдой “по науке”, может прекрасно “жить и побеждать” еще десятилетиями, путая и сбивая результаты более поздних исследований. А жизнь подсказывает, что гендерные стереотипы ох как живучи, и никакой фундаментальный труд им не указ. Например, в достаточно недавнем исследовании более двух тысяч американских детей в возрасте от семи до пятнадцати лет спрашивали: “Если бы ты встал(а) утром и обнаружил(а), что твой пол изменился на противоположный, что изменилось бы в твоей жизни?”. И вот — после нескольких десятилетий женского движения, феминистской публицистики и прочего — ответы (как мальчиков, так и девочек) поражают убийственным, презрительным отношением к женским способностям: “Если бы я стал девочкой, мне пришлось бы стать глупым и слабым”. “Если бы я стала мальчиком, я бы считала и решала задачки лучше, чем сейчас”. “Я могла бы когда-нибудь стать Президентом”. “Если бы я стала мальчиком, может быть, папа стал бы меня любить”. Вот так-то. И это — значительно более горькая правда, чем “объективная” истина экспериментальных исследований. Самое же поразительное вот что: первые свои представления о том, хорошо или плохо быть девочкой, что можно и нужно знать и уметь, а что — “лишнее” и не понадобится в жизни, мы усваиваем от тех, кто больше возится с нами в детстве, чьи голоса и прикосновения первыми встречают нас в мире. И в девяти случаях из десяти это женщины. Мужские голоса и образы присоединяются к “хору” позже. Они невероятно важны, но… скажите, кто проверял ваши домашние задания в младших классах? Кто заглядывал через плечо, пока вы, высунув от напряжения язык, сражались с четырьмя арифметическими действиями? И на что эти “кто-то” обращали больше внимания — на аккуратное, “красивенькое” ведение тетради или на то, что пример можно решить еще несколькими способами? На то, как обернуты учебники, — или на ваши вопросы, на “сто тысяч почему”? Например, Вера Кирилловна, любимая детьми и уважаемая в школе учительница младших классов, прямо говорит, что ей больше нравится учить мальчишек. Почему? “Без родительской поддержки все мои труды ничего не стоят. Матери девочек больше хотят, чтобы все было благополучно, чтобы ребенок старался. И все. К третьему классу девчонки уже какие-то нелюбопытные, лишний раз мозги не нагружают. С этим не поспоришь, это среда”. И глубокоуважаемая Вера Кирилловна — тоже часть этой среды, заметим мы не без печали… жүктеу/скачать 1.6 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|