КНИГА I. ФАКТОРЫ ВНЕСОЦИАЛЬНОГО ХАРАКТЕРА

ГЛАВА I. САМОУБИЙСТВО И ПСИХОПАТИЧЕСКИЕ СОСТОЯНИЯ

I

Существуют болезни, общий годовой процент кото­рых обыкновенно относительно постоянен для данно­го общества; и в то же время он значительно колеблет­ся у различных народов. Таково — сумасшествие. Если бы были какие-нибудь точные данные, на основании которых в каждой добровольной смерти можно было видеть проявление сумасшествия, то поставленная на­ми проблема была бы разрешена и самоубийство было бы тогда не чем иным, как индивидуальной болезнью. Этот тезис поддерживается значительным числом психиатров. Так, например, Esquirol говорит: «В само­убийстве проявляются все черты сумасшествия («Maladies mentales»). Только в состоянии безумия че­ловек способен покушаться на свою жизнь, и все само­убийцы— душевнобольные люди». Исходя из этого принципа, он пришел к тому заключению, что, будучи непроизвольным фактом, самоубийство не должно быть преследуемо законом.

Эту теорию можно защищать двояко: можно ут­верждать, с одной стороны, что самоубийство само есть болезнь sui generis, что оно представляет собой особый вид сумасшествия, или же, не выделяя его в качестве особого вида, усматривать в нем просто эпизодическое явление того или иного вида сумасшест­вия, явление, не встречающееся у людей со здоровым рассудком. Первый тезис защищает Bourdin. Esquirol, наоборот, является наиболее авторитетным представи­телем второго мнения. «Судя по имеющемуся в нашем распоряжении материалу,— говорит он,— можно за­ключить, что самоубийство представляет собой явле­ние, зависящее от громадного количества различных причин, что проявляется оно в самых разнообразных формах и что это явление не знаменует собой никакой определенной болезни. Для того чтобы сделать из самоубийства болезнь sui generis, прибегают к общим выводам, опровергаемым опытом».

Из упомянутых двух способов объяснения само­убийства путем сумасшествия второй менее убедите­лен и солиден в силу того принципа, что не может быть отрицательных опытов. На самом деле невозможно составить полный список всех случаев самоубийства и показать в каждом из них влияние сумасшествия. Можно говорить только об отдельных частных случа­ях, которые, несмотря на свою многочисленность, не могут служить основанием для научного обобщения; если обратные примеры не приводятся, то они все же остаются возможными. Между тем доказательство другого положения, если бы его вообще можно было построить, дало бы самые убедительные результаты. Если бы удалось доказать, что самоубийство есть специфическое сумасшествие, имеющее свои отличитель­ные, характерные черты и свое ясно выраженное развитие, вопрос был бы решен в том смысле, что всякий самоубийца есть сумасшедший. Но существует ли са­моубийство-помешательство?

II

Склонность к самоубийству, по природе своей специ­фическая и вполне определенная, если и является разновидностью сумасшествия, то во всяком случае мо­жет быть только сумасшествием частичным и ограничивающимся одним проявлением. Для того чтобы она могла характеризовать собой особый вид помешатель­ства, надо, чтобы последнее было направлено именно на один этот поступок, потому что если их будет много, то не будет никакого разумного основания брать для определения помешательства данный, а не какой-либо другой факт. По традиционной терминоло­гии, подобное частичное сумасшествие называется мономанией. Мономан — это душевнобольной, сознание которого абсолютно ясно, кроме одного пункта; пора­жение его интеллекта строго локализировано. Так, на­пример, в известные моменты его охватывает безрас­судная и нелепая страсть воровать, пить или оско­рблять окружающих; но все его остальные поступки и мысли вполне нормальны и координированы. Если существует помешательство-самоубийство, то оно не может быть ничем иным, как мономанией, и так его чаще всего и квалифицируют.

Но существует ли мономания? Долгое время суще­ствование ее не подвергалось сомнению; психиатры единодушно принимали теорию «частичного сумасше­ствия». Ее не только считали доказанной различными клиническими наблюдениями, но даже находили для нее подтверждение в данных психологии. В то время утверждалось, что человеческий ум состоит из различ­ных свойств и разрозненных сил, которые действуют по большей части вместе, но способны действовать и порознь; поэтому вполне естественно, что они могут каждая в отдельности быть захвачены болезнью. Если человек может проявлять разум отдельно от воли и чувствительность отдельно от разума, то почему же не могут тогда существовать болезни разума или воли без того, чтобы была задета чувствительность и vice versa? Применяя тот же принцип по отношению к бо­лее специальным формам этих душевных способно­стей, можно прийти к заключению, что может быть поражена исключительно только одна какая-нибудь склонность точно так же, как и отдельная идея или отдельный акт.

В данный момент это мнение всюду отвергнуто. Без сомнения, нельзя доказать прямо путем наблюде­ния отсутствие мономаний; но вполне установлено, что нельзя привести ни одного бесспорного случая их. Никогда клиническому опыту не удавалось доказать болезненной склонности разума в состоянии полной изоляции; всякий раз, как какая-нибудь одна способ­ность души затронута болезнью, другие поражены одновременно с нею, и если сторонники мономании не заметили существования этой общей болезненности, то это обстоятельство свидетельствует только о непра­вильности их наблюдения. «Возьмем, например,— го­ворит Falret,— сумасшедшего, занятого религиозными идеями, которого отнесли бы, конечно, к разряду религиозных мономанов. Он считает себя вдохновленным свыше, посланным Богом на землю, несущим новое религиозное откровение. Это совершенно безумная мысль, скажете вы, но вне области религиозных идей он рассуждает подобно всем остальным людям. Побе­седуйте с ним более внимательно, и вы тотчас же заметите в нем другие болезненные идеи, параллель­ные религиозным: вы найдете у него манию величия; он будет смотреть на себя, как на творца новой рели­гии, реформатора всего общества, может быть, он будет считать себя предназначенным и для еще более высокой судьбы... Допустим, что, поискав у такого больного признаков мании величия, вы бы не нашли их, но тогда бы вы констатировали у него идею само­унижения или патологический страх. Поглощенный ре­лигиозными идеями больной будет считать себя впол­не потерянным, обреченным на погибель человеком и т.д.». Конечно, все эти болезненные явления не встречаются одновременно у одного и того же челове­ка, но их часто можно встретить вместе, или же если они не проявляются все в один и тот же момент болезни, то следуют друг за другом, совпадая с более или менее близкими ее фазисами. Наконец, независимо от этих проявлений частного характера у мнимых мономанов наблюдается особое общее состояние всей психической жизни, составляющее основание болезни, а все безумные идеи являются только его наружным и временным выражением; состояние это заключается в чрезмерной возбужденности, или в крайнем упадке духа, или же в общем извращении. В таких случаях главным образом наблюдается нарушение равновесия и координации мыслей, так же как и движений. Боль­ной рассуждает, и вместе с тем в цепи его мыслей бывают пробелы; он ведет себя, не делая абсурдных выходок, но в поведении его нет последовательности. Итак, будет не вполне правильным сказать, что это — человек частично сумасшедший, потому что, как толь­ко безумие проникает в сознание человека, то овладе­вает им целиком.

Помимо того, основание, на котором покоится вышеуказанная гипотеза мономании, находится в пол­ном противоречии с действительными данными науки. Старинная психологическая теория не находит больше защитников. В различных видах сознательной деятель­ности теперь уже больше не видят разрозненных сил, которые соединяются и находят свое единство только в какой-нибудь метафизической субстанции, а видят в них связные функции этой деятельности; поэтому невозможно, чтобы одна из них была повреждена без того, чтобы это повреждение не отозвалось на всех остальных. Повреждение это отзывается на мозговой жизни человека глубже, чем на всем его организме, потому что психические функции имеют слишком об­щие органы, для того чтобы они могли быть затрону­ты каждый в отдельности. Распределение их между различными областями головного мозга не имеет в се­бе ничего прочно установленного; это доказывается той легкостью, с которой различные части мозга мо­гут замещать друг друга в случае, если какая-нибудь из них окажется неспособной исполнять свою задачу. Сплетение их слишком сложно для того, чтобы сума­сшествие могло коснуться одних безнаказанно для других. Еще более очевидно, что безумие не может коснуться одной какой-нибудь мысли или чувства, без того чтобы вся психическая жизнь в корне своем не была им затронута. Представления и наклонности че­ловека не имеют своего самостоятельного существова­ния; они не составляют также и маленьких субстанций, Духовных атомов, которые, сцепляясь, образовали бы ум человека. Они служат только для внешнего выраже­ния общего состояния сознательных центров, они ис­текают из них и являются их выразителями; поэтому они не могут принимать болезненного характера без того, чтобы общее состояние не было само по себе повреждено.

Но если умственные повреждения не могут локали­зоваться, то и не может быть мономании в собствен­ном смысле этого слова. Повреждения, по-видимому, местного происхождения, носящие в зависимости от этого то или иное название, всегда являются результа­том более обширной пертурбации; они на самом деле не самостоятельные болезни, а частичные и второсте­пенные проявления более общих болезней. Если не существует мономании вообще, то не существует и мо­номании самоубийства, а поэтому самоубийство не может быть определенным видом сумасшествия.

III

Такое заключение было бы очень поспешным, так как среди поступков психически больных людей есть такие, которые им только свойственны и которые мо­гут считаться для них характерными; но есть и такие, которые, наоборот, у них одинаковы со здоровыми людьми, хотя у сумасшедших они и получают особую окраску. Рассуждая a priori, нет никаких данных для того, чтобы помещать самоубийство в первую из этих категорий. Конечно, психиатры утверждают, что боль­шинство самоубийц, которых они наблюдали, являли все признаки умственного расстройства, но этого пока­зания недостаточно для разрешения вопроса. Подоб­ные наблюдения слишком поверхностны, тем более что из такого совершенно специального опыта нельзя вывести никакого общего закона. Самоубийцы, на­блюдаемые психиатрами, были, конечно, душевно­больными людьми, но они не могут служить бесспор­ным доказательством приводимой здесь гипотезы, особенно при наличии большого числа самоубийц, ко­торых эти психиатры не наблюдали, и особенно при­нимая во внимание численный перевес последних.

IV

Самоубийство умалишенных не обнимает собой всех случаев; это только известная разновидность, и по этому психопатические состояния, характеризую­щие психическое расстройство, не могут служить показателем наклонности к самоубийству вообще. Но между душевной болезнью и полным равновесием интеллекта есть целый ряд промежуточных ступеней: это—различного вида аномалии, объединяющиеся обыкновенно под общим названием неврастении. Мы должны теперь исследовать, не играют ли они значительной роли, при отсутствии сумасшествия, в генезисе того явления, которое нас интересует. Этот вопрос вытекает из самого существования самоубийства ду­шевнобольных людей. В самом деле, если глубокого извращения нервной системы достаточно для того, чтобы в полной мере породить самоубийство, то мень­шее потрясение должно оказать в более слабой степени вполне однородное влияние. Неврастения представля­ет собой род зачаточного сумасшествия, и поэтому в отдельных случаях она должна иметь одинаковые с ним последствия. Неврастения имеет гораздо более широкое распространение, чем душевные болезни, и число жертв ее неуклонно возрастает; поэтому впол­не возможно, что общая сумма аномалий, известных под именем неврастении, является одним из факторов, от которых зависит процент самоубийств.

Вполне понятно, конечно, что неврастения предрас­полагает к самоубийству, так как неврастеники по своему темпераменту как бы предназначены к страда­нию. Известно, что страдание в общем вытекает из чрезмерного потрясения нервной системы; слишком сильная нервная волна бывает чаще всего очень болезненной. Но это максимальное напряжение нервной системы, за пределом которого начинается страдание, изменяется в зависимости от индивида; предел этот выше у людей с более крепкими нервами и ниже — у людей слабых; таким образом, у последних полоса страдания начинается скорее, чем у первых. Каждое получаемое впечатление дает неврастенику повод к дурному расположению духа; каждое движение вы­зывает усталость, нервы его, как и поверхность кожи, раздражаются при малейшем прикосновении. Все от­правления физических функций, совершающиеся обык­новенно у здоровых людей совершенно спокойно, яв­ляются для него по большей части источником болез­ненных ощущений. Правда, что в противовес этому полоса наслаждений начинается у таких индивидов также гораздо ниже, потому что чрезмерная чувст­вительность ослабевшей нервной системы делает ее восприимчивой к такому возбуждению, которое ничем не отозвалось бы на нормальном организме. Незначи­тельное событие может явиться для подобного субъек­та источником безграничного удовольствия. Итак, по-видимому, то, что неврастеник теряет в одном отноше­нии, он возмещает в другом и благодаря этой компен­сации не менее приспособлен для всякой борьбы, чем все прочие люди. На самом же деле это совершенно не так, и слабость неврастеника постоянно сказывается в жизни, так как обычные впечатления и ощущения, многократно повторяющиеся в жизни среднего челове­ка, всегда обладают достаточной силой. Поэтому у неврастеника жизнь никогда не бывает уравновешен­ной. Конечно, если ему удается уйти из этой жизни, создать себе обстановку, куда внешний шум долетал бы только издалека, то он тем самым достигает менее мучительного для себя существования. Именно поэто­му мы часто видим, как такие люди покидают свет, доставляющий им так много страдания, и ищут уеди­нения. Но если такой человек должен, в силу сложившихся обстоятельств, жить среди общества и не может сохранить от наносимых им ударов свою болезненно-чувствительную натуру, то он испытывает гораздо больше горя, чем радости. Подобные организмы пред­ставляют собой прекрасную почву для мыслей о само­убийстве.

Это не единственная причина к тому, что жизнь неврастеника складывается для него так тяжело. В си­лу чрезвычайной чувствительности нервной системы мысли и чувства его находятся в полной неуравно­вешенности; каждое самое легкое впечатление находит в его душе ненормально сильный отзвук; его духовный мир ежеминутно потрясается до самых своих глубин, и под влиянием этих непрекращающихся внешних тол­чков ум его не может найти себе точки опоры и нахо­дится в непрерывном процессе преобразования. Но психика может укрепиться лишь в том случае, если пережитый опыт производит на нее прочное впечатле­ние, а не рассеивается и не уничтожается постоянными резкими переворотами. Жизнь в устойчивой и постоян­ной среде возможна только в том случае, если отправ­ления живого существа в такой же степени постоянны и устойчивы. Ибо жить — это значит реагировать на все внешние события, приспособиться к ним извест­ным образом, а такая гармония отношений может быть только делом времени и привычки; достигнуть ее можно только ощупью через целый ряд поколений; она должна в известной своей части сделаться наслед­ственной, и весь этот накопленный опыт не может быть повторен сызнова в любой момент, когда надо начинать действовать. Если бы, наоборот, все прихо­дилось повторять каждый раз сначала, то эта гармо­ния не могла бы быть полностью такой, какой она должна быть. Подобная устойчивость не только необ­ходима нам для наших отношений с физическим ми­ром, но также и с социальной средой. В обществе с вполне установившейся организацией существование индивида возможно только в том случае, если умст­венное и моральное строение его в равной степени определилось. Именно этой-то устойчивости и недо­стает неврастенику. Благодаря тому состоянию неура­вновешенности, в котором он находится, обстоятель­ства застают его зачастую врасплох; не будучи подго­товлен к тому, чтобы реагировать на них надлежащим образом, он должен каждый раз заново измышлять для себя правила поведения; из этой необходимости рождается хорошо известное пристрастие неврастеника ко всему новому. Но когда встает вопрос о приспособ­лении к какому-нибудь традиционному условию, его импровизированным комбинациям приходится отсту­пать перед теми, которые уже освящены многолетним опытом, потому что иначе он в огромном большинстве случаев потерпел бы неудачу.

Мы видим, таким образом, что, чем большей опре­деленностью обладает известная социальная система, тем тяжелее в ней себя чувствует такой малоуравнове­шенный человек, как неврастеник. Вполне вероятно поэтому, что подобный психологический тип всего ча­ще встречается среди самоубийц. Остается только установить, какое влияние это чисто индивидуальное усло­вие оказывает на общее количество добровольных смертей. Достаточно ли этого условия при благоприятных стечениях обстоятельств для того, чтобы натолкнуть человека на мысль о самоубийстве, или же неврастения оказывает еще какое-нибудь влияние, кроме того, что делает индивидов более восприимчивыми к действию внешних сил, которые только и могут быть определяющими причинами данного явления? Для того чтобы непосредственно решить этот вопрос, надо было бы сравнить колебания процента самоубийств и неврасте­нии; к несчастью, последняя еще не вполне доступна для статистики, но с помощью одного искусственного приема мы можем преодолеть эту трудность. Сума­сшествие является только усиленной формой нервного вырождения, и поэтому, не рискуя впасть в грубую ошибку, можно сказать, что число дегенератов изменя­ется так же, как и число сумасшедших, и поэтому вместо первых можно рассматривать вторых. Посту­пая так, мы будем еще иметь то преимущество, что можно будет вообще установить то соотношение, ко­торое наблюдается между процентом самоубийств и общей суммой умственных аномалий всякого рода.

Один факт может сообщить им больше значения, чем следует; а именно самоубийство, равно как и сума­сшествие, сильнее распространено в городе, чем в де­ревне. Поэтому начинает казаться, что случаи самоубийства учащаются и уменьшаются в зависимости от процента сумасшествий, и получается впечатление пря­мого соотношения между этими двумя явлениями. Но этот параллелизм не является показателем действительно существующей причинной связи; он может быть простым совпадением. Гипотеза эта тем более допусти­ма, что социальные причины, от которых зависит са­моубийство, как мы увидим далее, сами тесно связаны с городской цивилизацией и наиболее сильно дают себя чувствовать в больших центрах. Для того чтобы измерить то влияние, которое психопатическое состоя­ние может оказывать на самоубийство, надо исклю­чить те случаи, когда это состояние изменяется парал­лельно социальным условиям того же явления; когда эти два факта действуют в одном и том же направле­нии, в конечном результате трудно определить долю влияния, оказываемого каждым из них. Производить наблюдение над ними надо исключительно в тех случа­ях, когда они находятся в полном противодействии друг другу; только когда между ними образуется из­вестный конфликт, можно установить, кому из двух принадлежит решающее значение. Если умственное расстройство играет ту существенную роль, которую ему иногда приписывают, то оно должно проявить свое присутствие характерным образом даже в том случае, когда социальные условия стремятся нейтрали­зовать его; и наоборот, эти условия не могли бы проявить себя, если бы индивидуальные силы действо­вали в обратном смысле. Следующие факты указыва­ют на то, что правилом является совершенно обратная зависимость.

1) Путем статистических данных доказано, что в домах умалишенных число женщин незначительно превышает число мужчин; взаимоотношение варьиру­ет в зависимости от данной страны, но обыкновенно на 54 или 55 умалишенных женщин приходится 46—45 мужчин.

Кох собрал результаты переписи умалишенных, сделанной в одиннадцати различных государствах. На 166675 умалишенных обоего пола приходится 78584 мужчины и 88091 женщина, т.е. 1,18 мужчины и 1,30 женщины на 1000 жителей обоего пола. Мауг в свою очередь пришел к аналогичным результатам. Правда, иногда спрашивали себя, не происходит ли этот изли­шек умалишенных женщин оттого, что смертность сумасшедших мужского пола больше смертности сумасшедших женского пола. Известно, что во Фран­ции на 100 умерших сумасшедших приходится около 55 мужчин.

Итак, большее число случаев сумасшествий среди женщин, полученное при переписи в тот или иной момент, не является еще доказательством того, что женщина предрасположена к сумасшествию больше, чем мужчина; оно, быть может, указывает только на то, что и в этом случае, как во многих других, женщин умирает меньше, чем мужчин. Тем не менее остается несомненным тот факт, что среди наличного контин­гента сумасшедших женщин больше, чем мужчин; и ес­ли— что вполне законно — от числа умалишенных умозаключать к числу нервно расстроенных, то нельзя не признать, что всегда существует большее число неврастеников женского пола, чем мужского. Поэтому если бы между процентом самоубийств и неврастенией была действительно какая-нибудь причинная связь, то женщины должны были бы чаще, чем мужчины, ли­шать себя жизни или же по крайней мере одинаково часто. Даже принимая во внимание меньшую смерт­ность среди женщин и исправляя в этом смысле указа­ния переписи, все, что можно заключить отсюда,— это то, что у них почти одинаковое с мужчинами предрас­положение к сумасшествию; в самом деле, меньший процент их смертности и численное преобладание их во всех переписях умалишенных почти компенсируют­ся. Между тем в действительности наклонность к до­бровольной смерти у женщин не только не выше, но гораздо ниже, чем у мужчин, и потому самоубийство по существу своему — чисто мужское явление. На одну лишающую себя жизни женщину приходится в сред­нем 4 мужчин. У каждого пола есть своя вполне опре­деленная наклонность к самоубийству, которая есть величина постоянная для всех социальных классов. Но интенсивность этого предрасположения отнюдь не ва­рьирует параллельно вариациям психопатического фа­ктора независимо от того, исчисляют ли его влияние по количеству ежегодно вновь зарегистрированных случаев или по числу людей, записанных в данный момент.

Данные показывают, что сумасшествие наблюдает­ся чаще у евреев, чем у людей других вероисповеданий; можно было бы на этом основании предполагать, что в тех же пропорциях находятся у них все другие ненор­мальности нервной системы; но оказывается, что, на­оборот, предрасположение к самоубийству у евреев очень слабо. Мы увидим ниже, что еврейство — это как раз та религия, в рамках которой склонность к само­убийству имеет наименьшую величину (кн. I, гл. II). Следовательно, в данном случае процент самоубийств колеблется в обратном отношении к психопатическому состоянию и отнюдь не является его продуктом. Ко­нечно, основываясь только на этом факте, нельзя вы­вести заключения, что мозговая и нервная болезнь могут служить предохранительным средством против самоубийства, но очевидно, эти болезни могут слу­жить для него очень неточным определением, если процент самоубийства может упасть в тот момент, когда они достигают наивысшей степени своего раз­вития.

Если сравнивать только католиков и протестантов, то эта обратная пропорциональность не будет носить общего характера, но все же она очень часто наблюда­ется. Предрасположение к сумасшествию у католиков оказывается ниже, чем у протестантов, только в 4 слу­чаях из 12, и то разница между ними очень незначи­тельна. Первые везде без всякого исключения лишают себя жизни реже, чем вторые.

2) Предрасположение к самоубийству правильно увеличивается начиная от детского возраста вплоть до глубокой старости. Если иногда оно понижается после 70 или 80 лет, то уменьшение это очень незначительно; в этот период жизни оно все-таки в два или в три раза сильнее, чем в период зрелости. Наоборот, в зрелом возрасте случаи сумасшествия встречаются наиболее часто. Максимальная опасность заболевания наблюда­ется около 30 лет, позднее она уменьшается, а к ста­рости в большинстве случаев наблюдается в наибо­лее слабой степени. Такой антагонизм был бы необъяс­ним, если бы причины, заставляющие колебаться про­цент самоубийств и вызывающие умственное рас­стройство, не были бы совершенно разнородного про­исхождения.

Если сравнить процент самоубийств в каждом воз­расте не с относительной частотой новых случаев сумасшествия на протяжении того же самого периода, а с той пропорцией, которую по отношению ко всему населению образует наличный состав сумасшедших, то полное отсутствие параллелизма между этими двумя явлениями будет не менее очевидно. По отношению к общей массе населения число умалишенных особенно велико в возрасте 35 лет; пропорция остается той же вплоть до 60 лет и затем быстро уменьшается. Она достигает minimuma тогда, когда процент самоубийств достигает maximuma, нельзя установить никакого пра­вильного соотношения между колебаниями того и дру­гого явления.

3) Если сравнить различные общества с двоякой точки зрения — сумасшествия и самоубийства, то точ­но так же нельзя найти связи между колебаниями этих двух явлений. Правда, статистика умственно­го расстройства сделана недостаточно точно, для того, чтобы все эти сравнения между народами об­ладали бесспорной достоверностью, но тем не ме­нее замечательно, что сведения, заимствуемые нами у двух различных авторов, дают явно согласные ре­зультаты.

Итак, в странах, где всего меньше умалишенных, всего больше самоубийств; это особенно заметно в Саксонии. К этому заключению уже раньше при­шел доктор Leroy в своем прекрасном труде по вопросу о самоубийстве в департаменте Seine-et-Marne. «Чаще всего,— говорит он,— в местности, где наблюдается значительный процент душевных бо­лезней, встречается такой же процент самоубийств, но оба этих процента могут рассматриваться совер­шенно отдельно. Я даже склонен думать, что наряду с теми в достаточной мере счастливыми странами, где нет ни душевных болезней, ни самоубийств, есть такие, где существуют только душевные болезни. В других местностях можно наблюдать обратное ис­ключение».

Правда, Морселли пришел к несколько другим результатам. Но это произошло потому, что он сме­шал под общим названием душевнобольных сумасше­дших в собственном смысле этого слова и идиотов, тогда как это два совершенно различных вида бо­лезни, особенно с точки зрения влияния, которое они могут иметь на самоубийство. Идиотизм не только не предрасполагает к самоубийству, но предохраня­ет от него; идиотов гораздо больше в деревне, чем в городе, тогда как случаи самоубийства там гораздо реже. Поэтому очень важно строго различать такие противоположные по своим последствиям состояния, когда ставишь себе целью определить, какое влия­ние оказывают различные невропатические потря­сения на процент добровольных смертей. Но даже если смешать их воедино, то невозможно создать никакого правильного параллелизма между распрост­раненностью душевной болезни и самоубийством. Если даже, считая бесспорными цифры, данные Мор-селли, классифицировать главнейшие страны Европы в пять последовательных групп, согласно числу нахо­дящихся в них душевнобольных (занося под одну руб­рику и сумасшедших, и идиотов), и если заняться потом вопросом, как велико в каждой из этих групп среднее число самоубийств, то получится следующая таблица:

Конечно, неврастеник почти неизбежно обречен на страдание, если он слишком близко соприкасается с окружающей его жизнью, но он имеет возможность удалиться от нее, для того чтобы вести исключительно созерцательное существование. Если всевозможные ко­нфликты и человеческие страсти слишком шумны и грубы для его хрупкого организма, то в противо­вес этому неврастеник как бы специально создан для того, чтобы вкушать тихие радости умственной жизни. Его мускульная дряблость и чрезмерная чувст­вительность делают его не способным к активному образу жизни и как бы приготавливают его к умствен­ной работе, которая в свою очередь требует приспо­собленных для этого органов. Если неподвижная со­циальная среда только разбивает его природные ин­стинкты, то, поскольку само общество подвижно и может существовать только при условии прогрес­са, постольку он может играть полезную роль, так как неврастеник составляет par excellence орудие про­гресса.

Именно потому, что он не склоняет головы перед традицией и ярмом привычки, он представляет собой чрезвычайно плодотворный источник всего нового. Но так как в самых культурных обществах интеллектуальные функции более всего развиты и более всего необ­ходимы и так как в то же время, в силу чрезвычайной сложности этих обществ, непременным условием их существования является непрерывное изменение, то в тот самый момент, когда число неврастеников стано­вится особенно значительным, существование их полу­чает свое практическое оправдание. Они не относятся к числу людей, по существу своему внесоциальных, которые устраняют самих себя, потому что не могут жить в той среде, к которой они прикреплены. Нужно, чтобы еще целый ряд других причин присоединился к свойственному им органическому состоянию, чтобы характер их принял такое направление и развился именно в этом смысле. Сама по себе неврастения есть предрасположение очень общего характера, не влеку­щее за собой никаких определенных поступков, но по ходу обстоятельств она может принимать самые раз­нообразные формы. Неврастения — это почва, на кото­рой могут зародиться самые различные наклонности в зависимости от того, как оплодотворят ее социаль­ные условия. У старого, уже сбитого с пути народа, на почве неврастении легко пустят корни отвращение к жизни, инертность и меланхолия со всеми печаль­ными, свойственными им последствиями. Наоборот, в молодом еще обществе на этой почве по преимуще­ству разовьются пылкий идеализм, великодушный прозелитизм, деятельная самоотверженность. Если во времена всеобщего упадка мы видим увеличение числа неврастеников, то мы не должны забывать, что их же руками создаются новые государства; имен­но из среды неврастеников появляются все великие преобразователи. При такой двойственной роли нев­растения не может объяснить столь определенного социального факта, как тот или иной процент само­убийств*.

* Очень ярким примером этой двойственности являются сходст­во и контраст, наблюдаемые между французской и русской литера­турой. Та симпатия, которой во Франции пользуется русская литера­тура, уже доказывает, что в ней очень много общих черт с французс­кой. На самом деле, у писателей обеих наций чувствуется болезнен­ная утонченность нервной системы, известное отсутствие умственного и морального равновесия. Но это общее психобиологи­ческое состояние производит совершенно различные социальные последствия. Тогда как русская литература чрезмерно идеалистична, тогда как свойственная ей меланхоличность основана на деятельном сочувствии к страданиям человечества и является здоровой тоской, возбуждающей веру и призывающей к деятельности, тоска фран­цузской литературы выражает только чувство глубочайшего отчая­ния и отражает беспокойное состояние упадка. Вот каким образом одно и то же органическое состояние может служить почти проти­воположным социальным целям.

Существует одно психопатическое состояние кото­рое за последнее время вошло в привычку обвинять почти во всех несчастьях нашего цивилизованного об­щества. Это — алкоголизм. Справедливо или нет, но его влиянию приписывают прогрессивное развитие сумасшествия, пауперизма и преступности. Имеет или нет алкоголизм какое-нибудь влияние на развитие са­моубийства? A priori подобная гипотеза кажется малоправдоподобной, потому что именно в наиболее культурных и зажиточных классах самоубийство вы­рывает больше жертв, тогда как далеко не в их среде алкоголизм имеет наибольшее распространение.

Рассмотрим факты — и пусть они говорят сами за себя. Если сравнить французскую карту самоубийств с картой преследований за злоупотребление спиртны­ми напитками, то мы увидим, что между ними нет почти никакого соответствия. Для первой из них хара­ктерной чертой является то обстоятельство, что само­убийства в особенности сосредоточены в двух центрах Франции. Один расположен в Jle de France и простира­ется оттуда на восток, а другой занимает побережье Средиземного моря от Марселя до Ниццы. Совершен­но другое распределение темных и светлых пятен мы видим на картах алкоголизма. Здесь существуют три главных центра. Один — в Нормандии, а в особенности в департаменте Нижней Сены; другой — в Финистере и вообще в бретонских департаментах; третий занима­ет бассейн Роны и соседнюю с ним область. Наоборот; процент самоубийств в местности, лежащей по тече­нию Роны, не поднимается выше среднего; в большин­стве нормандских департаментов он ниже среднего, и в Бретани самоубийство почти совершенно отсут­ствует. Таким образом, географии этих двух явлений настолько различны, что совершенно невозможно при­писывать одному из них влияние на развитие другого. Мы придем к тому же результату, если начнем сравни­вать самоубийство не с проступками на почве пьянст­ва, а с нервными или душевными болезнями, порож­денными алкоголизмом. Сгруппировав французские департаменты в 8 классов по степени значительности в них контингента самоубийц, мы старались найти в каждом из них среднее число случаев сумасшествия алкоголического происхождения, основываясь на цифровых данных доктора Lunier, и получили следующие результаты:

На первый взгляд кажется, что между количеством потребленного алкоголя и склонностью к самоубийству— более тесное соотношение, по крайней мере на­сколько это касается Франции. В самом деле, больше всего потребляют алкоголя в северных департаментах, и в этих же местностях всего чаще встречаются само­убийства. Но во-первых, пятна, обозначающие эти яв­ления, имеют на обеих картах несколько различную конфигурацию. Одно из них наиболее густо в Норман­дии и на севере Франции, бледнея по мере приближе­ния к Парижу: это пятно обозначает алкоголизм. Дру­гое пятно, наоборот, всего темнее около Сены и в со­седних с нею департаментах; оно светлеет уже близ Нормандии и не достигает севера. Первое темнеет по направлению к западу и простирается до побережья океана; второе, наоборот, быстро исчезает, приближа­ясь к западу, как бы остановленное границей, которую для него представляют департаменты J'Eure и J'Eu-re-et-Lour, затем оно значительно усиливается по на­правлению к востоку. Мало того, темное пятно, име­ющееся на юге в департаменте Var и Benches de Rhone на карте самоубийств, совершенно исчезает на карте алкоголизма.

Наконец, даже в той мере, поскольку существует совпадение, оно недостаточно убедительно, так как оно в большинстве случаев совершенно случайно. Вый­дя из пределов Франции и подвигаясь на север, мы видим почти правильное увеличение потребляемого алкоголя без всякого возрастания самоубийств. Тогда как во Франции в 1873 г. на одного человека в среднем приходилось 2,84 литра алкоголя, в Бельгии количест­во алкоголя достигало в 1870 г. 8,56 литра, в Англии мы находим в 1870—1874 гг. 9,07 литра, в Голландии (1870г.) —4, в Швеции (1870 г.)—10,34, в России (1856 г.) —10,69 и даже в Петербурге (1855 г.)—до 20 литров. И в то же время, когда в соответствующие эпохи во Франции насчитывалось 150 случаев само­убийства на 1000 000 жителей, в Бельгии их было только 68, в Великобритании — 70, в Швеции — 85, а в России очень немного. Даже в Петербурге от 1864—1868 гг. средний годовой процент не превышал 68.8. Дания — единственное северное государство, где большое количество самоубийств и потребление ал­коголя совпадают (16,51 литра в 1845 г.). Если север­ные департаменты Франции отличаются тем, что со­вмещают пристрастие к спиртным напиткам с наклон­ностью к самоубийству, то из этого не надо заключать, что второе явление вытекает из первого и находит в нем себе объяснение; совпадение это носит чисто случайный характер. На севере вообще потребляют алкоголя значительно больше, потому что вина там мало и оно гораздо дороже; кроме того, может быть, здесь более, чем в другом месте, нужно специальное питание, для того чтобы поддерживать необходимую для организма теплоту; с другой стороны, видно, что причины самоубийства особенно сконцентрировались в этой части Франции. Сравнение различных частей Германии подтверждает это заключение.

Если перейти к деталям, то обнаружатся порази­тельные контрасты; в провинции Познань меньше, чем где-либо в империи, наблюдаются самоубийства (96,4 случая на 1000000), а здесь всего более употребление алкоголя — 13 литров на человека; в Саксонии, где оно в 4 раза больше (348 на 1 000 000), алкоголя употребля­ют в 2 раза меньше; наконец, можно заметить, что четвертая группа, где потребление алкоголя очень незначительно, почти всецело состоит из южных госу­дарств. С другой стороны, если здесь меньше случаев самоубийства, чем в остальной Германии, то это зави­сит от того, что население в ней католическое или содержит в себе очень сильное католическое меньшин­ство.

Следовательно, не существует ни одного психопа­тического состояния, которое бы имело с самоубий­ством постоянную и бесспорную связь. В данном об­ществе число самоубийств не зависит от числа находя­щихся в нем неврастеников и алкоголиков. Хотя деге­нерация в различных своих формах образует вполне подходящую психологическую почву для развития тех причин, которые могут заставить человека решиться на самоубийство, но сама она не является одной из причин его. Можно допустить, что при идентичных обстоятельствах дегенерат лишает себя жизни легче, чем здоровый человек, но он лишает себя жизни не только в силу своего органического состояния. Потен­циальная наклонность к самоубийству может преобразиться у него в действие только под влиянием иных факторов, разысканием которых нам и предстоит те­перь заняться.