Часть 2. СЦЕНА 8. Королевский дворец. Елизавета и Бэкон

БЭКОН. Ваше Величество, прошу Вас позволить мне навестить в Тауэре графа Рэтленда, моего ученика.

ЕЛИЗАВЕТА. Бунтовщика. Очаровашку. Злодея. Ягнёнка. Глупца. И моего жениха! Пожалуйста, сэр Фрэнсис, отнесите ему морковки поболе, в ней столько витаминов. И склоните его к предательству. Пусть его в суде расскажет всё, как было. Не надо лгать. Тогда я голову-то Эссексу снесу. Внучок меня порядком утомил.

БЭКОН. Благодарю вас, королева. Исполню всё.

ЕЛИЗАВЕТА. А кем вы видите себя, сэр Фрэнсис, на процессе?

БЭКОН. Хочу просить о милости быть адвокатом графов.

ЕЛИЗАВЕТА. Вы так мечтаете схватить местечко подле трона, но мне защитник ни к чему, мне нужен обвинитель.

БЭКОН. Королева! Я – обвинитель Эссекса и Саутгемптона!? За что!

ЕЛИЗАВЕТА. За место подле трона. Подле трона быть надобно подлее подлых. Конечно, с точки зрения морали смертных, но мы-то, с вами, понимаем, что почём. Я вас оставлю насладиться редким зрелищем приёмной залы королевы. Надеюсь, вам здесь не понравится, тогда и не придётся на благодетеля напраслину нести. Граф Эссекс был к вам чрезвычайно добр. И щедр. Прощай, философ, маг, игрок. Зла не держи, я только королева. (Уходит.)

БЭКОН. Вот как. Ну что ж, предатель так предатель, уж я-то знаю про себя, что делаю, зачем и как. Покажет время, королева, кто истинный властитель дум и тел. Отвести всем глаза, запечатать уши да посидеть на троне, что ли? Мурлычет кот, зовёт. Иду! Зов жабы слышу я в пруду. Зло есть добро, добро есть зло. Лечу, вскочив на помело. (Садится на трон.) А будет кстати подглядеть, чем там закончилось в Бельвуаре? Никто не видит, я один.

РОДЖЕР. Главный обвинитель и главная жертва, палач и преступник – мои друзья, они вместе идут ко мне, они не говорили со мною вечность! Зачем они вместе, зачем они без меня. Земля – тюрьма, и славно, что не я тюремщик.

МЭРИ. Граф Саутгемптон был лишён средств к существованию, и нынче он зависим от помощи Фрэнсиса Бэкона и прочих королевских функционеров. Как и все мы. Даже Шаксперу выхлопотали десятину с продажи сена и соломы. И некий граф Рэтленд, сегодняшний хозяин Шервудского леса, оттого и при хлебной должности, что ходатаями перед королём выступили кланы Бэконов, Сесилей, Джонсонов, Гербертов, единодушно, что говорит об их понимании роли личностей в их истории и истории государства. Граф Рэтленд отказался от материального обеспечения из рук неприятелей? Нет, ведь он должен содержать семью. Наши друзья – главные враги наши, наши главные враги – наши друзья.

РОДЖЕР. Скорее умереть, смерти охота, невмочь. Быть здесь совестно.

ЕЛИЗАВЕТА. Роджер, мы здесь. Можно? Прошу вас, входите.

МЭРИ. Лиза, я не могу! Это молчание! Что - они!

ЕЛИЗАВЕТА. Они говорят. Поверь, беседуют.

МЭРИ. Генри! Я-то вам, что сделала? Скажите хоть слово! Кто-нибудь!

РОДЖЕР. Вопрос, наставник, вслух: когда казнили Эссекса, палач был неопытен или ему приказали сначала ударить по плечу, вдругорядь - по черепу и только потом голова – вон? Стать главным обвинителем благодетеля, чтобы занять должность королевского адвоката – вот пример изощрённого ханжества.

ЕЛИЗАВЕТА. И удостоиться звания рыцаря. Будем справедливы, граф, карьеру господин философ сделал при короле Иакове, при королеве Елизавете у него не сложилось.

РОДЖЕР. То-то и оно, что даже глава врагов презирает предателей.

ЕЛИЗАВЕТА. Говорят, философ Фрэнсис Бэкон вот-вот должен получить чин генерала-атторнея, не так ли, господин генерал-солиситор?

РОДЖЕР. И ещё: зачем великому магу светская власть? Она же всё равно условна, ведь вы – не монарх. Зачем вам империя, если вы в ней не император. Или государственное строительство стало прерогативой послов Мемфиса? Или вас изгнали из их круга?

МЭРИ. Дети, прекратите истерику. Что стоило одна только битва с вашим якобы лекарством, Бэкон! Не надо выносить сор из избы, а из храма – тайны. Вы – враг людей.

РОДЖЕР. Учитель, вы обиделись? Или посчитали молчание золотом? А тогда на процессе вы были красноречивы, как никогда, отправляя на плаху собственного благодетеля. И меня убедили говорить то, что я сказал, и стать главным свидетелем против ближайших мне людей на свете! Поговорили. Графиня, надеюсь, вы не пытались вручить им книгу?

ЕЛИЗАВЕТА. Напротив. Генри был признателен.

РОДЖЕР. Так он взял!

ЕЛИЗАВЕТА. Вы сомневались?

РОДЖЕР. Вы рисковали непозволительно, а что, если он отказался бы? В каком свете вы меня выставили бы перед графом Саутгемптоном?

ЕЛИЗАВЕТА. Но он взял, в чём я была уверена, Генри не мелочен.

РОДЖЕР. Выходит, мелочен я? И вашего отчима казнили исключительно из-за моих показаний? Но я говорил на суде то, что знал, как подобает подданному короны, патриоту. И что такого я сказал? Что я знал? Ничего. Они меня не посвящали в нюансы, я был уверен, что наше выступление – не мятеж против престола, но только лишь отчаянная и благородная попытка сразиться с личными врагами графа Эссекса! А меня выставили клоуном, якобы Меррик, с моей подачи, явился накануне в «Глобус» и попросил актёров представить «Ричарда Второго», который долженствовал воззвать народ на нашу сторону. Бредятина! И пьеса стара, она давно уже не делала сборов, и спектакль не может сделать переворота. Сейчас Ризли произнёс: «О, я несчастнейший человек!» Что он хотел этим сказать?

ЕЛИЗАВЕТА. Вспомните, граф, на стене тюремного помещения, где вы содержались, на итальянском языке была написана именно эта фраза.

РОДЖЕР. Если по-итальянски, значит, писал я. Петручо из Падуи падает, падает.

ЕЛИЗАВЕТА. Генри долго ещё мыкался по Тауэру, возможно, попал и в вашу камеру.

РОДЖЕР. Я понял! Из-за Эссексовых нелепостей презирают меня – невинного! Я молодость посвятил ложному идолу, я прошёл не одну войну, тюрьму, ссылку. О, я счастливейший человек! Зачем они приехали? Больно.

ЕЛИЗАВЕТА. Роджер! Роджер! Роджер!

МЭРИ. Врача! Врача! Врача!

ЕЛИЗАВЕТА. Не сметь! Врача не надо. Пусть умирает. Он устал. Мы оба устали. Нельзя мужчине оставлять Землю в дурмане снадобий – это постыдно, умирать должно с ясным умом, при памяти. Врач нужен мне. У кого ж ещё можно взять себе яду.

МЭРИ. Не расслабляйся, думай ещё о нём. Яд будет. Ты можешь жить!

ЕЛИЗАВЕТА. С ним не смогла, без него немыслимо. В сущности, людям не надо, чтобы мы жили, был бы господин по прозвищу Шекс-пир, а кто его родил, кто окружал – так, собрание анекдотов и в меру грустных историй. Лучше он вообще был бы не человек, а наваждение, кому охота сознавать, что такой же человек, как он, захотел покою предпочесть труд и сладкому ожиданию смерти – суровую жизнь. Дурачьё, они не хотят верить, что это и есть цена вечности – Отчего дома человека. Если вообще кому-то что-то ещё интересно. Я прошу тебя, тётя, позволить нам упокоиться рядом.

МЭРИ. Тётя! Как поддержать старшую подругу, родственницу, сказать: Мэри. Мне не нравится мой возраст. Ты хочешь лечь в склепе Рэтлендов?

ЕЛИЗАВЕТА. Кто такие Рэтленды? И этот гений славен под другим именем. Нет, позволь нам лечь возле моего отца, возле брата твоего.

МЭРИ. И гнездо Феникса наполнится прахом.

ЕЛИЗАВЕТА. Золой. С вымпелом над входом в подземелье: две перекрещивающиеся кости на чёрном фоне судьбы. Божественный Филипп Сидни, Весёлый Роджер Мэннерс и Лиза – их дочь и супруга, счастливейшая из горемык. Там, кажется, Шакспер? Наверное, что-то связано с «Глобусом». Эй, Уильям Шакспер, войдите.

ШАКСПЕР. Доброго здоровья, ваши сиятельства. Это я, Уильям Шакспер, здрасьте.

МЭРИ. Дети мои, вы считаете, что сей экземпляр тянет на Шекс-пира?

ШАКСПЕР. Уже который год тяну. А что, граф Рэтленд, вы ещё будете живы? Ясно. Но с пьесами господина Уильяма Шекс-пира «Глобус» господина Уильяма Шакспера не пропадёт, и прокормит душевно, и от души возвысит. Великое дело – театр!

РОДЖЕР. В огонь! В огонь… в огонь.

ШАКСПЕР. Извините, я не сам пришёл, меня призвали, чего так на меня глядеть, миледи, я – никто, чтоб меня презирать. Вон сколько опусов принёс я графу на обработку, здесь сокровенности всех возрастов и сословий, хоть под чужим автографом, лишь увидеть бы на сцене свои слова… слова, слова. Всем охота, чтобы Уильям Шекс-пир долго жил.

РОДЖЕР. Огня! Огня… огня.

ШАКСПЕР. Мне платят ещё и за молчание. И не мне одному, Ричард Бербедж тоже в доле. Граф, ваш кошель в придачу к основному, надеюсь? Ага, значит – вместо.

ЕЛИЗАВЕТА. Генри, так нельзя, я сама заплачу! Роджер обидится.

МЭРИ. Ничего, Генри прав, и он в доле. Все платят. Все молчат! Лиза! Вот сонет… тот самый, он мне только что отдал его, возьми, ты так его искала.

ЕЛИЗАВЕТА. Нет, мне поздно. Оставь, сама распорядись.

МЭРИ. Моя судьба – жизнь архивариуса, жестокая профессия жёстких людей, и покуда личные жизни строятся на бумаге, нет в мире важнее меня. Только нет и не будет, потому что не было личной жизни Уильяма Шекс-пира. Она не для записи, она для вечности.

БЭКОН. О. Графы. Графини. Шакспер. Вершители судеб английских.

ШАКСПЕР. Довольно, Бэкон! Будет вам ёрничать, будет.

БЭКОН. Шакспер, что это!

ШАКСПЕР. Не трудитесь, мистер, я и сам кого хошь зачарую.

РИЗЛИ. О, боги! Неужели есть человек, способный скрутить Бэкона!

ШАКСПЕР. На каждую хитрую задницу есть винтовая клизма.

БЭКОН. Шакспер, кто ты?

ШАКСПЕР. Тот, кто есть на самом деле. И тот, кто будет. Кого оставили вы во веки веков и кто останется без сожалений. Впрочем, Фрэнк, в моём бессмертии заслуги вашей нет. И вообще, многовато берёте на себя. Граф Саутгемптон, отчего не рассказать бы вам то, что произошло на самом деле в доме Эссекса двенадцать лет назад? Ведь вам хочется. И эта девственная супружеская пара будет вам признательна.

БЭКОН. О чём ты!

ШАКСПЕР. Об Елизаветиной игре по вашим правилам, Фрэнк Бэкон.

БЭКОН. Как ты смеешь обращаться ко мне таким образом!

РИЗЛИ. Не знаю, мистер Шакспер, кто вы на самом деле, но я благодарю вас за то, что сделали сейчас.

ШАКСПЕР. Чего не сделаешь за деньги, вы щедро оплатили сей сеанс.

РИЗЛИ. Друзья мои, Елизавета… Роджер! Во-первых, я люблю вас. Мэри в курсе. Двенадцать лет назад, ты, Роджер, сделал предложение королеве.

БЭКОН. Я не желаю это слышать!

ШАКСПЕР. Что ж ты кричишь-то, дорогой философ. Здесь умирают. Идёмте, Фрэнсис Бэкон, вон, пусть их поговорят… поисповедаются. А мы – на свежий воздух.

БЭКОН. Кто ты? Кто ты!? Кто ты!!!

ШАКСПЕР (уводит Бэкона). Я Шакспер. Но Шекспир. Уильям - всяко. Кошель тому свидетель. Но без дефиса между Шекс и Пир, беспросветный Шекспир. Эх, Билли – Билли – Билли - Билл, ты славно пил, ты славно жил, и как ты только ни чудил, и наследил, и наследил… ах, Билли – Билли – Билли - Билл. (Уходят.)

РИЗЛИ. Что скажете, Мэри, о нашем Шакспере?

ЕЛИЗАВЕТА. Генри? Что это было?

РОДЖЕР. Дело в снадобье от Бэкона, которым я тогда пользовался?

МЭРИ. Дело в жизни, господа.

РИЗЛИ. Рассказывать?

ЕЛИЗАВЕТА и РОДЖЕР. Конечно!

МЭРИ. А я и так всё знаю. Пойду. Милей самой уйти, чем жить, когда тебя прогонят. Прощайте, дети. (Уходит.)

ЕЛИЗАВЕТА. Мэри!

РИЗЛИ. Не стоит. После разберётесь сами, без меня. Графиня, ваша тётя была в тот день в уме и добровольно подыгрывала в шутке. Хотя по справедливости отметить надо, что в королевских играх умнее добровольцем быть средь толпы, чем палачом на авансцене.

РОДЖЕР. Покуда твой рассказ не начат, скажи, простил ли ты меня?

РИЗЛИ. Нет, Мэннерс. Ты предал наш союз. Но дело не в союзе, ведь я теперь не мальчик, знаю верно, что дружбы, заговоры, устремления к справедливости не стоят жизни. За Эссекса, взошедшего на эшафот, простить я не хочу. То дело прошлое. Ты будешь слушать?

РОДЖЕР. Нет.

ЕЛИЗАВЕТА. Но буду слушать я. Граф Саутгемптон, доложите, прошу.

РИЗЛИ. Всё очень просто. Мистер Бэкон, стремясь из Тауэра, предложил сдать Эссекса. Граф стал докучлив, от фаворита устала королева. Но ей, конечно, было скучно, она потребовала личного участья в шутке, которая была всего лишь миленькой забавой в серьёзной политической интриге против нашего вождя. Вас, Лиза, усыпили, причём, во сне вы были как бы с нами. Вас, Мэннерс, опоили из подобного тому фиала, что вот стоит. Меня наш мистер Бэкон зачаровал, гипнотизёр он дивный, двенадцать лет с тех пор я сам не свой. Благодаренье Шаксперу, оцепенение разрушил. Любопытно, откуда в этом персонаже столько мощи! Быть в чародействе выше Бэкона! Тогда он просто Бог и только, который истинных детей своих не поселяет в подлый мир высоколобых, но только в плебс. Похоже, Билл Шакспер стал-таки Уильямом Шекспиром. Спасибо, Боже, и прощай, и здравствуй. Графиня Мэри Пембрук согласилась подыграть в обмен на что, не знаю. В тот день не вас он целовал, графиня, не вам он сделал предложенье, а королеве! Но год спустя, по уговору с той же, но с другой Елизаветой, с вами, при памяти и наяву, он всё, как надо, повторил от всей души и сердца. Нюансы? Вы же сами всё видели. Во сне! Теперь прощайте. Я свободен. (Уходит.)

ЕЛИЗАВЕТА. Граф! Я была не я, а вы не вы! Я и теперь не я, и вы теперь не вы. Граф, вы слышите? Граф! Умер. Да будет проклят Фрэнсис Бэкон! Мой Роджер, я тебя люблю не песнопевцем… человеком! Моим единственным мужчиной. Мы целовались! В первый и в последний раз. Прости меня, любимый, мне без тебя нельзя, я обещаю не быть тебе обузой по дороге к Богу, но я иду с тобой.

СЦЕНА 10. Королевский дворец. Бэкон, Елизавета и Шакспер.

ЕЛИЗАВЕТА. Пришли в себя, сэр Фрэнсис?

ШАКСПЕР. Да что в себя, придти к себе, вот дело.

БЭКОН. Ваше Величество! Кто это?

ЕЛИЗАВЕТА. Я.

БЭКОН. Да нет, за вашею спиною!

ЕЛИЗАВЕТА. Да говорю же: я. Но только звать меня не Лиза, там, за моей спиной, конечно, я, но имя мне Уильям Шакспер.

БЭКОН. Я ничего не понимаю!

ШАКСПЕР. Дорогой философ, слезай уже со стула, в смысле трона. Неловко так-то занимать чужое место личным задом.

БЭКОН. Да, конечно. Я понял, вы взяли Шакспера в шуты?

ЕЛИЗАВЕТА. Ах, ваше магическое высокопревосходительство, кто у кого шут, кто у кого монарх, поди разбери. Уильям, дай ему морковки.

ШАКСПЕР. Примите, сэр, для графа Рэтленда от королевы, в знак благоволения. (Подаёт корзинку.) Да сам перекуси, морковка чрезвычайно полезна, мистер Бэкон. И прочь уже иди… ступай, не дома. Верно, королева?

БЭКОН (приняв корзинку). Куда ступать?

ЕЛИЗАВЕТА. Да в Тауэр же, к Рэтленду, о, Господи, вы нездоровы?

БЭКОН. Здоров, здоров.

ЕЛИЗАВЕТА. И не забудьте подготовить речь в суде, как это мило, Уильям, не правда ли, философ - обвинитель!

ШАКСПЕР. Ага. И на эшафот отправляет благодетеля. Иди уже, иди, ты слишком долго, прокурор, ждёшь ясности при ясном дне. Жмурься, не жмурься, на солнце солнца не увидишь. Как, впрочем, и на Земле.

БЭКОН. Кто вы, Шакспер? Кто вы! Кто!!!

ЕЛИЗАВЕТА. Он Бог, как вы да я, как всё на свете, как сам свет. Ступайте, сэр!

ШАКСПЕР. В тюрьму, в тюрьму. Покуда в гости. (Выталкивает Бэкона.)

БЭКОН. Я всё пойму… пойму, пойму. Я ваш покорный раб, о, королева! (Уходит.)

ЕЛИЗАВЕТА. Считаешь, что поймёт?

ШАКСПЕР. Куда там. Гордыня – единственный из всех грехов, который не искоренить, покуда дьявол царствует в природе.

ЕЛИЗАВЕТА. Гордыня ослепляет и оглупляет, верно. За тем ты мне и нужен, Билл.

ШАКСПЕР. Я верный друг ваш, королева.

ЕЛИЗАВЕТА. Идём, идём… дела, дела.

РОДЖЕР. Наставник! Спасибо за морковь.

БЭКОН. Морковь передала вам королева.

РОДЖЕР. Ай да награда за свидетельство обвинения, морковь за предательство. Вот, сэр, мы снова с вами в Тауэре, только теперь не вы здесь узник, я. Продолжим? Вы маг, должны бы очевидеть мои желания, ведь вы пришли на торг, товаром у меня здесь я. Продолжим?

БЭКОН. Желаешь, Роджер, досмотреть ту сцену до конца?

РОДЖЕР. Да, сцену в Бельвуаре, когда я умирал.

БЭКОН. До смерти той вам, милорд, ещё дожить бы надо.

РОДЖЕР. Показывайте, Бэкон! И я отдам мой голос королеве.

БЭКОН. Гляди же, Мэннерс.

СЦЕНА 12. Опочивальня в Бельвуаре.

РОДЖЕР. И я женился, не то, чтобы из-за вызова обществу, в знак поддержки опального отчима вашего. Однако же, узы – не для крылатых существ. Впрочем, ангелам, время от времени, тоже должно быть повязанными, но не поэту! Никто ещё не доказал, что плотские связи не есть самое главное, самое греховное искушение из прочих, за что человек и расплачивается всеми, дарованными ему Небом, талантами. Но я точно знаю, графиня, по себе, перманентное пьянство и похотливость есть пристанище графоманов. Впрочем, уже мне всё равно. Породить Шекс-пира немудрено, но попробуй даровать ему вечность. И мне некогда, в ногах моих смерть стоит и жжёт венчальную свечу.

ЕЛИЗАВЕТА. Нас, Сидни, много, Шекс-пир один, все – графоманы, а он - граф. Что уж тётка там копается. Вино – рукоделие, самого по себе его в природе нет, и для того, чтобы испить, его надо перелить из чана в чашу, а как извлечь вино из сосуда, не открыв крана или хотя бы не выбив пробки! Не довольно ли меня поучать? Скорее уже умерли бы вы, что ли, а там и мне финал, ради Бога. Молчите, вам вредно говорить, а вас вредно слушать. Вы окаменевшее нечто, от которого нет смысла, и уже не будет. Не в соитии дело, граф. Скажите внятно, зачем вы отослали меня от себя? Молчите! Я знаю. Вы испугались дурной наследственности, и, отдавая должное своей силе воли, вы не поверили в мощь нашего сына, оттого он и не родился.

РОДЖЕР. Не сила воли меня спасла от пороков, а страх Божий. Я трус.

ЕЛИЗАВЕТА. Но вы обязаны были дать ему шанс!

РОДЖЕР. Я не верю в человека, я его не люблю.

ЕЛИЗАВЕТА. Я тоже, но не оттого ли так случилось, что мы не стали родителями? Мы так и не познали откровений рождения и роста человека, и становления его, как Божьей сути. Покончим с этим, поздно рассуждать о том, что не проверить. И в подозрительности вы маньяк. Вы страшитесь родных братьев и сестёр своих, подозревая их в покушении на себя. Разве нет? А зачем им надо убивать вас, ведь наследование произойдёт своим чередом и никак не дойдёт до младшенького Оливера, которого вы ненавидите более самого себя. Ах, вы боитесь за меня! Зачем? Всё просто: составляется завещание и оглашается при всех, а меня в поминальнике нет. Нет меня там?

РОДЖЕР. Есть.

ЕЛИЗАВЕТА. Нет. Нет. Нет. Я вас люблю, Рэтленд, как самка, и я не намерена отказываться не только от смерти с вами, но и от совместного предсмертья, чёрт возьми! Я остаюсь, Роджер, и никуда не отъеду до тех пор, покуда вы не отойдёте на моих руках, Мэннерс, на моих руках!

РОДЖЕР. Только супруга моя в силах смутить мою душу. Графиня! Как я вас ждал!

МЭРИ. Здравствуйте, Роджер!

РОДЖЕР. Здравствую, конечно, как могу. С приездом, рад.

МЭРИ. Как ты похожа на покойную королеву, Лиза. Здравствуй.

ЕЛИЗАВЕТА. Виделись, тётя.

МЭРИ. Иду, слышу: пафос несётся из комнат, ну, думаю, попала под раздачу на семейных разбирательствах. Чему я рада! Хоть поубивайте друг дружку, я лишь буду плакать от счастья и орать дознавателям: здесь жила семья, и была она полноценною.

ЕЛИЗАВЕТА. А что, в ценообразовании - новая мера: степень полноты?

МЭРИ. Конечно, нынче полноценность в моде и ценна она полностью размерами платья, особенно в груди и в бёдрах.

ЕЛИЗАВЕТА. Так я ему, супругу моему, о том же и талдычу! Хотя не столько о груди, сколько о бёдрах, грудь задействуем в последствии.

РОДЖЕР. Графиня!

ЕЛИЗАВЕТА. Граф!

РОДЖЕР. Что с вами сталось!

ЕЛИЗАВЕТА. Ничего, как была, так и осталась, в целости.

РОДЖЕР. Поначитались пьесок!

ЕЛИЗАВЕТА. Должна же супруга проникаться супругом, не вина супруги, что она не женщина, ведь и супруг не мужчина, а драматург. Ну что уставились, да, вот такая я бабище.

РОДЖЕР. Я о душе!

ЕЛИЗАВЕТА. И я о том же, душка. Мы тебе, тётушка, не помешали?

РОДЖЕР. Мэри! Вы хотите что-то сказать!

МЭРИ. От короля подарки: бальзам для ног. Примите, хуже не будет.

ЕЛИЗАВЕТА. Особенно, когда хуже некуда. Худо, когда власть милосердна: милость сердца – смерть для государства.

РОДЖЕР. Что - книга?

МЭРИ. Внесут, попозже. Но самый первый экземпляр в корзинке с дарами от худа, которого не бывает без добра, на дне. (Подаёт корзину.)

ЕЛИЗАВЕТА. Следовало бы дары – на дно. Вместе с супругою адресата.

МЭРИ. Племяшка не в духе, будем иметь ввиду. Бельвуар! В хорошем месте замок. Воздух чист и дышится легко.

ЕЛИЗАВЕТА. Тому порукой гнездо стрижа.

МЭРИ. Нам летний гость ручается, что небо благосклонно к убежищу.

ЕЛИЗАВЕТА. Нет выступа, столба, угла под кровлей, где не лепились бы подвешенные люльки птиц. А где они гнездятся, я заметил, - здоровый край.

МЭРИ. Вот леди и сама!

ЕЛИЗАВЕТА. Хотя любовь приносит нам заботы, однако, ею дорожим.

МЭРИ. Вот вы и нас тем более цените, чем больше мы вам принесли хлопот.

ЕЛИЗАВЕТА. Двойных услуг, учетверённых мало в сравненье с милостями, государь, которыми вы прежде нас дарили и снова осыпаете.

РОДЖЕР (роясь в корзине). Что вы, леди, вспомнили анекдот о Макбете?

ЕЛИЗАВЕТА. Не к добру.

МЭРИ. Значит, к счастью.

МЭРИ и ЕЛИЗАВЕТА. За вас мы Бога молим.

ЕЛИЗАВЕТА. Не о Макбете речь.

МЭРИ. О Бельвуаре.

РОДЖЕР (достав из корзины книгу). Прелесть! Учитывая поступательность деградации образования, надеюсь, «Кориэтовы нелепости» станут пособием по географии в элитарных учебных заведениях. Неужели учёные мужи воспримут всерьёз?

ЕЛИЗАВЕТА. Наши игры – детские шалости, по сравнению с безумной затеей переписать хронологию истории мира. Знаю точно, она воплощена.

РОДЖЕР. Жаль, не нами.

ЕЛИЗАВЕТА. Шабаш – не игра, в подобном участвовать нельзя, красть память народов - кощунство.

РОДЖЕР. В конце концов, историю нее пишут, её читают на папирусе.

МЭРИ. Верно, Лиза, мы не фальсификаторы, мы мистификаторы. Для нас игра радость, то есть искусство. В игре мы не шулеры, и не воины, в игре мы шуты. И расстарались! Стареем, умираем, и всё играем, да только книжки оставляем, следим в домах своих, как осенью замызганная обувь… наследили.

РОДЖЕР. На радость следопытам.

ЕЛИЗАВЕТА. Следопытам на обед.

МЭРИ. След в след, след в след… кто пойдёт за нами? Ну, за мной, положим, Уильям, за вами – его тёзка с фамилией через чёрточку, даже за Беном, за пьяницей, за Джонсоном есть, кому идти, каждому из наших есть наследник. А кто наследует Лизе?

РОДЖЕР. Передайте королю, что я признателен за заботу.

МЭРИ. Сэр сочинитель, жизнь есть жизнь, в ней должен быть Феникс.

РОДЖЕР. Ваш сын, мой друг – поэт, он - Сидни, пусть птахой будет он.

МЭРИ. Я говорю о Фениксе, голубчик, не о соловье, разница ясна?

РОДЖЕР. Я слышал, король намеревается лично посетить Бельвуар?

ЕЛИЗАВЕТА. Ты вновь просила монарха приехать, чтобы уговорить графа Рэтленда пустить меня на брачное ложе, к чему, графские дети делаются за письменным столом.

РОДЖЕР. Надо приготовиться, в прошлый приезд короля я был не на высоте, хотя ходил ещё свободно. Не могли бы вы, Мэри, через свою паутину заранее выяснить сроки прибытия августейшей особы.

МЭРИ. Паутина? Я паучиха? Лизонька, давно ты перестала быть жужжалкой? Граф страдает, когда рядом нет какого-нибудь насекомого. Паучиха! Ещё неделю назад я для него была Мэри и даже графиня Пембрук.

РОДЖЕР. Паук – не насекомое, к слову, паук – животное. И всё же, что ж у вас за языки, дорогие Сидни!

МЭРИ. Кстати, таинственный вы наш бард, негоже вовсе-то отстраняться от участия в изданиях, вот и Том вышел без вас, и сонеты…

РОДЖЕР. А если бы я уже умер? Была бы песня хороша, а певцы всё одно исковеркают. Слушатели – люди, а люди любят инвалидов, убогих, это святое, совершенство у народов не в чести, ибо оскорбляет, не всем дано обхохатываться в зеркала. Верно, господин Том Кориэт из Одкомба?

ЕЛИЗАВЕТА (у окна). Карета, граф. Вы ждёте кого-то из сановников?

РОДЖЕР. Ещё чего, ждут нищие и попрошайки.

ЕЛИЗАВЕТА. Таким вы стали, с возрастом, занудой, граф, на всякий комариный писк найдётся афоризм, с позиции высоких любомудрий.

РОДЖЕР. Упомянутый выше Бен Джонсон, голуба, кстати, вечно что-то ждёт и просит… хоть он талант, хоть и велик, но не поэт, нет, не поэт. А как пьёт! Пьянице нельзя доверяться, тайну игры контролировать придётся до его смерти. Найдётся у вас контролёр?

МЭРИ (у окна). Не может быть! Ну, Фрэнсис – куда ни шло, но граф!

РОДЖЕР. Кто там, Лиза?

ЕЛИЗАВЕТА. Наставник Бэкон.

РОДЖЕР. Я думал, что его отвадил. А кто ещё?

МЭРИ. Не знаю, как сказать.

ЕЛИЗАВЕТА. Граф Саутгемптон. Роджер, ты побледнел!

МЭРИ. Куда ещё-то бледнеть.

ЕЛИЗАВЕТА. Что надо сделать, принести!?

РОДЖЕР. Тащите топор и отсеките мне жизнь.

ЕЛИЗАВЕТА. Мы их не примем!

РОДЖЕР. Я не трус и не подлец! Пусть себе идут… пускай входят.

МЭРИ. Лиза, пойди вперёд и встреть их, подготовь. Спеши!

ЕЛИЗАВЕТА. Что делать, Роджер?

РОДЖЕР. Не спешить. Но встретить надо. Вы хозяйка.

ЕЛИЗАВЕТА. Я задержу их разговором, соберитесь, граф. (Уходит.)

МЭРИ. Лиза здесь хозяйкою. Она остаётся? Приезд Генри потрясает.

РОДЖЕР. Со времён мятежа мы не виделись.

МЭРИ. Но меня больше потрясают ваши отношения с женою.

РОДЖЕР. Наш брак платонический, она остаётся и – довольно.

МЭРИ. Роджер, не говоря о том, что ваш ребёнок обоих вас вернул бы к полноценному существованию среди людей…

РОДЖЕР. Среда людей не стоит моего ребёнка, ему и в гениях не дурно. Люди даже на фантома Шекс-пира не тянут, куда уж им до ангела во плоти.

МЭРИ. Знаете ли вы, что пересуды повредят Шекс-пиру, ведь вы печётесь о своём создании, так оградите его имя от напраслины и хулы!

РОДЖЕР. Ещё долго, возможно, уже никогда, Уильяма Шекс-пира не соотнесут с Роджером Мэннерсом, графом Рэтлендом, что абсолютно справедливо и мои пороки не доставят мороки ортодоксам от Шекс-пира. А меня винят в однополой любви, зубоскалят над мужским бессилием, забрасывают букетом французских болезней. И что?

МЭРИ. Продолжаете овладевать виола-да-гамба? Ваша страсть к вечному ученичеству впечатляет, шокирует. Теперь вы даже визуально бард.

РОДЖЕР. Я не Шекс-пир! Не я - Шекс-пир. Уильям. Наш. Мне попался под руку томик сонетов этого господина, и я переложил с десяток на музыку. (Берёт виолу.)

МЭРИ. Вы камень!

РОДЖЕР. Ничего, если имя камню Эверест. Хотите послушать? Слушайте же. Вот.

МЭРИ. Роджер, вы не проронили и не извлекли ни звука!

РОДЖЕР. Разве? Я пел! Вы не расслышали? Какая досада. Не тот сонет выбрал для исполнения, я пел «тот самый», Елизаветин. Его нельзя спеть вслух. Я с ним умру, вот он.

МЭРИ. Ах, как мы искали его! Милорд, вы сонетный скареда.

РОДЖЕР. Но хоронить его со мною не надо, сами потом распорядитесь. Хотя возьмите его теперь же. Вдруг скончаюсь скоропостижно, не шарить же вам по туловищу женатого мужчины в поисках бумаги, что люди скажут. И я боюсь щекотки, а смех, я слышал, продлевает жизнь, ещё воскресну ненароком, вот будет скотство.

МЭРИ. Уильям, мой сын посвятил меня в ваши распоряжения в отношении Шекс-пирова наследия.

РОДЖЕР. Я просил его об этом. Как могут они даже находиться рядом, не то, что идти рука об руку ко мне! В одном экипаже: чинуша и аристократ!

МЭРИ. Так ли, что Бен Джонсон избран куратором посмертного фолио?

РОДЖЕР. Да, он не должен подвести. Он слишком любит Лизу. Можно подставить коллегу, подвести ангела невозможно.

МЭРИ. Правда ли, что пьесу «Как вам это понравится» вы отдаёте мне?

РОДЖЕР. И делайте с ней, что сделается, так, как вам это понравится. А как иначе? В тот день, когда графиня Пэмбрук и граф Саутгемптон так успешно сосватали дочь Божию Елизавету и страх Божий Роджера, именно Мэри выдала фразу, давшую название пьесе. Тогда мы целовались.

МЭРИ. Хорош голубь, и поцелуй ремеслу не помеха, всё заметит, всё услышит… драматург. С интересом возьмусь за пьесу.

РОДЖЕР. Через несколько минут мы соберёмся, как тогда. Ужас.

МЭРИ. Так ли, что Елизавета после…

РОДЖЕР. После моей смерти?

МЭРИ. После… уйдёт за вами?

РОДЖЕР. След в след. Ещё не знаю, мы давно не виделись с графиней, возможно, она переменила свои взгляды на жизнь. Быть может, ей ещё захочется сполна отведать плотских игрищ, от интеллектуальных потуг отвратительное послевкусие. Надеюсь, сумею заставить её жить после меня! В противном случае, ваш сын – мой душеприказчик, архив же ваш.

МЭРИ. Быть архивариусом моя судьба, я устала.

РОДЖЕР. Так не насилуйте натуру, Мэри, возьмите и сожгите.

МЭРИ. Натуру?

РОДЖЕР. Архив.

МЭРИ. Мне нравится бытие архивариуса, когд быы не я, у Англии не было бы её духовного возрождения, пусть его части, зато какой! Вы встаёте уже не так часто?

РОДЖЕР. Уже и не каждый день, сегодня исключение: я вижу том Тома, в его честь могу и сплясать… руками, глазами, ушами. А ноги - да, стоптались.

МЭРИ. Видение близких людей уже не вдохновляет так, как эта книжка?

РОДЖЕР. Главный обвинитель и главная жертва, палач и преступник – мои друзья и они вместе идут ко мне, они не говорили со мною вечность! Зачем они вместе… зачем они без меня. Земля – тюрьма, и славно, что не я тюремщик.

МЭРИ. Граф Саутгемптон был лишён средств к существованию, и нынче он зависим от помощи Фрэнсиса Бэкона и прочих королевских функционеров, от чиновников. Как и все мы. Даже Шаксперу выхлопотали десятину с продажи сена и соломы. И некий граф Рэтленд, сегодняшний хозяин Шервудского леса, оттого и при хлебной должности, что ходатаями перед королём выступили кланы Бэконов, Сесилей, Джонсонов, Гербертов, причём единодушно, что говорит об их понимании роли личностей в их истории и истории государства. Граф Рэтленд отказался от материального обеспечения из рук неприятелей? Нет, ведь он должен содержать семью. Наши друзья – главные враги наши, наши главные враги – наши друзья.

РОДЖЕР. Скорее умереть бы, смерти охота, невмочь. Жить совестно.

БЭКОН. Довольно.

РОДЖЕР. Как раз перед тем, как войти вам, сэр? Уж не боитесь ли вы предстать в видении не тем, каким хотелось бы видеться вам, сэр?

БЭКОН. Довольно, граф.

РОДЖЕР. Воистину, довольно.

БЭКОН. Так вы согласны рассказать суду историю восстания?

РОДЖЕР. Я лгать не стану.

БЭКОН. От вас высокий королевский суд ждёт только правды.

РОДЖЕР. Не знаю.

БЭКОН. Исполнил я, что вы просили, исполни же, что я прошу. Показывать сюжеты будущего намного тяжелее, чем говорить правду. А ты поэт, мой Роджер! Ты более Шекс-пир, чем кто-либо, чем королева – королева, цени, я был с тобою честен, мальчик мой.

РОДЖЕР. Скажите же и вы мне правду: граф Эссекс, Ризли… они взойдут на эшафот?

БЭКОН. Не знаю. Надеюсь, нет.

РОДЖЕР. Вы лучший в мире адвокат, учитель, вы защитите нас!

БЭКОН. Конечно. Как смогу.

РОДЖЕР. Согласен. Я готов.

БЭКОН. Хорошо, малыш. Нет правды на Земле, есть истина, она во мгле, но есть.

РОДЖЕР. Учитель, мне ещё так много надо сделать!

БЭКОН. Знаю. Потерпи. Прощай.

РОДЖЕР. Выпустите меня отсюда, мне здесь плохо! Я готов на всё, мне не надо ничего и никого, только выпустите меня! Скорее время, жить бы, жить, чтоб жить… и жить, и жить, и жить.

СЦЕНА 14. Парк. Здесь Бэкон и Шакспер.

ШАКСПЕР. Спасибо, что пришли, сэр Фрэнсис, я - попрощаться. И вам не грех раздышаться свежим парковым воздухом, а-то всё дворцы да дворцы, дворяне да дворяне, дворня да дворня. Наслаждайтесь! Я завершил все мои лондонские дела и возвращаюсь домой, на родину. Я устал. Тайные перезахоронения, согласитесь, сэр философ, характеризуют завещателей с убогой стороны. Не всё ли равно человеку, где и как покоится его прах, а уж поэту должно быть равнодушным к тому и подавно. Вы не согласны? Что ж, молчание лучшее прибежище для мудреца. Вот ключ от моей каморки, если пожелаете, можете заглянуть, там списки всех пьес Шекспира, копии, разумеется. Именно эти опусы останутся во времени. Возможно. Пути Господни беспросветны для нас. Поверьте, они сильно отличаются от детищ ваших медиумов, как то Марло, Рэтленд и прочие... собственно, от ваших пьес, сэр Бэкон. Надо ли удивляться превращению жалкого птенца в Феникса, если так задумано природой. Феникс в каждом из нас, вопрос лишь в огне: гореть, не гореть? И я ничего не сочинял, я только лишь секретарь моего ангела. Но я вламывал, друг мой, десять лет, по двадцать пять часов в сутки каторжной пахоты: от алфавита до санскрита. Поиск жемчужин в навозных кучах, это вам не трансляция космических импульсов, уважаемый маг-философ. А трезвый образ жизни? Вот ужас! Я устал. Я только Шакспер, но и Шекспир. Пусть я Шекспир, но, слава Богу - Шакспер. Вы проиграли этот мир, не потому что плохо играли, но потому что предпочли сегодняшнюю мелочь вечному богатству, мистер генерал-атторней. Вот вы добились высочайшей степени придворной карьеры, и что. И ничего. Жизнь положить на штурм Эвереста не разумно, если знаешь и веришь, что штурмовать надо не вершину Гималайских гор, а пик божественных глубин, которые рядом, в твоей душе. Прощайте, сэр Фрэнсис, я всегда относился к вам без любви и ненависти, но как к данности, с пониманием. Вы не плохой и не хороший, вы такой, как есть. Ум глупее интеллекта, потому что он предлагает лишь цивилизацию, а надо-то любви! Станете вы счастливы при дворе, - слава Богу, но мой вам совет: разыщите на глобусе вашей души тихонькое уединение и поезжайте прочь от людей, домой. Не в магии дело, Фрэнк, не в магии. Магия – средство. От чего? Вот и задачка, над разрешением которой стоит покорпеть, покуда есть время. Земная юдоль – это наше время, там, в высших глубинах, время Бога, там нам некогда размышлять и нечем… и не нам. Бегите домой, Фрэнк, бегите. Домой, домой… домой. Прощай. (Уходит.)