Элджернон Генри Блэквуд Кентавр

Глава VII

Той ночью меня разбудил быстрый стук в дверь. Не успел я подняться, как Фрэнсис была уже возле постели. Зайдя в комнату, она сразу включила свет. Волосы разметались по плечам, укутанным в халат. Лицо сестры поразило мертвенной бледностью и выражало крайнюю тревогу, глаза казались огромными. Просто на себя не похожа.

Она быстро зашептала:

— Билл, Билл, просыпайся, скорее!

— Я уже не сплю. В чем дело? — тоже шепотом спросил я. Поведение сестры поразило меня.

— Слушай! — только и сказала она, глядя в пространство.

Во всем большом доме ни звука. Ветер стих, полная тишина. Лишь у меня в голове словно что-то ритмично постукивало. Часы на каминной полке показывали половину третьего ночи.

— Я ничего не слышу. Что тебя тревожит? — протирая глаза, спросил я. Видимо, спал я действительно крепко.

— Слушай! — очень тихо повторила она, подняв палец и переведя взгляд на дверь, которую не прикрыла за собой.

Ни следа обычного спокойствия. Страх завладел ею.

Не меньше минуты мы вслушивались в ночь, затаив дыхание. Потом Фрэнсис перевела взгляд на меня, побледнев еще больше.

— Он меня разбудил… — сказала она едва слышно и придвинулась к кровати еще на шаг. — Тот гул…

Голос ее дрожал.

— Гул! — безотчетно повторил я. Только не это! Землетрясение, даже вражеский обстрел, который бы обрушил крышу над головой, и те были бы лучше. — Что ты, Фрэнсис! Неужели?

Не зная, что сказать, я просто тянул время.

— Словно прогремел гром. Но не прошло и минуты, как звук донесся снова — из-под земли. Просто жуть берет.

Сестра говорила невнятно, не в силах совладать с собой.

Помолчав еще с минуту, мы оба заговорили, наперебой перечисляя возможные источники этого шума, хотя ни на миг не верили в их истинность: крыша обвалилась, в подвал проникли воры, кто-то взорвал сейфы в доме… Так дети успокаивают друг друга и оттягивают момент, когда все же приходится что-то предпринять.

— Конечно, там, внизу, кто-то ходит, — слетело с моих уст, когда я, спрыгнув с кровати и сунув ноги в шлепанцы, облачился в халат. — Не бойся. Я спущусь и проверю.

С этими словами я вынул из ящика комода пистолет, без которого никуда не выходил. Фрэнсис недвижно стояла возле кровати и молча наблюдала, как я его заряжаю. Затем я двинулся к открытой двери, шепнув:

— Оставайся тут, Фэнни. — Сердце бешено колотилось, не давая даже говорить нормально. — Скоро все разузнаю. Запрись на ключ, милая. Тут ты в безопасности. Говоришь, звук шел снизу?

— Из-под земли, — чуть дыша откликнулась она, указывая вниз.

Вдруг сестра ринулась вперед и заступила мне путь.

— Тихо! Слушай! — воскликнула она. — Вот, опять!

И наклонила голову набок, чтобы уловить звук получше. Глядя на нее, я застыл, не в силах сдержать дрожь.

Но ничто не шелохнулось. Из нижних комнат слышалось лишь тиканье и жужжание многочисленных часов. Сквозняк за нашими спинами втянул в комнату жалюзи на открытом окне.

— Я спущусь вместе с тобой, Билл, на один этаж, — прервала молчание Фрэнсис, — и останусь там с Мэйбл, пока ты не вернешься.

Жалюзи с протяжным вздохом встали на место.

Тут я и выпалил, не задумываясь:

— Значит, Мэйбл не спит. Она тоже слышала?

Даже не знаю, отчего ответ сестры вызвал в моей душе такой ужас. Все в этом мрачном, втянувшем нас в свои игры доме, где ничего не случалось, было так неопределенно, отчего только больше пугало.

— Мы повстречались в коридоре. Она как раз шла ко мне.

Но как бы я ни трясся внутри, виду все же не подал, и Фрэнсис этого не заметила. Мне казалось, что гул вот-вот накатит снова. Между тем стояла мертвая тишина. Лишь в ответ на мой вопрос о том, что же Мэйбл делает сейчас, сестра откликнулась сразу же, ничуть не медля, словно устав притворяться. С облегчением, по-детски беспомощно глядя на меня, Фрэнсис еле слышно сказала:

— Она плачет и куса…

Должно быть, выражение моего лица остановило ее. Тут я зажал ей рот обеими ладонями, но чуть позже, опомнившись, обнаружил, что прижал их к собственным ушам. То было невыразимо кошмарное мгновение. Испытывая почти физическое отвращение к тишине, я с удовольствием выпустил бы в воздух все пять пуль из пистолета — ясный и недвусмысленный звук выстрелов разрядил бы напряжение. В смятенной душе разобраться было невозможно. Признаюсь, на миг страх возобладал, кровь прилила к лицу, но вскоре отхлынула, взамен холодный пот окатил ледяной волной. Однако со всей определенностью могу заявить, что боялся я не за себя, не был то и страх перед болью или возможным увечьем: всеми фибрами души я стремился оказаться как можно дальше от тех мук и терзаний, что испытывал несчетный сонм иных существ. Тогда мною вновь овладело то первое впечатление от Башен как места заключения, узилища, где без всякой надежды страдают, отчаянно борются, желая вырваться из снедающего пламени, и несбыточно мечтают о побеге. Противиться нахлынувшему чувству было невозможно, столь неотступным оно оказалось. Щемящая тщетная надежда проникла во все поры.

Неведомо как справившись с обуревавшими меня чувствами, я взял сестру за руку. Та была холодна как лед. Я повел Фрэнсис к двери и дальше по коридору. Сестра, по всей видимости, не заметила, что я чуть не потерял сознание, и прошептала:

— Какой ты смелый, Билл.

Коридоры верхних этажей спящего дома были ярко освещены: идя ко мне, сестра зажигала свет повсюду, где рука нащупывала выключатель. Ступив на последний лестничный пролет, я услышал звук тихо прикрытой двери и понял, что Мэйбл поджидала нас. Когда я подвел сестру к комнате хозяйки, Фрэнсис постучала и дверь приоткрылась на дюйм. В комнате было совершенно темно, фигуры Мэйбл я не различил. Сказав мне торопливо на прощание «Билл, обещай, что будешь осторожен», Фрэнсис зашла внутрь. Я успел лишь сказать, что постараюсь вернуться побыстрей, а Фрэнсис пообещала никуда не уходить, и тут дверь захлопнулась, не дав ей договорить.

Но слова ее оборвала не только захлопнувшаяся дверь. Исчезновение Фрэнсис в темноте было столь мгновенным, будто она прыгнула внутрь, прямо на ту, другую женщину, стоявшую там, в непроглядной тени. Ибо одновременно с последним предложением прервался тянувшийся изнутри вой, словно рот зажали ладонью, чтобы я не услышал. И все же этот натужный жуткий вой донесся до моих ушей, что объяснило и резкий обрыв прощания, и странный прыжок.

Какое-то время я стоял в полной нерешительности, обмякнув до крайней степени, будто все кости разом вынули из тела, — такое действие произвел донесшийся вой. Я полностью лишился самообладания. Вряд ли когда мне приходилось слышать подобный звук прежде, разве что малые дети сходным образом подвывают, впав в ярость. Ни один взрослый в моем присутствии так не кричал. Просто кошмар, чисто зверь. Без сомнения, на заре веков людям нередко приходилось так выть, но, к счастью, в наши дни подобное выражение чувств известно немногим, да и услышав, не каждый его распознает.

Прежняя крепость членов вернулась, но теперь все тело горело, будто кости перед тем, как вставить на место, раскалили докрасна. Теперь я разрывался между желанием взломать дверь и войти или бежать — бежать прочь, спасаясь от страха, которому не в силах был глянуть в глаза.

Страшная сумятица чувств не позволила сделать выбор в пользу того или другого. Не раздумывая и, уж конечно, не анализируя, что следовало бы предпочесть ради сестры, себя самого или Мэйбл, я просто возобновил движение с того места, где оно прервалось. Отвернувшись от страшной двери, я медленно направился к лестнице, ведущей вниз.

Между тем отзвук того воя не утих, а от бившей меня дрожи зуб на зуб не попадал. Вой мерещился повсюду, словно исходил из пустых залов, откуда длинные коридоры вели в музыкальную гостиную, и даже несся снаружи, с прилегающих к дому лужаек. Из облетевшего сада, с уродливых террас сочился он в ночь, заглушая ропот, зов о помощи — незавершенный, неполный, будто стон, будто множество душ отчаявшихся узников исторгали его, глухо стеная от боли и муки.

То, что едва уловленный в спальне звук я распространил по всему дому и усадьбе, говорило, вероятно, о плачевном состоянии моих нервов.

Без сомнения, вой не стихал лишь в моем воображении. Но чем дольше я медлил, тем сложнее становилась задача, поэтому, подобрав полы халата, чтобы не оступиться в темноте, я медленно спустился в холл нижнего этажа. Ни свечи, ни спичек у меня не было. Хотя я хорошо представлял, где находятся в помещениях выключатели, покров тьмы, скорее, успокаивал: я ничего не видел, но и меня было трудно разглядеть. Пистолет оттягивал карман и время от времени касался бедра, отчего возникало дурацкое чувство, как у мальчишки, крадущегося с игрушечным ружьем. Напряженные нервы вибрировали во тьме, пробуждавшей архаический ужас. Пистолет мог успокоить разве что ребенка у меня в душе.

Ночь выдалась не совсем непроглядная, на застекленной парадной двери виднелись железные засовы, а в холле я различал массивные деревянные кресла, зев камина, колонны, поддерживавшие лестницу, и круглый стол в центре с разложенными книгами, смутно заметными цветочными вазами и корзинкой, куда складывали визитные карточки гостей. Кроме того в комнате была стойка для тростей и зонтов, на полке расположились железнодорожные справочники, телефонная книга и стопка бланков для телеграмм. Отовсюду доносилось тиканье часов, походившее на звук легких шагов. Свет со второго этажа освещал кое-где участки пола.

Какое-то время я выжидал, давая глазам привыкнуть к полумраку и одновременно решая, с чего начать свои поиски. За одним из больших окон змеился плющ… Вдруг что-то захрипело во внутренностях высоких напольных часов возле входной двери — уродливо-громоздких, преподнесенных прихожанами бывшему владельцу Башен, — и, предваряя бой, который должен был вот-вот раздаться, я быстро принял решение. Если в ночи крылся кто-то еще, он мог воспользоваться моментом и подкрасться, когда часы начнут бить.

На цыпочках, стараясь ничего не задеть, двинулся я направо, к коридору, ведущему в столовую. В противоположном крыле располагались кофейная комната и гостиная, а также прочие апартаменты хозяина, теперь державшиеся закрытыми. Мысль о сестре, которая со второй перепуганной женщиной сидела наверху в спальне, ускорила мои шаги.

К удивлению, дверь в столовую оказалась открыта. Ее недавно отворили. Помедлив на пороге, я вгляделся в темноту, ожидая увидеть чью-то фигуру в сгустившейся тени возле буфета или по другую сторону, под портретом мистера Франклина. Но комната была пуста, ничьего присутствия я не ощутил. Сквозь полукруглые окна, выходившие на веранду, проникал мерцающий свет, даже отражавшийся на полированной поверхности стола, который обступили контуры пустых стульев. Два из них, с высокими резными спинками, стояли друг против друга у концов стола. На фоне неба виднелись силуэты искривленных деревьев на верхней террасе и величественные вершины веллингтоний с нижних. Огромные каминные часы тикали совсем редко, словно у них кончался завод, и слепо глядели на комнату бледным циферблатом. Подавив желание включить свет (пальцы мои даже сомкнулись было на спасительном рычажке), я осторожно пересек комнату, так что не скрипнула ни одна половица, не сдвинулся ни один стул, когда я слегка опирался на их спинки. Не отклоняясь ни вправо, ни влево, ни разу не обернувшись, двигался я вперед.

Теперь передо мной простирался длинный коридор, заставленный бесценными предметами искусства, который вел через несколько прихожих в просторную музыкальную гостиную, но я задержался, прежде чем ступить в него. Переход этот, куда слабый свет проникал из ряда окон слева, выходивших на веранду, был очень узок, стесненный множеством полок и вычурных столиков. Не то чтобы я боялся сбить какую-нибудь вещицу по дороге: больше заботила невозможность разминуться в такой тесноте с кем бы то ни было. Если подобная встреча произойдет. И тут я отчетливо осознал, что в коридоре не один: в неживой атмосфере, среди выпирающих углов мебели, ощущалось чье-то присутствие, причем так явно, что я инстинктивно стиснул в кармане рукоять пистолета, прежде чем успел об этом подумать. Либо кто-то прошел тут совсем недавно, либо же поджидает в дальнем конце, спрятавшись за одним из выступов, пока я не миную его. Тот самый человек, что открыл дверь в столовую. Стоило понять это, как вся кровь отхлынула от сердца.

Вперед меня гнала не смелость, а ощутимый подпор сзади, лишавший возможности отступить: словно толпа подталкивала меня, теснясь все плотнее, словно бы я уже наполовину был втянут в необъятную тюрьму, где отовсюду раздавались вопли и скрежет зубовный, где червь не умирает и пламя не угасает. Не могу ни объяснить, ни обосновать, откуда нахлынула на меня эта буря эмоций, пока я стоял и вглядывался в тишину перехода к музыкальной гостиной, могу лишь повторить, что не отвага, а страх утонуть в необъятном океане страданий и сочувствия к страдальцам толкнул меня дальше.

По крайней мере, органы чувств не подвели: мозг даже отмечал впечатления значительно острее и точнее, чем обычно. К примеру, я отметил, что обе двери, обитые зеленым сукном, расположенные по ходу коридора и разделяющие его на небольшие отсеки, стоят нараспашку, а при слабом освещении заметить подобное было не так-то просто. И еще взгляд задержался на листьях пальмы футах в десяти впереди — они еще покачивались от движения воздуха, кто-то совсем недавно прошел мимо растения в кадке. Длинные темно-зеленые листья помахивали, словно руки.

Крадучись, стараясь ступать совсем бесшумно по японским циновкам на полу, я двинулся наконец вперед, причем внутренне испытывал некую гордость, что умудряюсь еще владеть собой.

Путь казался бесконечным. Не имею представления, насколько быстро или медленно я продвигался, но по дороге внимательно всматривался в окружающие предметы, и особенно пристально — в проемы. Когда я миновал первые обитые сукном двери, коридор расширился, создав укромный уголок с книжными полками, а вдоль стен стояли диванчики и маленькие столики для чтения.

Вскоре проход вновь сузился. Окна здесь стали выше и уже, а вдоль стен застыли мраморные античные статуи, глядя на меня, словно из мира мертвых. Их белые бесстрастно сияющие лики видели меня, но ничем этого не выдавали. Вот я прошел и через вторые двери. Их створки, как и у первых, были крюками зацеплены за кольца в стенах. Все двери раскрыты — и совсем недавно.

Наконец я вошел в последнее расширение коридора — прихожую перед самой музыкальной гостиной, для людей, которым не хватило места в зале во время молитвенных собраний, что проводились здесь. От большого зала ее отделяла не дверь, а тяжелые портьеры, обычно задернутые. Но теперь они были широко раздвинуты. Именно там я ощутил, что полностью окружен. Толпа, подпиравшая сзади, обтекла меня и теперь поджидала и впереди, а в воздухе над головой сонм сгустился и застыл на мгновение. Но тут же бурлящее движение возобновилось в полной, глухой тишине — такая бывает в пещере глубоко под землей. Я ощущал заключенную в ней муку, страстное стремление и потуги вырваться на свободу. Из полутьмы проступали молящие лица, жаждущие, но потухшие глаза, запекшиеся пересохшие губы, рты, разверстые в беззвучном крике, а источаемое ими безысходное отчаяние и ненависть заставили жизнь во мне замереть от тщетной жалости. Невыносимость надежды, которой не дано было осуществиться, окутывала все.

Причем сонм этот был не един, как я вскоре осознал, их было множество, ибо стоило одной части слишком близко подойти к порогу освобождения, как ее тут же оттянули назад и не дали вырваться. И здесь был раздор. Им-то и питалась Тень, которая вообразилась мне несколько недель назад, в ней барахталась, как в бездонной яме, откуда нет выхода, тьма потерянных душ. Слои смешивались, нескончаемо борясь между собой. Именно в этой зловещей Тени узрел я прежде внутренним оком Мэйбл, но теперь был уверен, что за ее беспомощным призраком видел у самого страшного зева Тени еще одну темную фигуру, по чьей воле пребывала здесь беспросветная бездна горя без возможности утешения… Сонм двинулся на меня.

Какие-то звук и движение помогли мне прийти в себя. Напольные часы в дальнем конце зала пробили три часа. Бой часов и был тем звуком. А движение?.. Зал в самом центре пересек чей-то силуэт. Тут же меня вновь охватил острый страх за собственную жизнь, а рука сжала рукоятку дурацкого пистолета. Я отступил в складки портьеры. Силуэт приближался.

Отчетливо помню все подробности. Вначале надвигающаяся тень показалась мне гигантской, намного выше человека, но по мере приближения я неосознанно соотнес ее с отблескивавшими в лунном свете органными трубами. Вышло, что роста она была вполне человеческого.

Затих отголосок последнего удара часов. Тогда донесся звук шагов, скользящих по натертому полу. Он сопровождался монотонным бормотанием, будто еле слышно читали молитву. Фигура говорила. Это была женщина. А перед собой обеими руками она несла какой-то слабо светившийся предмет — стакан воды. И тут я узнал ее…

Оставалась еще пара секунд до того момента, как она поравняется со мной, и я ими воспользовался, отступив подальше и распластавшись у стены. Голос прервался, пока женщина плотно задергивала портьеры за собой одной рукой. Не заметив моего присутствия, хотя, потянув за шнур, даже коснулась моего халата, она возобновила свое жуткое торжественное шествие и углубилась в коридор.

Потом бормотание возобновилось, причем каждое слово доносилось очень отчетливо. Женщина шла с высоко поднятой головой, словно во главе процессии:

— Даже капля холодной воды, поднесенной во имя Него, смочит их пылающие языки⁴⁸.

Фраза повторялась вновь и вновь, затихая по мере того, как женщина отходила все дальше, пока наконец и голос, и фигуру не поглотили тени в дальнем конце коридора.

Трудно сказать, сколько времени я стоял, вжавшись спиной в стену, кутаясь в шторы и пытаясь спрятаться, пока не осмелился хотя бы выпростать руку. Ужас, что эта женщина сейчас вернется, мало-помалу отступал. Порождения, вызванные на свет ее появлением, исчезли; я остался один в утробе этого гнусного здания… Неожиданно пришло в голову, что наверху меня ждут перепуганные женщины; я весь взмок и дрожал теперь еще и от холода.

Позднее я постарался восстановить в памяти все, что произошло. Вспомнилось, с каким трудом я оторвался от стены, покидая спасительную тень моего угла, и ступил в сумерки коридора. Вначале робко двинувшись бочком, я понял, что так идти невозможно, отважно развернул плечи и стремительно зашагал, не обращая внимания на то, что домашний халат, развевающийся от быстрой ходьбы, едва не сшибал антиквариат, расставленный в коридоре. Ветер, печально завывая за высокими узкими окнами, проникал и в здание; сквозняк пробирал до костей, а я содрогался от мысли, что женская фигура вновь выступит из-за угла или из алькова.

Но не страшился ли я чего-то еще сильнее? Не могу сказать. Знаю только, что, когда первые двери, обитые зеленым сукном, захлопнулись позади, а до вторых оставалось совсем недалеко, раскат грома настиг меня с такой чудовищной силой, как будто вырвался из потустороннего мира. Он потряс здание до самого основания. Теперь я был ближе к источнику звука, чем тогда, в гоблинском саду. Гулкий, как удар колокола. Оцепенение сковало меня, даже страх отступил, а я как заколдованный напряженно вслушивался в его раскаты. «Это и есть гул, — промелькнуло в оглушенном мозгу, и, думаю, я прошептал почти в голос: — Врата закрываются».

Гром, казалось, шел отовсюду, однако не заглушал свист ветра за окном, поэтому я даже усомнился в своем слухе. Он исходил из-под земли — грохот безжалостно захлопнувшихся врат, сотрясших землю, — последний роковой раскат. Помощи несчастным ждать неоткуда — створки сомкнулись.

Меня захлестнула жалость, агония горькой и тщетной ненависти, выплеснувшейся наружу. Это изменило увиденный мною образ женщины. Та словно снизошла с небес утолить жажду страждущих; а что же мужчина — или мужчины? — они лишь покрыли весь мир непроницаемым слоем убеждений и Догм!..
Я пересек гостиную, избегая взгляда на портрет, — а вдруг он довольно улыбается? — и наконец достиг холла, куда падал свет верхнего этажа, такой яркий в сравнении с сумраком коридора. Все двери я аккуратно затворил за собой; но вначале мне пришлось их открыть: женщина закрыла их все. По лестнице я уже бежал наверх, перешагивая через две ступеньки. Сестра стояла напротив спальни Мэйбл. По лицу ее я понял, что она тоже слышала. Спрашивать было незачем. Я быстро сообразил, что сказать.

— Там ничего нет, — пробормотал я и поверхностно описал, что видел: — Внизу все тихо и спокойно.

Да простит меня Бог за эту ложь!

Фрэнсис кивнула, бесшумно закрыв за собой дверь спальни Мэйбл. Сердце у меня заколотилось, а потом замерло.

— Мэйбл… — сказала сестра.

Это прозвучало приговором.

Я попробовал протиснуться мимо сестры и войти в комнату, но она предостерегающе подняла руку. Фрэнсис полностью владела собой.

— Тише! — сказала она вполголоса. — Я успокоила ее и дала глотнуть бренди. Теперь она спит. Не будем ее тревожить.

Сестра потянула меня в глубь лестничной площадки, и, как только мы отошли, часы в холле пробили половину четвертого. Получается, я простоял внизу в коридоре полчаса.

— Тебя не было так долго, — просто сказала Фрэнсис. — Я боялась за тебя…

И она стиснула мне руку липкой и холодной ладошкой.

Глава VIII

Затем, тем ранним предзимним утром в недрах настороженно прислушивавшегося к нашим речам дома, сестра в немногих словах поведала мне кое-что о Мэйбл. Голос Фрэнсис звучал чуть отстраненно. Ничего необычного или чрезвычайного не было в этом повествовании, собственно, я и сам почти обо всем догадался. Однако время и место, общая атмосфера усилили воздействие: Мэйбл считала себя безвозвратно потерянной и проклятой.

Впрочем, о том, что она любила супруга столь самозабвенно, что полностью вверила ему свою душу, я не предполагал, скорее всего, оттого, что вообще не очень задумывался об этом. Об ее «обращении» мне было известно, но полная искренность, с которой Мэйбл приняла самые жестокие и мрачные из догм мужа, неприятно поразила меня. В любви более слабая натура, конечно, оказывается податлива внушению. Этот же господин столь ярко внушил картину своего излюбленного «озера огненного и серного», что она уверовала в нее. Страхом загнал он жену на небеса, скроенные по его лекалу, в миниатюре представленные на земле усадьбой его Башен. Скорбная схема небес из горстки спасенных и миллионов проклятых навеки включала и собственный загончик для паствы, куда он поместил жену, прежде чем та это осознала. Собственный разум перестал ей принадлежать. И теперь подобный склад мыслей поддерживала миссис Марш, хотя и смягченный, как полагала сестра, толикой робкого суеверного милосердия.

Но я не в силах был понять, не говоря уж о том, чтобы принять внутренне тот факт, что все попытки молодой вдовы за целый год, проведенный за границей, стряхнуть с себя страх посмертной кары и вернуть более ясное состояние ума, свойственное ей до того, как этот религиозный захватчик парализовал ее волю, оказались безуспешны. Она вернулась в Башни, чтобы вновь обрести потерянную душу, но обнаружила, что утрата безвозвратна. Прояснить разум не получалось. После устранения жуткого внушения бедняжка ощутила крушение всего, чему он ее учил, но тщетно пыталась восстановить мир и красоту, разрушенные его учениями. Опустевшее место зияло чернотой. Пытаясь вновь обрести радость жизни и беззаботность, она натолкнулась на ненависть и дьявольский расчет. Человек, которого она самозабвенно любила и которому вверила душу, оставил ей в наследство лишь неугасимый ужас проклятия. Его образ мыслей сковал ее и не давал вырваться.

Обо всем этом Фрэнсис поведала мне много короче, чем я тут передал. Но во взгляде и жестах, сопровождавших лаконичный рассказ, ощущались огромная убежденность и мрачный драматизм, которые в полной мере не удалось передать. Речь шла о вещах, столь далеких от того мира, в котором я жил, что не раз на моих губах возникала сочувственная улыбка, однако, взглянув на себя в зеркало, я увидел вместо нее уродливую гримасу. Смеху не было места той ночью.

Сколь ни невероятным было произошедшее для двадцатого века, однако малодушное слово «бред» ни разу не возникло у меня в мозгу. Я помнил о зловещей Тени, об акварелях сестры, безволии хозяйки, как бы лишившейся всех личных черт, о необъяснимом громоподобном гуле и фигуре миссис Марш, исполняющей свой полночный ритуал — такой наивно-трогательный и жуткий. Невзирая на всю независимость воззрений, меня пробрала дрожь.

— Мэйбл больше нет, — от этих слов сестры новая волна дрожи охватила меня. — Он убил ее, бросив в свое «озеро огненное и серное».

Я молча смотрел на нее, как в кошмаре, где все пошло противоестественным образом.

— Убил в «озере огненном и серном», — повторила она чуть слышно.

Я испытал страстное желание сказать что-нибудь ясное и разумное, чтобы разогнать удушающий ужас, и вновь зеркало, повинуясь всеобщему здесь закону искажения, отразило вместо ободряющей улыбки пустую ухмылку.

— То есть, — тоже совсем негромко, заикаясь, выдавил я из себя, — вера ее угасла, а ужас остался?

Чтобы не смотреть больше на свое отражение, я отошел от зеркала.

Сестра медленно кивнула, словно на голову ее давила большая тяжесть. По лицу разлилась пепельно-серая бледность.

— То есть, — громче переспросил я, — ты хочешь сказать, что она — сошла с ума?

— Она во власти кошмаров, — прошелестел ответ сестры. — Мэйбл утратила душу. Ее душа — там! — Фрэнсис дрожащей рукой указала вниз. — И она ее тщетно ищет…

Слово «душа» помогло мне встряхнуться и обрести крупицу здравого смысла. Я воскликнул:

— Но ведь ужас бедняжки не… не заразен, он не может перекинуться на нас! И уж конечно не способен преобразовываться в чувственные ощущения — тактильные, зрительные и даже слуховые!

Но тут она меня перебила, быстро, почти нетерпеливо заговорив с той же убежденностью, как первый раз, когда пробудила меня той ночью:

— Именно ее ужас пробудил других . Приблизил к ним. Они преследуют ее. А попытки Мэйбл противиться дали им к тому же надежду, что вырваться все же возможно. Они не прекращают попыток ни днем, ни ночью.

— Вырваться! Другие! — возникшее было во мне возмущение тут же улеглось. Меня вновь охватила дрожь. Думаю, в тот миг я мог поверить любому ее слову. Спорить было тщетно.

— Его непреклонная вера и верования его предшественников, — отвечала она столь уверенно, что я даже обернулся посмотреть, не стоит ли кто у меня за спиной, — осели тут повсюду густой тенью. И для несчастных душ, заключенных тут неколебимыми представлениями, отсюда не было выхода, как из каменного мешка, пока попытки Мэйбл порвать путы не пустили внутрь немного света. Теперь неисчислимые толпы тянутся к слабому лучу в поисках выхода. И если ей удастся освободиться, она принесет освобождение и всем им!

У меня перехватило дух. Неужели предшественники мистера Франклина, прежние владельцы Башен, также обрекали на вечное проклятие весь мир за пределами круга своих единоверцев? Может быть, здесь крылась разгадка ее непонятных рассуждений о «слоях», стремящихся одержать верх друг над другом? Но если душа человека сохраняется после смерти, не могут ли сильные убеждения оказывать на нее влияние даже тогда?

Вопросы просто захлестнули меня и, не в силах ни на чем остановиться, я лишь в полном замешательстве молчал, хотя молчание это явно затянулось и стало неловким. Выходила невероятная смесь из похожих на истинные объяснений и тех, против которых восставало все мое существо, так многое прояснялось, но в то же время остальное делалось еще беспросветнее. Слова сестры действительно представляли истолкование череды моих ощущений и отвратительной мешанины переживаний — бесплодной борьбы, мук, сострадания, ненависти, желания вырваться, — но такое натянутое, что, если бы не сила убеждения, звучавшая в ее голосе, я ни на секунду бы ей не поверил. Теперь же я пребывал в очень странном состоянии: не мог ни мыслить ясно, ни возразить ничего против удивительных ее утверждений, высказанных в коридоре зябким ранним утром, когда всего лишь тонкая стена отделяла нас от Мэйбл. Причем, припоминаю, стоило ее словам прозвучать, вокруг нас словно сгустился дух инквизиции и забил черными крылами над головой.

На секунду все же здравый смысл пробился наружу. Я повернулся к сестре.

— А как же гул? — спросил я чуть громче, стараясь придать голосу твердости. — Тот грохот затворяющихся врат? Мы ведь все его слышали? Он также лишь субъективен?

Фрэнсис как-то чудно озиралась, пугая меня еще больше. Я повторил свой вопрос еще раз, почти сердито, и с нетерпением ждал ее ответа.

— Какой гул? — спросила она невинно. — О каких затворяющихся вратах ты говоришь?

Но лицо ее совсем побелело, на лбу заблестели капельки пота. Пошатнувшись, сестра ухватилась за спинку стула и вновь быстро, исподтишка, оглянулась, отчего кровь застыла у меня в жилах. Я понял: Фрэнсис меня вовсе не слушала, вслушивалась в иные звуки.

Последнее открытие пробудило во мне значительно более сильные переживания, чем простое желание получить объяснение. Теперь я не только не ждал ответа, но даже страшился его услышать. С растущим ужасом я понял, что тогда пришлось бы поведать о моих странствиях внизу, что закрепило бы испытанное там в реальности и тем повысило бы реальность всего в целом. Пожалуй, Фрэнсис могла бы объяснить и это!

Все еще настороженно прислушиваясь, она подняла голову и взглянула мне прямо в глаза. Губы ее дрогнули. Слова долетели ко мне как бы издалека, словно камень упал в глубокий колодец: его судьба скрыта, но ясна.

— Мы с ней в одной лодке, Билл. Вместе. Интерпретации наши отличаются, потому что каждый из нас видит лишь одну из частей. Мэйбл же в самой сердцевине.

Мною овладело дикое желание что-нибудь сломать. Отчего бы ей не выразиться прямо, без всяких уклонений! Если бы мне только удалось высказать словами то, что немо вопияло внутри! Если бы только что-нибудь произошло! Все эти экивоки лишь туманили разум и ничего не проясняли. Ужасный смысл ее слов на секунду вынырнул на поверхность, поразив меня, словно молнией, но почти тотчас потонул снова.

Но это не прошло вовсе без пользы. Ко мне вернулся дар речи. Я не особо верил в то, что произнесли мои уста, но тогда мне показалось разумнее сказать именно такие слова. Сознание при этом пребывало в приглушенном состоянии, далеком от ясного соображения.

— Да, Фрэнсис, думаю, ты права и мы с ней в одной лодке, — я хотел сказать это громко и даже с напором, но только прошептал, чтобы предательская дрожь не испортила все дело, — и именно поэтому, дорогая сестренка, мы с тобой уезжаем завтра, даже сегодня, поскольку день уже наступил, покидая этот дом проклятых навсегда. Мы едем назад в Лондон.

Фрэнсис подняла на меня глаза, и меня поразило выражение крайнего смятения на ее лице. Причем вызвали его отнюдь не мои слова, а звук, который она услышала, такой слабый, что без ее указания я бы не понял, откуда он шел. Вот вновь раздался он в ночи, скрежет зубовный. А вслед за ним тихие шаги: кто-то крался к двери.

У меня на мгновение даже голова закружилась. Сестра ринулась мимо меня к двери, и вначале я хотел удержать ее, но во взгляде у нее появилась такая решительность, что я счел разумным последовать за нею, доверившись ее импульсу. Пистолет в кармане снова бесполезно ткнулся об ногу. Я был возбужден сверх всякой меры и стыдился признаться себе в этом.

— Держись ближе ко мне, Фрэнсис, — успел я сказать хриплым голосом.

И тут дверь распахнулась, луч света упал на женскую фигуру, быстро удаляющуюся от нас по коридору. А возле лестницы виднелась в густой тени другая фигура, манившая Мэйбл к себе.

— Не дай им завладеть ею! Скорей!

Крик резанул мне уши, и через мгновение мы подхватили Мэйбл с обеих сторон. Это было ужасно. Нет, Мэйбл не сопротивлялась, напротив, она сразу обмякла и повисла у нас на руках мертвым грузом. А зубы ее продолжали скрежетать. Даже рука Фрэнсис не остановила жуткий этот звук…

Мы отнесли ее обратно в спальню, где она отчасти успокоилась. Будто буря пронеслась. Все кончилось так быстро, что заставило сомневаться в реальности произошедшего. Словно случилось это не с нами, а всплыло на мгновение из памяти. Мэйбл почти сразу уснула, как если бы ходила во сне. Не знаю. Я не задавал тогда никаких вопросов, просто молча находился рядом, хотя защиты от меня требовалось не больше, чем мне от пистолета. Фрэнсис странным образом действовала очень уверенно и собранно… Какое-то время я бесполезно подпирал дверь, пока Фрэнсис со вздохом не сделала мне знак идти к себе.

— Подожду у тебя в спальне наверху, пока ты не придешь, — шепнул я.

Однако, выйдя в коридор, дальше не пошел, чтобы уловить первый же призыв о помощи. В темном коридоре простоял я так около четверти часа, когда Фрэнсис вышла из спальни Мэйбл, тихо притворив за собой дверь. Перегнувшись черед перила, я хорошо ее видел.

— Я зайду к ней около шести часов, когда рассветет, — шепотом сказала она. — Бедняжка спит крепко. Не стоит дежурить. Если что-нибудь случится — я позову… лучше, наверное, оставить твою дверь приоткрытой.

И она поднялась к себе, бледная, как привидение.

Но я сначала проследил, как она легла, сам же не стал ложиться, проведя остаток ночи в кресле возле открытой двери, чтобы услышать любой шорох. Вскоре после пяти часов ключ в двери Фрэнсис повернулся и сестра спустилась к Мэйбл. Перегнувшись через перила, я подождал, пока она не появилась снова и благополучно поднялась к себе. Сестра закрыла свою дверь. Видимо, у подруги все было спокойно.

Только после этого я лег, но так и не уснул. Все треволнения этой ночи не шли у меня из головы, а особенно застряла в памяти одна деталь, которую, я надеялся, сестра не заметила: безмолвную темную фигуру экономки, поджидавшую у подножия лестницы, — без сомнения, поджидавшую Мэйбл.

Глава IX

Дальше мне осталось лишь наблюдать в роли зрителя. Во-первых, сестра не сомневалась в своих действиях, а во-вторых, всю ответственность за то, что мы оставим Мэйбл одну, Фрэнсис возлагала исключительно на мои плечи, и такой ноши мне не хотелось. Да и к тому же, когда мы втроем встретились в тот день, все пошло обычным чередом, без малейшего напряжения, поэтому оказалось совсем неловко выдвигать причину для внезапного отъезда. По меньшей мере это выглядело бы дезертирством. В общем, я не в силах был ничего предпринять, а Фрэнсис собиралась остаться в любом случае. Поэтому мы никуда не уехали. Ночные происшествия всегда представляются преувеличенными и искаженными при ярком свете дня — нельзя ни воссоздать кошмар, ни объяснить, отчего он был столь непередаваемо ужасен.

Я проспал до десяти часов, а когда собрался позвонить, чтобы мне принесли завтрак, на подносе обнаружил записку от сестры. Она писала, что Мэйбл вновь вполне в себе и ничего о ночных похождениях не помнит; нет необходимости ни в каких энергичных мерах; следует вести себя по отношению к хозяйке как обычно, словно мне ничего не известно. «И если не возражаешь, Билл, давай не будем упоминать ни о чем и в разговорах между собой. Если начать обсуждать подробности, дело раздуется до неузнаваемости, поэтому лучше молчать. Сожалею, что побеспокоила тебя без всякой необходимости, я просто поддалась экзальтации. Прошу, забудь все, что я тебе наговорила». Вначале она написала вместо «все» — «ту чепуху», но потом вычеркнула. Она стремилась убедить меня, что мы все стали жертвой истерического состояния, которым была насыщена минувшая ночь, и я молча проглотил предложенное объяснение, хотя оно меня ничуть не устраивало.

Оставалась еще неделя нашего пребывания, и мы дожили в Башнях до последнего дня без всяких дурных последствий. Хотя порой желание бежать, оказаться как можно дальше от этих стен становилось почти невыносимым, но я все же сдерживал его, наблюдал и размышлял. Ничего не происходило. Как и прежде, никакого развития, никаких взаимодействий между причиной и следствием, а уж кульминациями и не пахло. Жизнь наша в усадьбе лениво покачивалась, как длинная штора на ветру, и можно было лишь догадываться, откуда взялся сквозняк и зачем тут вообще эта штора. Конечно, романисту не составило бы труда оформить странный этот материал во внятную последовательность эпизодов, которые вполне способны были бы вызывать читательский интерес, но не были бы правдой.

Поэтому перед вами не повесть, а записи о том, как это было. Ничего не случилось.

Возможно, моя сильная неприязнь к наступлению ночи объяснялась исключительно возбужденным воображением или же меня вывело из себя решение Фрэнсис спать в одной комнате с Мэйбл. Так или иначе, нервы были постоянно напряжены. Я непрестанно ожидал любого события, после которого тут нельзя будет более оставаться, но, конечно, случай так и не представился. Я спал вполглаза, оставлял дверь приоткрытой, чтобы услышать каждый шорох, даже крадучись разгуливал по нижнему этажу, пока все спали в своих постелях, но ни разу ничего не обнаружил: все двери были заперты, экономка больше не появлялась, в коридорах и переходах не слышно было ничьих шагов. Ни разу не раздался больше и гул. Тот жуткий, утробный гром, вызвавший во мне глубочайший ужас, не поднимался больше из бездны, откуда дважды доносился прежде. И хотя разум безоговорочно отказывался принять мрачную причину, она все же невероятно сильно господствовала надо мной. Попытка к бегству Мэйбл не удалась, и врата безжалостно закрылись. Она потерпела неудачу, прочие отчаялись. Таково было объяснение, витавшее в той части мозга, где под воздействием чувств рождаются намеки, еще не одетые в слова. Но я так и не выпустил его на свет.

Но если уши мои были отверсты, то и глаза также зрели, и ни к чему было бы притворяться, что я не замечал сотен подробностей, легко поддававшихся безрадостному толкованию, прояви я слабость так поступить. Некий защитный барьер вокруг меня рухнул, и снаружи бродил ужас, пробуя протиснуться во все щели. Признаю, значительная доля этих деталей возникла в развитие смутных ощущений, которые после событий той ночи и разговора с Фрэнсис проявились в виде мыслей. Поэтому я не стану здесь о них писать, так же как не упоминал о них никому на протяжении той нескончаемой последней недели в Башнях. Жизнь текла в точности так же, как и прежде: Мэйб столь же бесцветная и внешне спокойная, Фрэнсис молчаливая, бесконечно-тактичная, самозабвенно посвятившая себя спасению подруги.

Те же глупые обеды и ужины, скучные долгие вечера, уродство дома и усадьбы, от которых никуда не деться, и Тень, оседающая на всем таким густым слоем, что он казался почти вещественным. Единственными дружелюбными существами в этом враждебном и жестоком месте были малиновки. Птички бесстрашно скакали по нелепым террасам, подлетая к самым окнам дома. Одни малиновки знали радость и танцевали, не веря, что зло вообще возможно в сияющем мире Господнем. Они доверяли всем, в их мироздании не было места для ада, проклятия и озер из огня и серы. Я полюбил этих пичуг от души. Возможно, если бы Сэмюэль Франклин заметил их, то стал бы проповедовать совсем иное: любовь вместо гнева и проклятия!

Большую часть времени я проводил за письменным столом, но это была лишь видимость работы, да еще и небезопасная, возможно. Ибо в творческом состоянии разум пропускал в себя и все прочее. То же выходило и с чтением. В конце концов единственной действенной защитой стала позиция агрессивного противодействия. Дальние прогулки исключались, я не мог оставлять сестру надолго одну, поэтому гулял поблизости от дома. Но гоблинский сад больше не обступал меня. Я чувствовал, что он неподалеку, но полностью погрузиться в него не мог. Возможно, слишком пестрые впечатления осаждали мой разум, не давая остальным прочно закрепиться.

Действительно, все, по выражению сестры, «слои» проявлялись попеременно и задерживались на некоторое время. Независимо от времени дня и ночи, они самовольно возникали и располагались, подобно скваттерам. При этом они затрагивали струны, уже существовавшие во мне, ибо каждое сознание заключает в себе наследственные отложения, которые возделываются всеми потомками. И после случайного ливня могут прорасти неожиданные цветы. По крайней мере, так было со мной. С наступлением темноты коридоры переходили во власть инквизиции, в угрюмых холлах устанавливались пыточные орудия, и вот однажды, когда я сидел в библиотеке, меня посетило замечательная убежденность: стоит признать собственную злонамеренность, и потом можно спокойно творить свои козни дальше, поскольку признание есть выражение, а выражение приносит облегчение и готовит к новому накоплению. И в подобном настроении я был непримирим к прочим, придерживавшимся иного мнения. А то меня преследовали некие языческие мотивы — нечто на первый взгляд тривиальное, но еще какое значимое! К примеру, мне приснилось, что к дому несется с жутким топотом стадо кентавров, грозя его разрушить, а пробудившись, я увидел, как чуть ниже наших террас по полю скачут кони. Их недоброе ржание и шумное фырканье доносились словно из-под самых окон.

Однако наиболее примечательным, как мне представляется, был эпизод с деревом (пожалуй, любопытнее был лишь случай с детьми, но к нему я вскоре еще вернусь) — забыть невозможно, вижу как наяву.

Под окном моей комнаты, выходившим на восток, росла на лужайке гигантская веллингтония, верхушкой доходя почти до рамы. Она стояла примерно в двадцати футах от стен, на верхней террасе сада, и, задергивая шторы перед сном, я часто бросал взгляд на дерево, как бы запахнувшееся в бахрому тяжелых ветвей, на которые падали отблески света из других окон, отчего оно делалось похоже на застывшую величественную фигуру. Словно идол древнего мира, требовавший к себе внимания. Внешний вид дерева внушал почтение. Хотя движения ветвей не было заметно, они явственно шуршали, а ночью веллингтония казалась такой темной, зловещей и чудовищной, что я всегда испытывал облегчение, задернув шторы. Однако, улегшись в кровать, я начисто забывал о дереве, а днем, уж конечно, не подходил к нему.

Но вот как-то перед сном, подойдя к окну, чтобы закрыть его — дул резкий восточный ветер, — я увидел, что деревьев стало два. Рядом с первой веллингтонией выросла вторая, столь же огромная, столь же жуткая. Теперь оба дерева угрожающе возвышались на лужайке передо мной. Причем возникший двойник обладал свойством, испугавшим меня, прежде чем я смог противопоставить ему какие-то резоны, — тем же зловещим свойством, что и картины сестры. У меня возникло странное чувство, словно все прочие деревья, неясно видневшиеся на лужайках, такого же рода и придвинулись к окнам вслед за великанами-предводителями. Тут в комнате надо мной закрыли жалюзи — и второе дерево исчезло во тьме.

Несомненно, именно особое освещение поместило второе дерево в мое поле зрения, но когда черные жалюзи опустились, скрыв его, оно словно бы скользнуло в нелюбимое мною дерево на лужайке как его эманация. Так и сад превращался в способ передачи того, что крылось за ним…

Поведение дверей, обычных дверных створок, кажется едва ли заслуживающим упоминания, хотя они постоянно норовили то открыться, то захлопнуться самостоятельно, но каждый раз тому могло найтись множество естественных причин и, правду сказать, я ни разу не застал их в начале движения. Собственно, лишь после многократного повторения я обратил внимание на эту особенность, но сразу припомнил и остальные случаи. Их поведение производило неприятное впечатление, словно кто-то постоянно бродил по дому и, не показываясь, тайно сообщался с… другими.

Не стану тут приводить описания этих неясных эпизодов, в совокупности совершенно несносных, хотя каждый выглядел тривиально. Но вот случай с детьми, о котором я упомянул чуть выше, был иного свойства. Я привожу его тут оттого, что он показал, сколь живо интуитивный детский ум воспринял витавшее в воздухе впечатление. Рассказ уложится в несколько слов. Думаю, это были дети кучера, который возил еще мистера Франклина, но точно сказать не могу.

Как-то перед вечерним чаем я услышал отчаянные крики в розарии, протянувшемся вдоль стен конюшни. Поспешив туда, я обнаружил девочку лет девяти-десяти, привязанную к лавке, и двоих мальчишек — одного лет двенадцати и другого, совсем малыша, которые собирали сухие веточки под розовыми кустами. Девочка вся побелела от страха, но мальчишки смеялись и настолько оживленно беседовали между собой, что даже не заметили моего появления. Как я понял, шла какая-то игра, но пленницу она вовсе не забавляла, в глазах девочки плескался неподдельный страх. Не медля ни минуты, я развязал ее; веревка была затянута непрочно и неумело, она даже не врезалась в кожу — значит, не это заставило девочку побледнеть. Освобожденная пленница откинулась на лавку, потом подобрала юбчонки и со всех ног кинулась под спасительную крышу конюшни.

Ни звуком не отозвавшись на мои утешения, она бежала так, словно спасалась от смертельной опасности, поэтому я рассудил, что мальчишки затеяли что-то очень жестокое. Вполне вероятно, по недомыслию, как нередко бывает с детьми, но я все же решил докопаться до истины.

Мальчишки, которых мое вторжение ничуть не встревожило, лишь смущенно рассмеялись, когда я сообщил, что их пленница ускользнула, и без утайки поведали, в чем состояла их игра. Ни капли стыда не читалось в их взоре, впрочем, они также не догадывались, что подражают чудовищному обряду.

Никакого притворства. Хотя они и играли «понарошку», но в подражание тому, что почитали совершенно правильным и ничуть не жестоким. Взрослые тоже так поступали. Это было необходимо для ее же блага.

— Мы собирались ее сжечь, сэр, — сообщил мне старший из мальчиков, а на мое недоуменное «За что?» не замедлил пояснить: — Никак не хотела поверить в то, во что нам хотелось.

И хотя дети лишь играли, этот крошечный эпизод столь задел меня, был таким жутким, что ограничиться одними словами порицания удалось с огромным трудом. Ребята ретировались — испуганные, но вовсе не убежденные, что поступили в корне дурно. Подобное отношение к жизни перешло к ним по наследству, они успели впитать его, взрослея в такой атмосфере. И при удобном случае возобновят свою «благотворную» пытку, пока девочка не «поверит».

В смешанных чувствах жалости и беспокойства, слившихся в неописуемую волну, направился я к дому, но пока шел по саду, на меня накатывали все новые волны, каждая ощутимее и горше предыдущих. В результате я испытал целую серию чувств, подобно ныряльщику, что поднимается на поверхность через слои воды, обладающие различной температурой, только тут чередование шло в обратном порядке: более нагретые снизу, а более прохладные — сверху. Так вначале меня затронул гоблинский наклон ив, окаймлявших поле, затем чувственные извивы узловатого ясеня, изогнувшегося аркой, через которую я ступил в молодую дубовую рощицу, где скрывались фавны и сатиры, что устраивали игрища при свете полной луны перед языческими алтарями; и наконец, меня окутал сумрак рощи искривленных сосен, сгрудившихся друг подле друга, где вслед за ужасным крестом брели фигуры с закрытыми капюшонами лицами. Детская игра, казалось, раскрыла меня, словно перочинный ножик. И все замкнутое ринулось на меня.

По-видимому, сочетание переживаний породило во мне столь невыносимое отвращение, что я отправился к Фрэнсис убеждать, что должен немедленно уехать, пусть даже пока один. Хотя это и был наш последний день в усадьбе и мы собирались назавтра отправиться домой, я опасался, что сестра все же найдет какую-нибудь убедительную причину остаться. Но неожиданный случай устранил эту тревогу. Парадная дверь была открыта, у подъезда стоял кэб, а в холле высокий пожилой джентльмен серьезно беседовал с горничной, которую мы прозвали гренадершей. В руке он держал какую-то бумагу.

— Я приехал посмотреть дом, — услышал я слова гостя, взбегая вверх по лестнице к Фрэнсис, которая, как любопытная девочка, выглядывала через перила на незнакомца.

— Да, — сказала она со вздохом не то сожаления, не то облегчения, — дом выставлен на продажу или сдачу внаем. Мэйбл все же решилась. И вот вроде из какого-то общества приехали.

Я ликовал, теперь наш отъезд выглядел вполне естественным и возможным.

— Но ты мне ничего об этом прежде не говорила, Фрэнсис!

— Мэйбл и сама всего несколько дней назад получила от них предложение, а мне сказала только сегодня утром. Возможность вполне реальная. Одной ей ничего не выправить.

— Значит, она признала поражение? — спросил я, не сводя с сестры глаз.

— Она полагает, что это неплохой выход. Эти люди не родня, а какое-то общество, община, и собираются тут…

— Община? — ахнул я. — Религиозная?

Фрэнсис покачала головой и улыбнулась в ответ:

— Не совсем, это объединение мужчин и женщин, которым нужно помещение на природе, куда бы они могли приезжать, чтобы размышлять и излагать свои мысли на бумаге, обдумывать свои планы… Точнее я не знаю.

— Мечтатели-утописты? — продолжал уточнять я уже совсем с легким сердцем. Вопрос мой не нес ни капли цинизма и был задан из простого любопытства. Фрэнсис, конечно же, сможет меня просветить. Она разбиралась в подобных вещах.

— Не совсем, — с улыбкой отвечала она, — их учение величественно, просто и старо как мир. По сути, оно лежит в основе всех религий, пока люди не принимаются перекраивать их под свой лад.

На лестнице послышались шаги, и звуки голосов перебили нашу странную беседу; показалась гренадерша, за нею следовал высокий серьезный джентльмен, которому показывали дом. Сестра потянула меня по коридору в свою комнату и прикрыла дверь, но я успел все же бросить пристальный взгляд на визитера, и этот джентльмен произвел на меня глубокое впечатление. Его облик излучал спокойствие, двигался мужчина с достоинством, а взгляд был полон такой уверенности, что я сразу отнес посетителя к разряду людей, на которых можно положиться в трудную минуту. Я видел его всего мгновение, но уже во второй раз, и впечатление сложилось то же: джентльмен шел по коридору, уверенно поглядывая по сторонам, как и в первый раз, когда я только завидел его, он показался мне терпимым, бесстрашным, мудрым. «Искренний и добрый человек, — рассудил я, — которого воспитали с большой любовью, расположившей его к миру, в нем нет и следа злобы и ненависти». Несомненно, немало для беглого взгляда. Но голос джентльмена подтвердил мою интуицию: густой и мягкий, однако полный убеждения.

«Неужто я вдруг сделался чувствителен к свойствам человеческого характера? — спросил я себя, слыша, как дверь комнаты сестры закрывается за моей спиной. — Или у меня здесь каким-то образом развилась способность к ясновидению?» Прежде подобная мысль пробудила бы во мне лишь насмешку.

Я уселся напротив сестры, впервые с той минуты, как ступил под крышу Башен месяц назад, ощущая странное облегчение. И заметил, что Фрэнсис улыбается перемене во мне.

— Ты знаешь его?

— И ты это почувствовал? — вопросом на вопрос ответила Фрэнсис и затем добавила: — Нет, я знаю о нем лишь то, что он предводитель некоего движения и посвятил годы жизни и все свои средства на достижение его целей. Мэйбл уловила в нем те же качества и не раздумывала дольше.

— Но ты видела его прежде? — настаивал я, поскольку уверенность, что он ей знаком, не отпускала меня.

Сестра покачала головой.

— Он заезжал в начале недели, когда тебя не было. Мэйбл с ним беседовала. И думаю, — она чуть помедлила, будто ожидая, что я ее нетерпеливо оборву, как нередко бывало, — думаю, он все ей объяснил и теперь она уверяет, что в его убеждениях — ее спасение, если она сможет принять их.

— Новое обращение! — воскликнул я, памятуя о богатстве Мэйбл, которое любое общество с удовольствием употребит на свои нужды.

— Те слои, о которых я тебе говорила, — спокойно продолжала она, слегка пожав плечами, — образовались на почве сильных убеждений и неподдельной веры, но в особенности — уродливой веры, основанной на ненависти, поскольку, видишь ли, в ней намного больше страсти…

— Фрэнсис, я ничего в этом не смыслю, — возразил я вслух, но почти смиренно, все еще под впечатлением мимолетной встречи с гостем, которому был благодарен за позитивное ощущение мира, каким-то образом ступившего под крышу вместе с ним. Я пережил столько ужасов, и нервы мои, конечно же, перенапряглись. Как ни абсурдно может показаться, но в воображении я соотнес его с малиновками — беззаботными малиновками, полными доверия ко всем и не страшащимися зла.

Таким мыслям я даже рассмеялся, а сестра, ободренная этим, продолжала более развернуто:

— Так ли уже ничего не смыслишь, Билл? Конечно, к чему тебе. Тебе и в голову ничего подобного не приходило. Сам ни во что не веришь и все прочие верования считаешь ерундой.

— Я открыт и вполне терпим, — перебил я.

— Да ты столь же узколоб, как Сэм Франклин, и не меньше него набит предрассудками, — парировала она, зная, что может говорить мне сейчас что угодно, я не стану противиться.

— Тогда, прошу тебя, посвяти меня в то, во что он или его общество верит, — отвечал я, не желая спорить, — и каким образом это может спасти Мэйбл. Неужели они смогут привнести красоту в это средоточие ненависти и безобразия?

— Толику надежды и мира, того успокоения, что таится в понимании, обнимающем все верования и оттого терпимого к ним всем.

— Терпимость! Слово, которое человек верующий ненавидит больше всех! В то время как самое излюбленное для него — проклятие.

— Терпимого ко всем, — ничуть не отреагировав на мою вспышку продолжала она, — поскольку включает их все.

— Прекрасно, если так, — признал я, — просто великолепно. Но как же им это удается?

— Девиз общества: «Нет религии выше Истины», и нет ни единого догмата. Самое же главное — они утверждают, что никто не «потерян». Это учение о всеобщем спасении. Проклинать тех, кто придерживается других взглядов, — нецивилизованно, это говорит о незрелости и нечистоте. Некоторым труднее и дольше приходится искать, но, развиваясь, все обретают мир и покой — так члены общества верят и так живут. Души, которые иные религии считают безнадежно потерянными, они рассматривают как те, которым предстоит проделать более долгий путь. И проклятия не существует…

— Ладно, ладно, — воскликнул я, видя, что она оседлала любимого конька и теперь скачет во весь опор, — пусть так, но какое это имеет отношение к Мэйбл и к этому жуткому месту? Признаю, что тут витает некий необъяснимый ужас, и если это не говорит о том, что усадьба проклята, ее стоило бы проклясть. Не стану отрицать, я и сам это почувствовал.

К счастью, ответ ее был краток. Она изложила то, что знала, оставив на мое усмотрение — принять или отвергнуть ее слова.

— Прежние владельцы Башен оставили по себе мысли и убеждения. Здесь сошлось, должно быть, редкое стечение обстоятельств. Место, где воздвигнут современный дом, некогда занимали римляне, а до них — древние британцы, чьи погребальные курганы здесь кругом, а еще прежде — друиды, и друидические камни по-прежнему лежат возле курганов в той рощице вблизи поля, среди падуба за парадным въездом. Старинные здания, перестроенные Франклином и почти снесенные им — монастырские, часовню он переделал в залу для собраний, теперь ставшую музыкальной гостиной. До него в доме жил некий Манетти, ревностный католик, совершенно нетерпимый к чужим взглядам, а сразу после Манетти дом перешел к Джулиусу Вейнбауму — иудею самого ортодоксального толка, и все они оставили свой отпечаток…

— Пусть так, — повторил я, хотя мне хотелось услышать продолжение, — и что с того?

— Просто-напросто вот что, — убежденно заключила Фрэнсис, — каждый оставил по себе слой концентрированных мыслей и убеждений, ибо каждый верил без удержу и без сомнений. Теперь редко встретишь подобную интенсивность веры, когда все вокруг пропитывается единой волей и духом нетерпимости к чужому, одним словом, становится зачарованным. Причем каждый владелец полагал себя абсолютно правым, с той же убежденностью проклиная весь остальной мир. Все проповедовали если не прямо, то своим образом жизни, что свойственно любой религии. Последним в ряду предубежденных упрямцев был Сэм Франклин.

По мере ее рассказа мое удивление нарастало. У нее выходило так стройно и складно. Если все верно, то она провела превосходное наблюдение над свойствами человеческой психики.

— Тогда почему же тут ничего не происходит? — осведомился я. — Столь основательно зачарованное место должно было бы порождать массу странных происшествий.

— Доказательство налицо, — продолжала она, понизив голос, — доказательство страха, внушаемого этим местом, и искаженной реальности. Мысли и верования каждого из обитателей погребали все прежние слои под собой, после чего те не подавали признаков жизни. Но крепкие убеждения не умирают. Стоит возникнуть слабине — и они прорываются наружу. С возвращением Мэйбл, не верящей ни во что, слои, погребенные друг под другом, впервые получили возможность воспроизводить хранимые истории.

Проклятие, адское пламя и все прочее — наиболее постоянное и живучее представление всех этих вероучений, поскольку применялось в отношении большей части человечества — ничем более не сдерживаемые, вырвались наружу и принялись бороться за первенство. Но ни одно не могло взять верх. Разверзлось скопище ненависти и страха, желания вырваться наружу, мучительной горькой борьбы за обретение безопасности, покоя и спасения. Здесь все насыщено жуткой безысходностью — ужасом проклятых. И все обрушилось на Мэйбл, чье неприятие обеспечило скопившимся чувствам канал выхода. Поскольку мы с тобой симпатизировали ей, то оказались также вовлечены. Ничего не случилось, поскольку ни один из слоев не смог одержать верх.

Меня так захватил ее рассказ, можно даже сказать, увлек, что я не осмелился прервать паузу, боясь, что она окоротит себя и замолкнет раньше срока.

— Верования этого человека или, вернее, общества, принятые к сердцу и оттого энергично проникающие вовне, выправят тут положение. Послужат своего рода растворителем. Все активно отвергаемые едкие слои сольются и исчезнут в потоке мягкого, терпимого сочувствия любви. Ибо каждый достойный член общества любит мир, и все верования идут на переплавку; и Мэйбл, если присоединится к ним по убеждению, найдет спасение…

— Знаю, убеждения, мысли обладают первостепенной важностью, — возразил я, — но не преувеличиваешь ли ты силу чувств, ведь они в любой религии по сути истеричны?

— Что есть мир, — отвечала она, — как не наши мысли и чувства? Мир каждого человека полностью зависит от того, что он думает и во что верит, это интерпретация, толкование. Иного не дано. Без неподдельных усилий ума и искренних убеждений постоянства мира не существует. Верно, не многие люди самостоятельно мыслят и еще меньшее число приходят к убеждениям сами, большинство носят готовые костюмы и не ищут других. Лишь сильные духом творят. Рыба помельче плывет по течению или по тому руслу, что проложено другими, Мэйбл среди них. Они прозябают. Мы с тобой заботимся о себе самостоятельно, Мэйбл — нет. Она пока никем не стала, а если забрать у нее то, во что она верит, не станет и ее.

Мне не хотелось критиковать сестру за уклонение от темы разговора или пытаться отделить софистику от истины. Поэтому я просто ждал, когда она продолжит. Однако Фрэнсис молчала, поэтому я наконец сказал:

— Но ведь никто не обладает абсолютной Истиной, дорогая Фрэнсис.

— Именно так, — отвечала она, — и все же у большинства есть убеждения, а то, что думает каждый из нас, влияет на мир в целом. Подумай о том наследии ненависти и жестокости, встроенном в доктрины человеческих верований, когда безусловное приятие лишь одного набора взглядов дает надежду на спасение, альтернативой же выставляется вечная гибель, ибо, лишь отвергая историю, могут они отринуть ее, сняв с себя ответственность.

— Ты не совсем точна, — вмешался я. — Ведь совсем не все религии толкуют о вечном проклятии. Франклин, без сомнения, так и делал, но прочие теперь стараются идти в ногу со временем, разве не так?

— Да, они, возможно, пытаются от этого несколько отойти, — признала она, — однако проклятие неверующих или верующих иначе, то есть большинства людей в мире, — одна из их излюбленных идей, стоит повести с ними разговор.

— Я и не пытаюсь.

Сестра улыбнулась.

— А я пытаюсь, — с упором сказала она, — поэтому, если представить силу убеждений прежних владельцев Башен, не стоит удивляться мрачности и жути оставленного здесь отпечатка. Ведь мысли, как тебе известно, оставляют…

Тут, к большому моему облегчению, дверь отворилась и гренадерша ввела посетителя осмотреть комнату. Он поклонился нам, извиняясь, окинул помещение взглядом и удалился, а с его уходом наш разговор естественным образом подошел к концу. Я последовал за гостем. Прерванную беседу мы не возобновляли.

Насколько мне известно, необычная история Башен тут обрывается. Ни кульминации, ни развязки она в классическом смысле не имеет. Ничего так, собственно, и не произошло. На следующее утро мы отбыли в Лондон. Знаю лишь, что общество въехало в дом и с тех пор занимает его с полным удовлетворением, что Мэйбл вскоре вступила в его ряды и теперь нередко останавливается в Башнях, когда хочет отдохнуть от нелегких и бескорыстных трудов, принятых ею на себя. Только позавчера она обедала с нами в челсийской квартирке, и более веселой, пышущей здоровьем, более интересной и счастливой гостьи нельзя было и желать. Ее переполняла жизнь, в лучшем смысле слова, манекен ожил. Даже не верилось, что это ее страшное подобие перемещалось по пустым коридорам и почти оказалось поглощено жуткой Тенью.

Во что она теперь верила, я счел разумным не затрагивать, и Фрэнсис, к счастью, не заводила разговора на эту небезопасную тему. Было, однако, очевидно, что Мэйбл обрела некий внутренний источник радости и преобразилась в деятельную позитивную силу, обретя уверенность в себе и, по всей видимости, не страшась ни Бога, ни черта. Она лучилась надеждой, была полна смелости и говорила так, словно верила, что мир — чудесное место, а все люди добры и прекрасны. Причем оптимизм ее был заразителен.

О Башнях упоминали лишь вскользь. Всплыло имя Марш, но подразумевалась не экономка, а некая героиня из книги, которую обсуждали Мэйбл с сестрой. И я не удержался, любопытство пересилило. Если бы Мэйбл захотела, она могла бы оставить мой осторожный вопрос без ответа, однако у нее не было никакой причины его избегать. Открыто улыбнувшись, она ответила:

— Только представьте, она вышла замуж, — сказала Мэйбл, несколько удивившись, что я вообще помнил об экономке, — и совершенно счастлива. К тому же нашла наконец для себя подходящее занятие в жизни. Она сержант…

— Экономка завербовалась в армию! — воскликнул я.

— …Армии спасения, — весело пояснила Мэйбл.

Мы с Фрэнсис переглянулись, и я рассмеялся, столь неожиданным был поворот судьбы бывшей экономки. Не знаю отчего, но я ожидал услышать, что женщина нашла ужасный конец, вполне вероятно, в огне.

— А Башни, теперь переименованные в Дом отдохновения, — продолжала весело щебетать Мэйбл, — кажутся мне теперь самым покойным, самым восхитительным местом в Англии.

— Пожалуй, вы правы, — вежливо вставил я.

— Прежде, когда вы гостили у меня, — продолжала Мэйбл, — поговаривали, что в доме живет нечистая сила. Не странно ли? Места менее подходящего для духов и привидений мне не доводилось видеть. Ни следа гнетущей атмосферы.

Эти слова были обращены к Фрэнсис, потом Мэйбл с улыбкой спросила меня, без малейшей задней мысли:

— А вы заметили что-то странное во время вашего визита?

Отвертеться от ответа было уже нельзя.

— Мне там… э-э-э… трудно было собраться, — сказал я после секундного замешательства. — Работа не шла.

— А я думала, что вы написали ту замечательную книгу о слепых и глухих, пока жили у меня, — наивно заметила она.

Чуть запнувшись, я ответил:

— О нет, не тогда. В Башнях мне удалось сделать лишь несколько выписок. Отчего-то моя голова отказывалась там работать. Но… почему вы спросили? Разве что-то должно было случиться?

Пристально посмотрев мне в глаза, она ответила лишь:

— Мне об этом ничего не известно.