«Немецкий фельдмаршал никогда не совершит самоубийства при помощи маникюрных ножниц»

22. «Немецкий фельдмаршал никогда не совершит самоубийства при помощи маникюрных ножниц»

Всякий раз, когда над головами немецких солдат пролетали самолеты Люфтваффе, они долго тоскливо смотрели им вслед, пока те, превратившись в точку, совсем не исчезали из вида. Один сержант писал домой: «С тяжелым сердцем гляжу на пролетающие мимо „юнкерсы“. Как хорошо было бы оказаться на борту одного из них».

После того как русские захватили аэродром в Гумраке, на взлетно посадочной полосе в Сталинградском удалось приземлиться лишь горстке самолетов. Воздушный мост рухнул, отрезав последний путь отступления для тех, кто остался в «котле».

Снабжение 6 й армии стало теперь целиком и полностью осуществляться посредством контейнеров, сбрасываемых на парашютах. Несмотря на многочисленные просьбы командования окруженной группировки использовать красные парашюты, Люфтваффе продолжало сбрасывать грузы на белых. Опознавательные матерчатые полосы имели в своем распоряжении лишь очень немногие подразделения, поэтому посылки, как правило, сбрасывали на авось. А 24 января связь со штабом 8 го авиационного полка 6 й армии вообще оборвалась. К счастью, Хубе предложил разбросать над немецкими позициями листовки, в которых солдатам при звуке самолетного двигателя предписывалось ложиться на снег в форме креста. Это означало: «здесь немецкие солдаты». Ночью немцы запускали в небо сигнальные ракеты, но это мало помогало, потому что русские, дабы сбить с толку противника, запускали такие же ракеты со своей стороны. Сильный ветер также не способствовал точному приземлению посылок, тем более, что линия фронта менялась чуть ли не ежечасно.

Вконец отчаявшиеся немецкие солдаты отваживались даже выползать на нейтральную полосу, только бы достать так необходимый им груз, но советские снайперы легко с ними разделывались, и вскоре подобные попытки были прекращены. В самом Сталинграде немцы устраивали засады на русских солдат в надежде добыть хоть немного хлеба.

Сильнее всего падение Гумрака ударило по раненым. С трудом преодолев путь от Питомника до нового аэродрома, они вынуждены были теперь самостоятельно добираться до сталинградских развалин. Не все смогли совершить этот мучительный переход. Из последних сил раненые ковыляли, ползли на четвереньках и даже по пластунски в надежде получить в городе медицинскую помощь.

Условия содержания раненых в сталинградских импровизированных госпиталях были еще хуже, чем в Гумраке. Около двадцати тысяч раненых, не говоря уже о больных и обмороженных, с учетом которых цифра возрастала до сорока тысяч человек, ютились в ужасающей тесноте подвалов разрушенных зданий. Шестьсот тяжелораненых находились в помещении театра, где отсутствовали свет и вода. «Грохот артиллерийской канонады и треск пулеметных очередей служил аккомпанементом стонам и мольбам о помощи», – писал врач из 6 й моторизованной пехотной дивизии. Помещение наполнял удушающий запах гари, крови и разлагающейся плоти. Бинтов и лекарств катастрофически не хватало.

Несколько врачей из фронтовых частей получили приказ прибыть в Сталинград для работы в тоннелях у реки Царица. Эта сложная сеть коридоров вмещала примерно три тысячи раненых и больных. Доктору Ахлейтнеру, когда он впервые спустился в эти казематы, сразу пришла на ум фраза: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Груды замерзших трупов, чадящие керосиновые лампы только усиливали сходство с преисподней. Влажный затхлый воздух не хотелось вдыхать. Раненые, получавшие по одному тонкому ломтику хлеба в день, все время просили есть. Санитары размачивали окаменевшие горбушки, превращая их в жидкую кашицу, и этой смесью кормили тяжелораненых. Нехватка перевязочных материалов доставляла пациентам огромные неудобства. Особенно страдали обмороженные. По свидетельству доктора Ахлейтнера, пальцы рук и ног пострадавших зачастую отваливались и оставались в старых бинтах при перевязке. Засилье вшей приняло угрожающие размеры. Санитары, менявшие у раненых повязки, вспоминали, что серая масса паразитов устремлялась к их рукам, как только они брались за дело. Когда кто то умирал, вши немедленно покидали мертвое тело и устремлялись на поиски живой плоти. Для изоляции тифозных больных делалось все возможное, но при такой скученности эпидемии было не избежать. Как то один молодой солдат, оглядев эту юдоль печали, сказал: «Они там, в Германии, даже не представляют, что здесь творится».

Армия Рокоссовского теснила немцев из степей к Сталинграду, и вскоре в городе скопилось более ста тысяч солдат вермахта. Почти все они страдали от желтухи, дизентерии и других болезней. Лица изможденных людей приобрели зеленовато желтый оттенок.

Гражданское население не всегда проявляло враждебность к немецким солдатам. Лейтенант из 297 й пехотной дивизии вспоминал: «Две жительницы Сталинграда в течение целого часа растирали мои обмороженные ноги. При этом они с жалостью смотрели на меня и говорили, что грех умирать таким молодым». Сталинградские женщины пекли хлеб из прелого зерна и нередко соглашались обменять свои буханки на кусок мороженой конины.

Нумерация полков и дивизий потеряла всякий смысл. В 14 й танковой дивизии, например, не осталось ни одного танка, а личный состав насчитывал меньше восьмидесяти боеспособных солдат и офицеров. Дисциплина в частях резко упала. Немцы продолжали отстреливаться единственно из страха перед местью русских солдат.

Зная, что встречного огня не будет, русские без опаски давили гусеницами танков немецкие огневые точки. Блиндажи и укрепленные здания расстреливались из полевых орудий прямой наводкой. Не имея возможности обороняться, немецкие солдаты испытывали чувство горькой беспомощности.

25 января Паулюс получил легкое ранение в голову.

Вместе с ним пострадал один из офицеров штаба 6 й армии полковник Вильгельм Адам. В тот же день генерал Мориц фон Дреббер сдался в плен вместе со своими солдатами. Советский полковник, принимавший капитуляцию, спросил: «Где ваши полки, генерал?» Дреббер оглядел горстку больных, обмороженных людей и сказал: «Разве вам, полковник, нужно объяснять, где мои полки?»

Начальник медицинской службы 6 й армии генерал Ренольди сдался противнику одним из первых. Именно от него советские разведчики узнали, что Паулюс находится на грани нервного срыва. Другие же генералы, напротив, сами лезли под пули. Так, сменивший Хубе генерал Шлемер получил ранение в бедро, генерал фон Хартманн погиб, а командир 371 й пехотной дивизии генерал Штемпель сам пустил себе пулю в лоб. Впрочем, в то время многие немецкие офицеры кончали жизнь самоубийством.

26 января на рассвете советская 21 я танковая армия соединилась с 13 й гвардейской стрелковой дивизией Родимцева. Встреча произошла чуть севернее Мамаева кургана, неподалеку от поселка завода «Красный Октябрь».

Это был волнующий момент, особенно для 62 й армии Чуйкова, которой пришлось сражаться в одиночку почти пять месяцев с начала битвы за Сталинград. «В глазах солдат стояли слезы радости», – вспоминал генерал. Из рук в руки передавались бутылки с водкой, пили прямо из горлышка. Царила поистине праздничная атмосфера. Наконец то сталинградский «котел» удалось расколоть надвое, да еще так, что Паулюс и почти все высшие чины 6 й армии оказались в южной, меньшей его половине, а 11 й корпус генерала Штрекера – в северной части города, в районе тракторного завода. Теперь корпус мог поддерживать связь с внешним миром только посредством радиостанции 24 й танковой дивизии.

Территория, занимаемая немецкими войсками, уменьшалась с каждым днем. Штаб 6 й армии перебазировался в универмаг на Красной площади. Знамя со свастикой понуро свисало с самодельного флагштока, закрепленного на балконе над центральным входом в универмаг. Защищать штаб довелось 71 й пехотной дивизии, командиром которой Паулюс назначил генерала Роске.

В 7 м управлении Донского фронта, ответственном за «оперативную пропаганду», резко увеличился объем работ. Что, впрочем, не удивительно, если учесть, какое количество немецких солдат и офицеров ежедневно сдавалось в плен. У сотрудников глаза разбегались при отборе «самых интересных».

Капитан Дятленко получил приказ немедленно прибыть в штаб Донского фронта для допроса пленного немецкого генерала. Дятленко оставил все свои дела и сломя голову бросился в штаб, поскольку в плен попал не кто иной, как Эдлер фон Даниэльс. Чуть раньше в НКВД были переданы почтовые мешки, найденные в сбитом немецком самолете. Среди солдатских писем разведчики обнаружили дневник Даниэльса, который генерал отправил своей жене.

Дятленко по опыту знал, что лучшая тактика – это нападение, поэтому с самого начала постарался ошарашить допрашиваемого. Он как бы вскользь поинтересовался у Даниэльса здоровьем его новорожденного ребенка, а потом выложил на стол пачку писем и дневник. Генерал, который считал, что его бумаги благополучно достигли Германии, пришел в крайнее замешательство.

Сохранился протокол допроса, из которого следует, что Дятленко вернул Даниэльсу его письма, угостил генерала чаем с печеньем, после чего преисполненный благодарности полководец ответил на все интересующие разведчика вопросы. Допрос длился с раннего утра до полуночи с коротким перерывом на обед.

В большинстве случаев такой деликатный подход вовсе не требовался. Горечь поражения и предательство Гитлера, бросившего 6 ю армию на произвол судьбы, делали офицеров более разговорчивыми, чем прежде. Многие генералы охотно шли на сотрудничество с работниками НКВД. Во время допросов почти все пленные ругали фюрера, его режим, обзывали Геббельса «увечным вруном» и сожалели о том, что Герингу не довелось посидеть на «сталинградской диете».

В результате допросов немецких офицеров командование Донского фронта пришло к выводу, что Паулюс находится на пределе душевных сил и тяготится навязанной ему ролью. Выяснилось, что Паулюс по сути является узником в собственном штабе, а начальник штаба Шмидт играет роль «первого тюремщика». Пленные немцы не раз свидетельствовали, что Шмидт командует не только 6 й армией, но и самим Паулюсом, а генерал только пешка в его руках.

На допросе полковник Адам с уверенностью заявил, что именно Шмидт отдал приказ стрелять в советских парламентеров. (Дятленко предпочел умолчать о том, что сам был одним из них.) После этого случая положение Шмидта в штабе 6 й армии только упрочилось.

29 января, в канун десятой годовщины прихода Гитлера к власти, из штаба 6 й армии была отправлена поздравительная радиограмма следующего содержания:

«Адольфу Гитлеру! 6 я армия поздравляет своего фюрера со славной годовщиной! Флаг со свастикой по прежнему реет над Сталинградом. Пусть наша борьба послужит назиданием настоящему и будущим поколениям. Даже в безвыходной ситуации солдат рейха не сдается! Хайль, мой фюрер! Паулюс». Эту нелепую в данных обстоятельствах радиограмму, скорее всего, отправил сам Шмидт. По крайней мере, именно его настроения она выражала. Невозможно представить, чтобы Паулюс, полностью деморализованный последними событиями, да к тому же жестоко страдающий от дизентерии, хотя бы кивком головы одобрил текст этой радиограммы. Вряд ли он видел и черновик. Примерно в эти дни Гросскурт записал в своем дневнике: «Паулюс находится в состоянии полного физического и морального упадка».

30 января Геринг выступил по радио с речью, обращенной к немецкому народу. В своем выступлении он сравнивал солдат 6 й армии с тремястами спартанцами, остановившими персидское войско у Фермопил, приводил другие исторические примеры, посредством которых прозрачно намекал, что лучше геройская гибель, чем позорное предательство. В Сталинграде же эту речь восприняли как смертельное оскорбление. Раненые, лежавшие в подвале сталинградского театра, сразу узнали голос Геринга. «Включите громче!» – кричали одни. «Заткните ему глотку!» – настаивали другие, сопровождая свое требование весьма нелестными эпитетами в адрес министра авиации. Речь Геринга сопровождалась 5 й симфонией Брукнера. Позже офицеры шутили, что сравнение с самоубийством евреев на вершине Масады более подошло бы к моменту, чем битва при Фермопилах. Они даже не сознавали, как близки к истине. Гитлер действительно рассчитывал на массовые самоубийства офицеров 6 й армии, особенно высших чинов.

Обращение Гитлера к народу зачитал Геббельс, и то ближе к вечеру. Сталинграду было посвящено одно единственное предложение: «Героическая борьба наших солдат на Волге должна послужить примером тем, кто делает все возможное ради свободы Германии, ради будущего нации и в конечном итоге для всей Европы». Впервые с начала войны Гитлер, пусть косвенно, но все же признал возможность поражения немецкой армии.

На следующий день Гитлер присвоил звание фельдмаршала четверым генералам, в том числе и Паулюсу. Возможно, таким образом он пытался нейтрализовать ощущение надвигающейся катастрофы. Паулюс расценил этот жест как приглашение к самоубийству. Не случайно на последнем совещании он бросил генералу Пфефферу: «Не имею ни малейшего желания стреляться ради этого богемного ефрейтора». По свидетельству другого генерала, Паулюс сказал буквально следующее: «Он думает, что я пущу себе пулю в лоб, но я не собираюсь оказывать ему такую любезность». В то время в немецких частях участились случаи «солдатского самоубийства». Некоторые офицеры выбирались из окопов и вставали на бруствер, что, разумеется, влекло за собой смерть от вражеской пули. Паулюс строго настрого запретил подобную практику.

Гитлер вовсе не собирался щадить чьи то там жизни. Ему требовалось создать еще один убедительный миф. Фюрер надеялся, что высшие офицеры последуют примеру адмирала Лютьенса, который, оказавшись в сложных обстоятельствах, покончил жизнь самоубийством. Надежды Гитлера на подобный исход после сообщения о смерти генералов Хартманна и Штемпеля только усилились.

Южная часть «котла» стремительно и неумолимо сжималась. К 30 января советские войска подошли уже к центру города. Немцы по прежнему ютились в подвалах и развалинах зданий. На крыше одного из домов, где прежде находилось управление НКВД, развевался чудом уцелевший красный флаг. Немецкий пехотный офицер, усмотрев в этом знак капитуляции, яростно сверкая глазами, спустился в подвал. Там, при свете керосиновых ламп, врачи молча делали свое дело. Угрожая им автоматом, офицер крикнул: «Что здесь происходит? Никакой капитуляции! Война продолжается!» Видимо, у бедняги начались галлюцинации. В то время многие солдаты страдали нервными расстройствами, вызванными сильнейшим напряжением и недоеданием. Доктор Маркштейн только пожал плечами: «Это всего лишь перевязочный пункт». Обезумевший вояка не стал стрелять. Не говоря ни слова он, будто призрак, растворился во мраке.

В том же здании скрывался от вражеских пуль генерал фон Зейдлиц. Он предоставил своим командирам право самим решать, сдаваться в плен или не сдаваться. В отличие от него генерал Гейтц, командующий 8 м корпусом, сурово расправлялся с теми, кто пытался перейти на сторону врага. Он даже издал приказ стрелять в каждого предателя, независимо от его звания. Когда же большая группа немецких офицеров решила сдаться на милость победителя, Гейтц приказал открыть по ним пулеметный огонь. В той группе находились Зейдлиц, генерал Пфеффер и многие другие. Позже Зейдлиц утверждал, что в результате бессмысленной стрельбы Гейтца два офицера получили тяжелые ранения.

Однако Гейтц, денно и нощно твердивший своим солдатам, что сражаться следует до предпоследней пули, а последнюю приберечь для себя, сам и не думал поступать подобным образом. Один из офицеров его штаба утверждал, что Гейтц еще в декабре предусмотрительно заготовил белые флаги.

29 января 1943 года из штаба 6 й армии в ставку фюрера была отправлена радиограмма, в которой говорилось, что противнику сдаются лишь отдельные командиры и то только потому, что в их войсках кончились боеприпасы. Радиограмма заканчивалась следующими словами:

«Со слезами на глазах мы слушаем наш национальный гимн, и рука сама поднимается в нацистском приветствии». И снова чувствуется скорее стиль Шмидта, нежели Паулюса. Очень немногие солдаты были настроены столь же оптимистично. Один сержант записал в своем дневнике: «В ночь на 30 января все были заняты своими мыслями, всех тяготила гнетущая неопределенность, все страдали от болезненных ран и обморожений, думали о доме и своей дальнейшей судьбе». Офицеры опасались, что при захвате в плен русские расстреляют их в первую очередь, и спешно спарывали погоны и другие знаки отличия.

А генералу Воронову в ту ночь снился кошмарный сон. Он проснулся от собственного крика. Ему привиделось, будто Паулюс удрал из «котла». Страшно даже подумать, какие формы мог принять гнев Сталина, если бы столь крупная добыча от него ускользнула. Воронов больше не ложился. Он немедленно отправился в штаб и в качестве меры предосторожности приказал артиллерийским батареям быть наготове.

Рано утром 31 января 64 я армия генерала Шумилова завладела центром Сталинграда. Подвалы забрасывались гранатами и обстреливались из огнеметов. Красная площадь была подвергнута интенсивному минометному и артиллерийскому обстрелу. Уцелевшие гренадеры Роске, оборонявшие первый этаж универмага, подвал которого служил Паулюсу штабом, в конце концов сложили оружие. В половине восьмого утра капитан Бер в Особом штабе Мильха принял радиограмму: «Русские у входа в здание. Мы сдаемся». Десять минут спустя из штаба 6 й армии поступила вторая радиограмма: «Мы капитулируем». В эту минуту старший лейтенант Федор Ильченко уже спускался в пропитанный вонью немытых тел подвал.

Официальное коммюнике в Германии сообщало: «В Сталинграде никаких изменений, дух его защитников не сломлен».

Чуть позже из штаба генерала Шумилова прибыли офицеры, чтобы обсудить со Шмидтом условия капитуляции. Паулюс в это время находился в соседнем помещении. О ходе переговоров его информировал полковник Адам. Возможно, это была лишь уловка, позволившая Паулюсу отмежеваться от позорных переговоров, но скорее всего, делами в 6 й армии заправлял действительно Шмидт.

Два часа спустя для принятия формальной капитуляции прибыл генерал Ласкин. Затем Паулюса, Шмидта и Адама доставили в штаб 64 й армии. Лица всех троих покрывала многодневная щетина, но кожа лица еще не приобрела того трупного оттенка, свойственного большинству окруженцев. На голове полковника Адама красовалась шапка ушанка советского производства. По свидетельству Василия Гроссмана, он походил на дворнягу, вылезшую из воды. Операторы, стоявшие поблизости, тут же закрутили ручки своих кинокамер, чтобы запечатлеть на пленку это историческое событие.

* * *

Немецкие солдаты, прятавшиеся в подвалах, сдались без единого выстрела. О своем намерении сдаться немцы оповещали криком: «Гитлер капут!» Красноармейцы, немного знавшие немецкий язык, отвечали: «Паулюс капитулирт!», но чаще русские кричали просто: «Фриц, комм, комм!»

Ворвавшись в госпиталь, находившийся в театральном подвале, советские солдаты первым делом выгнали наружу тех, кто мог самостоятельно передвигаться. Немцы наивно надеялись, что русские окажут медицинскую помощь оставшимся раненым, но в Красной Армии действовали по принципу: «Если враг не может идти, значит, он должен быть уничтожен на месте».

Лишь в одном случае гнев победителей и отчаяние побежденных создали взрывоопасную смесь. В здании, где раньше располагалось управление НКВД, один немецкий офицер в упор застрелил русского майора, а потом застрелился сам. Немцы с ужасом ожидали кровавой расправы, но по прошествии некоторого времени ярость советских бойцов поутихла, и пленных пощадили.

После падения «сталинградской твердыни» остатки 6 й армии оказались в таком неопределенном положении, что судьбу каждого отдельного солдата или офицера уже невозможно было предсказать. Взять хотя бы такой факт: намеренно или случайно красноармейцы подожгли госпитальный барак, расположенный возле аэродрома. Все раненые, разумеется, погибли. В самом Сталинграде двум офицерам Люфтваффе, которых вели под конвоем по лестнице, удалось бежать. Летчики выпрыгнули в оконный проем и приземлились у надворного туалета. Когда из за угла появились русские, один из немцев проявил находчивость и знание человеческой психологии. Он велел своему товарищу спустить штаны и сесть. Красноармейцы посмеялись и не стали в них стрелять.

Группы Особого отдела НКВД охотились за перебежчиками и «фашистскими собаками», под которыми подразумевались эсэсовцы, гестаповцы и полевые жандармы. Был случай, когда нескольких рядовых немецких солдат ошибочно приняли за гестаповцев, отвели в сторонку и расстреляли из пулемета. Перебежчиков из числа бывших красноармейцев расстреливали на месте. Любой солдат, одетый в неполную германскую форму, мог стать жертвой недоразумения. Вот. свидетельство батальонного командира из 297 й пехотной дивизии: «Русские солдаты остановили нас и приказали стать к стенке. На мне не было мундира и пилотки, поэтому меня приняли за советского дезертира. К счастью, наш доктор знал немного по русски, и я остался жив».

Значительная часть перебежчиков оставалась верна немцам до самого конца. Незадолго до капитуляции, когда солдаты особенно изголодались, несколько русских, служивших в 305 й пехотной дивизии, вдруг исчезли. Немцы решили, что больше их не увидят, но те вскоре вернулись, причем с едой. Где русские ее добыли, узнать так и не удалось.

Верность перебежчиков не всегда оценивалась немцами по достоинству. Как то один сержант спросил своего офицера: «Что мы будем делать с нашими русскими? Может быть, прикончить их?» Офицер, ошарашенный подобным бессердечием, отверг эту идею. Он просто отпустил перебежчиков на все четыре стороны, предоставив возможность спасаться самим. Хотя вряд ли им удалось выжить.

Судьба перебежчиков до сих пор остается неясной, отчасти потому, что документы 10 й дивизии НКВД по прежнему засекречены. Некоторых из них наверняка расстреляли, кого то использовали в качестве переводчиков с последующим уничтожением, ясно одно – большая часть попала в руки НКВД. Известны случаи, когда перебежчиков просто забивали ногами, чтобы не тратить на них патроны.

В последние дни сражений на Волге советское командование беспокоилось, как бы отдельные группы немцев не выскользнули из окружения. 27 января были захвачены три немецких офицера, переодетых в форму Красной Армии. Два других немецких офицера наткнулись на русское танковое соединение и были убиты в перестрелке. Из десяти групп, которым удалось вырваться из кольца, ни одна не смогла далеко уйти. К тому же группа армий «Дон», присоединиться к которой так стремились все беглецы, была оттеснена советскими частями более чем на двести километров от границы «котла». Ходили слухи, что одному немецкому солдату все таки удалось пересечь линию фронта и добраться до своих, но он все равно погиб от взрыва бомбы в полевом госпитале, где находился на излечении.

По рассказам очевидцев, красноармейцы первого эшелона, особенно бойцы гвардейских дивизий, обходились с побежденными более милостиво, чем шедшие вслед за ними части второго эшелона. Конечно, не все было гладко. Иногда подвыпившие солдаты расстреливали пленных в ознаменование своей победы. Военнослужащие элитных подразделений не брезговали поживиться за счет пленных немцев, отбирая у них кольца и фотоаппараты. Особенно ценились алюминиевые котелки, какими вермахт снабдил своих солдат. Эти вещи потом меняли на водку и самогон.

С пленных снимали сапоги, а взамен кидали пару рваных обносков. Один врач лишился таким образом томика стихов Гете, переплетенного в кожу. Книга была отпечатана на тонкой бумаге, которая как раз годилась на самокрутки. Из злорадства и мести красноармейцы отбирали у пленных теплые попоны, заставляя их дрожать от холода.

Многие немецкие солдаты могли передвигаться, только опираясь на костыль или палку. Почти у всех были обморожены ноги, ногти на пальцах отваливались, что причиняло пленным дополнительные страдания. Русские офицеры заметили, что пленные румыны находятся в худшем состоянии, чем их немецкие союзники. Очевидно, их продовольственный паек урезали раньше, дабы сохранить боеспособность германских частей.

Как правило, пленные смотрели себе под ноги, не смея поднять глаза на своих конвоиров или чудом выживших местных жителей. Время от времени тишину разрывал одиночный выстрел. Все понимали, что это означает – какому то немцу вынесен смертный приговор.

Медленно тянулись по сталинградским дорогам колонны военнопленных. Сейчас «защитники» Сталинграда представляли собой жалкое зрелище. В шерстяных пилотках, натянутых на самые уши, перепоясанные веревками или телефонными проводами, они брели в жуткую неизвестность. Вслед им неслись проклятия и угрозы. Один советский офицер, обведя рукой сталинградские развалины, с яростью крикнул: «Скоро так же будет выглядеть ваш Берлин!» Он ошибся только во времени. До падения Берлина оставалось еще долгих два года.

Из штаба 64 й армии в штаб Донского фронта Паулюса доставили на его же собственном автомобиле. Штаб Донского фронта располагался в Заварыкине в пятидесяти километрах от Сталинграда. Туда же, только на другой машине, доставили Шмидта и Адама. Всех троих разместили в хате пятистенке под постоянной охраной Особого отряда. Командовал отрядом лейтенант Богомолов. Остальных пленных офицеров поселили в избе неподалеку. Охранял немцев взвод солдат.

Богомолов и его люди, остро чувствуя историческую значимость момента, пялились на пленных во все глаза. Высокий Паулюс чуть сутулился. При входе в дом ему пришлось наклониться, чтобы не стукнуться головой о притолоку. По примеру Адама Паулюс выбросил свою форменную фуражку, заменив ее на шапку ушанку. Он все еще носил форму генерал полковника. Вслед за Паулюсом в избу вошли Шмидт и Адам. Полковник Адам удивил охрану неплохим знанием русского языка. Последним шел шофер, несший тяжелые чемоданы с личными вещами пленных.

Паулюс и Шмидт заняли изолированную комнату избы, а Адам и охрана разместились в проходной. Вскоре к отряду Богомолова присоединились два агента НКВД, присланных из Москвы Берией. Поздно вечером прибыли начальник штаба фронта генерал Малинин и старший офицер штаба полковник Якимович. При Паулюсе, помимо охраны, постоянно находился офицер разведки лейтенант Лев Безыменский, он же выступал в роли переводчика. Безыменский сообщил Паулюсу и Шмидту, что ему приказано обыскать их багаж на предмет обнаружения «недозволенных вещей», в частности колющих и режущих. Услышав об этом, Шмидт взорвался: «Немецкий фельдмаршал не станет совершать самоубийство при помощи маникюрных ножниц!» Однако Паулюс, измотанный последними событиями, лишь устало махнул Шмидту рукой, чтобы тот замолчал, и протянул лейтенанту свой саквояж с туалетными принадлежностями.

Незадолго до полуночи Паулюсу передали, что офицеры Красной Армии готовы к разговору с ним. Лейтенант НКВД Евгений Тарабрин, знавший немецкий язык, слышал, как Паулюс спросил у Шмидта: «Что мне говорить?» «Помни, что ты фельдмаршал германской армии», – прошипел в ответ Шмидт. Больше всего офицера удивила та фамильярность, с которой Шмидт обращался к старшему по должности и званию.

Капитан Дятленко получил приказ прибыть к Воронову всего за полчаса до начала первого допроса Паулюса. Воронов, которому Сталин накануне присвоил звание маршала, встретил Дятленко очень радушно. «Итак, капитан, помнишь тот день, когда этот гордец отказался тебя принять? Теперь он сам к нам пришел, и скоро ты с ним побеседуешь», – проговорил Воронов и расплылся в улыбке.

За одним столом с Вороновым сидели генерал Рокоссовский и генерал Телегин. Позже подошел фотограф. К великому изумлению Дятленко, фотограф обратился к Воронову на «ты» и повел себя с маршалом, как со старым приятелем. Оказалось, что так оно и есть. Знаменитый создатель документальных фильмов Роман Кармен и маршал Воронов были знакомы еще с гражданской войны. Кармен установил предназначавшийся для Паулюса стул в самом освещенном месте, а сам встал у дверей. Он понимал, что снимки, сделанные в этой деревенской хате, облетят весь мир и станут лучшим свидетельством победы русского оружия[¹³].

Когда прибыл Паулюс, атмосфера в штабе Воронова была уже накалена до предела. Паулюс вошел и застыл в дверях. Его волосы и щетину на подбородке серебрила седина, глаз дергался от нервного тика. Воронов указал на свободный стул и сказал по русски: «Садитесь, пожалуйста», Дятленко проворно вскочил и перевел фразу на немецкий. Паулюс слегка поклонился и сел. Затем Дятленко представил ему сидевших за столом офицеров: «Представитель Ставки, маршал артиллерии Воронов! Командующий Донским фронтом генерал полковник Рокоссовский!» Паулюс встал и полупоклоном приветствовал обоих.

Первым заговорил Воронов. Дятленко переводил: «Господин генерал полковник (советское командование еще не знало, что Гитлер произвел Паулюса в фельдмаршалы), уже поздно, и вы устали, да и нам пришлось немало поработать в последние дни, поэтому сейчас мы обсудим только один вопрос, решение которого не терпит отлагательства». Паулюс поморщился и с достоинством произнес: «Ваша разведка плохо работает. Позавчера фюрер присвоил мне звание фельдмаршала. В моих воинских документах есть соответствующая запись; – с этими словами Паулюс дотронулся до нагрудного кармана. – Учитывая недавние обстоятельства, я просто не имел возможности сменить форму». Воронов и Рокоссовский обменялись ироническими взглядами. «Простите, господин фельдмаршал, – смиренно извинился Воронов и продолжил начатый разговор: – Мы просим вас подписать приказ, адресованный той части вашей армии, которая еще не сложила оружия. Во избежание дальнейшего кровопролития ваши солдаты должны сдаться». «Это предложение недостойно германского офицера!» – воскликнул Паулюс еще до того, как Дятленко кончил переводить. «Спасение жизней тысяч солдат недостойно командующего, который сам сдался на милость победителя?» – недоверчиво спросил Воронов. «Я не сдавался. Меня захватили в плен», – возразил Паулюс. Его ответ, спорный, по сути, не произвел на советских офицеров должного впечатления. Они прекрасно знали обстоятельства пленения командующего 6 й армии.

А Воронов тем временем продолжал. «Мы говорим об акте человечности. Для того чтобы уничтожить оставшуюся часть вашей армии, нам понадобится всего несколько дней, если не часов. Сопротивление бесполезно, оно повлечет за собой лишь напрасные смерти. Не стоит упорствовать. Ваш долг как командующего состоит сейчас в том, чтобы спасти как можно большее количество жизней». Паулюс, нервно вертевший в руках пачку сигарет, постарался уйти от прямого ответа и затвердил свое: «Даже если я подпишу такой приказ, мои солдаты ему не подчинятся. Я автоматически перестал быть их командиром после того, как попал в плен». «Но всего несколько часов назад вы еще были их начальником», – возразил Воронов. «Поскольку мои войска были рассечены надвое, я оставался командующим северной группировкой только номинально. Та часть войск получает приказы непосредственно из ставки фюрера, и командуют ею другие генералы», – настаивал Паулюс.

Какое то время спор продолжался, но вскоре зашел в тупик. Нервный тик на лице Паулюса стал еще заметнее, да и Воронов, помня о том, что Сталин в Кремле с нетерпением ждет результатов переговоров, стал проявлять признаки нервозности.

Паулюс изначально избрал тактику увиливания от ответов. Теперь он утверждал, что, если даже и подпишет приказ, его все равно примут за подделку. На это Воронов заявил, что можно отправить в – «котел» одного из пленных немецких генералов, который засвидетельствует подлинность подписи командующего 6 й армией. Несмотря на все уговоры, Паулюс продолжал упорствовать и категорически отказывался подписать злосчастный приказ. В конце концов Воронов пришел к выводу, что дальнейшие попытки переубедить фельдмаршала бесполезны. «Господин Паулюс, я обязан предупредить вас, что, отказавшись спасти жизни своих подчиненных, вы принимаете на себя бремя вины перед немецким народом и будущим Германии». Паулюс смотрел невидящими глазами в бревенчатую стену и молчал. Мученическое выражение его лица усугублялось нервным тиком, выдававшим смятение мыслей и чувств.

После небольшой паузы Воронов вновь заговорил, но уже на другую тему. «Вы больны, – констатировал он, гладя Паулюсу прямо в лицо. – Вам, наверное, нужно особое питание». «Единственное, о чем я смею вас просить, – отозвался фельдмаршал, – это кормить немецких военнопленных и оказывать им необходимую медицинскую помощь». Воронов объяснил, что в создавшихся условиях трудно обеспечить огромную армию всем необходимым, но он сделает все возможное. Паулюс поблагодарил его, встал и поклонился присутствующим еще раз.

* * *

Гитлера печальное известие застало в тщательно охраняемом «Волчьем логове», спрятанном посреди леса в Восточной Пруссии. По словам Йодля, его резиденция больше напоминала концентрационный лагерь с монастырским уставом. На сей раз фюрер не стучал по столу кулаками и не метался по кабинету; он безмолвно уставился в стоявшую перед ним тарелку с супом и несколько минут не отрывал от нее глаз. Ярость охватила его на следующий день. Около полудня Гитлер вызвал к себе фельдмаршала Кейтеля, генералов Йешоннека, Йодля и Цейтцлера. «6 я армия капитулировала официально и безоговорочно, – обиженно начал фюрер. – Почему они не ощетинились штыками, не сомкнули ряды и не приберегли последнюю пулю для себя? Любая уважающая себя женщина, услышав оскорбительный намек, запирается в комнате и пускает себе пулю в висок. Почему солдаты вермахта испугались и предпочли позорный плен почетной смерти? Почему, я вас спрашиваю?!» – Гитлер почти кричал. «Я этого тоже не понимаю», – отозвался Цейтцлер, который лично заверил Манштейна и других генералов, что фюрер прекрасно осведомлен об истинном положении дел в 6 й армии. «Я по прежнему считаю, что известие о капитуляции ложно. Возможно, Паулюс тяжело ранен и...» «Мне наплевать на его состояние! – взорвался Гитлер. – Я хочу знать, почему он не застрелился?» Случившееся явно не укладывалось в созданный его воображением миф о «защитниках сталинградской твердыни».

Чуть помолчав, Гитлер продолжил: «Самое страшное, что один единственный малодушный слабак свел на нет доблесть и героизм целой армии. Что есть жизнь? Жизнь – это нация. Жизнь отдельного индивидуума не имеет никакого значения. И это после того, как я сделал его фельдмаршалом! Я хотел доставить ему последнее удовольствие. А он меня так подвел. Паулюс мог обмануть судьбу, мог обрести вечность, обессмертив свое имя для немецкого народа, но вместо этого он предпочел свидание с Москвой!» Возмущению Гитлера не было предела. Он распалялся все сильнее и сильнее, но дальше упреков и обвинений в адрес Паулюса дело так и не пошло.

* * *

А тем временем северная группировка в составе шести дивизий под командованием генерала Штрекера продолжала сражаться. Из штаба 11 го корпуса, расположенного на территории тракторного завода, Штрекер отправил в ставку фюрера радиограмму следующего содержания: «Боеприпасов нет, тяжелая артиллерия молчит, но войска продолжают сражаться. Люди падают от усталости, замерзают насмерть, не выпуская оружия из рук. Штрекер». Генерал явно избегал нацистских клише. Гитлер ответил в тот же день. «Я верю, что северный „котел“ будет держаться до последнего». Чуть позже фюрер выпустил директиву: «11 й армейский корпус должен держать оборону до последнего, связывая тем самым как можно большие силы противника».

Чтобы сокрушить последний очаг сопротивления, советское командование в спешном порядке сконцентрировало на участке шириной в полкилометра около трехсот полевых орудий. Русские подвергли Заводской район жесточайшему артиллерийскому обстрелу. Все уцелевшие дзоты были расстреляны в упор из огнеметов. Танки подползали к немецким укреплениям вплотную и просто всовывали в амбразуру ствол орудия. После этого огневая точка замолкала навсегда.

Штрекер понимал, что о капитуляции не может быть и речи. Продолжать сопротивляться стоило уже хотя бы ради того, чтобы оказать содействие Манштейну. Но мысль о самоуничтожении в пропагандистских целях была глубоко противна гордому генералу. Для себя он четко определил, в чем состоит долг офицера перед своими солдатами и фатерландом. Это явствует из его короткой беседы с полковым адъютантом, имевшей место незадолго до конца. «Когда придет час, я покончу жизнь самоубийством!» – горячо уверял адъютант. «Самоубийство?» – переспросил Штрекер. «Да, мой генерал! Я считаю, что это лучше, чем попасть в плен к врагу». «А теперь послушайте меня, – перебил его генерал. – Вы не станете стреляться и не позволите сделать этого своему командиру. Вы сдадитесь в плен вместе со своими солдатами и сделаете все возможное для спасения их жизней». Лицо молоденького адъютанта просветлело: «Вы хотите сказать... что мне нет нужды стреляться?» «Ну конечно, дружище», – улыбнулся Штрекер и потрепал его по плечу.

Большую часть ночи на 1 февраля Штрекер провел в штабе своего старого друга полковника Юлиуса Мюллера. Единственная свеча освещала бункер, где несколько человек вспоминали погибших товарищей и рассуждали о грядущем плене. «Никто не жаловался на лишения и не сетовал на судьбу», – записал Штрекер в своем дневнике. Под утро генерал вернулся к себе. На прощание он пожал Мюллеру руку и сказал: «Да пребудет Бог с вами и вашими солдатами». Штрекер хорошо усвоил идею Томаса Карлайла, считавшего Господа Бога «истинным фельдмаршалом», и, несомненно, рассматривал небеса как место идеального военного порядка. «Мы выполним наш долг, господин генерал», – ответил Мюллер.

Штрекер уже дважды отказал своим дивизионным командирам в просьбах о капитуляции, но 2 февраля в четыре часа утра генералы фон Ленски и Латманн вновь попросили разрешения сдаться. Штрекер опять отказал. Тогда Ленски сообщил, что уже отправил к русским одного из своих офицеров для обсуждения условий капитуляции. Штрекеру ничего другого не оставалось, как согласиться. Вместе с Гросскуртом он составил и передал в штаб группы армий «Дон» свою последнюю радиограмму: «11 й армейский корпус в составе шести дивизий выполнил свой долг. Солдаты сражались до последнего патрона. Да здравствует Германия!» Позже Штрекер утверждал, что намеренно не упоминал в радиограмме имени Гитлера, однако текст, переданный в Восточную Пруссию, заканчивался словами: «Да здравствует фюрер!» Видимо, кто то из штабных офицеров решил, что такая концовка будет принята в «Волчьем логове» более благосклонно.

11 й корпус Штрекера сдался в плен полностью и весьма своевременно. К моменту капитуляции жизнь в солдатах едва теплилась.

* * *

Несколько дней спустя Заводской район позволили осмотреть иностранным журналистам. «Каким был рельеф этой местности раньше, никто определить не смог, – записал британский корреспондент. – Мы то взбирались на гору, то спускались в овраг, а кое где дюжина бомбовых воронок сливалась в один огромный кратер. Заводской двор изрыт траншеями; траншеи проходят даже внутри цехов, а на дне канав лежат окоченевшие трупы немецких и русских солдат. Все вокруг усыпано кирпичной крошкой. Тут и там валяются заполненные снегом солдатские каски, тянется путанка колючей проволоки, проглядывают снарядные гильзы. Трудно себе представить, что в этом аду кто то мог уцелеть».

Утро второго февраля 1943 года выдалось пасмурным, но солнце и поднявшийся ветер вскоре разогнали туман. Мела пурга. А в 62 й армии в этот день отмечали окончательную капитуляцию немецких войск. Моряки Волжской флотилии и солдаты с левого берега Волги бежали по льду к городу, прихватив с собой банки с консервами и буханки хлеба для местных жителей, которые пять долгих месяцев были заперты в подвалах и погребах. В самом Сталинграде устроили даже импровизированный салют. Солдаты обнимались с выбравшимися на свет горожанами, смеялись и пели песни. В морозном воздухе голоса звучали чуть приглушенно, но, несмотря на всеобщее ликование, город все же казался мертвым и покинутым.

Русские с трудом верили в то, что Сталинградская битва закончилась их победой. Вспоминая погибших товарищей, все тяготы и лишения, солдаты удивлялись, как им самим то удалось выжить. Во всей сталинградской кампании потери Красной Армии составили один миллион сто тысяч человек, из них пятьсот тысяч убитыми.

Вспоминая трудные дни, Василий Гроссман писал: «Я думаю о той грязной дороге, которая ведет к маленькой деревушке на берегу Волги, о дороге славы и смерти. По ней шли безмолвные колонны. Они шли окутанные августовской пылью, шли при лунном свете сентябрьской ночи, шли сквозь проливной октябрьский дождь и ноябрьский снегопад. Они шли тяжелой поступью – истребители танков, пулеметчики, пехотинцы, – шли в торжественной тишине, слышен был лишь лязг оружия да мерная поступь шагов».

От прежнего Сталинграда мало что осталось. Город превратился в руины. Единственной уцелевшей достопримечательностью был фонтан со статуями танцующих вокруг него детей. А сколько тысяч ребятишек из плоти и крови нашли свой конец под развалинами!