Г. Хаан Из книги "о гении Европы"

Что с культурной точки зрения означает этот переход от безграничных далей к такому стесненному и зажатому положению? Мы здесь говорим о свойствах, важных для внутреннего восприятия, а не о переселениях рас и народов, которые никогда не совершались этими путями. Для прежних периодов истории есть своеобразная зависимость между временем и пространством. Где пространства много и оно "растяжимо", там и время такое же. Племена и народы, живущие в широком и в очень широком пространстве, как правило, имеют в душе растительную жизненную силу. Но так же, как у них теряется точное представление о времени, так же отсутствует и четкость контуров сознания. Перемещение в более узкое историческое пространство равнозначно более настойчивой апелляции к силам сознания.

С этой точки зрения можно с определенными ожиданиями начать смотреть на исторические пути испанского, а также португальского народов.

Но как только начинается разговор об усилении и о контурировании сознания в развитии европейской духовной жизни, то оказываешься перед двумя важнейшими течениями: с одной стороны, перед схоластикой, с другой стороны, перед импульсами арабизма. И если ныне в основном видят в силе абстракции одну из предпосылок интеллектуализма нового времени, то все еще задерживаются в арабизме.

И появляется вопрос: есть ли что-то общее с арабизмом у Пиренейского полуострова и особенно у Испании?

Мы пока что совсем не имеем в виду общеизвестные элементарные исторические факты. Поначалу остановимся на географических феноменах. И если мы посмотрим на вещи в достаточно большом масштабе, то тут проявляется и впрямь нечто удивительное. Ученые, смотревшие на континентальные формы не только пытливым и точным, но еще и художественным взором, уже давно обратили внимание на определенное структурное подобие на огромном европейско-азиатском поле. Два больших морских региона обнаруживают сходство внутренней структуры: Средиземное море с одной стороны и Индийский океан с другой. В их протяженности с востока на запад три полуострова с одной стороны подобны трем же полуостровам с другой. Балканский полуостров с островом Крит перед ним соответствует в Индийском океане полуострову Индокитай с Большими Зондскими островами; далее на восток один архипелаг соответствует другому. Апеннинскому полуострову соответствует полуостров Индостан: на севере и тут и там горы с плодородными долинами и руслами рек под ними, а на юге по острову - здесь Сицилия, там Цейлон. И в таком случае Пиренейский полуостров не по мимолетному сходству, а по своей напоминающей прямоугольник структуре получает свое географическое отражение в лице Аравийского полуострова.

Интересно, что посередине этих двух больших систем находятся Сирия и Палестина, откуда, как мы увидели еще во введении, был дан импульс и формированию европейской культуры, и христианству с его силами преобразования земли и людей.

Третье обстоятельство, которое можно увидеть при взгляде на Испанию и Португалию, заключается в том, что Пиренейские горы с культурно-исторической точки зрения представляют собой особенно мощный барьер. Барьер намного более сильный и эффективный, чем перегородка Альпийских гор или сама по себе весьма значимая разделительная линия, обозначенная Вислой между средней и восточной Европой. И проливы Скагеррак и Каттегат или Эрезунд на севере даже отдаленно не имеют такого значения.

Подойдем же для начала к этой перегородке и попытаемся узнать, что мы почувствуем, когда пересечем ее: с той стороны Пиренейских гор поистине начинается новый мир. В какой-то степени мы будем к нему подготовлены, если придем в него через южную Францию, особенно если будем идти вдоль берега Средиземного моря. При всей красоте, которую мы имели возможность увидеть, мы почувствуем, образно говоря, что на языке стало суше. Окунаясь все глубже и глубже в чудесный испанский ландшафт и оглядываясь в своих воспоминаниях на Италию, мы получаем совершенно определенное впечатление. Хотя оно само по себе сложное, мы все же можем выразить его словами: из области акварельных красок мы явились в область красок пастельных.

В ландшафте начинают доминировать коричневатые, коричнево-красные тона, пока мы, проезжая, например, от Аликанте до Гренады, не столкнемся с землей и с камнями по-настоящему красными, которые сами по себе не сверкают, а смотрятся в матово приглушенном свете. Зелень деревьев и молодых посевов выделяется на этом фоне почти что резко. Эти цветовые контрасты отдаленно напоминают впечатления, которые можно получить в Малой Азии или в Африке. И если все позабыть и окунуться в эти художественные впечатления, то в смелом порыве фантазий можно сказать: Испания - это "Малая Африка" с некоторым числом оазисов, из которых самым красивым является Андалузия. Что Африка в любом случае неподалеку, об этом напоминают не в последнюю очередь выделяющиеся здесь пальмы. Мы уже говорили об этом дереве в связи с итальянским ландшафтом и упоминали о том, что даже в Италии оно было чужаком.

Уже в Барселоне появляется ощущение, что пальмы могли бы начинать себя чувствовать хорошо. Пальмовая роща Эльхе по пути из Аликанте на Мурчу по-видимому является единственным местом в Европе, где пальмы смогли создать себе свою домашнюю среду.

Однако и апельсиновое дерево раскрывается в этой стране во всей своей силе и полноте, чего не встретишь даже в Сицилии, где лимонные рощи не имеют ничего подобного себе в других местах Европы. А если из Барселоны приехать на климатически благодатное побережье в Валенсии, то почувствуешь себя перенесенным в волшебный сад. Насколько хватает глаза, темноватые деревья повсюду усыпаны теми "золотыми яблоками", которые являлись обитателям севера в странных сновидениях и которые даже вдохновляли их на походы. Тут и там из отсортированных плодов насыпаны огромные холмы, стоящие на местности своеобразными большими красочными пятнами. На мгновение вспоминаешь о времени цветения - "bloembolle" - в Голландии и о сказочных холмах на границах полей из насыпанных пестрых лепестков цветов.

Апельсиновое дерево может быть символом райской, еще нетронутой жизни, когда оно начинает вновь цвести, хотя в его ветвях еще остались последние плоды. Кто поздней весной едет из Севильи в Кордову, тот в местностях Пальма дель Рио и Хорначуэлос почувствует, что воздух буквально заполнен неописуемо сладким и в то же время чистым апельсиновым ароматом.

Горы повсеместно образуют фон ландшафта, и на них поразительно много следов выветривания. Зубчатый хребет Сьерры остается в памяти с примесью какого-то неслышного и нерешенного вопроса, и поражает выскакивающий почти сразу из земли скалистый монументальный бастион Монтсеррата, над которым руки Божьи потрудились так мощно и проникновенно.

Перед лицом этих и многих других признаков распада в Испании появляется странное, даже уникальное ощущение. Обычно в европейских пейзажах разрушенное производит впечатление просто старой, пресытившейся и уставшей от самой себя культуры. Здесь же в Испании, напротив, впечатление такое, что разрушается что-то, никогда толком и не тронутое. Стихии первобытно-юная и старческая перемешиваются. И настрой не грустный, а даже перед лицом распада молодой и творческий.
Если и в Испании большие города все больше и больше нивелируются и облачаются современной цивилизацией в униформу, во многих частях страны проявляется свежая изначальность, будь то в торговле или в ремеслах. Воспринимаешь человека, хотя бы и бедного и невзрачного, все-таки как господина и мастера в мире вещей. И даже большие города вроде Мадрида и Барселоны не так уж погружены в водоворот нового времени, чтобы не нашлось более спокойных уголков и даже кварталов, в которых можно погрузиться в мир настоящих народных преданий.

В деревне еще соприкасаешься с первобытными способами европейской обработки земли и садоводства, еще можно увидеть инструменты, исчезнувшие в других местах. Точно так же и в виноградарстве господствует здоровая примитивность.

Но прежде всего ремесленник полностью оправдывает свое имя. Он все еще действительно мастерит, а не просто запускает машину.

И этим его мастерской и даже всему его окружению передается что-то от души и от тепла. В наших больших современных городах можно, например, правомерно задать вопрос: а какое, собственно, отношение люди еще имеют к хлебу? Атмосфера, царящая на хлебозаводах, создает лишь механическое или, если угодно, автоматическое отношение. До того, что иногда хочется спросить, в какой степени работающие там люди все еще заслуживают названия хлебопеков. Не лучше и с прочими, которые хлеб покупают и едят: деловитость и бездушие жизни в новое время превратили их в преходящих потребителей, которые по отношению к хлебу, который они держат в руках, не ощущают ничего иного, чем по отношению к мешку стружек. И с качественной точки зрения разница между ними с каждым днем все больше исчезает. Нет, ясно одно: нам не хватает определенных изначальных чувств, наши души недоедают.

Если в Испании спросить о панадериа, то есть о булочной, то и поныне может случиться так, что люди немного подумают, заулыбаются и потом скажут с приглашающим жестом: "А, Вы имеете в виду орно? Орно будет на второй улице слева". Но что такое орно? Очень просто и ясно - это печь в пекарне. И люди сразу же вовсе не говорят о "булочной", хотя и такое слово есть, но оно им недостаточно конкретно. Они ясно представляют себе печь в пекарне и отсылают к ней иностранца. И всего лишь несколько шагов в направлении указующей руки, и нам самим ясно, что такое на самом деле "horno" (следует произносить "орно"), потому что нас встречает проникающий и манящий запах свежего, испеченного на дровах хлеба. Теперь нам не нужен переводчик, не нужен провожатый - наш собственный нос в приятном возбуждении позаботится об остальном.

Но и в самой по себе булочной, где нас поджидает отличный поджаристый хлеб, мы встретим много заслуживающего упоминания. Если там не так много клиентов, то жена пекаря не просто протянет нам хлеб и положит в кассу деньги. Насколько мы понимаем хоть чуть-чуть в языке, она завяжет с нами небольшой разговор. Она поинтересуется, как выглядит наша страна, куда бы она с удовольствием разочек съездила. Но при таких расстояниях и таких ценах все это несбыточный сон! И, может быть, с нами поговорит не только жена пекаря, но в разговор вступит и тот или другой покупатель, который никуда не торопится.

И, уходя из магазина, мы унесем с собой не только булку хорошего хлеба, но и кусочек человечности или, переводя на испанский известное нам уже по Италии: "un poquito de humanidad". А если мы на следующий день вернемся в этот "horno", то нас сразу же узнают и отнесутся к нам не просто как к клиентам, а как к хорошим знакомым, как к "амигос".

Разумеется, сходное с описанным есть и в других местах на свете. И счастье, что еще есть, ведь иначе печальна была бы суета сует и в особенности поездки. Но благодаря присущей детям этой страны ненавязчивой душевности то, что обычно проявляется как отзвуки, здесь проступает во всей полноте красок. И эту манеру нельзя сравнить с ближневосточной, которая кажется еще более интимной. Восточное искусство привлечения к себе иностранца зиждется на всевозможных мелких ухищрениях обворожительной деловитости и является больше древним навыком определенной группы людей, определенного цеха, нежели чем выражением свободных от соображений пользы и цели импровизированных личных отношений.

Бездушие нашей затехнизированной жизни создает еще в лучшем случае типы, а большей частью клише, страндарты и образцы, которые размножаются миллионами экземпляров. Там, где человек стоит больше вещей, мы еще встретим личность со своим собственным лицом, встретим оригиналы. И испанская жизнь дает этому примеры даже в больших городах.
Мы в стране сердечной изначальности. Если во время поездки в Италию мы могли освежить наши органы чувств и еще раз погрузиться в детство, то в Испании мы приходим к юности нашей цивилизации. Юг, описанный Гете почти два столетия тому назад в его "Итальянской поездке", даже в Италии в значительной степени уже исчез. Но во второй половине двадцатого столетия мы еще сумеем составить о нем представление, если поторопимся окунуться в испанскую жизнь.

Как мы сказали, человек значит здесь больше вещей. Несколько меняя смысл, мы можем также сказать: человек значит больше любого учреждения. На этой основе, например, сосед, а прежде всего родственник, являются такой реальностью, которую трудно представить себе в остальном мире. Крещение, именины, не говоря уже о свадьбе, - все это не только семейные события. Это по-настоящему народные события.

В одном из больших городов, кажется, на юге Испании случилось так, что в трамвае один пассажир в отчаянии заявил, что опоздал на прекрасный семейный праздник в честь его восьмидесятилетней матери. Он слишком поздно вернулся с работы. Трамвайный кондуктор смотрит на него, потом на часы и спрашивает: "Вам во сколько надо быть?" Во столько-то и столько-то. "А на какой улице Вы живете?" Там-то и там-то. "Ну, может быть, еще успеете". Короткое объяснение с водителем - и вагон мчится мимо всех промежуточных станций, невзирая на стоящих и отчаянно машущих там людей. Потом он останавливается у желанной "parada": "Пожалуйста, сеньор, быстренько выходите. Думаю, мы почти успели!"

Кто-то склонен принять этот рассказ за один из мифов двадцатого века, но за его достоверность можно ручаться. При этом удивительно, что ведь кондуктор не сказал: "Помашите-ка быстренько "желтому жуку"", то есть одному из популярных и вовсе недорогих такси. Такое было бы ниже его достоинства. Еще удивительнее то, что и прочие пассажиры не ворчали и не злились: "Сеньор, идите Вы к черту, мы сами спешим!" Это было бы против появившегося у них безоговорочного сочувствия. Напротив, они еще и кричали вслед этому пассажиру: "Привет матушке от всей компании и от веселой экстренной прогулки!" И все смеются и довольны.

Насколько здесь сильны родственные чувства, как они помогают и как здесь чувствуют себя защищенными ими, в другой раз проявилось, когда простой испанец из народа услышал разговор о "страховании жизни". Это было в беседе с людьми из средней Европы, которые попытались втолковать ему, какое это прекрасное дело.

"Толком не пойму, для чего это нужно",- сказал испанец, послушав довольно долго. "Ну, представьте себе, умрет молодой еще муж и оставит жену с тремя детьми. И какая будет помощь, какое благо, если ей выплатят страховку за жизнь мужа! А как бы ей пришлось иначе, если нет состояния?"

"Я все меньше понимаю, - сказал испанец. - У вас на севере что, совсем не бывает родственников?"

Для него и, очевидно, для тысяч людей из его народа само собой разумелось, что в таком случае жену примут в лоно другой семьи: в дом ли брата, шурина, своих собственных родителей или родителей мужа или же дальних родственников. В любом случае тут бесчисленное количество возможностей. А по такому случаю все в конце концов будут согласны.

Достоинство, отнесенное только к себе, утверждающее и защищающее только себя, могло бы сойти за гордость. Но такая односторонность достоинства испанцу неизвестна. Пусть на вид это может иногда показаться иначе, но в испанском достоинстве есть что-то, переросшее гордость.

В душе каждого испанца сидит рыцарь, который прочно держится в седле, - кабальеро в позе сосиего. Кто в состоянии правильно перевести это удивительное слово? В нем есть нечто никогда не уловимое полностью, как в немецком слове "Gemut". Но среди прочего в нем благородная небрежность, не имеющая в себе ничего фаталистического. Испанец, как и итальянец, движим силами душевных ощущений. Но в движении он больше пребывает в самом себе, он начинает движение от пункта "я". И это умение внутренне "держаться в седле", это проверенное во всех случаях жизни сосиего, - они почти неизменны во всех слоях населения. Они обнаруживаются у бедного пастуха и у торговца на рынке так же, как и у офицера, и даже "gitanos" - цыгане во всей их пестрой нищете тоже получили что-то от этого качества.

Невольно спрашиваешь, как такой замечательный феномен стал возможен. Видимо, он объясняется тем, что на протяжении длинных периодов истории не только рыцарство, но и все население вовлекалось в тяжелую и изнурительную борьбу против арабизма. И крестьянину, и пастуху, и рыбаку пришлось тоже быть небольшим рыцарем - кабальеро.

А может быть, это основано на глубоких спиритических отложениях в душе народа, которые мы хотим обрисовать, когда речь пойдет о граалевских течениях в Испании.

Ясно одно: из-за этой рыцарской небрежности, из-за этого сосиего любая чрезмерная деловитость, чрезмерная практичность и суетливость становится для испанца в такой же степени несимпатичной, как и, например, для англичанина. На пограничной станции Порт Боу мы наблюдали за одним из тех ни с кем не сравнимых, насколько скромных, настолько же и любезных носильщиков, которых называют "mozos". Этому "mozo" надо было отнести чемодан итальянки в вагон стоявшего на границе поезда Порт Боу - Барселона. Испанские вагоны из-за большой колеи едва ли не просторнее русских. Но очень уж взволнованная итальянская синьорина, очевидно, нигде не могла найти столько места, сколько считала для себя необходимым. Ни в одном купе ей не нравилось. Не успевал тяжелый чемодан оказаться наверху в багажной сетке, как его опять надо было снимать. С квохотом наседки дама гоняла бедного "mozo" туда-сюда, а он молча и с неизменной вежливостью героически занимался тем, чтобы услужить ее прихотям и капризам. Когда чемодан, во что уже никто и не верил, все же остался погруженным среди бесчисленных пакетов, "mozo" получил в добавку к нищенскому тарифу, по которому он был нанят, еще более нищенские чаевые, маленькую пропину.

Это не помешало ему поблагодарить вежливо, хотя и сдержанно. Но мы видели и слышали, что при выходе из вагона он поднял руки к небу и процедил сквозь зубы: "Эта женщина меня довела!" _Esta mujer…

Так случай представил небольшой материал для сравнительных исследований двух столь родственных в остальном народов.

Уже за часы до начала процессии улицы, по которым она пройдет, закрыты для автомобильного движения. Процессия начнется с началом вечерней зари. Еще светло, но уже заняты почти все скамьи и ряды стульев. Пришедшие чуть позднее иностранцы препровождаются распорядителями на еще оставшиеся места. Удивительно, что это происходит спокойно и без трений. Ведь во многих местах приходится протискиваться через плотную толпу. Но люди не только вежливо освобождают место, но и, если требуется, помогают распорядителям отыскать места. Вообще мы рады поведению этой пестрой скученной толпы. В ней нет ничего слишком шумного, не говоря уже о грубом. Поведение людей ни в коем случае не скованное, они беседуют весело и непринужденно. Но интенсивность разговора все время спадает. Кажется, чувствуешь, что люди уважительно и даже благоговейно ожидают чего-то, что является одним из важнейших моментов в их жизни. Иногда разговор как будто нарочно прекращается. Кто-то полностью предался своим мыслям. У него повод "ensimismarse" - погрузиться в себя, как это великолепно называют испанцы. Теперь солнце закатилось, теплая, коричневато-золотая мгла легла на толпу, и лица становятся нечеткими. Тем яснее вырисовывается наверху сияющий голубой свод южного неба. Люди все более замолкают, и видно, что они напряженно вглядываются в конец улицы наверху, расположенный от нас слева. Уже скоро.

Наконец, издали слышится глухое, равномерно повторяющееся начало барабанной дроби. Начало процессии повернуло на улицу, и она скользит к нам огромным разноцветным бантом. Еще прежде, чем идущие впереди поравнялись с нами, барабаны внезапно замолкают. В торжественном марше начинает озвучивать серьезную, подходящую для страстных дней мелодию духовой оркестр. Играется наполовину траурный марш, наполовину гимн. И нам предстоит скоро узнать, что эта священная жалобная и проникновенная мелодия будет основным мотивом всего вечера. Потому что, постоянно сменяемые столь же многочисленными отрядами барабанщиков, духовые оркестры один за другим заводят все тот же тягучий мотив, под который уносится крест с распятым на нем. За величавостью впечатлений мы не смогли сосчитать, сколько же оркестров прошествовало перед нами, но, наверно, их могло быть до двадцати.

Группы движутся не обычным будничным шагом, а медленно проходят в ритмическом прерывистом марше процессии. Сразу за духовым оркестром несется огромный помост, на котором воздвигнуто распятие. Толпа мужчин несет этот явно немалый груз. Бросается в глаза, что для этого подобраны отнюдь не самые молодые и сильные. Заметны и более щуплые, и мужчины постарше, даже совсем старики. Сразу становится ясно, что здесь речь не идет о группах, организованных кем-то. Здесь добровольно подобрались люди, которые считают эту тяжелую работу еще и искуплением.

И как раз облик более хрупких и слабых, почти что согнувшихся под тяжелой ношей, с выразительной ясностью напоминает о несущем крест избавителе. Чувствуешь себя перенесшимся на Виа Долороза в Иерусалиме, а со звуками марша-гимна перемешиваются чувства, которые нельзя описать словами.

Повсюду, где проходит группа с распятием, мужчины снимают головные уборы, люди благоговейно кланяются и приветствуют в этом образе то святое, что для них стало явью.

И теперь в течение двух часов разворачивается действие невиданной красочности и красоты. Пока музыка отдаляется и затихает и вновь становятся слышны барабаны, появляются идущие "hermandades". В длинных, острых, похожих на сахарные головы капюшонах, прикрепленных к одеяниям и оставляющих всего две маленьких прорези для глаз, они кажутся непостижимыми, таинственными. Облаченные в белые или черные одеяния, они напоминают судей фемы. (8) Каждая группа в одеждах одного цвета. Впечатление от цветов в результате усиливается, душевное состояние становится сильно акцентированным. Сменяемые другими группами, "hermandades" в течение вечера еще покажутся в красных, розовых, фиолетовых, голубых, золотых и пурпурных одеждах. И все время это впечатление средневековой замкнутости, полностью исчезнувшего под облачением лица и глаз, испытующе и пронизывающе взирающих с высот высшего знания. Материал их одеяний, видимо, тонкой работы. Цвета яркие и живые и к тому же впечатление такое, что они соотнесены друг с другом с художественным вкусом.

Эти "hermandades", то есть братства, уже ничего не имеют общего со старыми "santa hermandad" - оборонительными братствами городских общин против нападений знати. Но родившийся в народе определенный дух благородства они все еще воплощают. Цели теперь перед ними религиозные, могут быть и филантропическими. Отчасти это группы, оформленные по образцу ремесленнических гильдий, они целый год готовятся к этому торжеству, к "семана санте". Зачастую среди них есть и совсем уж бедные. Но совместная экономия, организация и распорядок приводят к тому, что в решающий час каждый, даже самый бедный из них может шествовать достойно и даже благородно.

Вот подходит еще одна группа барабанщиков и трубачей. Среди барабанщиков мы обращаем внимание на мальчика лет двенадцати, который с воодушевлением и с большим чувством ритма работает на своем инструменте. Он так увлечен своим занятием, что весь мир вокруг, кажется, для него не существует. И вновь глухая, тягостная и в то же время столь теплая мелодия трубачей.

И вновь hermandad. Синева одеяний начинает сливаться с сумерками. И вот отдельно следует роскошно одетая фигура воина. Из шепота толпы, дающей все необходимые комментарии, мы узнаем, что это Пилат. Его наемники следуют за ним по пятам.

В заключение, конечно, опять что-то особенно благоговейное, потому что уже издали видны поклоны и смиренные приветствия, как было с группой распятия. Это роскошно одетый образ Santa Virgen - девственной богоматери. Конечно, здесь ее одежды не сверкают чистейшими драгоценными камнями, как нам потом довелось видеть в Севилье. Но ниспадающее платье роскошно, и корона просто и благородно смотрится на голове, сделанной с благоговением и с художественным вкусом.

Далее следует группа, облик которой удивляет и даже поражает нас, прибывших из-за Пиренейских гор. Это одетые в черное женщины, ищущие искупления; они идут босиком. Они не специально костюмированы, а идут такими, какие они в повседневности. Некоторые из них обвили тела цепями, которые они волочат за собой. Есть среди них и нежные создания - женщины, которые, видимо, не знают ни тяжкого труда, ни лишений. Но сегодня они примкнули к процессии в рыбацком квартале и взяли на себя тяжелую работу.

За ними, как бы символически олицетворяя собой предыдущую группу, следует кающаяся Мария Магдалена. Этот образ мы слишком часто видели у великих художников с распущенными белокурыми или золотистыми волосами. И потому нелегко узнать ее в черном флере. Тем убедительнее поза и все поведение этой, видимо, двадцатилетней молодой девушки. То же относится и к идущей за ней святой Цецилии. Девочке, которая ее представляет, двенадцать, самое большее тринадцать лет. В светло-голубом платье с белой накидкой, она похожа на ангела. Прекрасно в ней и почти во всех других женских обликах то, что о каких-то преднамеренных или продуманных жестах нет и речи. Здесь освежающая душу естественность и простая самоотдача высшему, которому в этот момент готовы служить всем существом с головы до пят. Не видно ни малейшего следа рефлексивного самолюбования. И как раз поэтому от этих образов веет невыразимой привлекательностью.

Вновь барабанщики и трубачи. Они отдают своему священному ремеслу столько силы и даже мощи, что это предъявляет серьезные требования к нашим изнеженным ушам, не привыкшим к подобным впечатлениям. Но если и гудит в ушах, так что с того? Сердце вбирает эту своеобразную страдательную мелодию в свои самые тихие уголки, и там она продолжает плыть в чудесном золотом потоке.

Опять hermandad в одеждах цвета, которого еще не было. Потом группа апостолов спасителя. А теперь - оживленный гул проходит по рядам зрителей - совсем маленький пятилетний Иоанн, ведущий ягненка. Картина умиляет чистотой и непосредственно связывается с другими образами и прообразами, которые мы носим в душе.

Эти сцены священного народного действа под названием "семана санта", поставленные народом, еще неиспорченным духовно, воочию и впрямь переносят нас в Палестину. Кажется, пролистаны страницы огромной книги Евангелия и образы, о которых вещает Слово, вдруг выступили из своих рам, обрели плоть и кровь и соблаговолили быть с нами и вокруг нас.

В прежние времена, когда умение читать и писать еще было мало распространено, в разных странах Европы издавались особые народные образцы Библии, которые назывались "Библией для бедных". Такая "Библия пауперум" состояла главным образом из картинок. Открыв ее, можно было увидеть слева картинку из Старого завета, справа из Нового, а большей частью картинки из Евангелия и Апокалипсиса. Картинки подбирались так, что символически соотносились между собой. Если, например, слева была картина встречи Абрахама и Мельхиседека, в которой центральное место занимали хлеб и вино, то справа можно было увидеть, как Христос начинает причастие. Главное же в любом случае было то, что воздействовали не слова и понятия, а картины.

С этой стороны процессии "семана санты" были чем-то вроде "библии пауперум", переведенной на язык пластики и цвета с намеком на драматическую постановку.

Как сказано, эта процессия в Валенсии продолжалась в течение двух часов. Мы слышали, что во многих местах в течение "семана санты" процессии, сменяя одна другую, продолжаются все двадцать четыре часа. Но хотя у нас и была возможность увидеть впоследствии много других, более помпезных представлений, ни одна из них не произвела такого сильного впечатления, или лишь только приблизилась по своей завершенности к этой процессии в рыбацком квартале Валенсии.

И зрители казались не столько любопытной публикой, сколько молчаливыми и задумчивыми участниками. Если, например, в Севилье кишит разряженными женщинами, то здесь женщины и девушки были большей частью в простых платьях. И в таких душевно-естественных и культивируемых без всяких этикетов предпочтениях населения ничего не менялось за всю процессию.

Когда прошли последние группы, был уже поздний вечер. Множество зрителей разошлись с той же выдержкой и спокойствием, которые были заметны при святом действе. И перед трамваями и автобусами, отвозившими в город немалую часть публики, не было никакой суеты и давки. Можно было даже заметить, что по отношению к иностранцам, которых повсюду узнают очень скоро, вели себя особенно почтительно.

Когда мы, повернув за угол, еще раз посмотрели на опустевшую улицу, которая только что была полна удивительными образами и картинами, нам показалось, что все было во сне. Но в одном из таких редких снов, которые дают заряд бодрости на дни и даже недели. И отзвуки торжественного гимна-марша в исполнении духового оркестра провожают нас в поездке по Испании и после пасхальных дней.

Ощущения такой силы и чистоты, какие мы получили в Валенсии во время "семана санты", в последующих поездках посещали нас всего несколько раз. И то, что это случалось, что новые встречи могли волшебным образом вновь оживить те прежние картины, означало, видимо, что в самой субстанции, во внутреннем аромате переживаний было какое-то родство.

Один раз это было, когда мы в скалистой крепости Монтсеррата слушали в монастыре хор мальчиков Эсколании. В пении этих мальчиков, как и в гимнах и в культовых ритуалах живущих там наверху монахов, есть что-то нетронутое, настоящее. Достаточно лишь послушать ежедневную монсерратину или почувствовать благоговение, с которым исполняются первые же слова в гимне "O Domine, Jesu Chruste".

И еще раз мы почувствовали страстное благоговение при посещении самобытной скульптурной группы "Христос под фонарями" на площади Де лос Долорес в Кордове. Эта площадь несколько удалена и обычно невзрачна. Можно только отчасти догадаться, почему именно здесь появилось место духовного прибежища, одинокого собрания. Фонари с их изогнутыми, будто бы от боли согнувшимися, усеянными шипами подставками окружили Christo de los Dolores, Христа- мученика, словно тернистой оградой, на которой собирались раскрыться почки роз. Ни один из тысяч столбиков с распятием у места гибели людей на прекрасных дорогах альпийских стран не мог произвести впечатления, подобного этому. Полностью забываешь о гротескности самой затеи представить божественного мученика в таком окружении фонарей. Чувствуется только движение сжавшейся боли, из которой при всем одиночестве должно что-то расцвести. И, оглядываясь в душе на два столетия, видишь закрытые и закутанные лица тех, кто прокрадывался ночью к этим фонарям, дабы совершать здесь исповеди и вести с глазу на глаз беседы, неподсудные каким-либо официальным инстанциям. И одновременно возникает чувство, что ни один из искавших по-настоящему не ушел с этой площади, не найдя чего-то, невыразимого словами.

Но вплоть до непосредственных образов перед глазами мы вспомнили о Валенсии, когда в другой год ночью с пятницы на субботу страстной недели стояли на эстраде перед возвышающейся церковью Святого Варфоломея в маленьком прибрежном поселке Ситгесе. Хотя и были видны некоторые звезды, но в остальном ночь набросила на все вокруг свое теплое темное покрывало. Глядя вниз со стороны похожего на замок старого города, мы лишь едва различали идущую вдоль побережья дорогу и прилегающие к ней дома. Была видна лишь белая пена, которую поднимали накатывавшиеся на берег волны. Слева от нас мы непосредственно слышали глухой прибой, когда волны мощно и все же бессильно разбивались о выходящий прямо к морю фасад здания Сан Феррата.

Кроме нас на эстраде собралась только небольшая группа ожидавших из числа местных жителей. Одетые в черное женщины, молодые люди обоего пола и даже несколько "capuchones", то есть носителей тех островерхих капюшонов, о которых уже шла речь. Нам было непонятно, для чего они сюда забрели. Процессия должна была двигаться из нижнего города к Святому Варфоломею.

Она откладывалась несколько раз на четверть часа. Но наконец-то наше терпение было вознаграждено. Мы увидели, что вдоль берега, выделяясь все более отчетливо, движется колонна людей, несущих, видимо, свечи или свечи с защитными колпачками от ветра. Можно было различить множество вспыхивающих и исчезающих точек. Непроизвольно вспомнилась сцена из сказки Гете о зеленой змее и прекрасной лилии: о шествии, ведомом беглыми огнями к большой реке. Когда процессия подошла ближе, от свечей стало достаточно светло, так что там внизу у берега стало видно не только белую пену прибоя. Словно освещенная магической рукой, перед нами предстала и колыхавшаяся морская даль, показавшаяся политой легким пурпурным оттенком.

Все казалось картиной, созданной рукой мастера. Вскоре голова колонны достигла лестницы, которая вела вверх к старому городу. Тем самым она заметно приблизилась к нам. Мы узнали некоторые типичные образы, которые видели в Валенсии, но здесь доминировал черный цвет. Незабываемые краски тех образов являлись, когда все происходило там далеко внизу на берегу бесконечного моря.

И мы все более и более убеждались, что действа и отдельные сцены "семана санты" могут являться еще с сотнями других нюансов, заслуживающих многих исследовательских экспедиций.

Чувства такого рода близки и потому слишком уж понятны. Но обычаи и нравы народов восходят к древним традициям, которые неразрывно связаны со всей судьбой, с историей и с естеством этих народов. Мы обязаны остерегаться высказывать поспешные суждения и вообще переносить наши мысли и чувства на то, что имеет совсем другие корни.

Исторические исследования последних десятилетий научили нас приглядываться почти во всех странах к тем таинственным мистическим обрядам, которые в дохристианские времена управляли судьбами людей и на целый год точно определяли их внешнюю и внутреннюю жизнь. Были летние и зимние обряды, и такие, что проводились весной, в те недели совсем еще юной весны, когда окончательно определяется победа солнца над тьмой. По праздничным улицам, протянувшимся в точном соответствии с космическими закономерностями, с космическими ориентирами, люди шли длинными процессиями к культовым местам. А с культом с незапамятных времен было связано жертвоприношение.

Можно считать корриду - бой быков - не просто отзвуком игр в римских амфитеатрах. Моменты, напоминающие о римском амфитеатре, в ней, безусловно, есть. Но в ней есть и совсем другие моменты. В какой-то степени они могут быть отгаданы, и именно они отнесли начало боев быков как раз на период пасхи.

Мы хотели бы потом высказаться о возможных скрытых причинах. Но вначале предадимся непосредственному восприятию.
В полдень пасхи мы отправляемся на большую арену боя быков в Барселоне на площади Де лос Торос. Через портье в отеле мы уже обеспечили себе подходящие места. Места разделены на две большие категории: "sol" - солнечная сторона и "sombra" - тень. Но, в отличие от социальной жизни, здесь места в тени предпочтительнее. Вначале мы входим в большой холл. У входа на большие каменные ступени билеты контролируются один раз. Тут стоит человек, который выглядит весьма деловито и продает нам за несколько песет значки с эмблемами боя быков. В действительности это частный предприниматель, обеспечивающий себе таким способом небольшой побочный заработок. Подойдя к нашему ярусу, мы видим, что большинство мест еще не заняты. Еще рано, а большая часть испанской публики имеет привычку опаздывать. Здесь с точностью наоборот нежели в поездах, которые на исходных станциях длинных маршрутов заполняются за час или полтора часа до отправления. Мы спускаемся на несколько ступеней к нашим узким местам на холодном камне. Не очень-то уютные места здесь предоставляют, причем это еще лучшие на всей арене. Но на что только в Испании нет службы помощи? Мимо уже идет человек, дающий напрокат подушку за мизерную плату в одну песету. Так все же можно устроиться поудобнее.

Пока оглядываешься, и противоположные места огромного амфитеатра почти расплываются в глазах, невольно вспоминаешь о римском Колизее. Но скоро тебя вновь вырывают из античных видений: огромные рекламные надписи и плакаты напоминают о современности. Самые различные фирмы явно спекулируют на том, что имеют здесь непревзойденную по эффективности возможность рекламы своих товаров. Видишь рекламы различных вин, трикотажа, чулок. Особенно блистает величиной и яркостью слово нирвана. Местных оно наверняка должно побудить к каким-то покупкам. Нам, непосвященным иностранцам, оно лишь напоминает о своем изначальном восточном значении. Нам приходится улыбнуться тому, что именно это слово о растворяющейся действительности читается над местом, где скоро развернется ожесточенная, страстная и боевая действительность.

Ярусы теперь заполняются весьма быстро. По арене проезжает одна из служебных машин. Покрытие еще приглаживается в разных местах, тут и там его поливают водой. В секторе слева от нас целая толпа матросов с американского корабля. В середине между ними несколько мест свободно. Но уже через несколько минут одетой во все красное испанке указывают на одно из этих мест. Она садится, поначалу не смотрит ни влево, ни вправо и кажется красной гвоздикой в голубом садовом букете. Матросы не задерживаются с замечаниями, которые предположительно остаются непонятыми. И сидящие поблизости от нас местные тоже наблюдают за происходящим. Один восклицает: вот это как раз для корриды - красное платье! Что, если сеньорита попадется на мушку быку вместо красного чулоса на арене!... Смех распространяется волнообразно, потому что не слышавший слов понимает шутку глазами.

Но тут начинают играть трубачи, и начинается торжественный обход арены участниками боя - так называемая квадрилла: впереди матадоры в их нарядных красочных облегающих одеяниях, за ними другие участники на лошадях и пешком. Едущие на защищенных доспехами лошадях похожи на рыцарей средневековья: это пикадоры, которые могут быстро передвигаться по всей арене и со своими копьями вступят в бой на определенной его фазе. Ведь все строжайше расписано по правилам традиции нескольких столетий.

Во время обхода раздаются непрерывные аплодисменты. Потом каждый актер занимает свое место. Ключ для открытия "torril" вставляется, дверь распахивается, и бык выходит из своего узкого загона. Он освоился с ситуацией на удивление быстро. Он стоит с опущенными рогами и в следующий момент бросится, никто не знает на кого.

По программе его теперь должны раздразнить вышеупомянутые "чулосы" - взмахами своих ярко-красных одежд, разными другими годами испытанными приемами. Но у быка на уме другое. Он мгновенно пересекает арену и под сумасшедший шум массы людей обрушивается на одного из пикадоров. И прежде чем тот, видимо, новичок, находит время защититься, его лошадь уже пропорота рогами. Так называемые доспехи едва ли давали хотя бы поверхностную защиту, лошадь шатается и падает. Зрители издают свист неодобрения. С трудом удается чулосам оттащить быка от его жертвы. Но с этого момента все идет по плану. После чулосов в дело вступают пикадоры, которые опять же сменяются бандерильеросами, вонзающими быку в затылок украшенные флажками копья. Бык, постепенно истекающий кровью, носится туда-сюда, повсюду натыкаясь на красный цвет. Качающиеся в ранах бандерильосы явно приводят его в ярость. Но, с другой стороны, силы его уже изрядно измотаны, когда матадор с мулетом и толедовским клинком приступает к последнему действию.

Атмосфера на арене во время всех этих событий заряжена до предела. Каждый прыжок быка, каждый виртуозный поворот фехтовальщика производит действие электрической искры и передает заряд всем и каждому. При этом и бык рассматривается как полноправный партнер и получает положенные ему аплодисменты, если показывает себя смелым и агрессивным.

Если все это время наблюдать за испанской публикой, то впечатление такое, что ее в первую очередь интересует мужество, ловкость, рыцарские начала игры. То, что для народа Италии в опере значат арии, то же самое здесь заключается в неожиданном ударе или прыжке, в отважном парировании. Все остальное несущественно, и на него почти не обращается внимания. На том, что относится к жестокой стороной игры, испанец в своих взглядах не задерживается, он все это воспринимает наивно, еще дремлющим сознанием человека средневековых рыцарских времен. Тут и там, кажется, добавляется и спортивный дух двадцатого столетия, но этот момент явно не решающий.

Для нас, явившихся "из-за Пиренейских гор", трудно перевоплотиться и посмотреть на вещи этим совсем иным способом. Наши естественные чувства подводят нас к тому, чтобы считать главным то, что для других побочное, и вообще анализировать все мыслями современного человека.

Насколько сложен состав населения Испании, сформированный из разнообразнейших элементов, настолько же сложной является внутренняя структура того, что сегодня запросто проступает в виде корриды. Помимо элемента римских зрелищ в амфитеатрах, помимо только что упомянутых отголосков рыцарских времен во всем этом действии участвуют, возможно, и отзвуки культа Митры. В этом культе бык выступал символом опрокидывающих человека чувственных сил. Убиение его символизировало победу добра над злом, света над тьмой. Вследствие чувств именно такого рода в дохристианские времена обряды Митры связывались с победой света в период пасхи.

Матадор, вонзающий сталь в шею быка после короткой обманчивой игры со своим ярко-красным флажком мулетой, сам того не подозревая, является последним представителем давно ушедшего времени. Он вправе убить быка только в тот момент, когда тот действительно нападает. Может быть, в этом жестком условии можно увидеть и нечто большее, чем просто рыцарский жест.

Когда убитого быка увезли на повозке, по традиции запряженной мулами, мы поднялись со своих мест, чтобы с нашего возвышенного места еще раз обозреть все действо в целом. Заметна масса характерных движений, и можно догадаться, до какого драматизма может дойти игра. Не случайно она вдохновила в юные годы Пикассо на замечательные эскизы, объединенные циклом "Тавромахия".

Два круга в основе своей той же самой, но с бесчисленными вариантами игры дали нам увидеть и подумать так много, что мы решили поехать в Тибидабо и провести там остаток дня.

Мы вновь наслаждались великолепным общим видом на большой город у моря, и обрели полное внутреннее спокойствие, лишь когда увидели на другом склоне горы зубья Монтсеррата на фоне голубоватых облаков.

Джакомо Леопарди, стихотворение которого об "одиноком холме" мы упоминали в связи с трансапеннинской Италией, был в конце концов дитя начинавшегося девятнадцатого века. Он был современником лорда Байрона, Александра Пушкина. Мы не очень удивимся, что в его творчестве одиночество поет свою песню. Но Лопе де Вега жил с 1562 по 1635 год, то есть при переходе к семнадцатому столетию. Тридцатилетняя война в средней Европе еще не окончилась, когда он умер.

Мы уже приводили его стихотворение об одиночестве, когда совершали небольшой экскурс в сферу языка. Здесь чувство одиночества в классической манере соотнесено с его самой глубокой основой, с основой "я".

Вспомним еще раз эти волнующие стихи: (7)

A mis soledades voy

De mis soledades vengo,

porque para andar conmigo

me bastan mis pensamientos

Прихожу к одиночеству снова -

Ибо, кроме моих размышлений,

Не встречал я друга иного.

Как необыкновенно выразительно описано несколькими словами величие молодого ощущения самого себя: ведь прихожу я от себя самого, а это далеко, так далеко. Но гениальность Лопе де Веги предвосхищает в этом стихотворении еще и трагизм развития души, о котором даже в девятнадцатом столетии еще не имели соответствующего представления. Только двадцатое столетие подвело нас к этой трагической истине. Оно показало нам, насколько безнадежно переплетаются между собой сугубо психологические и сугубо физиологические взгляды на человека; показало, что только в свете духовных познаний о науке тела, в свете спиритической соматологии можно освободить облик человека из роковых переплетений. В середине девятнадцатого века жил не один великий человек из тех, про кого можно было бы сказать, что они "пленники своего тела". Мощно пылал в них огонь души, который отражался удивительными яркими отблесками, но это был только огонь души, который истощался, когда поглощал тело. Чтобы назвать только одного из них, достаточно вспомнить великолепие и страдания Винсента ван Гога. Лопе, сочинявший уже в двенадцать лет комедии, в возрасте семнадцати лет работавший над "Доротеей" и оставивший после своей смерти почти неисчислимое множество произведений, написал стихотворение, в котором можно почувствовать итог всей его богатой жизни. Стихотворение подкупает своей простой, даже голой человечностью и своим настоящим испанским духом. (9)

Познанья страсть! Ты средь страстей душевных

Всех ненасытнее, и я, служа тебе,

Наукам и высокому искусству, -

Так много лет трудился беспокойно.
И что ж я заслужил, что мне осталость?

Не истину нашел я, а виденья,

Не ясный свет, а лишь густой туман.

И для любви и веры сердце пусто.

О, Боже мой, направь мой взор на крест,

И в нем увижу я и мудрость, и искусство.
Но на кресте ты обретешь ли знанье?

Да! Ты сам познал себя лишь на кресте,

Христос, О мудрость вечности и книга жития!

Эту исповедь жизни великого человека невозможно прочитать, не будучи потрясенным; и невольно вспоминается "Христос де лос долорес" в Кордове и безмолвные беседы, которые в одиночестве велись с ним.

Это рано о себе заявившее рождение "я" придало испанцу совершенно особое отношение к действительности. Он никогда не примет ее серой, с таким примерно настроением, с каким в постирочный день хлебают ложкой картофельный суп. Со стороны внутренней его восприятие поднимается в сферу мистического, со стороны же внешней он не может поддаваться плоскому реализму, он доходит до карикатурного, до гротескного, но принимает и то, и другое с человеческим теплом.

Ангел и иерархи с одной стороны - домовой и демоны с другой, и все одинаково близко.

Размышляя обо всем этом, мы уже можем предвидеть, каким должно быть творчество Эль Греко, Веласкеса, Гойи: каждый из них по-своему посланник суверенной индивидуальности и каждый все же глубоко погружен в национальный колорит Испании.

Сказание старых времен постоянно твердило о том, что неподалеку от мавританского замка Клингсора возвышался храм Грааля. Видимо, и впрямь, по следам иссыхавшего арабизма, которые мы можем отчетливо видеть в истории, повсеместно последовало питавшееся чудесными источниками течение Грааля, следы которого ныне стерты. Но если даже следы и стерлись, то все же что-то от свежести источников все еще ощутимо там, где когда-то действовали граалевские силы.

В образе Сида Кампеадора сказание и легенда пророческим образом воплотили все средневековые доблести, которые исторически лишь намного позднее привели к победе над арабами. Валенсия славится тем, что она является городом Сида. Видимо, не случайно в катедрале Валенсии хранится священная чаша из тех столетий, в которых, как можно предположить, оказывала свое действие легенда о Граале. Изображение этой чаши есть в книге Вальтера Иоганна Штейна "Всемирная история в свете легенды о Граале", том 1 "Девятый век" (издательство Ориент - Оксидент, Штуттгарт, 1928).

Согласно легенде, чаша была той самой, которую Христос на последней обедне протянул своим апостолам. В третьем веке, во времена папы Сикстуса II, чаша была среди церковного имущества, которым заведовал дьякон Лаврентий. Во время гонений христиан при императоре Валериане Лаврентия принуждали отдать римлянам благоговейно хранимую чашу. Лаврентий отказался отдавать ценность и умер мученической смертью. Чаша впоследствии была доставлена в Испанию и поначалу попала в монастырь Сан Хуан де ла Пенья. Оттуда король Мартин приказал перевезти ее в Валенсию.

Автору неизвестно, извлекается ли этот ценный сосуд чаще, чем раз в год. Но в святой четверг ему довелось присутствовать при совершении обрядов, в центре которых была чаша. В том, как большая группа священников собиралась вокруг культового таинства, чувствовался трогательный элемент братства. Он непосредственно передавался и наблюдавшим за действом, и заполнял собой все помещение. В благоговейной тишине в ходе обряда были освящены масло и миро. Это происходило со словами, которые интонировались разными голосами и повторялись, как эхо. "Аve sanctum oleum", - начинал голос в середине у алтаря. "Аve sanctum oleum…" - тихо, переходя почти что в шепот, отдавалось из боковой ниши церкви. В таинственной полутьме носителей голосов не было видно. Потом торжественная тишина наступила и среди вершивших действо. Спустя время первый голос заново подхватил: "Ave sanctum chrisma", - и вновь нисходящий по ступеням голосов затихающий повтор. Редко можно почувствовать образование духовного пространства в результате созвучия человеческих голосов так, как это происходило тут. Каким-то образом, о котором дилетант может только догадываться, в ряд всех этих действ была вовлечена и чаша. Вообще, здесь впечатляли не детали культового обряда, а "fraternitas" - тот элемент духовного братства, который исторически более всего царил в ордене темплиеров и в родственных ему обществах.

Как дитя двадцатого столетия, в таких случаях, видимо, задаешься вопросом больше не об аутентичности того или иного сосуда. Вопросы такого рода можно спокойно предоставить постепенно отживающему рационализму. Зато непосредственно чувствуешь значение того, что многие столетия почитание тысяч и тысяч людей концентрировалось на одном пункте. Что-то этим вписано. И, не привязываясь к внешнему, мы как будто слышим эхо или видим в зеркале действовавшие изначально высшие реалии.

Подобным же образом можно услышать нечто вроде отголосков течения Грааля, посетив Монтсеррат близ Барселоны. Скорость, с какой ныне преодолеваются большие и маленькие расстояния, затрудняет восприятие достопримечательных мест на земле в их истинной основополагающей атмосфере. Достигая их слишком уж легко, мы не воспринимаем их достаточно органично. Если приближаешься к массиву Монтсеррат от Монистроля, расположенного в пятидесяти километрах от Барселоны на дороге в Сарагосу, то каждый раз поражаешься, когда перед тобой внезапно вырастает скалистый собор с изъеденным фасадом, сложенный из гигантских частей. Кажется, он не столько вырос на местности, сколько поставлен на нее исполинскими руками. Невольно вспоминаешь слова, которые Рихард Вагнер в "Рейнгольде" вкладывает в уста великану, который произносит их, указывая на Вальгаллу: "Вот стоит то, что мы держим".

Сегодня канатная дорога или лифт быстро поднимают к монастырю, если с другой стороны не заезжать по-быстрому ввысь на своей машине или автобусе по хорошо ухоженным дорогам. Но можно хорошенько задуматься о прежних временах, когда путник должен был с трудом подниматься по безлюдной крутой тропе. Скалистые стены, становившиеся все более грандиозными в их обрывистости и величавости, казались, видимо, недоступными. Наверняка появлялось что-то от настроения, которое веет в первых словах "Сказания о Граале" Лоэнгрина: "В стране далекой, недоступен вам, вознесся замок…"

Очевидно, когда в свое время Вильгельм фон Гумбольдт взбирался вверх к Монтсеррату, то именно чувства такого рода настоятельно заставили его вспомнить о пути брата Маркуса к увитому розами кресту в стихотворении Гете "Таинства". Позднее ему захотелось написать самому Гете об этом сильном внутреннем переживании:

"Когда я поднимался к монастырю по тропе, которая медленно извивается у склонов скал, я услышал колокола прежде чем увидеть монастырь, и мне показалось, что я вижу пред собой Вашего набожного паломника. А когда я из глубоких заросших зеленью ущелий взглянул вверх и увидел кресты, воздвигнутые смелыми руками на головокружительных высотах на голых вершинах скал, в доступе к которым, кажется, человеку отказано, то взгляд мой не скользил с обычным равнодушием по этому знаку, непрестанно повторяющемуся по всей Испании. Мне в самом деле показалось, что

перед тысячами душ обязавшись,

с теплом стремимый к тысячам сердец.

А как могло быть иначе? Величие природы и глубина одиночества наполняют сердце такими чувствами, что хочется придать значительный смысл даже самому пустому иероглифу; и сколько бы мы ни мыслили поверх мнений или веры, но между нами и этим смыслом всегда стоит посредником человек, из чувств которого он произошел. В суете мирской мы часто об этом забываем и судим об этом быстро и резко, но в тишине одиночества, когда мы настроены помягче, все человеческое нам более близко.

Долго не мог я оторваться от вершины этой удивительной горы, долго я глядел на широкое пространство передо мной, которое тут окружено морем и покрытой снегом грядой гор, там теряется в необозримом. А потом переносил взгляд на лесистую зелень подо мной, тишина которой лишь время от времени прерывается одиночным колоколом. Я не мог удержаться от того, чтобы счесть это место убежищем тихой отрешенности от мира, где неведомое лишь немногим страстное желание жить наедине с собой и с природой нашла бы полное и беспрепятственное удовлетворение; и разве по справедливости не должно быть для каждого человеческого чувства благословенно то для него особенно благодатное место на земле, в котором человек мог бы спасти если не самого себя, то свое воображение и свои мысли?"

Думаю, в этом отрывке из обширного описания Вильгельма фон Гумбольдта великолепно охарактеризованы те впечатления от пейзажа, которые предоставляются нашему глазу с высоты Монтсеррата. Внешне некоторые группы монастырей - безо всякого анализа стиля в обычном смысле этого слова - создают впечатление взаимопроникновения западной и восточной духовности. При взгляде на фасады можно с одинаковым успехом почувствовать себя перенесенным в горное одиночество Тибета или на гору поблизости от Барселоны. Внутри монастырской церкви, особенно когда много светильников и лампочек горело мягким матовым светом, странным образом вспомнилось о рождественской церкви в Бетлегеме. Здесь тоже в основной тональности теплой материнской укрытости стихия запада сливалась с восточной, во всяком случае с близкой ей.

Но наиболее сильные впечатления можно было получить больше ушами, чем глазами, когда в живом, сдержанном и все-таки открытом миру действе слово и звуки соединились с глубокой культовой серьезностью.

В пении хора мальчиков "Эсколании" который при поддержке голосов монахов начинает звучать в определенные моменты обряда, соединяются благоговение и непосредственность, редко встречающиеся друг с другом. Благоговение может объясняться самим фоном монастырской жизни, самим этим видом, с каким Монтсеррат возвышается над повседневностью, даже над всем окружающим ландшафтом. Но откуда непосредственность, которая при всей строгости обучения художественному пению все же очевидна? Конечно, при объяснении едва уловимых вещей столь интимного рода надо быть осторожным. Мальчиков, которым посчастливилось длительное время участвовать в "Эсколании", как нам рассказывали, отбирают по всей Испании. Они на время полностью передаются попечению монастыря, который заботится и об их воспитании и обучении. Лучшие учителя задействуются для решения этой задачи, дополнительной к обучению пению. И потому ясно, что каждая испанская семья считает за счастье, если одного из ее сыновей принимают в "Эсколанию". Кажется, отбор не ограничивается в общем-то скудным по отношению ко всему населению кругом интеллигенции. Очевидно, зачерпывается вся народная жизнь. И таким образом подбирается и та сильная изначальная душевная субстанция, о которой у нас шла речь в главе "Человек стоит больше вещей". Полнота души в сердце народа, который все еще знает настоящих пастухов, крестьян, ремесленников. Что-то от этой древнеиспанской данности таинственным образом веет от пения мальчиков в Монтсеррате. Всюду, где душа предается искреннему благоговению, появляется великое. А там, где душа отдает себя вследствие полноты своей субстанции, появляется еще более великое.

Послушаем еще раз, как хор Монтсеррата, мальчики вместе с мужчинами, исполняют "O Domine, Jesu Christe". Насколько же бедно входит в язык то, что мы в центре ли Европы или на ее западе выговариваем словами "О, господи, Иисус Христос". Бедно и чопорно, даже если говорим с благоговением. При пении хора Монтсеррата медленно нарастающее и потом подкрепленное вступившими голосами обращение "O Domine" является лишь особым, благоговейным приступом к святому имени "Jesu Christe". И мы поднимаемся по невидимым ступеням, когда обращение повторяется со вступлением новых голосов. Это пение есть молитва, обращенная к страдающему на кресте спасителю мира. Слыша такое пение, мы поначалу сами оказываемся ведомыми по Виа Долороза к крестовому холму. И, потрясенные и одновременно поднятые какой-то силой, мы обнаруживаем, что то, что мы обычно называли благоговением, на самом деле всего лишь карлик по сравнению с благоговением настоящим.

Но у нас сложилось бы неверное впечатление, если бы мы подумали, что из-за этих серьезных вещей в настроении в церкви Монтсеррата есть что-то давящее или даже угнетающее. Как раз наоборот. Уже при указании на Бетлегем говорилось наряду с материнским окружением и о чем-то светлом, дружески-доброжелательном. И опять же тут совершенно явно присутствовало и то самое братство, когда после бодрого благословения аббата и завершения обряда монахи двумя длинными рядами прошли друг против друга, и при этом каждый, оказавшись напротив другого, обнимал его в легком поклоне. Жесты и сопровождавшая их музыка напомнили о сценах в замке Грааля, как их представил Ричард Вагнер в своем "Парсифале".

Но при всех имеющихся сходствах кто станет думать о подражании с одной или с другой стороны? Рассматривать это было бы праздным занятием. Что было когда-то живого в культе Грааля, сегодня можно почувствовать только в отголосках. Они-то и становились частью то одной, то другой действительности, частью культурных направлений и творящих историю сил, никак не влияя на отношения между ними. И даже отдаленные отголоски ценны сами по себе и заставляют предполагать что-то большее.

К сожалению, "Всемирная история в свете легенды о святом Граале", о которой мы говорили, осталась незаконченной Вальтером Иоганном Штейном. Заложен только первый весьма значимый камень.

Желающий продолжить эту работу должен будет, пожалуй, учесть одно. В Европе есть ось между Востоком и Западом. По этой линии проходят силы, проявившие себя в последнее время в государственных образованиях, действующие в сфере физической, зримой, цивилизаторской. И по этой же оси в "горизонтальном" направлении проявляется и поныне политическая напряженность. Но помимо этого на европейском континенте есть "диагональное" направление с юго-запада на северо-восток. Оно больше предполагается и проявляется в интимной сфере сил, формирующих культуру. В пределах обозначенных здесь связей не совсем незначительным может оказаться то, что Иберийский полуостров и с ним Испания находится на одном из концов этого направления.