Евфросиния Керсновская Сколько стоит человек (Повесть о пережитом) пролог тебя нет со мной, но ты — в моем сердце
жүктеу/скачать 4.09 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- «…Добру молодцу урок», которого я не желаю признавать
| «Сказка — ложь, да в ней намек…»
Сколько лет с тех пор прошло! И до чего же все эти подробности запечатлелись в памяти! 1640 вскрытий! 1640 трупов прошли через мои руки. И все-таки, а tout prendre 225, именно этот год с небольшим, что я проработала в морге, был, повторяю, самым беззаботным, самым, я бы сказала, человечным из всех лет неволи. Может быть, я — чудовище? Не думаю. Скорее всего, причины подобной аномалии были таковы: во-первых, в морге я видела результат, когда сами страдания были уже позади (вроде разницы между событием и описанием события); во-вторых, ничто там не напоминало, ежедневно и ежечасно, что я раб. И еще (а это главное): там господствовало равенство. Как-то слышала я одну такую эстонскую побасенку. Однажды лютой зимой какой-то Воробей так продрог, что свалился на дорогу и совсем было замерз, да проходившая мимо лошадь подняла хвост и… Так или иначе, очутившись в теплом навозе, Воробей отогрелся и сразу же принялся чирикать: «Жив-жив!» Проходившая мимо Кошка услышала и съела Воробья. Мораль сей песни такова: коль попал в г… и тебе там тепло, то сиди и не чирикай! Глупо? Может быть. Но в г… или не в г…, я никогда не могла не «чирикать», хотя давно уже заметила, что вокруг сколько угодно кровожадных Кошек и Хорьков. Можно ли поставить знак равенства между двумя понятиями: «сказать ложь» и «умолчать правду»? По-моему, можно. Второе, впрочем, благовиднее. Только для меня и то и другое неприемлемо. «…Добру молодцу урок», которого я не желаю признавать Обычно санкарта рядового доходяги — это листок, сложенный пополам. Иногда еще один-два листика. На первой странице — фамилия, имя, отчество, статья, срок. Затем: сколько раз обращался в санчасть. В конце: «Жалобы на общую слабость. Жидкий стул с кровью. Направляется в ЦБЛ по поводу дизентерии». За этим листком не видишь трагедию человека, который цепляется за жизнь, работая в надежде получить премблюдо и «талон + 1» или даже «+2», что дает право на ложку каши, дополнительных 100–150 граммов хлеба, а то и куска рыбы. Но голод, непосильный труд, непривычные морозы, а иногда депрессия сталкивают его в заколдованный круг: он теряет силы и больше не выполняет нормы, а невыполнение нормы влечет за собой урезанный паек. Он бьется как муха в паутине. Бесполезно. Дистрофия. Атрофия мышц и слизистых оболочек, в том числе и пищеварительного тракта. Хлеб из отходов, неободранный овес «жуй-плюй» не перевариваются, раздражают стенки кишечника. Понос. Обычный голодный понос, но при этом слизь, кровь. Тогда ставят диагноз «дизентерия» и отправляют в ЦБЛ, чтобы не повышать смертность своего местного стационара. Понятно, на такой канве любой недуг может вышить свой узор. Чаще всего — туберкулез. Так умирают многие заключенные в первый, второй, третий год лагерной жизни. Из Филиала — инфекционного отделения, владений доктора Миллера — доставили труп. Обыкновенный. Такой, какие оттуда доставлялись часто. Пожалуй, ежедневно. Немолодой уже, хотя дистрофики, даже совсем молодые, выглядят стариками. Истощение — предельной степени. Диагноз — тоже самый обыкновенный: дизентерия; алиментарная дистрофия третьей степени. В больницу его доставили неделю тому назад, очевидно, в таком состоянии, что помочь ему было невозможно. Что же привлекло мое внимание в данном случае? Санкарта! Не санкарта, а целая книга: пухлая, со множеством вклеенных анализов, рентгеноскопий и прочего. Но главное — статья КРД 226, улов 1937 года. Образование — высшее. Работает бухгалтером. Уже отсидел девять лет. Остался год. В санкарте отмечается, что больной всегда получал диетпитание. Hу, еще бы — бухгалтер! «Нет! — подумала я. — Не от голодного пайка и не от непосильного труда на морозе отправился ты в лоно Авраамово». Перелистав санкарту, я поняла все. Три года тому назад — первые жалобы. Дальше больше: затрудненное глотание, похудание. Приводили его на консультацию, но в больницу не положили: «Нет мест». (То ли не сумел подмазать? То ли надеялся дотянуть до воли?) Жалобы все более и более отчаянные: не только есть не может, но и воду глотает с трудом. Когда истощение достигло предела, его наконец сплавили в ЦБЛ. С диагнозом «дизентерия» его должны принять, даже если диагноз липовый. Просмотрев санкарту, я поняла, в чем дело. На всякий случай провела рукой по его животу и сразу прощупала в области желудка опухоль. Рак! Заглянула в историю болезни. О раке — ни слова. Ни намека. Ладно! Спасти его было уже невозможно. И все же… Имеет ли право врач не осмотреть больного? Нет! Не имеет. Имею ли право я при вскрытии «не заметить» раковой опухоли и подтвердить эпикриз? Нет! Не имею! Ведь «hie locus est…» Так значит, ко всем неприятностям — еще одна? Ну и что же?! Как говорила Жанна д’Арк: «Поступай, как считаешь правильным, и будь что будет!» Доктор Миллер охотно ходил в морг на вскрытия своих жмуриков. Не то чтобы мертвецами он интересовался больше, чем живыми… Нет! Прогулка за зону — это предлог, чтобы отлучиться из осточертевшего Филиала с его угнетающей атмосферой, а главное, поболтать с Владимиром Николаевичем Дмоховским, в то время уже успевшим освободиться. И вот — входят. Владимир Николаевич садится за свой стол, где он записывает протоколы. Миллер рядом. Не взглянув на прозекторский стол, на котором лежит тело, продолжает беседу. Подождав немного, спрашиваю: — Ну как, начнем? — Начинайте! — не оборачиваясь в мою сторону. — Ничего к эпикризу не прибавите? — спрашиваю, демонстративно проводя рукой так, чтоб опухоль была заметна. — Добавлять нечего! Все ясно: дизентерия, алиментарная дистрофия третьей степени. — А еще? — Ничего больше. Это и есть причина смерти. — А по-моему, причина смерти — кахексия 227, вызванная интоксикацией в результате распада раковой опухоли. — Какая наглость! Как она смеет? — вскакивая на ноги, завопил доктор. — Какая-то санитарка будет меня учить! Делай свое дело! Я сдержалась. Что ж, буду «делать свое дело»… Одним движением я вскрыла брюшную полость. Сквозь стенки желудка выпирала опухоль, которая проросла в печень и в поджелудочную железу. Когда я вскрыла желудок, то чуть не задохнулась от смрада. Опухоль напоминала мясистый цветок; отдельные «дольки» плавали в распадающейся массе… Я молчала. Миллер смотрел с полнейшим безразличием. Дмоховский переводил взгляд с меня на него. Я пожала плечами и продолжала. Весь кишечник — и тонкий, и толстый — был гиперемирован. Да иначе и быть не могло при такой интоксикации! И тут раздался голос Миллера: — Гиперемия толстого кишечника. Пишите: дизентерия и алиментарная дистрофия третьей степени. — Нет! Рак. Кахексия, вызванная раковой интоксикацией. — Молчать! Не твое дело! — Свое дело я знаю, чего нельзя сказать о вас… Кондрашка его не хватил, но он стал багровым, как разгневанный индюк, и наклонился через стул, замахнувшись кулаком для удара. Я подняла руку и направила лезвие ножа в его сторону. Миллер попятился. Опрокинув стул, вскочил Владимир Николаевич. Не помню, что он говорил… Шутил, по обыкновению, и увел доктора Миллера в соседнюю комнату, в канцелярию. Вскрытие закончила я одна. Смерть, может быть, и радовалась тому, что она смогла помочь Жизни, но мне было не до смеха! жүктеу/скачать 4.09 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|