Франсуа Мориак Конец ночи



бет7/12
Дата27.06.2016
өлшемі0.6 Mb.
#162497
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   12

VII

С первого же взгляда, брошенного ею на Жоржа, она почувствовала радость оттого, что он действительно оказался тем обыкновенным юношей, каким со вчерашнего дня она его себе представляла, со смущенным видом, в пальто, которое, как всегда, он забыл оставить в передней, и этой манерой отдуваться и вытирать лоб, как бы для того, чтобы придать себе солидность и показать, каких трудов ему стоило вовремя явиться к ней.

Тереза оставила зажженной только одну лампу на столе, позади себя; Жорж скорее угадывал, чем видел это лицо, на которое он хотел бы не отрываясь смотреть целыми часами. Со слишком большой поспешностью, с какой-то аффектацией Тереза сразу же заговорила с ним о Мари и поблагодарила его за то, что он так скоро написал ей.

— Это потому, что меня об этом просили вы.

Сделав вид, что она не поняла его слов, Тереза протянула Жоржу письмо Мари. И когда он взял письмо и, бросив на него небрежный взгляд, поднял глаза на Терезу, она воскликнула:

— Как она чутка! Как она все понимает! Теперь я могу вам признаться: очень умной я никогда ее не считала. Мы судим о наших детях и выносим им приговор по какому-нибудь наивному или неудачному их замечанию или же по тем фразам, которые в большинстве случаев они повторяют с чужих слов. Но Мари очень, очень умна, — продолжала Тереза, упирая на слово очень.

И по мере того, как она говорила, она убеждалась, что каждое слово ее все больше и больше настраивает юношу против Мари. Сколько раз в течение своей жизни приходилось ей изображать равнодушие для того, чтобы любимое существо поверило, будто она о нем и не думает! Но тогда хитрость эта ей не помогала: те усилия, которые она делала, чтобы скрыть свою любовь, как раз и выдавали эту любовь. Сегодня же Тереза походит на игрока, который с каждым разом удесятеряет ставку. И она прерывает себя на середине фразы (ведь искренность ее не подлежит сомнению):

— Мне крайне симпатичен ваш друг Монду.

Сказав это наудачу, только для того, чтобы переменить тему, Тереза вдруг поняла, что и на этот раз, как всегда, она, сама того не желая, попала прямо в цель.

— Да, я почувствовал, что он вам понравился. Но, — с досадой добавил Жорж, — без взаимности: он вас не понял.

— Ему нечего было понимать… Он сразу увидел то, что во мне есть, или, правильнее, то, чего во мне нет!

— В этом и заключается ваше превосходство над ним: вы сейчас же оценили его по достоинству, в то время как то единственное, что есть в вас, от него ускользнуло.

— То единственное, что есть во мне…

На минуту она запнулась и вдруг заметила, что таким образом дает Жоржу возможность, которой он добивался, возможность начать расспросы о том, что произошло пятнадцать лет тому назад в мрачном аржелузском доме, со всех сторон окруженном соснами. Испугавшись, она попыталась придумать, что бы такое сказать, но ничего не приходило ей в голову; она чувствовала, что ее мысли, в ту минуту ясные, были в то же время как бы парализованы. Склонившись к огню, чтобы не смотреть на Жоржа, она приготовилась услышать неизбежный вопрос. Еще раз должна она будет подвергнуться допросу. Что делать? Рассказать этому юноше о себе ровно столько, чтобы оттолкнуть его от себя и в то же время не дать повода отказаться от Мари…

— Конечно же, — сказал он, — вы единственная, вы ни на кого не походите. И именно поэтому я считаю вас способной…

На этот раз она взглянула на него и почти непринужденно спросила: «Способной на все?» Жорж Фило густо покраснел:

— Вы меня не понимаете: я считаю вас способной на все великое… Вы такая женщина, что не стали бы защищаться от ужасного обвинения, если бы даже его не заслуживали…

Тереза встала и, сделав несколько шагов по комнате, остановилась у самой стены, позади кресла Жоржа, не решавшегося повернуть головы. Она сухо заметила, что он волен думать все, что ему заблагорассудится. С дрожью в голосе он спросил:

— Значит, вам безразлично, что я о вас думаю?

— Наоборот, для меня это очень важно, вы это отлично знаете.

Приподнявшись и встав на колени в кресле, он обратил к Терезе лицо, полное тоски и надежды.

— Прежде всего, — добавила Тереза, — из-за Мари.

У него со вздохом вырвалось: «Это было бы удивительно!» Затем он пробормотал еще несколько слов, которые Тереза скорее угадала, чем услышала: «Очень мне нужна ваша Мари…», несомненно, употребив при этом более грубое выражение. Тогда она взглянула на него, она осмелилась на него взглянуть. Все, чем дорожила она больше всего на свете, все, чем так скупо одарила ее судьба при нескольких случайных встречах во времена ее молодости, все то, что она уже навсегда считает утраченным, эта тоска, успокоить которую дано только ей, это страдание, причиной которого является только она, — все это неожиданно возвращалось ей, все, что читала она во взгляде угрюмых, устремленных на нее глаз. Она чувствовала, что услышит сейчас страшное слово, слово, которого не выдержит ее больное сердце. Ей хотелось его избежать, и, пытаясь улыбнуться, она проговорила:

— Ничего интересного я собой не представляю. Вы ошибаетесь…

Но не успела она еще кончить фразу, как услышала голос Жоржа, показавшийся ей незнакомым:

— Никто в мире меня не интересует, кроме вас.

Слегка согнувшись, как бы для того, чтобы избежать второго удара, Тереза прошептала: «Нет же никаких оснований… почему бы я должна была вас интересовать?» И наконец, была поражена в самое сердце словами, которых она ждала, хотя едва расслышала их.

— Ведь я же люблю вас.

Да, в самое сердце; так что физическая боль в первую минуту поглотила ее целиком, черты ее лица исказила гримаса, которую Жорж принял за выражение ярости.

Между тем Тереза не нашла в себе даже сил, чтобы протянуть руки к этому испуганному лицу. Она не была в состоянии произнести ни звука и протестовать против бессвязных слов унижения, которые лепетал ребенок:

— Вы насмехаетесь надо мной… Я знаю, что внушаю вам отвращение.

Она попыталась сделать отрицательный жест, затем, приподняв правую руку, положила ее на непокорные волосы Жоржа и откинула их, как сделала бы это мать, чтобы обнажить лоб сына для вечернего поцелуя. Он закрыл глаза, все еще продолжая стоять на коленях в кресле, опираясь локтями на спинку. Сердце Терезы билось спокойно, она глубоко вздохнула. Он продолжал:

— Я кажусь вам жалким.

Она не ответила, потому что все еще была без голоса, и это невольное молчание было красноречивее любого протеста. «Сжальтесь надо мной», — повторял ребенок. Все, что она могла сделать, это притянуть эту голову к своему плечу жестом, который показался ему действительно жестом сострадания. Так как Тереза больше не страдала, она, несмотря на неудобную позу, продолжала оставаться неподвижной, вдыхая исходивший от темных волос запах дешевого бриллиантина. Но очень скоро почувствовав боль в руке, она вынуждена была ее освободить. Итак… с этим покончено.

Тоном, не допускающим возражений, она предложила Жоржу сесть на пуф у камина. Сама же опустилась в кресло и, не откидываясь на спинку, сидела в напряженной позе. Она сказала:

— Вы ребенок.

— Я отлично знаю — вы никогда не отнесетесь ко мне серьезно. У меня был выбор лишь между вашим презрением и вашей ненавистью. Не знаю, не предпочел бы я…

Растроганную улыбку Терезы юноша принял за выражение презрения. Она же между тем вспоминала о тех минутах своей жизни, когда уже готовилась услышать роковое «я вас люблю», но в то время, когда ей казалось, что она даже видит, как зарождаются на губах эти слова, ее противнику всегда удавалось в последний момент, благодаря какой-нибудь незначительной хитрости, не произнести этих слов. Ей и самой не раз приходилось сдерживать себя и не допускать, чтобы с губ сорвалось признание, которое принесло бы ей только поражение! Ибо основное в этой игре всегда заключалось в жалкой хитрости, в постоянном страхе, как бы твой партнер не почувствовал в себе уверенности и не охладел к тебе. Этот большой ребенок, что называется, дал волю своему сердцу, разрешил ему заговорить. «Но сейчас он увидит меня, — думала Тереза. — Он внезапно увидит меня такой, какова я в действительности…» Она встала и бросила беглый взгляд на женщину, смотревшую на нее из зеркала над камином. Легкий, естественный румянец играл на ее щеках; глаза блестели; на красивом высоком лбу не было ни одной морщины. Две складки по сторонам рта ничуть ее не старили, они лишь придавали ей величественный и строгий вид. В эту минуту она видела себя преображенной той страстью, предметом которой она являлась. В зеркале она увидела свой идеальный образ, отраженный в покорном взгляде этого безумного ребенка.

Она испытывала удивительное успокоение и с непоколебимой, радостной уверенностью наслаждалась своим триумфом. Тереза готова довериться Жоржу, раскрыть ему свое сердце, готова произнести слова изумления и благодарности, слова, что приходят на ум человеку, которого полюбили, но который помнит о том, что он уже не молод. Она готова сама открыть глаза этому ребенку, разрушить его иллюзии, внезапно показать ему себя старой, растерявшейся, достойной жалости женщиной… Но, приложив к мрамору камина свои пылающие руки, чтобы их охладить, Тереза нечаянно коснулась разбросанных листков бумаги — письмо Мари, — Жорж, пробежав его без внимания, бросил там, даже не дочитав до конца.

Закрыв глаза и стиснув зубы, Тереза склонилась над этими листочками, испещренными глупыми каракулями. Мари? Неужели она не оставит свою мать в покое? Каждый человек живет для себя. Разве не сама Мари навязала ей этого юношу? Она считала Терезу совершенно не опасной, не допускала даже мысли, что ей может что-нибудь угрожать с этой стороны. Как глупа молодость, думающая, что любить можно только ее одну! Ведь любовь ищет в своих избранниках не одно только тело, но и тайну страсти, и опытность, и ловкость, которыми обладают лишь те, кто жил. Быть может, Мари сидит сейчас в самой большой комнате аржелузского дома, вокруг которого все так же неумолчно шумят сосны. Мари бодрствует, и ничто не нарушает ее спокойной уверенности — ведь отныне она вручила Терезе свою любовь, свою жизнь. Это та самая комната, которую когда-то занимала Тереза; она расположена как раз под той, где стонал больной Бернар, и через потолок Тереза прислушивалась к его стонам… Ах! Ей уже не надо обязательно присутствовать самой, чтобы убивать других! Теперь она убивает на расстоянии.

Дрожащими руками взяла она листки, подобрала их по порядку и вложила в конверт. Затем, подняв руки и ладонями закрыв глаза, она стремительно повернулась к Жоржу, съежившемуся в низком кресле, в котором столько мук пережила она сама, и сквозь стиснутые зубы произнесла вполголоса:

— Уходите!

Он встал, бросив на нее взгляд побитой собаки. Губы его шевелились. Очевидно, он просил у нее прощения. Тереза толкнула его по направлению к передней, протянула пальто, открыла дверь. Не сводя глаз с Терезы, Жорж пятился к двери. Лестница была мрачной и зловонной. Электричество не горело. Тереза сказала:

— Держитесь за перила…

Он спускался ощупью и был уже почти совсем внизу, как вдруг услышал свое имя: «Жорж!» Она звала его. Он взбежал наверх. Тереза слышала, как он тяжело дышит, и так как он, видимо, хотел войти в квартиру, она с усилием произнесла:

— Нет, не входите. Я решила вам только сказать… Все правда! (Теперь она быстро шептала.) Да, что бы вам обо мне ни говорили, раз навсегда запомните одно: я человек, оклеветать которого невозможно. Вы не хотите отвечать? Тогда в доказательство того, что вы меня поняли, сделайте мне какой-нибудь знак.

Но Жорж продолжал неподвижно стоять у перил. Понемногу глаза их освоились с темнотой, хотя различить черты или выражение лица собеседника было невозможно. Каждый из них видел только смутные очертания тела другого, слышал прерывистое дыхание; Тереза узнавала запах дешевого бриллиантина, чувствовала тепло этого молодого тела.

— Вот что я должна была вам сказать, — прошептала она. — Теперь вы знаете?

Внизу открылась и с силой вновь захлопнулась наружная дверь. Кто-то назвал консьержке свое имя. На мгновение на нижней площадке показался свет. Беспрестанно зажигая восковые спички и ворча, по лестнице поднимался кто-то из жильцов. Тереза и Жорж поспешили войти в переднюю. Гостиная была еще освещена, и свет резал им глаза. Они моргали и не решались взглянуть друг на друга.

— Вы поняли? — спросила она.

Он покачал головой.

— Я вам не верю. Вы клевещете на себя, чтобы избавиться от меня. И все это из-за Мари… Ну что ж, — продолжал он с неожиданной яростью, — ваша хитрость ни к чему не приведет. Я на ней не женюсь. Слышите? Я никогда на ней не женюсь… Ага! Я вам срываю весь эффект!

Прислонившись к книжному шкафу и полузакрыв глаза, Тереза отвернула голову, боясь выдать охватившую ее жуткую радость, которую она всеми силами старалась заглушить в себе. Он не женится на Мари! Что бы ни случилось, девочка его не получит. Жорж никогда не будет принадлежать ей. Эта радость вызывала в Терезе стыд, граничащий с ужасом. Она хотела бы тут же на месте упасть мертвой, хотела, чтобы тоска, сжимавшая ей грудь, была последней предсмертной тоской, но ничто в мире не могло бы помешать ей насладиться этим чудесным счастьем — быть той, которую он предпочел.

Когда она убедилась, что может придать лицу суровое выражение, что ни одним взглядом не выдаст своих переживаний, она медленно повернула лицо к Жоржу. Опустив голову и бессильно уронив руки, стоял он посреди комнаты, глядя исподлобья с видом злой собаки, готовой укусить.

— Мне очень жаль, — сухо сказала она. — Надеюсь, вы перемените свое решение. Что касается меня, я больше ничего не могу сделать. Я уверена, что хоть в этом я неповинна. Думаю, что больше нам не о чем говорить.

Открыв дверь, она отошла в сторону, чтобы пропустить его. Но, не трогаясь с места и не сводя с Терезы глаз, он наконец произнес:

— Нужно, чтобы вы знали… Нужно, чтобы вы были предупреждены: я не могу больше жить без вас.

— Это только так говорится!

Тон Терезы был нарочито небрежен. Она делала вид, что не придает никакого значения этому «я не могу больше жить без вас». В действительности же она поняла, она успела достаточно повидать на своем веку, чтобы не обмануться и сразу уловить в этих словах определенный оттенок, оттенок безысходного отчаяния. Она не сомневалась, что ей следует понимать их буквально. Этот тип юношей был ей знаком. Тогда, осторожно подойдя к Жоржу, она тем же движением, что и в начале вечера, положила его голову себе на плечо, на которое он оперся всей тяжестью своего тела. Чтобы лучше рассмотреть Жоржа, она нагнула голову и склонилась над ним, как женщина, любующаяся своим младенцем. Он не улыбался. Печальные глаза его были широко открыты. Терезу поразило, что это молодое лицо уже отмечено следами изношенности. И это не только шрамы — последствия шалостей резвого школьника, почти везде видны были мелкие складки кожи, а на лбу уже глубокие морщины. Но когда он закрыл глаза, его гладкие, нежные веки были все же веками ребенка.

Внезапно Тереза оторвалась от этого созерцания и, предложив Жоржу сесть в кресло, придвинула к нему свой пуф. Сделав усилие, она заговорила тоном благоразумия. Она сказала, что она уже старая женщина, которая ничего не может ему дать. Самым лучшим доказательством ее любви будет то, что она заставит его отойти от жалкой развалины, от человека конченого.

Говоря это, Тереза намеренно откинула волосы, закрывавшие ее чрезмерно большой лоб, обнажила уши, проделав все это с небрежностью, стоившей ей, однако, героических усилий. Она удивилась, не заметив немедленных результатов, — так трудно бывает нам понять, что любовь часто не придает никакого значения внешности, что седая прядь волос, которую нам хотелось бы скрыть, не только не производит неблагоприятного впечатления, если ее обнаруживают, а, наоборот, вызывает умиление. Нет, не полуразвалину видят сейчас ненасытные, влюбленные глаза Жоржа, а какое-то незримое существо, выдававшее свое присутствие взглядом, хрипловатым голосом, существо, самому незначительному слову которого Жорж придает громадную важность и значение. Тщетно пыталась Тереза обратить его внимание на свой лысеющий лоб. Он не мог отказаться оттого, что ему было дано: видеть ее вне времени, освобожденной от телесной оболочки. Страсть, если она даже преступна, всегда открывает нам тайну души любимого существа; и целая жизнь, запятнанная преступлениями, не ослабляет того сияния, которым наша любовь окружает это существо.

Терезу удивляло, что по мере того, как она громадным усилием воли лишает себя последних средств защиты, не уменьшается страсть, которую она читает в этих устремленных на нее глазах. Отдает ли он себе отчет в том, каких усилий стоит этой женщине каждое ее слово? Любой ценой хотела бы она скрыть от него пропасть, созданную между ними разницей лет, уверенность, что эта любовь — что бы ни случилось — приговорена к смерти, и к смерти совсем недалекой! А между тем именно на этом стремится она сосредоточить свои собственные мысли, именно на это хочет обратить внимание Жоржа.

— Вам двадцать лет… — повторяла она, — мне же больше сорока. (Назвать точную цифру она все же не решилась.) Чего можете вы ждать от меня? Было бы достаточно одной ночи, чтобы рассеять иллюзию, которую вы создали себе…

Он возразил, что ему уже не двадцать лет:

— Мне двадцать два… Впрочем, разве вы забыли, что вы сказали в тот день, когда вы пришли ко мне? Ведь вы же первая пришли ко мне… Разве я искал вас? Вы сказали мне…

Желая восстановить в памяти точные слова Терезы, он закрыл глаза.

— Вспомните: когда я глупо похвастался, что мне всего двадцать два года, вы ответили: «Вам скорее следовало бы сказать, что вам уже двадцать два года». И вы добавили еще одно ужасное слово — ужасное для меня, так как благодаря ему мне стало ясно то, отчего я безотчетно страдаю со времени моего отрочества: «Раз путешествие началось, это равносильно тому, что вы уже доехали…»

— Какая у вас прекрасная память!

Тереза смеялась. Но она дорого дала бы, чтобы эти слова никогда не были ею произнесены. Между тем Жорж покачал толовой:

— У меня ни на что нет памяти, кроме того, что исходит от вас. Я всегда скучал, теперь же — с тех пор, как я знаю вас, — у меня появилось развлечение: вспоминать и обдумывать каждую, даже самую незначительную фразу, сказанную вами. Я могу без конца думать о любом произнесенном вами слове. Между той минутой, когда сказанное вами мне кажется совершенно новым, и той, когда я уже перестаю понимать его, могут пройти часы, дни… Но среди этих фраз есть одна, которая кажется мне все более и более понятной. Да, начать путешествие — значит уже доехать. Но тогда зачем же нужно противопоставлять ваш возраст моему? Какая разница между нами, вместе отправившимися в путешествие? Молодость… вода, текущая у меня меж пальцев, песок, который мне не дано удержать… Те немногие существа, которые склонны любить меня, привязываются лишь к видимости силы, к моей мнимой свежести… Но я, я… то, что останется от меня через несколько лет… до этого им нет ни малейшего дела. Даже Монду… В глубине души он считает меня глупым. Он говорит: «То, что интересно в тебе, это — животное».

Тереза положила руку на колено юноши. Она искала, что бы такое сказать ему, будто существовали слова — противоядие тем словам, которые он еще может произнести. Она говорила ему все, что приходило в голову: что молодость действительно не представляет никакой ценности, что уяснить себе важно одно: цель жизни. У каждого человека есть такая цель, будь она самой возвышенной или самой низменной. Разве он не замечал, что все его товарищи постоянно чем-нибудь увлечены — у одних это Бог, у других король, у третьих рабочий класс, не одно, так другое… есть и такие, которых захватывает просто игра, сколько существует в настоящее время таких девушек и юношей, все мысли которых заняты физкультурой…

Тереза старательно обдумывала свои фразы, но Жорж пожимал плечами, качал головой.

— Нет, что следовало бы… вы как-то вечером это сказали. (И так как Тереза вздохнула: «Что там еще я сказала?») Помните? Вечером того дня, когда я с вами познакомился… после того, как, проводив Мари на вокзал, я осмелился прийти сюда. Вы были великолепны… Вы сказали… — И почти слово в слово он повторил: «Следовало бы, чтобы вся жизнь с человеком, которого мы любим, была длительным отдыхом под солнцем, бесконечным отдыхом, полным животного спокойствия… эта уверенность, что рядом, совсем близко, так близко, что можешь коснуться его рукой, есть существо, созвучное тебе, преданное и удовлетворенное, существо, которое так же, как и ты, никуда не стремится. Вокруг должно царить такое оцепенение, при котором замирает всякая мысль и, следовательно, даже в помыслах невозможна измена…»

— Это, бедный мой мальчик, слова, брошенные на ветер, слова, которые говорят, когда нечего сказать. Вы отлично понимаете, что они не соответствуют ничему реальному. Любовь не все в жизни, особенно для мужчины…

Теперь она начала развивать эту тему. Она могла бы говорить до зари; рассуждения, полные благоразумия, в которые она пускалась из чувства долга и произносить которые ей стоило больших усилий, не запечатлевались в мозгу Жоржа. Безусловно, он даже не слышал их, так как лишь те из ее слов, которыми поддерживалось его отчаяние, доходили до его сознания. Он воспринимал от Терезы лишь то, что давало пищу его отчаянию. И именно поэтому, возможно, сама того не сознавая, Тереза дала своим словам то направление, которого он добивался. По мере того как она перечисляла основания, по которым двадцатилетний юноша может любить жизнь, она мало-помалу вновь обретала иронический тон; тогда, насторожившись, он обратил к ней печальное, страстное лицо, из-за полуоткрытых губ блестели зубы. «Да, политика, конечно… — говорила Тереза. — Но не следует принадлежать к числу людей, у которых сердечные увлечения берут верх надо всем. Чаще всего они испытывают от этого стыд, они делают вид, что интересуются тем, что страстно волнует окружающих их людей, они, как нечто позорное, скрывают эту безудержную тоску, безнадежную оттого, что обладание для таких людей — химера: то, чем они уже обладают, перестает для них существовать; каждую минуту перед ними снова встает вопрос о том, не разлюбили ли их, не произошло ли охлаждение…»

Казалось, Тереза говорит для себя одной. Она продолжала:

— Ведь никогда не перечитывают старых писем, не правда ли? Их предпочитают рвать, не перечитывая, так как они являются свидетелями того, чего уже не существует… В самые счастливые минуты для существа, воображающего, что оно нас любит, вдруг оказывается возможным обходиться без нас… его занимают личные дела, его семья… нам от него перепадают крохи. В лучшем случае мы получаем лишь ту каплю воды, которую богач со дна пропасти просил у Лазаря. А иной раз даже и того не получаем! Ибо любимое существо почти всегда является тем пресловутым Бедняком, слава которого велика, но который лишен всего и ничего не может дать нам, чье сердце горит любовью к нему… Впрочем, нет, Жорж, я говорю вам совершеннейший вздор. Все эти рассуждения не имеют никакого смысла или же имеют смысл лишь для меня одной. Не смотрите на меня такими безумными глазами.

Поднявшись, она обошла низкий пуф, на котором сидел Жорж, и обеими руками закрыла ему глаза. Он схватил ее за руки. Тереза подумала о своих старческих огрубевших руках, покрытых крупными веснушками, подумала о том, что в эту минуту Жорж должен будет их заметить. Но, если он и увидел эти веснушки, он, безусловно, полюбил их, как все, что принадлежало Терезе; впрочем, он прижимал губы к ладоням, к запястьям ее рук… Она не отнимала их, думая о тех словах, которые она не сумела удержать, и о том, что Жорж будет без конца повторять эти слова про себя. Она произнесла вполголоса:

— Я отравляю вас.

Произнося эти слова, она почувствовала, как запылали ее щеки. Жорж не шевельнулся и не оторвал губ от маленьких, покрытых веснушками рук Терезы. Но по едва ощутимой дрожи Тереза поняла, что слова эти его взволновали. Возможно, подумала она, выход из положения открывается с этой стороны: чтобы спасти хотя бы Жоржа, следует идти именно этим путем. Мари погибла, она погубила ее, но Жоржа можно еще спасти. Уже не раздумывая, она повторила:

— Я отравляю вас, вас тоже.

— Отлично, — с насмешкой в голосе сказал Жорж. — Отлично, Тереза (он впервые с робкой нежностью назвал ее по имени), я вас понял. К чему настаивать?

И он еще сильнее прижался губами к ее рукам, не выпуская их. Они услышали, как Анна приготовляет на ночь комнату Терезы. Затем дверь, ведущая в кухню, захлопнулась. Они поняли, что остались одни в квартире. Дом засыпал, улица затихала. Дрожащие отблески огня играли на стеклах книжного шкафа, вывезенного из Аржелуза. На мраморе камина лиловым пятном выделялся конверт, на котором Мари написала красными чернилами: Мадам Дескейру, улица Бак . Тереза не спускала с него глаз; подобно пловцу, который, желая отдышаться, недвижно лежит на воде с обращенным к небу лицом, она, замерев, в полной неподвижности лишь плыла по течению, ощущая на своих руках губы Жоржа, она не делала ни одного движения, которое он мог бы принять за знак поощрения.

— Вы мне не верите? — снова начала она глухим, раздраженным голосом.

Спокойным движением освободив руки, несмотря на попытку юноши их удержать, она отошла немного в сторону. Они стояли, выжидающе разглядывая друг друга. В какое отчаяние приводила Терезу его недоверчивая и в то же время жалкая улыбка! И в ответ на его слова: «В глубине души вы меня ненавидите…»

— Я ненавижу вас за то, что вы не хотите мне верить. Вы похожи на прочих аржелузских глупцов: на мое преступление вы смотрите их глазами, вам кажется невероятным, чтобы я могла совершить столь гнусный поступок, вам непонятно, что он является почти пустяком в сравнении с тем, что делаю я здесь, на ваших глазах, с тех пор, как вошла в вашу жизнь. Я вижу, вы только сын тех крестьян, которые считают себя безгрешными, поскольку они никого не убили! Ну что же! Да! В течение целой зимы я подливала мышьяк в чашку человека, который был моим тюремщиком в тюрьме, худшей, чем любой каменный острог… Подумаешь, какое дело! В то время, как сейчас моими жертвами являетесь Мари и вы, вы, воображающий, что любите меня…

Говоря, она не глядела на Жоржа, но, взглянув на него, она спохватилась:

— Я хочу сказать, вы, в продолжение нескольких дней думавший, что любите меня… Теперь все кончено, не правда ли?

И так как он пожал плечами, она продолжала с раздражением:

— Как? Что вы посмеете сказать? Вы, может быть, скажете, что я не совершила этого поступка? Нет, я совершила его, но он — ничто в сравнении с другими моими преступлениями, более подлыми, более скрытыми, без всякого риска… Еще раз спрашиваю вас: неужели же вы не видели, к чему с самого начала нашего знакомства клонились все мои слова? Вы качаете головой? Не понимаете, что я хочу сказать?

Он стоял, прислонившись к стене, и смотрел ей прямо в глаза.

— Жорж, отчего вы на меня так смотрите? Нет, я не чудовище… Вы сами… Если вы хорошенько пороетесь в памяти… впрочем, не надо даже особенно долго искать… Конечно, вы никогда не увеличивали дозы лекарства, чтобы избавиться от человека… Но есть ведь еще масса способов уничтожать себе подобных!

И почти шепотом:

— Сколько людей выбросили вы из своей жизни?

Губы юноши шевелились, но он не мог произнести ни слова. Тереза подошла ближе, и отступать ему было некуда.

— Я говорю не только об историях с женщинами… но о случаях, более сокровенных, имеющих место в жизни каждого человека… иной раз даже в детстве.

— Откуда вы это знаете? — спросил он.

Тереза рассмеялась от удовольствия. Теперь она удовлетворена. Ласковым тоном она сказала: «Ну вот и хорошо! Так расскажите же…» Но он отрицательно покачал головой.

— Это невозможно.

— Мне-то можно сказать все.

— Это вовсе не оттого, что я вас стыжусь… Просто — это слишком трудно; это непередаваемо… Мне никогда не приходила в голову мысль, кому бы то ни было об этом рассказывать, мне рассмеялись бы в глаза; это же совершеннейший пустяк.

Не спуская с него глаз, Тереза продолжала настаивать:

— Вы все-таки попытайтесь. Не беда, если вы и застрянете на полдороге. К тому же я здесь, я помогу… Решайтесь!

Они продолжали стоять друг против друга, Жорж — по-прежнему прислонившись к стене.

— Я был в третьем классе лицея, мне было четырнадцать лет, — начал он вполголоса. — В одном классе со мной учился мальчик из дальнего города, полный пансионер, никогда не выходивший за пределы лицея, нескладный, небрежно одетый школьник, хотя у него было, как мы говорили, «смазливое личико». Он очень привязался ко мне. Я был сентиментальным ребенком, и это создало мне репутацию доброго мальчика, но сердце у меня было черствое. Я ничего не делал, чтобы отдалить его от себя, и дал ему возможность занять значительное место в моей школьной жизни, но произошло это не вследствие дружеского расположения к нему, а от безразличия: для меня он был просто товарищем, таким же, как и другие, разве только несколько большим «надоедой». В конце концов он добился от своих родителей и нашего начальства разрешения проводить свободные дни в моей семье (мы имели в Бордо постоянную квартиру, и мои родители жили там почти круглый год, все время, пока я посещал лицей). Я никогда бы не поверил, что мальчику, столь непрактичному в житейских вопросах, каким был мой товарищ, удастся добиться успеха в этих переговорах. Очевидно, удачу следовало приписать тому, что он был славным, неиспорченным, крайне религиозным ребенком, и учителя рассчитывали на благотворное влияние, которое он окажет на меня, уже тогда слывшего вольнодумцем. Несмотря на то что я не возражал против его планов, все же в то утро, когда он с сияющим лицом прибежал сообщить мне об одержанной им победе, я почувствовал в глубине души досаду. Я сделал вид, что разделяю его радость, но с этого дня ему пришлось много страдать от моего дурного настроения. Я не мог простить ему посягательства на мою «домашнюю жизнь», которая была для меня священна. Кроме того, я считал его фанатиком, находил, что он смешон и надоедлив, и не упускал случая дать ему это понять. Думаю, что никогда в жизни он не чувствовал себя таким несчастным, как в те четверги и воскресенья, когда мы после обеда отвозили его в автомобиле по душным и пыльным улицам обратно в лицей…

Жорж сделал паузу и, проведя рукой по глазам, взглянул на Терезу:

— Вот видите? Это же совершеннейший пустяк.

— Не нахожу, продолжайте.

— О! — снова торопливо заговорил Жорж. — Вы увидите, какой это пустяк, вы будете разочарованы. В первый же день по окончании пасхальных каникул он сообщил мне, что с осени он переводится в другой лицей, куда-то около Лондона. Он отлично видел, что это сообщение не вызвало во мне никакого волнения. «Возможно, мы больше никогда не увидимся», — сказал он. Я же… я не решаюсь повторить вам то, что я ему ответил. Вот, кажется, и все, — добавил Жорж после минутного молчания.

— Нет, — сказала Тереза, — это не все.

Жорж послушно продолжал:

— Чем он становился печальнее, тем грубее и раздражительнее делался я; так продолжалось до самого дня раздачи наград. В этот день, день нашей разлуки, он захотел, чтобы его мать по окончании церемонии подошла поблагодарить мою. Не знаю, какое чувство руководило мною, но я не хотел, чтобы это свидание состоялось: история была кончена, нечего было к ней возвращаться. Как сейчас помню, с какой поспешностью я старался увести свою мать, увлекая ее за собой. Толпа разбрелась по дорожкам парка, мы шли по смятой траве, под деревьями играл оркестр, в это июльское утро было уже жарко. Позади себя я услышал запыхавшийся голос: «Жорж! Жорж!» С ним была мать, и поэтому ему трудно было меня догнать или же он просто не решался на это (ведь он отлично знал, что я их видел). Он не мог сомневаться в том, что я слышал его крик: «Жорж! Жорж!»

— Вы и сейчас его слышите, — сказала Тереза.

Не отвечая, он посмотрел на нее со страдальческим выражением. Она спросила:

— И потом он вам писал?

Жорж наклонил голову.

— И вы ему отвечали?

— Нет, — прошептал Жорж. Наступило молчание, Тереза прервала его вопросом:

— Что сталось с ним? — И так как юноша опустил глаза: — Он умер?

— Да, — поспешно ответил Жорж, — в Марокко. Он записался добровольцем… Нет надобности вам объяснять, что между этими обстоятельствами нет никакой связи: вы сами отлично это понимаете. Впоследствии я узнал, что по возвращении из Англии он вел ужасный образ жизни… Не знаю, зачем я вам это все рассказал.

Он умолк и сидел неподвижно, устремив глаза в одну точку. Несомненно, он не слышал шума автомобилей, проезжавших по мокрым от дождя улицам Парижа; в ушах его раздавался детский голос, вот уже сколько лет звавший его из глубины парка.

В эту минуту Тереза как будто очнулась: казалось, тоска, которую она вызвала в другом, захватила и ее.

— Нет, бедный мой мальчик, это пустяк, это совершеннейший пустяк. — И так как он отрицательно покачал головой: — Жорж, вы же сами говорили, что это — пустяк…

Он простонал:

— Как больно вы мне сделали!

Она протянула руки, желая привлечь его к себе, но он грубо отстранился, и она поняла, что потеряла его.

Тереза вновь опустилась на низенький пуф, машинально отбросив волосы со своего несоразмерно высокого лба, она обнажила большие бледные уши, но на этот раз она сделала это без всякой цели, и, может быть, поэтому-то Жорж и увидел ее наконец. Это жуткое лицо, эти старческие руки, которые пятнадцать лет тому назад пытались убить и которые еще сегодня вечером обнимали его. Он не верил своим глазам; до сих пор, увлеченный погоней за пленившим его таинственным существом, он не обращал внимания на наружность Терезы. Ведь это она, это Тереза, и в то же время это — не она, — эта женщина, защитительную речь которой он слушал с глупым видом. Нет, она не хотела причинять ему зла. Никогда не было у нее желания вредить. Она говорит, что она сопротивлялась, что будет сопротивляться до последнего вздоха, что она уже не раз, поскольку это нужно было, взбиралась и еще будет взбираться, сколько потребуется, по наклонной плоскости до какой-то новой точки, откуда вновь начнется ее падение; словно единственное ее назначение в жизни — выкарабкиваться из какой-то глубокой ямы и снова падать туда, чтобы затем вновь, неизвестно до каких пор, начинать все сначала; долгие годы не сознавала она, что таков ритм ее жизни. Но теперь она вырвалась из мрака. Теперь она прозрела.

Тереза сидела, опустив голову, обхватив руками колени. Она услышала слова Жоржа:

— Мне хотелось бы что-нибудь сделать для вас…

«Возможно, — подумала она, — это говорится лишь приличия ради, прежде чем обратиться в бегство». Но он с жаром повторил:

— Я хотел бы иметь возможность что-нибудь сделать для вас.

Очевидно, он уверен, что она ответит: «Вы бессильны что-либо сделать для меня». Тогда он убежит из этой комнаты, освободится от этого кошмара и вновь вернется к тому, что было до его знакомства с Терезой: маленькая комната, в которой уже слишком поздно заводить сегодня граммофон, так как можно потревожить соседей… О чем думал он в то время, когда его мысли не были заняты ею?..

Сегодня вечером она внезапно стала другой, непохожей на ту, которая околдовала его с первой же встречи… Она стала такой, какой изображали ее обыватели Аржелуза, и он только что испытал на себе силу ее злых чар. Он помнил одну из ее фраз, как, впрочем, и все, что она говорила в его присутствии: самые противоречивые суждения об одном и том же человеке — верны, все зависит отточки зрения, а всякая точка зрения по-своему справедлива… Но было ли подлинным лицом Терезы это внезапно возникшее перед ним жуткое лицо, как бы выхваченное из альбома уголовных преступников?

Он проговорил еще раз: «Мне больно оттого, что я ничем не могу вам помочь…» В действительности же он думал лишь о том, чтобы скорее уйти отсюда, вновь очутиться у себя в комнате, не зажигая электричества, раздеться, лечь. Когда ставни не закрыты, в комнате достаточно светло от светящейся вывески над входной дверью. Он с головой спрячется под простыню… Внезапно раздавшийся кроткий и робкий голос не был голосом Терезы, не мог принадлежать ей:

— Ну что же! Да, кое-что вы можете сделать для меня… Это очень просто: вы можете все… Но вы не захотите.

Жорж запротестовал с неподдельной горячностью. Он стоял, а Тереза, сидевшая на низеньком пуфе, по-прежнему машинальным движением откидывала волосы, обнажая лоб, на который Жорж старался не смотреть. «Нет, нет, она ничего не хочет ему сказать, к чему говорить?» Сделав громадное усилие, он опустился на колени у ее ног, так что лица их оставались на одном уровне. Теперь он видел Терезу совсем близко, смотрел как бы в лупу на эту изъеденную временем кожу. Взгляд оставался прежним, таким же прекрасным, каким Жорж его видел всегда. Но вокруг глаз, которые заставляли его столько мечтать, он открывал теперь целый погибший мир, никогда до сих пор перед ним не возникавший, — опустошенные берега мертвого моря.

— Если вы так настаиваете… Да, речь идет о Мари, — после некоторого колебания вновь заговорила Тереза. — Не волнуйтесь, я не стану вас ни о чем просить, кроме того, чтобы вы подождали, не действовали опрометчиво, предоставили все времени. Вы достаточно меня знаете. Я не такая мать, которая стремится «пристроить» свою дочь, ни тем более такая, которая ради счастья дочери пошла бы на унижение; да и кто поручится, что вы когда-нибудь дадите ей это счастье? Нет, это ради меня я вас прошу, умоляю вас… Не ради Мари, ради меня.

Она горячо настаивала: он один мог победить эту страсть разрушения, владевшую ею, эту способность, проявляющуюся помимо ее воли, эту исходящую от нее ужасную силу. Видя ее полные слез глаза, слыша ее глухой голос, он бормотал: «Да, я все понимаю… Я обещаю вам…» Если существовал в мире кто-либо, кого он никогда больше не хотел бы увидеть, то в настоящую минуту это, конечно, была дочь Терезы. Дочь Терезы! Именно то, от чего он хотел бы бежать… И тем не менее он повторял: «Не беспокойтесь о Мари…» Как мог он устоять перед такой мольбой?

— Это вас ни к чему не обязывает… Но я остаюсь при прежнем убеждении, что если у вас хватит терпения… Главное для вас (ведь я вас знаю, бедное мое дитя!) — это не любить, а быть любимым; необходимо, чтобы какая-нибудь женщина взяла вас под свою опеку; да, чтобы какая-нибудь женщина заботилась о вас в то время, как сами вы будете — и довольно часто — до безумия увлекаться другой… Видите, речь идет даже не о том, чтобы вы были верны Мари… Вы думаете, что она не примирится заранее с теми ударами, которые вы можете ей нанести? Нет, дело не в этом: ей нужно лишь, чтобы вы существовали в ее жизни, чтобы вы оставались в ней навсегда.

Говоря это, она приблизила к нему лицо, он чувствовал ее дыхание. И когда она взяла его за руки, он, стоя с опущенной головой, утвердительно кивнул ей; казалось, он порывался скорее уйти, и на этот раз уже Тереза удержи вала его на пороге, чтобы поблагодарить его и вновь услышать от него подтверждение, что он сдержит свое обещание. Она добавила, и в словах ее одновременно прозвучали приказание и мольба:

— Вы забудете об этой глупой лицейской истории.

Он спросил: «Вы думаете?» — и улыбнулся, как всегда, исподлобья, затем взялся за ручку двери. Но Тереза еще раз окликнула его:

— Выберите книгу в моем шкафу, любую, какая вам понравится, и оставьте ее себе на память!

— Книги!


Он пожал плечами и снова улыбнулся. В эту минуту Тереза, исчерпавшая все свои силы, уже не испытывала к нему ничего, что походило бы на любовь или хотя бы на нежность. Усилившаяся в левой стороне груди боль убивала в Терезе всякое чувство собственной вины, дорогой ценой придется ей заплатить за этот вечер и за целый ряд других вечеров! «Какая же я жалкая безумица!» Хорошо еще, что в такого рода делах обыкновенно не бывает свидетелей, и никто ничего не может рассказать о происходившем. Но ведь, в конце концов, она вы полнила свою задачу… Можно ли быть уверенной хотя бы в этом? Взяв опять юношу за обе руки, она посмотрела ему в глаза:

— Вы останетесь в жизни Мари? Останетесь? Вы это обещали? — страстно настаивала она.

Он открыл дверь и уже на площадке лестницы обернулся, чтобы ответить:

— Пока я буду жив…

Тереза, наконец успокоившись, закрыла дверь и вернулась в гостиную; минуту она стояла в раздумье, затем, быстро подойдя к окну, открыла его, распахнула ставни и высунулась в окно, во влажный сумрак ночи. Но балконы нижних этажей скрывали от нее тротуар. Она не увидела Жоржа Фило, она услышала лишь чьи-то удалявшиеся шаги: возможно, шаги Жоржа.



Достарыңызбен бөлісу:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   12




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет