Фредерик Форсайт Икона

Глава 15

В конце ноября, как всегда, выпал первый снег. Холодный ветер, предвестник наступающих морозов, разносил его по Славянской площади.

Пузатенький священник, наклонив голову, преодолевая ветер, торопливо вошёл в ворота и, перейдя небольшой двор, юркнул в церковь Всех Святых на Кулишках, внутри которой было тепло и пахло влажной одеждой и ладаном.

За ним снова следили из припаркованной неподалёку машины, и, когда наблюдатели убедились, что он не привёл за собой «хвост», полковник Гришин вошёл в церковь.

– Вы звонили, – сказал он, когда они остановились в стороне от немногочисленных молящихся, делая вид, что рассматривают иконы на стене.

– Вчера вечером. Посетитель. Из Англии.

– А не из Америки? Уверены, что не из Америки?

– Да, полковник. Часов в десять его святейшество велел мне впустить джентльмена из Англии и проводить к нему. Он приехал с переводчиком, намного моложе. Я впустил их и провёл в кабинет. Затем я принёс кофе.

– Что они говорили?

– Когда я был в комнате, старый англичанин извинялся, что плохо говорит по-русски. Молодой все переводил. Тут патриарх велел мне поставить кофе и отпустил меня.

– Подслушивали у двери?

– Пытался. Но молодой англичанин повесил на дверную ручку свой шарф, кажется. Это помешало мне видеть, и я не все расслышал. Тут пришёл казак с обходом, и мне пришлось уйти.

– Он назвал своё имя, этот старый англичанин?

– Пока я был в комнате – нет. Может быть, когда я варил кофе. Из-за этого шарфа я ничего не видел и услышал очень мало. То, что я слышал, – бессмыслица.

– Расскажите мне, отец Максим.

– Патриарх только однажды возвысил голос. Я услышал, как он сказал: «Вернуть царя?» Казалось, он очень удивился. Затем они заговорили тихо.

Полковник Гришин стоял, уставившись на икону Богоматери с младенцем, с таким видом, словно ему только что дали пощёчину. То, что он узнал, могло показаться бессмысленным глупому священнику, но для него это имело смысл.

При конституционном монархе как главе государства не будет поста президента. Главой правительства будет премьер-министр, лидер правительственной партии, но все равно зависимый от парламента. Думы. От этого до сценария Игоря Комарова по установлению однопартийной диктатуры было страшно далеко.

– Как он выглядит? – спокойно спросил он.

– Среднего роста, худой, седые волосы, немного старше семидесяти.

– Не знаете, откуда он приехал?

– А, не так, как молодой американец. Этот приехал на машине, и она ждала его. Я его провожал. Машина всё ещё стояла там. Не такси, а лимузин. Я записал номер, когда она уезжала.

Он передал листок бумаги полковнику.

– Вы хорошо поработали, отец Максим. Мы этого не забудем.

Сыщики Анатолия Гришина действовали быстро. Звонок в автоинспекцию – и не прошло и часа, как по номеру определили, что лимузин принадлежит «Националю».

Кузнецов, начальник отдела пропаганды, по сути, был мальчиком на посылках. Его почти совершенный английский язык мог убедить любого русского служащего, что он настоящий американец. Он появился в «Национале» сразу же после ленча и обратился к консьержу:

– Привет, простите за вопрос, вы говорите по-английски?

– Да, сэр, говорю.

– Прекрасно. Послушайте, вчера вечером я обедал в ресторане недалеко отсюда, и там за соседним столом сидел английский джентльмен. Мы разговорились. Когда он ушёл, он забыл на столе вот это.

Он показал зажигалку. Это была дорогая золотая зажигалка от Картье. Консьерж озадаченно посмотрел на него.

– Да, сэр?

– Конечно, я побежал за ним, но опоздал. Он отъезжал… в длинном чёрном «мерседесе». Швейцар предположил, что это может быть кто-то из ваших. Мне удалось заметить номер.

Он протянул консьержу листок.

– А, да, сэр. Один из наших. Извините… – Портье проверил записи за предыдущий вечер. – Это, должно быть, был мистер Трабшо. Я должен передать зажигалку?

– Не беспокойтесь. Я оставлю её у портье, а он положит её вместе с его ключами.

Дружески помахав рукой, Кузнецов направился к портье. Зажигалку он положил в карман.

– Привет, вы не могли бы сказать мне, в каком номере остановился мистер Трабшо?

Русская девушка, смуглая и хорошенькая, приветливо улыбнулась ему:

– Одну минутку, сэр. – Она ввела имя в свой настольный компьютер и покачала головой. – Сожалею. Мистер Трабшо и его компаньон выехали сегодня утром.

– О черт. Я надеялся застать его. Вы не знаете, он уехал из Москвы?

Она набрала ещё несколько цифр.

– Да, сэр, нам подтвердили его вылет утром. Он вернулся в Лондон дневным рейсом.

Кузнецов не знал действительной причины, почему полковник Гришин хотел выследить таинственного мистера Трабшо, но он доложил обо всём, что узнал. Когда Кузнецов ушёл, Гришин воспользовался своими связями в иммиграционном отделе Министерства внутренних дел. Данные передали ему по факсу, а фотография, прилагаемая к заявлению, была получена из российского посольства на Кенсингтон-гарденс в Лондоне, через курьера.

– Увеличьте это фото, – приказал он сотрудникам. Лицо старого англичанина ни о чём ему не говорило, но он подумал, что, кажется, знает человека, которому оно знакомо.

* * *

В конце Тверской улицы в двух больших многоквартирных домах живут только ушедшие в отставку важные сотрудники старого КГБ, персональные пенсионеры, доживающие свой век в относительном комфорте.

Зимой 1999 года там обитал один из самых опытных российских организаторов шпионажа, генерал Юрий Дроздов. На самом пике «холодной войны» он контролировал все операции КГБ на Восточном побережье США, потом его отозвали в Москву, где он возглавил сверхсекретное руководство «нелегалами».

«Нелегалами» называют тех, кто проникает на вражескую территорию, не имея дипломатического прикрытия, скрывается в чужом обществе под видом местных бизнесменов, учёных, кого угодно, чтобы поддерживать связь с местными завербованными агентами. Если они попадаются, им грозит не высылка, а арест и суд. В течение многих лет Дроздов готовил и рассылал «нелегалов» КГБ.

Гришин столкнулся с ним, когда Дроздов в последние месяцы перед пенсией возглавлял небольшую засекреченную группу в Ясенево, занимавшуюся анализом обильно поступавшей продукции, выдаваемой Олдричем Эймсом из-за океана. Гришин руководил допросами выданных Эймсом шпионов.

Они не понравились друг другу. Дроздов предпочитал грубой силе умение и ловкость, в то время как Гришин, никогда не выезжавший за пределы СССР, если не считать его короткой и бесславной поездки в Восточный Берлин, презирал тех сотрудников Первого главного управления, которые годами жили на Западе и заразились иностранным духом. Тем не менее Дроздов согласился встретиться с ним у себя дома, в квартире на Маросейке. Гришин положил перед ним увеличенную фотографию.

– Вы встречали раньше этого человека? – спросил он.

К его ужасу, старый шпион, откинув назад голову, разразился хохотом.

– Встречал его? Нет, лично не встречал. Но это лицо отпечаталось в мозгу всех, кто сейчас в моём возрасте, работавших когда-либо в Ясенево. Неужели вы не знаете, кто это?

– Нет. Иначе я не пришёл бы сюда.

– Ладно, мы называли его Лис. Найджел Ирвин. Многие годы, в шестидесятых и семидесятых, руководил операциями против нас, затем был шефом британской Сикрет интеллидженс сервис в течение шести лет.

– Шпион?

– Вчера он приезжал в Москву.

– Боже мой! А знаете зачем?

– Нет, – солгал Гришин.

Дроздов пристально посмотрел на него. Он не поверил.

– Между прочим, какое это имеет отношение к вам? Вы теперь далеки от этого. Вы готовите этих черногвардейцев для Комарова, ведь так?

– Я начальник службы безопасности Союза патриотических сил, – холодно заметил Гришин.

– Без разницы, – проворчал старый генерал. Он проводил Гришина до дверей. – Если он приедет опять, передайте ему – пусть зайдёт выпить! – крикнул он вслед уходящему Гришину и, пробормотав: «Дерьмо», закрыл дверь.

Гришин предупредил своих информаторов в иммиграционном отделе, чтобы ему сообщили, если сэр Найджел Ирвин, или мистер Трабшо, захочет ещё раз посетить Москву.

На следующий день генерал армии Николай Николаев дал интервью «Известиям», самой крупной общероссийской газете. Газета рассматривала это событие как своего рода сенсацию, потому что старый солдат никогда не соглашался на встречу с журналистами.

Предлогом для интервью послужило приближающееся семидесятичетырехлетие генерала, и журналист начал с обычных вопросов о здоровье.

Он сидел выпрямившись в кожаном кресле в особой комнате офицерского клуба Академии имени Фрунзе и отвечал журналисту, что состояние его здоровья прекрасное.

– У меня собственные зубы, – громко говорил он. – Я не нуждаюсь в очках и до сих пор ни в чём не уступлю любому молокососу вашего возраста.

Журналист, которому было за сорок, поверил ему. Фотограф, молодая женщина двадцати с лишним лет, смотрела на него с благоговейным страхом. Она слышала рассказы своего деда о том, как он входил с молодым командующим танковыми войсками в Берлин пятьдесят четыре года назад.

Разговор перешёл на положение в стране.

– Плачевное, – отрезал «дядя Коля». – Бардак.

– Полагаю, – предположил журналист, – вы будете голосовать за СПС и Игоря Комарова на январских выборах?

– За него – никогда! – резко заявил генерал. – Банда фашистов, вот кто они такие. Да мне и дотронуться до них противно.

– Не понимаю, – дрожащим голосом произнёс журналист, – я бы предположил…

– Молодой человек, даже и не воображайте, что меня одурачила эта брехня Комарова о липовом патриотизме, которую он непрерывно вбивает всем в голову. Я видел патриотизм, мальчик. Видел, как люди отдавали за него свою кровь, видел, как прекрасные люди отдавали за него жизнь. Научился отличать правду, понятно тебе? Этот Комаров никакой не патриот, и все это дерьмо и враньё.

– Понимаю, – сказал журналист, ничего не понимая и совершенно растерявшись. – Но ведь есть много людей, которые чувствуют, что его планы для России…

– Его планы для России – кровавая бойня! – гневно прорычал «дядя Коля». – Неужели мы ещё недостаточно пролили крови на этой земле? Мне пришлось пройти через это, и я не хочу этого больше видеть. Этот человек – фашист. Послушай, парень, я сражался с фашистами всю свою жизнь. Сражался с ними под Курском, в операции «Багратион», за Вислой, в самом чёртовом бункере. Немец или русский – фашист есть фашист, и все они…

Он мог бы употребить любое из сорока слов, имеющихся в русском языке для обозначения интимных частей тела, но в присутствии женщины он ограничил себя «мерзавцами».

– Но действительно, – возразил журналист, окончательно переставший что-либо понимать, – Россию необходимо очистить от грязи?

– О, грязи хватает. Но большая её часть не грязь этнических меньшинств, а доморощенная российская грязь. Как насчёт нечестных политиков, коррумпированных чиновников, которые заодно с бандитами?

– Но господин Комаров собирается очистить страну от бандитов.

– Неужели вы не видите, что господин, чёрт его побери, Комаров получает деньги от бандитов? Откуда, как вы думаете, поступают его огромные средства? По мановению волшебной палочки? Если он встанет во главе страны, то её раскупят и переделят между собой бандиты. Я скажу тебе, парень: ни один человек, носивший военную форму своей страны, и носивший её с гордостью, никогда не должен допускать, чтобы черногвардейцы распоряжались нашей Родиной.

– Тогда что же нам делать?

Старый генерал взял газету и указал на последнюю страницу.

– Ты видел вчера выступление этого священника?

– Отца Григория, проповедника? Нет, а что?

– Я думаю, может быть, он всё понимает правильно. А мы все эти годы заблуждались. Вернуть Бога и царя.

Интервью произвело сенсацию, но не из-за своего содержания. Фурор вызвала личность. Самый прославленный в России военачальник выступил с разоблачением, которое прочитает каждый офицер и солдат в стране и огромное число ветеранов, которых насчитывалось двадцать миллионов.

Интервью полностью перепечатали в еженедельнике «Наша армия», преемнике «Красной звезды», который разошёлся по всем воинским частям. Отрывки из него были включены в программы новостей национального телевидения и радио. После этого генерал отказался от каких-либо встреч с прессой.

В особняке неподалёку от Кисельного бульвара, очутившись перед окаменевшим лицом Игоря Комарова, Кузнецов чуть не плакал:

– Я не понимаю, господин президент. Просто не понимаю. Если бы во всей стране нашёлся один человек, о котором я мог бы с уверенностью сказать, что он непоколебимый сторонник СПС и ваш лично, то это был бы генерал Николаев.

Игорь Комаров и Анатолий Гришин, стоявший у окна и смотревший на заснеженный двор, слушали его в холодном молчании. Затем молодой начальник отдела пропаганды вернулся в свой кабинет, чтобы и дальше звонить в средства массовой информации, пытаясь исправить положение.

Это было непросто. Он едва ли мог объявить «дядю Колю» выжившим из ума стариком, потому что сразу было видно, что это неправда. Единственное, что он мог сказать, – это то, что генерал все неправильно понял. Но вопросы о средствах становились все настойчивее и настойчивее.

Полное восстановление положения СПС оказалось бы намного проще, если бы можно было посвятить этому весь следующий выпуск «Пробудись!» и ещё ежемесячное издание «Родина». К несчастью, их заставили замолчать, а новые печатные машины только ещё отплывали из Балтимора.

Молчание в президентском кабинете наконец нарушил Комаров.

– Он видел мой манифест, правда?

– Я так думаю, – ответил Гришин.

– Сначала печатные машины, затем тайные встречи с патриархом, теперь вот это. Что происходит, чёрт возьми?

– Нас саботируют, господин президент.

Голос Комарова оставался обманчиво спокойным, слишком спокойным. Но лицо покрыла мертвенная бледность, а на скулах загорелись ярко-красные пятна. Как и покойный секретарь Акопов, Анатолий Гришин тоже видел приступы гнева своего вождя, и даже он их боялся. Когда Комаров заговорил, голос его понизился до шёпота:

– Ты, Анатолий, состоишь при мне, самый близкий мне человек, тебе суждено иметь столько власти в России, сколько не имеет ни один человек, за исключением меня, для того чтобы оградить меня от саботажа. Чьих рук это дело?

– Англичанина Ирвина и американца Монка.

– Этих двоих? И все?

– Они, очевидно, имеют поддержку, господин президент, и манифест у них. Они его везде показывают.

Комаров встал из-за стола и, взяв тяжёлую линейку из чёрного дерева, начал постукивать ею по ладони левой руки. Когда он заговорил, его голос стал повышаться:

– Так найди и задави их, Анатолий. Узнай, что они собираются предпринять, и предотврати. Теперь слушай меня внимательно. Шестнадцатого января, всего через несколько коротких недель, сто десять миллионов российских избирателей получат право отдать свой голос будущему Президенту России. Я предполагаю, что они проголосуют за меня. При необходимых семидесяти процентах, принимающих участие, это составляет семьдесят семь миллионов голосов. Из них я хочу получить сорок миллионов. Мне нужна победа в первом, а не во втором туре. Неделю назад я мог рассчитывать на шестьдесят миллионов. Этот дурак генерал обошёлся мне по крайней мере в десять.

Слово «десять» он почти прокричал. Линейка поднималась и опускалась, но Комаров теперь стучал уже по столу. Неожиданно свою злость на преследователей он стал вымещать, перейдя на визг и колотя линейкой, на собственном телефоне, пока тот с треском не развалился. Гришин стоял не шевелясь; в коридоре царила полная тишина, сотрудники буквально примёрзли к своим местам.

– Теперь какой-то сумасшедший священник затеял новую глупую кампанию, призывая вернуть царя. Не будет на этой земле никакого царя, кроме меня, и во время моего правления они узнают значение слова «дисциплина», да так, что Иван Грозный покажется ребёнком.

Крича, он снова и снова обрушивал линейку на разбитый телефон, глядя на его осколки так, словно перед ним были непослушные русские люди, которых надо научить понимать, что такое дисциплина, с помощью кнута.

Последний выкрик замолк, и Комаров бросил линейку на стол. Он несколько раз глубоко вдохнул и взял себя в руки. Голос его пришёл в норму, но руки продолжали дрожать, и он должен был упереться кончиками пальцев в крышку стола.

– Сегодня я выступлю на митинге во Владимире, самом большом за всю предвыборную кампанию. Завтра его передадут по всем станциям. Потом я буду обращаться к народу каждый вечер до самых выборов. Средства найдутся. Это моё дело. Пропагандистские вопросы – в ведении Кузнецова.

Он протянул руку и ткнул указательным пальцем прямо в лицо Гришина.

– Твоё дело, Анатолий, – одно, и только одно. Останови саботаж!

Комаров тяжело опустился в кресло и жестом отпустил Гришина. Не говоря ни слова, Гришин проследовал по ковру к двери и вышел.

* * *

В коммунистические времена был только один банк – сберегательный. После падения коммунизма и с появлением капитализма банки стали появляться как грибы после дождя, пока их количество не перевалило за восемь тысяч. Многие действовали по принципу «кто не успел, тот опоздал»; аферисты быстро сворачивали свою «деятельность», и деньги вкладчиков бесследно исчезали. Устоявшие учились банковскому делу на ходу, потому что в коммунистическом государстве такого опыта почти не имелось.

И банковское дело не было безопасным занятием. За десять лет убили более четырёхсот банкиров, обычно из-за того, что они не приходили к соглашению с бандитами в вопросах необеспеченных займов или других форм незаконного сотрудничества.

К концу девяностых годов ситуация стабилизировалась, остановившись на четырёх сотнях относительно надёжных банков. С пятьюдесятью главными из них Запад выражал готовность иметь дело.

Банки концентрировались в Санкт-Петербурге и Москве, главным образом в последней. Словно копируя систему организованной преступности, банки тоже объединились в так называемую первую десятку, которая держала в своих руках восемьдесят процентов бизнеса. В некоторых случаях размер инвестиций был так велик, что это было под силу только консорциуму двух или трёх банков, работающих вместе.

Зимой 1999 года главными среди крупных банков считались «Мост-банк», «Смоленский» и самый крупный из всех – Московский федеральный.

В главный офис Московского банка в начале декабря и обратился Джейсон Монк. Охрана выглядела не хуже, чем в Форт-Ноксе¹⁵.

Из-за угрозы их жизни и здоровью председатели крупных банков имели собственные службы охраны, по сравнению с которыми личная охрана президента США выглядела жалкой. К этому времени многие перевезли свои семьи кто в Лондон, кто в Париж, а кто в Вену и летали на работу в Москву на личных самолётах. Когда они находились в России, их личная охрана насчитывала сотни человек. И ещё тысячи требовались для охраны филиалов их банков,

Получить интервью лично у самого председателя Московского федерального банка, не договорившись об этом заранее за несколько дней, было неслыханным делом. Но Монк добился этого. Он принёс с собой нечто, тоже совершенно неслыханное.

После того как его обыскали и содержимое его кожаного портфеля проверили на первом этаже высотного здания, Монка сопроводили в приёмную управляющего, находившуюся тремя этажами ниже личных апартаментов председателя.

Там принесённое им письмо внимательно изучил приятный молодой человек, безупречно говоривший по-английски. Он попросил Монка подождать и исчез за тяжёлой деревянной дверью с кодовым замком. Потянулись минуты ожидания, два вооружённых охранника не спускали с Монка глаз. К удивлению секретаря, сидевшего за столом, личный помощник вернулся и попросил Монка следовать за ним. За дверью его снова обыскали и с ног до головы проверили электронным сканером; приятный русский извинился.

– Понимаю, – сказал Монк. – Трудные времена.

Двумя этажами выше его ввели ещё в одну приёмную, а затем в личный кабинет Леонида Григорьевича Бернштейна.

Письмо, принесённое Монком, лежало на столе. Банкир, невысокий, широкоплечий, с вьющимися седыми волосами, острым проницательным взглядом, в тёмно-сером, прекрасного покроя костюме, сшитом на Сэйвил-Роу, поднялся и протянул руку. Затем он указал Монку на стул. Монк заметил, что у приятного молодого человека, сидевшего у задней стены, что-то выпирает под левой подмышкой. Он, возможно, и учился в Оксфордском университете, но Бернштейн позаботился и о том, чтобы тот закончил своё обучение на стрельбище в Квонтико.

Банкир указал на письмо.

– Итак, как же обстоят дела в Лондоне? Вы только что приехали, мистер Монк?

– Несколько дней назад, – ответил Монк.

Письмо, написанное на очень дорогой кремовой бумаге, сверху украшали пять расходившихся веером стрел, символизирующих пятерых сыновей Мейра Амшела Ротшильда. Бумага была подлинной. А вот подпись сэра Эвелина де Ротшильда под текстом – фальшивой. Но редкий банкир не принял бы личного представителя, присланного председателем «Н.М.Ротшильд», Сент-Свитин-лейн, Сити, Лондон.

– Как здоровье сэра Эвелина? – спросил Бернштейн.

– Хорошо, насколько мне известно, – сказал Монк по-русски, – но он не подписывал этого письма. – И услышал за спиной шорох. – Я буду очень признателен, если ваш молодой друг не всадит пулю мне в спину. На мне нет бронежилета, и я предпочитаю остаться в живых. Кроме того, у меня нет с собой ничего опасного, и сюда я пришёл не для того, чтобы попытаться нанести вам вред.

– Тогда зачем вы пришли?

Монк изложил все события начиная с 15 июля.

– Чепуха, – сказал Бернштейн. – Никогда в жизни не слыхал такой чепухи. Я знаю о Комарове. По крайней мере считаю, что знаю. На мой вкус, он чересчур правый, но если выдумаете, что оскорбление евреев – что-то новое, то вы ничего не знаете о России. Они все это делают, но им всем нужны банки.

– Оскорбления – это одно, мистер Бернштейн. То, что у меня в этом портфеле, – больше чем оскорбления.

Бернштейн долго и пристально смотрел на него.

– Этот манифест – вы принесли его?

– Да.

– Если бы Комаров и его бандиты узнали, что вы здесь, что бы они сделали?

– Вы мужественный человек.

– Я взялся за эту работу. Прочитав манифест, я понял, что стоит согласиться.

Бернштейн протянул руку:

– Покажите мне.

Сначала Монк дал ему заверенный доклад. Банкир привык читать сложные документы с огромной скоростью. Он закончи чтение примерно через десять минут.

– Три человека, э-э…

– Старик уборщик, секретарь Акопов, так глупо оставивший документ на столе, где его легко украсть, и Джефферсон, журналист, в случае с которым Комаров заблуждался, думая, что он прочитал манифест.

Бернштейн нажал кнопку интеркома.

– Людмила, достаньте в бюро файлы за конец июля и начало августа. Посмотрите, нет ли в местных газетах чего-нибудь о Акопове, русском, и об английском обозревателе по фамилии Джефферсон. О первом также поищите некрологи.

Он быстро просмотрел на экране компьютера список имён. Затем проворчал:

– Они мертвы, точно. А теперь ваша очередь, мистер Монк, если вас поймают.

– Надеюсь, не поймают.

– Хорошо, раз вы идёте на риск, я посмотрю, что приготовил господин Комаров для всех нас.

Он снова протянул руку. Монк дал ему тонкую чёрную папку. Бернштейн начал читать. Одну страницу он перечитал несколько раз, то и дело возвращаясь к уже прочитанному. Не отрывая глаз от документа, он произнёс:

– Илья, оставь нас. Всё в порядке, иди. – Монк услышал, как за помощником закрылась дверь. Банкир наконец оторвался от текста и посмотрел на Монка. – Он не может так думать.

– Полное истребление? Это уже пытались сделать.

– В России миллион евреев, мистер Монк.

– Знаю. Десять процентов могут позволить себе уехать.

Бернштейн встал и подошёл к окну, за которым виднелись заснеженные крыши Москвы. Стекло имело зеленоватый оттенок; при толщине в пять дюймов его не мог пробить и бронебойный снаряд.

– Он не может в действительности так думать.

– Мы убеждены, что может.

– Мы?

– Люди, которые послали меня, обладают властью и влиянием. Но их пугает этот человек.

– Нет, сэр.

– Вам повезло. Он ведь победит, не так ли? Опросы показывают, что его невозможно остановить.

– Положение может измениться. На днях его разоблачил генерал Николаев. Это должно повлиять. Надеюсь, что и Православная Церковь сыграет свою роль. Может быть, его удастся остановить.

– Хм, Церковь. Она недруг евреям, мистер Монк.

– Нет, но его планы касаются и Церкви.

– Так вы ищете союзников?

– Что-то в этом роде. Церковь, армия, банки, этнические меньшинства. От всех помощи, понемногу. Вы видели репортажи о бродячем проповеднике? Призывающем вернуть царя?

– Да. Глупость, по моему личному мнению. Но лучше царь, чем наци. Чего вы хотите от меня, мистер Монк?

– Я? Ничего. Выбор ваш. Вы председатель консорциума четырёх банков, контролирующего два независимых канала телевидения. Ваш «Грамман» стоит в аэропорту?

– Да.

– До Киева всего два часа лета.

– Вы могли бы посетить Бабий Яр.

Леонид Бернштейн резко отвернулся от окна.

– Теперь вы можете идти, мистер Монк.

Монк взял со стола свои папки и положил их обратно в портфель.

Он знал, что зашёл слишком далеко. Бабий Яр – это овраг на окраине Киева. В период между 1941 и 1943 годами сто тысяч мирных жителей были расстреляны из пулемётов на краю этого оврага, с тем чтобы трупы падали в него. Среди расстрелянных было несколько комиссаров и видных коммунистов, но девяносто пять процентов составляли украинские евреи. Монк подошёл к двери, когда Леонид Бернштейн сказал:

– А вы там были, мистер Монк?

– Нет, сэр.

– А что вы о нём слышали?

– Слышал, что это страшное место.

– Я был в Бабьем Яре. Это ужасное место. До свидания, мистер Монк.

Маленький кабинет доктора Ланселота Проубина в Геральдической палате на улице королевы Виктории был весь завален бумагами. Каждый кусочек горизонтального пространства занимали стопки бумаг, которые, казалось, лежали в беспорядке, и всё же специалист по генеалогии отлично ориентировался в этой неразберихе.

Когда вошёл сэр Найджел Ирвин, доктор Проубин вскочил на ноги и, смахнув на пол весь Дом Гримальди, предложил гостю освободившийся стул.

– Итак, как идут наши дела? – спросил Ирвин.

– С престолонаследием Романовых? Не очень хорошо. Как я и думал. Есть один, кто мог бы претендовать, но не хочет; другой жаждет трона, но по двум пунктам исключается, и американец, к которому не обращались, да и все равно у него нет шансов.

– Так плохо? – сказал Ирвин.

Доктор Проубин просто светился. Он окунулся в свою стихию – мир родословных, браков между дальними родственниками и странных правил.

– Давайте начнём с обманщиков, – сказал он. – Помните Анну Андерсен? Ту, что всю жизнь утверждала, что она великая княжна Анастасия, которая спаслась после убийства в Екатеринбурге. Все ложь. Она уже умерла, но тесты на ДНК окончательно доказали, что она была самозванкой. Несколько лет назад в Мадриде умер ещё один самозванец, выдававший себя за царевича Алексея. Он оказался бывшим заключённым из Люксембурга. Остаются трое, о которых иногда упоминают в прессе, обычно неправильно. Слышали о князе Георгии?

– Простите меня, доктор Проубин, не слышал.

– Ладно, не важно. Это молодой человек, которого несколько лет возит по Европе и России его властная честолюбивая мать, великая княгиня Мария, дочь покойного великого князя Владимира. Владимир сам мог бы быть претендентом на престол, как правнук правившего императора, хотя и на слабом основании, потому что мать Владимира во время его рождения не была православной христианкой, а это очень важное условие. В любом случае его дочь Мария не имеет права наследования ему, хотя он всегда утверждал, что имеет. Закон Павла, знаете ли.

– А что это?…

– Его издал царь Павел Первый. Наследовать престол, кроме исключительных случаев, можно только по мужской линии. Дочери не в счёт. Это дискриминирующий женщин закон, но так было и есть. Так что великая княгиня Мария в действительности просто княгиня Мария, а её сын Георгий не наследник по мужской линии. Закон Павла особо указывает, что даже сыновья дочерей не имеют права наследования.

– Так что, они просто надеются на лучшее?

– Именно так. Очень честолюбивый, но незаконный претендент.

– Вы упомянули американца, доктор Проубин…

– А, это странная история. До революции у царя Николая был дядя, великий князь Павел, самый младший брат его отца. Когда большевики пришли к власти, они убили царя, его брата и дядю Павла. Но у Павла был сын, двоюродный брат царя. Так случилось, что этот сумасбродный молодой человек, великий князь Димитрий, оказался замешан в убийстве Распутина. Из-за этого он находился в ссылке в Сибири, когда большевики казнили царя. Это спасло Димитрию жизнь. Он сбежал и через Шанхай добрался до Америки.

– Никогда не слышал об этом, – заметил Ирвин. – Продолжайте.

– Так вот, Димитрий жил, женился, у него родился сын, тоже Павел, который в чине майора армии США сражался в Корее. Он женился и имел двоих сыновей.

– Мне кажется, это прямая мужская линия. Вы хотите сказать, что настоящим царём может быть американец? – спросил Ирвин.

– Некоторые так считают, но они заблуждаются, – ответил Проубин. – Видите ли, Димитрий женился на простой американке, его сын Павел – тоже. Согласно правилу 188 Императорского дома, вы не можете жениться на ком-то ниже вас и можно ожидать, что ваше потомство будет иметь право наследования. Позднее это правило сделали менее строгим, но не для великих князей. Поэтому брак Димитрия – морганатический. Его сын, сражавшийся в Корее, не может быть наследником, как и ни один из внуков, тем более от брака опять-таки с простой женщиной.

– Следовательно, они выбывают?

– Боюсь, что так. Да они никогда и не проявляли большого интереса, по правде говоря. Живут во Флориде, кажется.

– И кто же остаётся?

– Последний, самый сильный претендент по крови. Князь Семён Романов.

– Он родственник убитого царя? Никаких дочерей, никого незнатного происхождения? – спросил Ирвин.

– Совершенно верно. Но начало очень далеко. Вам надо представить себе четырёх царей. Николай Второй наследовал своему отцу Александру Третьему. Тот правил после своего отца Александра Второго, отцом которого был Николай Первый. Так вот, у Николая Первого был младший сын, великий князь Николай, которому, конечно, не пришлось стать царём. У него был сын Пётр, у Петра – сын Кирилл, а у Кирилла – сын Семён.

– Так что от убитого царя нужно вернуться на три поколения назад, к прадеду, затем свернуть в сторону к младшему сыну и обратно на четыре поколения, и так добраться до Семена?…

– Именно так.

– На мой взгляд, очень натянуто, доктор Проубин.

– Далеко, но вот фамильное дерево. Согласно родословной, Семён ближе всех по прямой линии. Однако это наука. Существуют практические трудности.

– Например?

– Во-первых, ему больше семидесяти. Даже если он станет царём, то ненадолго. Во-вторых, у него нет детей, так что род им и закончится, а Россия должна будет опять решать эту проблему. В-третьих, он неоднократно говорил, что трон его не интересует и он бы отказался, если бы ему его предложили.

– Не очень обнадёживает, – заметил сэр Найджел.

– Есть кое-что похуже. Он всегда был повесой, увлекался автомобильными гонками, Ривьерой и развлекался с молодыми девушками, обычно прислугой. Такая привычка привела к трём распавшимся бракам. И хуже всего – я слышал, как шептались, что он плутует при игре в триктрак.

– Бог мой! – Сэр Найджел Ирвин был искренне потрясён. Спать с прислугой – на это ещё можно закрыть глаза, но мошенничать в карточной игре… – Где он живёт?

– В Нормандии, на ферме. Выращивает яблоки и делает кальвадос.

Сэр Найджел на некоторое время погрузился в размышления. Доктор Проубин с сочувствием смотрел на него.

– Если Семён публично заявит, что отказывается принимать какое-либо участие в реставрации, то это будет считаться законным отречением?

Доктор Проубин с важностью надул щёки.

– Я бы считал так. Если только реставрация не произойдёт на самом деле. Тогда он может передумать. Сами понимаете, сколько у него в этом случае будет гоночных машин и доступных служанок.

– Но какова картина без Семена? Как говорят наши друзья-американцы, что мы имеем в итоге?

– Мой дорогой друг, в итоге, если русские захотят царя, они могут выбрать любого человека и сделать его своим монархом. Все очень просто.

– Были ли прецеденты, когда выбирали иностранца?

– О, сплошь и рядом. Случается время от времени. Посмотрите, мы, англичане, делали это три раза. Когда Елизавета Первая умерла незамужней, если и не девственницей, мы позвали Якова Шестого Шотландского и сделали его Яковом Первым Английским. Пережив четырёх королей, мы выгнали Якова Второго и пригласили на трон голландца Вильгельма Оранского. Когда умерла королева Анна, не оставив наследника, мы попросили Георга Ганноверского стать Георгом Первым. А он почти и слова не знал по-английски.

– А где-нибудь в Европе так поступали?

– Конечно. Греки – дважды. В 1833 году, освободившись от турецкого ига, они пригласили Оттона Баварского стать королём Греции. Он не оправдал ожиданий, и поэтому они его сместили и посадили на трон принца Вильгельма из Дании. Он стал королём Георгом Первым. Затем, в 1924 году, они провозгласили республику, в 1935-м восстановили монархию и опять отказались от неё в 1973 году. Никак не могли принять окончательное решение. Шведы лет двести назад оказались в затруднительном положении; тогда они посмотрели по сторонам и пригласили наполеоновского генерала Бернадотта на королевский трон. Получилось очень удачно: его потомки до сих пор сидят на нём. И наконец, в 1905 году принца Карла из Дании попросили быть Хоконом Седьмым Норвежским, и его потомки тоже до сих пор там правят. Если у вас пустует трон и вам нужен монарх, то не всегда плохо выбрать хорошего человека со стороны, чем бесполезного местного парня.

Глубоко задумавшись, сэр Найджел молчал. Теперь доктор Проубин уже заподозрил, что расспросы гостя носят не только научный характер.

– Могу я кое о чём спросить? – нарушил молчание герольд.

– Конечно.

– Если в России когда-нибудь встанет вопрос о реставрации, какова будет реакция американцев? Я имею в виду, что деньги в их руках, они единственная оставшаяся супердержава.

– Традиционно американцы – антимонархисты, – ответил Ирвин, – но они и не дураки. В 1918 году Америка послужила орудием для изгнания германского кайзера. Что привело к хаосу и вакууму Веймарской республики, и этот вакуум заполнил Адольф Гитлер. Результат нам всем известен. В 1945 году дядя Сэм специально сохранил императорский дом Японии. А результат? В течение пятидесяти лет Япония оставалась самой стабильней демократией в Азии, антикоммунистической и дружественной к Америке. Я думаю, Вашингтон будет придерживаться точки зрения, что, если русские хотят идти по такому пути, это их дело.

– Но это должен быть весь русский народ. Значит, плебисцит?

Сэр Найджел кивнул:

– Да, полагаю, что плебисцит. Одной Думы недостаточно. Слишком много поводов для коррупции. Это должно быть решением всей нации.

– Так кого же вы имеете в виду?

– В том-то и проблема, доктор Проубин. Никого. Из того, что вы мне рассказали, повеса или странствующий жулик не годятся. Послушайте, давайте подумаем, какими качествами должен обладать вернувшийся царь. Не возражаете?

Глаза герольда загорелись.

– Намного интереснее, чем моя обычная работа. Как насчёт возраста?

– От сорока до шестидесяти, согласны? Работа не для подростка и не для старика. Зрелый, но не старый. Что дальше?

– Должен быть урождённым принцем правящего дома, выглядеть и вести себя соответственно, – ответил Проубин.

– Европейский дом?

– О да, конечно. Не думаю, что русские захотят африканца, араба или азиата.

– Прибавьте кавказца, доктор.

– Он должен иметь живого законнорождённого сына, и они оба должны быть православной веры.

– Это преодолимое препятствие.

– Но есть ещё кое-что, – сказал Проубин. – Его мать должна быть православной христианкой в момент его рождения.

– Ох! Что-нибудь ещё?

– Королевская кровь у обоих родителей, предпочтительно русская хотя бы у одного из них.

– И старший или по крайней мере бывший армейский офицер. Поддержка со стороны российского офицерского корпуса сыграла бы решающую роль. Не знаю, как бы они отнеслись к бухгалтеру.

– Вы забыли об одном, – заметил Проубин. – Он должен бегло говорить по-русски. Георг Первый прибыл в Англию, владея только немецким, а Бернадотт говорил только по-французски. Но те дни давно миновали. В наше время монарх должен уметь обращаться к своему народу. Русским не понравится, скажем, выступление на итальянском.

Сэр Найджел встал и достал из нагрудного кармана листочек бумаги. Это был чек, и весьма щедрый.

– Послушайте, это страшно мило с вашей стороны, – сказал герольд.

– Я уверен, у палаты есть свои расходы, дорогой мой доктор. А не окажете ли вы мне услугу?

– Если смогу.

– Оглянитесь по сторонам. Посмотрите все правящие дома Европы. Посмотрите, не найдётся ли там человека, отвечающего всем этим требованиям…

* * *

К северу от Кремля, милях в пяти, находится Кашенкин Луг, где расположен комплекс телевизионных станций, передающих все телевизионные программы на всю Россию.

На одной стороне улицы Академика Королева расположен центр Российского телевидения, а на другой – так называемым Международный телецентр. В трёхстах метрах от них уходит и небо шпиль Останкинской телевизионной башни, самого высокого сооружения столицы. Отсюда ведутся передачи государственного ТВ, находящегося под ощутимым контролем правительства, а также двух независимых, или коммерческих, телекомпаний, передающих в целях своей окупаемости рекламу. Они делят между собой здание, занимая разные этажи.

Борис Кузнецов вышел из принадлежащего СПС «мерседеса» перед Телецентром. Он привёз видеокассету с записью потрясающего митинга во Владимире, проведённого накануне Игорем Комаровым.

Смонтированный и отредактированный молодым талантливым режиссёром Литвиновым, видеофильм демонстрировал полный триумф. Под крики бурно приветствовавшей его толпы Комаров разгромил бродячего проповедника, призывающего вернуться к Богу и царю, и с плохо скрытым сарказмом высказал сожаление по поводу пустой болтовни старого генерала.

– Люди вчерашнего дня питают вчерашние надежды, – гремел его голос над толпой сторонников, – но мы, мои друзья, вы и я, должны думать о завтрашнем дне, потому что завтра принадлежит нам.

На митинг собралось пять тысяч человек, но искусная камера Литвинова запечатлела их так, что казалось, будто их втрое больше. Несмотря на огромную стоимость эфирного времени, митинг собирались показать по коммерческому телеканалу, и его должны были увидеть пятьдесят миллионов российских граждан, то есть треть всего населения.

Кузнецова сразу же провели в кабинет продюсера, ответственного за составление программ крупной коммерческой телестудии, которого он считал личным другом и который, как ему было известно, являлся сторонником Игоря Комарова и СПС. Он положил кассету на стол перед Антоном Гуровым.

– Это было удивительно! – с восхищением произнёс Кузнецов. – Я присутствовал. Тебе понравится. – Гуров крутил в руках авторучку. – А лично для тебя у меня есть новости и получше. Большой контракт, деньги сразу на бочку. Президент Комаров желает обращаться к народу каждый вечер, начиная с сегодняшнего дня до дня выборов. Подумай, Антон, такого выгодного коммерческого контракта у твоей станции никогда не было. И кредит тебе, а?

– Борис, я рад, что ты пришёл сам. Боюсь, возникли затруднения.

– Надеюсь, не технические помехи? Разве ты не можешь с ними разобраться наконец?

– Нет, не совсем технические. Слушай, ты знаешь, я полностью поддерживаю президента Комарова, правильно?

Будучи ответственным за телепрограммы, Гуров прекрасно знал, как влияет телевидение, самое убедительное уникальное средство массовой информации в современном обществе, на гонки перед выборами.

Только Великобритания со своей Би-би-си пыталась беспристрастно освещать политические события, используя государственные телевизионные каналы. Во всех других странах Западной и Восточной Европы находящиеся у власти правительства использовали национальное телевидение для поддержки существующего режима в течение многих лет.

В России государственное телевидение передавало полностью все материалы предвыборной кампании исполняющего обязанности президента Ивана Маркова, только вскользь упоминая в сухом перечне новостей имена двух других кандидатов.

Этими другими кандидатами – мелочь отсеялась по дороге – являлись Геннадий Зюганов от неокоммунистической партии России и Игорь Комаров от Союза патриотических сил.

У первого явно возникли проблемы с финансированием кампании; на второго деньги, казалось, сыпались как из рога изобилия. С такими средствами Комаров мог бы купить рекламу в американском духе, оплатив часы телевизионного времени на двух коммерческих каналах. Купив это время, он мог не беспокоиться, что его выступления вырежут, изменят или подвергнут цензуре. Гуров долгое время с радостью вставлял в самые лучшие часы, «прайм-тайм», полнометражные фильмы с речами и митингами Комарова. Он был не дурак. И понимал, что если Комаров победит, то произойдёт много увольнений в штате ТВ. Много «шишек» уйдёт – Комаров позаботится об этом. А те, кто отдал своё сердце кому следует, будут получать новые должности и большие деньги.

Но теперь что-то произошло. Кузнецов в недоумении смотрел на Гурова.

– Дело в том, Борис, что произошла своего рода смена курса, на уровне правления. Ко мне это не имеет никакого отношения, как ты понимаешь. Я ведь всего лишь мальчик на побегушках. Это высоко надо мной, в стратосфере.

– Какая смена курса, Антон? О чём ты говоришь?

Гуров беспокойно поёрзал, проклиная директора, переложившего на него это дело.

– Ты, вероятно, знаешь, Борис, что, как и все крупные организации, мы очень много задолжали банкам. Когда надо на кого-то нажать, они имеют массу возможностей. Они правят. Обычно они нас не трогают. Прибыли большие. Но сейчас… они… перекрывают кислород…

Кузнецов ужаснулся.

– Черт, Антон, сожалею! Это, должно быть, ужасно для тебя.

– Не только для меня, Борис.

– Но ведь если станция разорится, вылетит в трубу…

– Да, но, видишь ли, кажется, они заявили не совсем так. Станция выживет, но за определённую плату.

– Какую плату?

– Вот послушай, друг, я не имею к этому никакого отношения. Будь моя воля, я бы показывал Игоря Комарова двадцать четыре часа в сутки, но…

– Что «но»? Выкладывай.

– Ладно. Станция больше не будет транслировать митинги и речи господина Комарова. Таков приказ.

Кузнецов, покраснев от гнева, вскочил на ноги.

– Ты совсем тронулся?! Мы покупаем это время, не забывай! Мы платим! Это коммерческая станция. Вы не можете отказываться от денег.

– Очевидно, можем.

– Но это время было оплачено вперёд!

– По-видимому, эти деньги возвратят.

– Я пойду к твоим соседям. Вы не единственный коммерческий канал в этом городе. Я всегда хорошо к тебе относился, Антон, но больше не буду.

– Борис, их хозяева – те же банки.

Кузнецов снова сел. У него дрожали колени.

– Что, чёрт побери, происходит?

– Всё, что я могу сказать, Борис, – это то, что на кого-то нажали. Я тут понимаю не больше, чем ты. Но вчера правление вынесло такое решение: или мы прекращаем показывать господина Комарова следующие тридцать дней, или банки отказывают нам.

Кузнецов смотрел на него.

– Вы теряете массу экранного времени. Что вы собираетесь показывать взамен? Казачьи пляски?

– Нет, и это очень странно. Канал собирается сделать программу репортажей с проповедями этого священника.

– Какого священника?

– Ты знаешь, проповедника-"возрожденца". Всё время призывает людей обратиться к Богу.

– Бог и царь, – тихо произнёс Кузнецов.

– Вот-вот.

– Отец Григорий.

– Тот самый. Я сам этого не понимаю, но…

– Ты с ума сошёл! У него и двух рублей не найдётся!

– В том-то и дело. Деньги, кажется, уже заплачены. Так что мы показываем его в новостях и ещё вводим в «особые события». Он занимает массу времени в сетке передач. Хочешь посмотреть?

– Нет, ни к чему мне смотреть на эту чёртову сетку.

С этими словами Кузнецов выбежал из кабинета. Как он предстанет перед лицом своего идола с такими вестями? Но подозрение, таившееся в его душе последние три недели, превратилось в твёрдое убеждение. Как переглядывались Комаров с Гришиным, когда он принёс известие о печатных машинах, а затем о генерале Николаеве… Они знали что-то, чего не знал он. Но одно он знал хорошо: происходило что-то неожиданное и ужасное.

* * *

В этот вечер на другом конце Европы сэра Найджела Ирвина, ужинавшего в своём клубе, вызвали по телефону. Слуга протянул ему телефонный аппарат.

– Некий доктор Проубин, сэр Найджел.

В трубке послышался весёлый голос герольда, явно засидевшегося допоздна в своём кабинете.

– Думаю, я нашёл нужного вам человека.

– Встречаемся у вас в кабинете завтра в десять? Великолепно!

Сэр Найджел отдал телефон ожидавшему стюарду.

– Полагаю, ради этого стоит выпить, Трабшо. Марочное, пожалуйста, из клубной коллекции.