Елена Стоянова Сфера чистой воды Зверь

Откуда я знаю, что именно этот маленький желтоватый календарь все решает? Каждый день я отрываю один листок – и день настает. Как-то забыла оторвать прошедшее число – и чуть все не испортила. Только к полудню очнулась – вскочила из-за компьютера и бросилась на кухню запускать новый день. Рассвело только после обеда.

Каждый год тридцатого декабря мы с друзьями ходим по магазинам. Вернее, ходили бы, если бы у меня были друзья. Я хожу по магазинам сама. Нет, покупаю я не подарки – а необходимые вещи для удовлетворения духовных и материальных потребностей. Да-да, именно в таком порядке. Но главнее всего – отрывной календарь. Иногда на нем нарисована отвратительная зверушка – дань моде на все восточное. Иногда непонятное растение – дань моде на любовь к природе. Чаще четыре крупные цифры, похожие на воздушные шары – дань моде на инфантилизм. Вслед за календарем – компакт диск. Я слушаю классическую музыку – с удовольствием. Мечтается лучше под глупую попсу – ее хватает на радио и по телевизору. Грустится лучше под грандж и все такое. Потом – книга. Выбор зависит от настроения. Обычно – философское сочинение средней толщины. Реже – классика художественной литературы средней толщины. Толстые книги удобнее брать в библиотеке – вряд ли будешь перечитывать. Потом – теплые носки, они греют не только душу, но и пальцы ног. Вы знаете, наверное, как сильно у одиноких людей мерзнут ноги. Не знаете? Сильно мерзнут. Носки – промежуточная вещь между материальным и духовным. И после колючих шерстяных или кудрявых махровых носков покупаются еда и вещи первой необходимости – жвачка для освежения дыхания, сигареты, карточка пополнения счета мобильного…

Может, мне случайно попадается именно тот отрывной календарь, который сменяет дни. Он ничем не отличается от всех других. Разве только буквы на странице «5 марта» слегка размазаны – будто кто-то над ними плакал. Или отрывал этот лист сразу после того, как помылся в душе. Раньше мне казалось странным, что каждый год именно пятого марта буквы оказываются слегка размазанными. Это обыкновенный маленький пухлый отрывной календарь на желтоватой бумаге, которую делают из макулатуры, без глянца и картинок. Воскресенья и некоторые другие дни отмечены красными цифрами. Под числом и месяцем пару строчек какого-то текста – пожелания, гороскоп, агрономический календарь, религиозные наставления, советы садоводам, знахарские рецепты, краткий экскурс в историю. Я давно их не читаю – календарь не для этого. Надо просто оторвать страницу, чтобы день настал.

Скорее всего, дело не в календаре – я проверяла, они все одинаковые. То есть, какой бы ни был календарь, все равно именно возле моего холодильника решается судьба вселенной. Кто-то выбрал меня. Наконец-то! Обычно выбирают кого-то другого.

В школьном хоре Верка всегда пела сольные партии. Не потому, что она пела лучше всех. Не знаю почему – нравилась Верка нашей хоровичке. Братик Вова живет с мамой до сих пор. Не потому, что он любит маму больше, чем я, или мама любит его больше. Просто так получилось. Переводчиком американского профессора третий год работает однокурсница Света. Света высокая блондинка, она хорошо понимает по-английски и вполне адекватно переводит, опрятно одевается и исправно посещает занятия. Но не поэтому переводит лекции иностранца именно она. Почему же?

Вот наконец и меня выбрали. Я бы предпочла спеть песенку снегурочки со школьным хором и поулыбаться американцу. Но кто-то поручил мне более страшную и ответственную функцию – я отрываю календарь.

В этом году осень очень холодная. Совсем не хочется вылезать из-под одеяла. Но календарь ждет. Гвоздик, вбитый между плитками кафеля, подрагивает от нетерпения – скорее бы начался новый день. Этот железный коротышка мечтает, что через тысячу лет его найдут в культурном слое археологи и поставят в музей. Каждый новый день приближает его к вечности. Он маловат для календаря, и каждый оторванный листок облегчает тяжесть лежащей на нем ответственности. Не думаю, что археологи будут копаться в мусоре через тысячу лет, если за это время не произойдет, наконец, глобальной катастрофы. Пожалуй, и сами археологи вымрут как вид или эволюционируют в геологов. Хотя потребность в геологах тоже может отпасть в связи с отсутствием неизученных пород земли. И тогда все превратятся в космонавтов: космохимики, космофизики, космоархеологи, космобиологи…

Может, ну его. Пусть кончается свет. Не такой уж он и замечательный, чтобы так о нем переживать. Войны, смерть, разруха, моральная деградация, тотальный закат. Еще и отрывной календарь доверили кому попало.

Нет бы – какому-нибудь офисному работнику в западной Европе. Он – человек обязательный. Встает всегда в одно и то же время, никогда ничего не забывает, потому что все его бытовые действия отработаны до автоматизма. И он бы не стал морочить себе голову раздумьями – стоит ли вставать с постели, чтобы обеспечить спирали вселенной еще один виток.

А я… Хроническая простуда, хроническая лень, хроническое одиночество с обострениями в межсезонье. Так и до хаоса недалеко.

Не буду сегодня вставать.

2005

Теперь все не настоящее. Даже любовь и боль синтетические. Я уже про морковь молчу. Она серого цвета и сроду земли не видела. Да и кто ее видел? Только микробы. Их туда закапывали раньше, а когда земля потерялась, когда Земля потерялась, только они знали, где ее найти. Чтобы микробы не сдохли с голоду, туда закапывали ненужных людей. Микробам есть что есть. В крайнем случае – друг друга. Ха-ха. Меня бы с удовольствием закопали, если бы нашли. Если бы землю нашли. Микробы только и остались живыми здесь. Потому что больше никто не может здесь жить. Ну и мы, конечно. Пытались лис и кур одеть в целлофан. Получилось. Только лисы сначала съели кур, а потом друг друга. А потом мы съели целлофан, и все встало на свои места: ни кур, ни мамонтов – одни микробы. Мамонтов тоже кто-то съел. Это мне еще бабушка рассказывала – большие такие бегемоты с шерстью и хоботами. А бегемоты – это небольшие слоны, только без хобота и бивней. А слоны – это крокодилы на длинных ногах и без зубов. А крокодилы – зеленые, как микробы.

Раньше микробов боялись. Они были большими и ели людей. Теперь они маленькие и где-то глубоко в земле. Вместе с людьми. Толстый слой резины и целлофана защищает их от дождя. Презервативы и жвачка плотной коркой покрыли землю, и до микробов не достучаться. Только по субботам они выходят через вентиляцию подышать свежими ртутными парами. И в их честь идет голубой дождь. А по вторникам он розовый. Липкий и теплый. Он обволакивает, и не хочется выходить на улицу – еще залипнешь и утащат тебя в субботу микробы. На розовый дождь хорошо смотреть из окна. Он льет, мягко струится по металлическим сваям, слабо поддерживающим грустное небо. От розового цвета всем на душе веселей. И пахнет он хорошо. Чем-то не похожим на гной и целлофан. И от этого аромата кружит голову, и нега разливается по коже под толстым слоем целлофана.

Когда-то целлофана было мало. Микробы его боялись. И чтобы их напугать, целлофан начали производить усиленными темпами. Его становилось все больше – и уже некуда было девать. В целлофан заворачивали еду, и постель. И даже мебель. Целлофаном покрывали целые дома. Каждый уважающий себя гражданин старался запастись им на всю жизнь. Даже мусор заворачивали в целлофан, будто он очень нужен микробам. Целлофаном покрылись ракеты, люди, дома. Каждая конфетка и каждый носок обязательно плотно оборачивался целлофаном. Его стало так много, что он вытеснил другие, малополезные вещи. Например, как можно читать книгу, завернутую в целлофан? Видно же только целлофан. И читать перестали. И зачем одевать трусы в целлофане, если можно обойтись просто целлофаном? В нем и теплее, и его больше, и вообще. Теперь везде целлофан. И он тоже окрашивается в удивительный розовый цвет, когда идет дождь в среду.

В понедельник дождь вообще не идет. Он испаряется откуда-то снизу. Наполняет зловонием все щели и щелочки, отверстия и емкости. Он ужасен. Белые молочные струи поднимаются как отравленные змеи. И целлофан не спасет от раздирающей тоски. Грусть и горе, как рояль, падают на плечи. И нежную музыку заменяют стоны и плач. Беда тому, кто выйдет под белый дождь понедельника. Зонт и хорошее настроение не помогут.

От белого пара тебя сначала скручивает в плотный узел, ты видишь, откуда пришел и куда твоя дорога. И дорога тогда – всего одна. Знаете, откуда белый пар? Это горе тех, кого съел белый дождь. Раньше он падал сверху. Но люди взлетали от него на крыльях фантазии к вершинам блаженства – выше затхлых облаков. Небо опускалось все ниже, а люди мечтали все восхитительнее. Теперь он идет снизу – и застает врасплох уличных мечтателей. Они мечутся, бессильно пытаясь уцепиться краешком разлагающейся души за быстроногую мечту, но превращаются в гадкий белый пар. И потом в отместку, из зависти к тем, кто еще способен забыться в радости, крадут его мечты и крылья. Поэтому белый дождь никогда не прекратится.

Я больше всего люблю дождь в пятницу. Он никакого цвета. Никакого запаха. Он не лечит, и не убивает. Под ним не хочется пройтись. И на него нечего смотреть из окна. Он есть, как будто его нет. Он дарит надежды и разноцветные сны. Но пятницы мне еще ждать, как сентября. И она вообще может не настать. Без календаря. Под падающим небом. На земле из целлофана.
Опять пошел дождь. Мягкий и зеленый. Успокаивающий. С поломанного неба падают миллионы изумрудных глаз. Я заглядываю в каждую пару. Не могу отвести взгляд. Вдруг за одной из них прячешься ты.

Я выхожу под град ласкающих влюбленных глаз и иду по сверкающим целлофановым лужам. Я снова влюблена. Чудесно! Сквозь запутанную копну волос сотни оттенков дождь не достает до тонкой корочки, отделяющей сознание от безразличного мира. Я иду на работу.

Целлофановые кочки со скрипом выскальзывают из-под ног. Ужасно весело! Ой, зацепила столб. Небо слегка покачнулось. Это не знак свыше. Оно с каждой зимой все слабее и серее. Скоро вообще свалится на наши грешные головы. Оно разламывается и по кусочку падает, скользит вдоль столбов и погружается в целлофан. Из-за частичек неба по воскресеньям идут такие вот изумрудные дожди.

Вдоль моей дороги недавно посадили цветы. Они не растут, зато ярко цветут. Изогнули проволоку, приделали к ней чашечки из целлофана. Каждый день они такого цвета, как небо, воздух и земля – как дождь. А по краям – осколки зеркал, для веселых зайчиков. Все равно зеркала больше никому не нужны. Даже вредны в некотором смысле. Раньше были красивые люди. Они смотрели в зеркало и радовались. И все вокруг радовались. А не очень красивые мазались кремами, декоративной косметикой и тоже смотрели в зеркало. Они видели, что почти такие же красивые – и тоже очень радовались. А теперь нет людей – нет зеркал. И еще очень много чего нет. Зато есть – целлофан. И дождь – каждый день другого цвета.

Тусклый бледно-голубой асфальт едва виднеется под слоем целлофана. Кривая луна на уставшем ночном небе качается в такт пульса. Густой белый пар уже поднимается струйками – приветом от микробов. Целлофан скользит и поскрипывает. Надо торопиться.

Проволочная трава царапает голые колени. Целлофана хватило бы трижды полностью обмотаться, но так не модно. Голые локти, колени, кисти, щиколотки, шея, лоб – модно так. Микробы все равно глубоко под землей. Холодно немного, зато чувствуешь себя ближе к миру. Вон у нее тоже голые, исцарапанные травой коленки. Всего пару метров воздуха отделяет тепло моих мыслей от ее. Она поворачивается. Я не вижу ее глаз. Она – моих. Очки цвета гнилого лимона тоже часть моды. Но наши колени видят друг друга, чувствуют температуру. Она быстро отворачивается, переходит улицу и сворачивает в переулок. Ей не нужно мое тепло. Или наоборот – слишком нужно. Она ждет меня в переулке, в пустом и темном подъезде. Там давно никто не живет и в сухом углу стоит старый соломенный диван. Он весь промят ямами, но заставляет чувствовать далекий забытый уют. Даже целлофан обшивки местами порвался, и торчит черная солома. Девушка ждет меня на этом уютном диване. Я почти физически ощущаю, как она зовет меня, знаю, как представляет нас вместе.

Небо болезненно вибрирует. Струйки белого дождя растут, как осенние грибы. Я прохожу мимо переулка. Она снова выйдет и будет ждать меня, или кого-то еще, на улице. Здесь холодно и белый зловонный дождь. А там – сухой мягкий диван и дружеские голые коленки. Не я сегодня спрячусь под целлофановым покрывалом с ней в заброшенном подъезде.
Туманом, плотной пеленой белый дождь тоски покрыл пространство вдоль столбов – между небом и целлофаном. Пузырьки грусти сквозь закрытые стекла окна проползают в комнату. Я тяжело вздыхаю, стараясь не пустить в себя удушливые пузырьки.

• 
  Ты чего?
  
• 
  Ничего.
  

• 
  Так и будем сидеть?
  

Понедельник наступил неожиданно – вдруг. Стемнело – рассвело, пошел белый дождь. Вот и понедельник. А иногда никак не рассветет, и спишь целый месяц. А жизнь проходит. Луна стареет и снова растет. Потом – раз: неделя проходит, глазом не моргнешь. Теперь вдруг наступил понедельник. Честно говоря, я готова была искупнуться под мутными струйками. А тут вдруг…

На сверхчувствительную кожу плеча под целлофаном упала, как тяжелая капля, горячая рука. Я вздрогнула, сбросила руку и остановилась. Не хотелось поворачиваться. Левая нога медленно погружалась в целлофановую лужу, и комок слез в горле все увеличивался и обрастал колючками. Первые рвотно-слезные позывы уже намечались.

• 
  Пошли.
  

• 
  Как тебя зовут?
  

• 
  Ты такая теплая.
  

Главное – не выделяться из толпы, быть обыкновенной, ординарной. Джинсы носить такие же, как у других знакомых девчонок, курить ту же марку сигарет, влюбляться в самого популярного парня. Многие хотят быть нормальными, обычными людьми, похожими на остальных, стать частью общества, слиться с толпой. Но Настя не хотела и не старалась. Она была тем, что называется «нормой». Тетя часто говорила дяде Коле: «Ты ненормальный!». На что дядя остроумно замечал: «А что есть норма?» - «Норма – это как все». – «Все люди разные. Где же норма?»

И не знал дядя Коля, что норма сидит у него на коленях и думает о вкусных тетиных плюшках.

К абсолютно нормальному человеку и относились все соответственно: совершенно положительно. Но когда узнавали ее поближе, начинали осторожничать и опасаться – не каждый день встретишь на улице абсолют. И Настя, как человек в меру здравомыслящий, замечала свою оторванность от мира. Идя с подружкой, не всегда хотелось обсуждать парней и розовые бриджи из нового журнала. А уж напяливать эти бриджи – и подавно. Кто же знал, что с таким обычным человеком может приключиться!

Привилегия маленьких детей – заблудиться в родном городе на улице, параллельной той, по которой ходишь каждый день. Взрослые, или почти взрослые люди, как правило, удовлетворительно ориентируются на местности. И если к незнакомому объекту впервые попасть бывает достаточно трудно, то не найти дорогу во второй, третий, тем более – десятый и сотый раз – чертовски сложно исхитриться. Ну, разве что – за дело берется обычная девчонка. Нельзя сказать, чтобы дорога была очень запутанная и сложная. Только повороты необходимо считать. В конце концов, вырабатывается привычка, «автопилот», который даже в самом неадекватном состоянии приводит тебя домой. Другое дело, если автопилот работает в обратном направлении – куда угодно, только не домой.

Нельзя сказать, что наш город очень большой. Но и маленьким и удобопонятным его не назовешь. Особенно в старой его части улочки кривые, узкие. Иногда поворачивают под углом до ста градусов, таблички с номерами и названием не везде висят. Много тупиков, переулков. И дома, как люди, такие одинаковые и по-своему уродливые. Дорогу спросить не у кого, долго по сторонам осматриваться опасно – подумают, что приключений ищешь. А ты пропустила-то всего лишь один поворот. Но повернуться и пойти назад не менее рискованно, чем продолжать двигаться в предположительно верном направлении. Ничего, поверну на параллельной.

Теплый вечер намекает на приближение лета. Свежий ветерок со стороны ночи, блеклая луна подмигивает из-за сиреневых облаков. Ядовито-зеленые молодые листья на деревьях, отдаленный запах нарциссов… Бывают вечера, когда не хочется идти домой. Когда не хочется возвращаться никогда. Оборвать концы, сжечь мосты, рубить хвосты – и как там еще? Начать все с начала. Если не все, то хотя бы последние года три. А лучше – пять. На вопрос: «Девушка, можно с вами познакомиться?» - ответить симпатичному парню в хорошем костюме нестандартно: «Нет».

В среднем люди наблюдаемого поколения вступают в брак в возрасте от 18 до 25 лет. Конечно, есть множество исключений, которые только подтверждают правило: дело не в возрасте, не в материальном положении, не в астрологической совместимости. Просто так бывает – в одно прекрасное утро внимательный респектабельный молодой человек оказывается штампованным эгоистом, а умная симпатичная девушка – черствой занудой, зацикленной на шмотках, тоже вполне нормальной.

«Дорогая, посмотри какой закат! – Ты бы лучше подумал о том, что скоро этот закат будем встречать под открытым небом! Где деньги?!»

«Милый, давай сегодня вечером прогуляемся? – Это ты целый день дома сидишь, бездельничаешь, а я на работе устал…»

Настя не была ветреной девушкой, и цель жизни видела не в замужестве. Просто, как со многими обычными людьми, так получилось. Познакомились – повстречались – полюбились – поженились. А все так радостно начиналось! По-хорошему нормально. Он дарил ей простые цветы, несложные обещания. Она ему – сложные слова и сложные планы. И вдруг любовь – как в воду канула.

Цивилизация прогрессирует. Но ее атавизмы стали атавизмами не везде. Даже электричество проведено не во все дома среднестатистического города. Тем более – водопровод. Хотя можно и поспорить, сколько десятилетий не пользовались этим высоким колодцем. Насколько он глубокий, согласитесь, нужно измерять специально. А высоту над землей заметно издалека. Даже сквозь заросли шиповника.

То ли сельская экзотика, то ли настроение апрельского вечера, то ли неизвестно что заставило Настю обратить внимание на «это», потому что она, как нормальная горожанка, не могла сходу определить, что это был именно колодец. Она преспокойно возвращалась домой, размышляя над предстоящей стиркой и готовкой. Знакомые заборы и калитки мелькали мимо безусловным пульсом. И вдруг – этот колодец. Не успели бы так быстро и незаметно его вырыть. Вернее, если бы за дело взялись большие деньги… А если бы очень большие – вообще нет проблем. Но ветхий свежевыбеленный домик напротив чужеродного колодца вряд ли принадлежит олигарху или магнату.

Почему это колодец чужеродный? Тот факт, что обычная Настя много дней не замечала обычного колодца, еще не делает кого-то из них чужеродным. В месте соединения с землей цементный парапет в дождь заляпан грязью. В трещинке пустил корни миниатюрный сорняк. Деревянная крышка покоробилась от времени, воды и солнца. Цепь… отсутствует. И ручки нет. У бабушки в деревне, где Настя проводила недели и целые летние месяцы много лет подряд, колодцы обязательно имели ручки. Поэтому неизвестно откуда появившийся посреди знакомой улицы экземпляр был похож скорее на шахту. Хотя, как выглядят шахты, обычная девушка вообще может только смутно догадываться.

Затмевая вечернее меню и натершие туфли, мысль о колодце исподволь заняла первостепенное значение. Будто кто-то вдруг спросил в ухо: «А что это за колодец?» И Настя подумала: «А что это за колодец?»

Колодец – существо, то есть, простите, - вещь вдвойне странная. Во-первых – пещера: первобытный страх перед темнотой и пустотой, и первобытная привязанность к крыше над головой и очагу в глубине. По одной из гипотез, генная память каждого человека хранит доисторические картинки и убеждения. Во-вторых – вода. Дяди в маленьких очках и белых халатах, слегка краснея, признаются, что даже космос они изучили немножко больше, чем морское дно. Вода не становится понятной при более ярком освещении. Она движется, дает жизнь – и отнимает, если вдруг обнаружит у тебя родинку на мочке уха.

Колодец, возникший ниоткуда на давно знакомой улице, пугает втройне. И как все неведомое и пугающее – притягивает обыкновенных людей, в которых любознательность и уверенность в силе человеческого рода и атеистической технократии превозмогает инстинкт самосохранения.

Педофильская кроличья нора, плавно переходящая в колодец, дно которого – страна чудес, смутно мерещились Насте. Она, как все нормальные дети, читала и эту сказку, и слышала много других сказок о ее математико-философском наполнении и сексуальных пристрастиях автора. Но печальный опыт английской малышки не остановил взрослую, хотя и молодую, женщину от похожей ошибки. Поставив сумку с картофелем и сосисками на сухую от многодневной жары траву, Настя отодвинула пыльную крышку и заглянула в темноту.

А-а-а… Ох! Сквозь голубые шторы спальни пробивается лунный луч. На тумбочке зловеще мигают зеленые глаза электронных часов: половина третьего. Возле стенки сопит муж, завернувшись в отвоеванное одеяло. Ее светлая челка прилипла ко лбу. Снова кошмар приснился. О чем? Даже не пожалуешься никому. «Знаете, девчонки, мне вчера такое приснилось – просто кошмар! Что приснилось? Не помню… ». Максим вообще не понимает снов. То есть, не верит в вещие сны, в подсознание, во вселенский разум, в Бога. Верит, что счастье растет пропорционально стабильному доходу, а любовь падает обратно пропорционально массе партнерши. Что женщина должна работать дома и что после сорока нельзя есть сливочное масло.

У рядовых людей – нормальная жизнь. Каждый день похож на другой. Вот и завтра – подъем в семь, невкусный завтрак, нечистый автобус, нелюбимый муж, невеселая работа, ненужные друзья, нежданный вечер. Так бывает, когда все надоело. Даже шопинг раз в три месяца для обновления гардероба развлекает не больше, чем на час. Потом муж начинает нервничать, суетиться. Поначалу-то ему все не нравится! Зато потом – все нравится, даже то, что не нравится жене. Ему кто-то вдруг звонит. А оставить деньги нерасчетливой супруге – совесть не позволяет. В ближайший выходной день он идет пить пиво с друзьями – зализывать раны после громкого выяснения отношений.

Замужество не мешает самореализации. Оно меняет акценты и приоритеты. Когда стремишься к «большой и чистой» любви – с замиранием сердца вглядываешься в голубые, серые, карие и зеленые глаза. Когда «Да» - не у всех есть второй шанс. Настя, как здравомыслящая женщина, не торопилась все бросать, старалась не думать в сослагательном наклонении и мечтать о чудесах в области карьеры чаще, чем о принце на вороном «бумере».

Один из обычных вечеров не обещал ничего экстраординарного. Хотя слишком много чудес зависит не от времени года и лунных фаз.

Что можно найти весенним вечером на дне незнакомого колодца? Никогда бы не подумала: свет! Настя с ужасом отшатнулась, отскочила от колодца метра на два и с трудом перевела дыхание. Ей померещилось светящееся лицо и короткий смешок. Но, как ни странно, после такого ей еще больше захотелось заглянуть в колодец.

Крадучись, боясь испугать того, кто спрятался в таинственном колодце, Настя сделала несколько шагов к воде. Медленно, зажмурив глаза и вцепившись в цементный бортик, она приблизила лицо к темноте. Ногти все сильнее впивались в камень. Настя боялась, что не выдержит и отскочит снова. Гордость и амбиции схватили ее за горло, мешали дышать. Страх тянул за плечи назад. Настя чуть не плакала от сомнений и восторга минуты. Когда последний раз она ощущала так сильно? Когда Максим взял ее дрожащую руку и пытался надеть на палец кольцо – древний символ границы, зависимости и принадлежности. Настя сжала кулак, и даже работница загса в парике слегка подняла нарисованную бровь. А потом, слыша только собственный пульс, выплюнула «Да». Одним рывком открыла глаза и…

Зеркало тоже не показало ничего неожиданного. Светлые пряди выбились из-под резинки на макушке. Глаза чуть-чуть припухли от слез после недавней залеченной ссоры. Вокруг них уже появляются лучики-морщинки. Обычный апрельский вечер. За окном небо насыщается темнотой и зажигает звездные стразы на модном черном плаще. Они, маленькие и большие, - издалека все такие одинаковые и понятные. Обычные.

Симферополь

2004