Г. Хаан Из книги "о гении Европы"

Но сначала обратим внимание на бросающуюся в глаза противоположность: Ломбардская низменность с одной стороны, Сицилия с другой. Первая указует нам на покрытые снегом вершины Альп, в то время как Сицилия с ее господствующим над островом Этной напоминает о вулканической природе нижней Италии. Эта противоположность между альпийской ясностью и огненной взрывной силой имеет большое значение. Оно еще не раз встретится нам в характерных чертах всего итальянского.

Определенным образом мы чувствуем нечто от вышеуказанной противоположности, следуя с севера на юг за деревьями, которые формируют собой итальянский пейзаж. Итальянское начало в пейзаже или в народе мы вообще должны больше ощупывать и вдыхать, нежели постигать аналитически.

Как только мы перейдем Альпы и войдем в Ломбардскую долину, взгляд наш будет прикован к узловатым кустистым ивам, стоящим целыми рядами либо обрамляющим пашни и сады, будто одинокие сторожа. Если житель севера увидит, как эти деревья торчат поздней осенью или уходящей зимой на сером и сыром, окутанном туманом поле, столь характерном в определенные месяцы для Ломбардии, то холодок слегка пройдет у него по коже. На него нападет некоторая меланхолия, и он, видимо, недовольно скажет сам себе: Ну, и зачем я, собственно, отправился на юг? Ивы, туман и все, что с этим связано, - это я и дома мог увидеть. Только, может быть, получше и уж в любом случае поудобнее, потому что все это более сносно, если ты только что с теплой печки.

И впрямь может показаться, что в иве в волшебный южный мир прокралось что-то похожее на мрачного гномоподобного обитателя более суровых областей Европы. Но за этим мимолетным впечатлением мы не должны забывать истину, справедливую для всех южных романских стран Европы, но особенно для Италии: Италия без солнца не Италия. И потому мы лишь тогда по-настоящему увидим в Италии иву, когда над просторной Ломбардией с ее рассыпанными по местности монументальными крестьянскими постройками будет лазурно-голубое небо и когда перевязанные перед приходом холодов ветви виноградника вновь освобождены. И они вьются веселыми хороводами от ивы к иве, и кажется, что они поют одну из тех шутливых ритурнелей, которые так легко соскакивают с языка крестьян и крестьянок этого плодородного уголка земли. Дядечки с севера удовлетворены, и даже, кажется, сами став музыкальными до глубины души, тихо подпевают басом.

Но опять же не так, чтобы все позабыть: они блюдут свое достоинство в неколебимой монументальности.

Уже в этой местности и повсюду у берегов озер в северной Италии и на Ривьере мы встретимся и с другим характерным деревом, с кипарисом. Его суть, пожалуй, ни один художник не ухватил лучше Арнольда Беклина, нарисовавшего свой "Мертвый остров" под впечатлением от кипарисов в Сан Виджилио у озера Гарда. Это остров ночи посреди смеющегося южного дня, тихое напоминание "memento mori" среди то детской, то чувственно-глупой жизни. Уже отдельно стоящий кипарис удивляет и вызывает вопрос. Стоя вот так, указывая и взывая с высоты, он в своей изящной оболочке кажется с головы до ног окутанным непостижимой тайной. Уже давно кипарис называли деревом-обелиском итальянского ландшафта. Этими словами действительно выражается нечто существенное. Но с египетским началом мы встречаемся не только стоя перед отдельным кипарисом, а в еще большей, пожалуй, степени там, где дерево выступает в составе группы, как это особенно хорошо видно в районе Флоренции. Мы имеем в виду кипарисовые рощи Фиезолы.

В египетском храме царит мрак. Когда вступаешь в него из пустыни, опаленной ярким солнцем, то перешагиваешь хорошо ощутимый порог. Благодатная ночь принимает тебя. Дневные ощущения исходят вместе с дыханием, начинают шевелиться высшие чувства. Точно так же и кипарисовая роща посреди солнечного блеска и роскошных южных красок несет в себе какой-то освежающий источник для наших глаз и других органов чувств.

Но уже в окрестностях Флоренции и Пизы мы встретимся и с третьим из деревьев, участвующих в создании облика Италии, - с итальянской сосной пинией. Если сверху смотреть на пиниевый лес, на "pineto", то куполообразные кроны деревьев покажутся плывущими на небольших волнах, будет впечатление озера, поверхность которого слегка морщится ветром. Если же мы зайдем под эту воздушную сводчатую пиниевую крышу, то нас охватит совсем иное настроение, чем в кипарисовой роще. Мы почувствуем себя в сухой и веселой среде, в приятном настоящем, легко отгадывающем все таинственное. Можно вообразить, что здесь велись такие беседы, какие бывали раньше на римском форуме: речи за и против, пропитанные здоровым реализмом и сдобренные меткой шуткой и остротой.

Однако и пиния не раскрывает своей настоящей сути взору сугубо рационалистическому. Кто хочет понять пинии полностью, пусть посмотрит, как они стоят в Риме весенним вечером сразу после захода солнца. На фоне высохшего, даже темно-синего неба иглы кипарисов кажутся огненно-красными, и будто треск свечей слышится из ветвей. Явление, которое на севере Европы лирически заполняет собой всю летнюю ночь, здесь драматично сжато в несколько мгновений на узкой южной границе между днем и ночью. Итальянский композитор Отторино Респиги попытался передать это волшебство в звуках.

Если ива кажется нам представителем севера в южной природе, то пальма, хотя и встречающаяся в Италии чуть ли не повсюду, напоминает нам о еще более южных областях по ту сторону синего Средиземного моря и океана. Чуткие органы ее солнечного венца начинают дрожать при малейшем холоде, и неминуемо начинаешь мерзнуть сам и с мольбой вспоминать о том, что этому созданию земли и солнца нужен избыток света и тепла, чтобы почувствовать себя как дома. И потому за исключением Ривьеры и некоторых особо укромных мест возле озер северной Италии пальма на севере страны производит все же больше декоративное впечатление. В пальмовой роще Санта Лючии в Неаполе она, видимо, чувствует себя поуютнее, а в Палермо почти как дома. Но полной естественности своего бытия она достигает в другом месте южной Европы, о котором еще пойдет речь.

Однако мы не вправе завершать этот ряд от ивы через кипарис и пинию к пальме, не почтив еще и пятую спутницу, сопровождающую каждую из своих братьев и сестер. Речь идет о маслине. Простенькая, но, стоя одиноко на местности, неописуемо соблазнительная для любой руки, умеющей рисовать. А над маслиновыми садами стоит нежное, едва заметное сияние, которое становится более сильным и почти осязаемым на ощупь при бледном свете луны, смешанном с серебром узких язычков листьев.

И опять же маслина становится загадочной, если смотреть на нее в плотном свете южного полуденного солнца. Ее ствол зачастую расщеплен и стал шероховатым, будто непостижимым образом сохранившиеся руины стен некогда величественного здания. В неустанном ритме этот ствол пронизывается металлическим сверлящим стрекотанием цикад. Все кажется старым и разрушенным. И все же наверху поднимаются зеленые ветви, а маленькие узелки предвещают плоды, которые вскоре незаметно наполнятся самым чистым маслом, какое только бывает. По облику дерева кажется, что дыхание жизни его покинуло, но год за годом оно производит ту благодать, без которой немыслима пища итальянцев. Ведь масло и вино, именно они издревле создают атмосферу, теплую духовно-телесную оболочку Италии.

Мы эскизно представили себе облик деревьев, и тем самым несколько глубже погрузились в своеобразие страны. Но каким предстает перед нами итальянский ландшафт в самом общем виде?

Умение воспринимать ландшафт в целом вообще относится к достижениям нового сознания. Как маленькие дети интересуются в ландшафте только деталями, будучи не в состоянии охватить его величие в целом, так же воспринимали его и люди прежних времен, жившие под любым небом. Одним из первых, давших действительно подходящее описание итальянского ландшафта, был Гете. Его письма об "Итальянской поездке" содержат описания, непревзойденные и поныне в их конкретности, красочности и духовной проникновенности. И все же гетевские описания не смогли воспрепятствовать тому, что вместо истинной картины итальянского пейзажа стали появляться картины, искаженные романтическими грезами. Этим романтическим псевдоитальянским картинкам в свое время положил конец историк культуры из Прибалтики Виктор Ген. Его небольшая работа "Об облике итальянского ландшафта", ныне, к сожалению, почти забытая, относится к лучшему из того, что когда-либо писалось об Италии.

Виктор Ген очень убедительно показывает, что приезжающему с севера нужно еще обрести специальный орган чувств, чтобы вообще суметь увидеть Италию. Ведь приезжают из областей, где сумерки, сны и отзвучавшие мифы еще овевают пейзажи и делают их контуры расплывчатыми, где в таинственном шепоте живой лесной природы еще верится в сказки, где небольшая церковная башня, мельница, отдельный дом зримо несут на себе отпечаток одухотворенной созидающей руки человека, и где они предстают пред одухотворенным зрячим человеческим глазом.

А что вместо этого он находит по ту сторону Альп?

Вместо живого и лишь слегка контурированного ландшафта такие образования, которые по мере движения на юг принимают все более законченный и в то же время суховатый вид. Ничего таинственного не окружает эти формы, они покоятся в удовлетворяющем их настоящем. И если взгляд охотно задерживается на тех кипарисовых рощах, на палаточных городках из пиний и на маслиновых садах, о которых шла речь, то все же напрасно искать взглядом лес в смысле леса средней Европы, не говоря уже о Европе северной. А если не посчастливится приехать солнечным днем, то отдельные хижины и дома или придвинутые к стенам скал либо стоящие на вершинах городки покажутся непривлекательными и голыми с их блекло-голубыми или грязно-коричневыми красками, не говоря уже о впечатлении, будто они заброшены и предоставлены разрухе. Да и откуда чужестранцу знать, что итальянец даже свои дома считает созданием солнца и потому воздерживается прилагать руку к тому, что раз и навсегда поручено теплу и солнечному свету.

Мы передали здесь в свободном изложении кое-что из основных мыслей Гена. Констатируем прежде всего, что Виктор Ген подчеркивает пластическую оформленность итальянского ландшафта, монументальность его частей, четкость контуров и полное отсутствие романтического в основных мотивах. Между прочим, говоря о четкости контуров, можно легко поддаться недоразумению. Кто-то может возразить: разве горы в Швейцарии или в Богемии, крутые скалы у Атлантического океана или в проливе Каттегат не имеют столь же четких контуров? Конечно, имеют. Но восприятие контуров на местности определяется не только предметно данными формами земли или растительностью. Оно зависит от воздуха и света, обыгрывающих эти формы, а в более тонком смысле даже от того, что исходит от земли в виде тепла или какого-то неуловимого элемента. Эти "летучие" факторы могут при внешнем сходстве структурных элементов физического свойства быть совершенно разными в разных странах.

И здесь мы вправе вновь обратиться к Виктору Гену. Его заслуга в том, что он показал, что Италия вместе с еще некоторыми средиземноморскими странами погружена в мир совершенно особого света. Это слегка пластичный и в то же время художественный свет, мягко выделяющий даже отдельный пень дерева или валяющиеся без присмотра булыжники, делающий их интересными и без обиняков превращающий их в эстетически ценные объекты. Такой свет простирается от греческих островов через всю северную и среднюю часть Средиземного моря до Пиренейского полуострова и еще тонким язычком протягивается от Прованса до Парижа. Если мы воспримем этот нежный свет как реальность, то он раскроет нам многие тайны ландшафтов южной Европы.

Важно почувствовать, как сильно он отличается от еще более южного света Северной Африки и имеет совсем другие качества, чем свет в средней и в северной Европе. Особенно о последнем, о скандинавском свете, еще пойдет речь в другом месте.

Для Италии как отдельной страны особенно важно, как здесь свет соединяется с воздушной стихией. Кажется, этот воздух обладает чрезвычайной эластичностью, космическим дыханием, и одновременно он чист, как кристалл. "Ариа" называется он на звучном итальянском языке. И то, что дети этой страны от колыбели до смертного одра дышат именно ариа, а не каким-то другим воздухом, придает им свойство оформлять слова ясно и отчетливо. Этой ясностью дается один из двух образующих элементов итальянской речи. О другом мы еще поговорим. В ариа, кажется, деликатно и в несколько ином виде воплотилась вся та живость, которой лишила нас большей частью пластичная и монументальная итальянская природа.

И не удивительно, что эта богато одаренная дочь неба не довольствуется тем, что делает с местностью и с людьми прямо у нас на глазах и прямо возле наших ушей. Ее влияние простирается и выше облаков, в пространство между небом и землей. Там она создает ту бросающуюся в глаза небесную голубизну, которую итальянец называет словом "il sereno". Феномен "серено" в итальянском небе не только трудно описать словами, но и вряд ли можно изобразить какими-либо средствами искусства. Нельзя даже кистью гениального художника. Это просто надо увидеть. Лишь само слово немного указывает на то, когда можно увидеть это благословенное явление. "Sereno" связано с "sera", то есть с вечером. К удивлению мало еще знакомого со страной и с людьми путешественника, этот самый вечер в представлениях и в чувствах итальянцев начинается сразу же в ранний полуденный час. Но кульминация его наступает в тот час, когда вскоре после захода солнца и почти без промежуточных сумерек мощно вступает ночь. Именно тогда "серено" светит своим самым чистым, охватывающим всю высь блеском. Само оно не смеркается и не улетучивается, а приятно обнимает и очерчивает границу. Границу, в которой нет ничего довлеющего, а скорее есть даже нечто прозрачное, ведь за ней чувствуется не столько мрак вселенной, сколько живая и духовная сила эфира.

Странную и в то же время весьма содержательную мысль об Италии высказал однажды Фридрих Геббель. В Италии, - сказал он, - никто не бывает "безнаказанно". Приехавший туда непременно оставит там что-то от того, с чем он приехал; а покидающий страну возьмет с собой что-то, о чем раньше не мог и мечтать.

Было бы соблазнительно проследить истинность этого утверждения по биографиям известных лиц, ездивших в Италию. Она очевидна для каждого, знакомого с жизненным путем Гете. Но и в дневниках других писателей, в письмах и зарисовках художников, музыкантов, философов должно найтись много поучительного. Однако стоит ли ходить так далеко? Разве наши наивные наблюдения не подтверждают ежедневно, что мы оставляем что-то, если не просто поспешаем по итальянской почве, но действительно прикасаемся к ней?

Как люди запада, севера или центра, мы все носим бремя, возникающее от постепенного засорения наших органов чувств. Они у нас только в детстве и в начале юности свежи и непредвзяты. Идущий от сердца теплый поток крови больше не достигает их, когда мы становимся постарше. Не только в самом по себе мышлении, но даже и в восприятии мы заражены абстракцией. То существенное, что могли бы сказать нам вещи, в нас умолкает; и с тем большей жадностью глотаем мы насевшую на эти вещи пыль. Так мы слишком рано остареваем, и становится невероятным, что когда-то мы были детьми.

Воспринимая мир Италии, мы, взрослые или даже пожилые люди, переживаем как бы второе детство. Мы видим, слышим, осязаем, обоняем, ощупываем и играем на всей шкале прочих органов чувств так, будто нам три года или лет пять. И одновременно у нас то преимущество, что мы можем воспринимать своим ясным дневным сознанием все то богатство, которое плывет к нам. Это переносит нас в состояние прекрасного волшебного полета, где бы мы ни стояли и куда бы ни шли. И это не только очищает и освежает органы чувств, но и вкладывает в душу новые неуловимые ценности. Что-то здесь похожее на то, что можно почувствовать в дни выздоровления.

Должно быть, так чувствовал себя Карл Фосслер, который любил выражаться в дерзкой, даже грубой форме. В своем наброске о неаполитанском народном поэте Сальваторе ди Джакомо он вдруг восклицает: "Да в Неаполе и дерьмо мило!"

Говоря перед этим о бремени и о растущем с годами засорении органов чувств, мы не случайно не упомянули человека из восточной Европы. Даже там, где его все больше и больше опутывают сети технизированной цивилизации, он дольше других сохраняет еще многое от изначальности ощущений. Настоящему сыну русской земли тоже известно кое-что от наивности ощущений. С этой точки зрения для него Италия больше является продолжением, нежели откровением и перестройкой - как, может быть, и для многих жителей экзотических частей поднебесья. Но и эту истину следует принимать со значительной примесью соли. Потому что в Италии свет и воздух сотворяют такие отношения, которые не встретятся в других странах. В такой чистоте не встретятся даже в соседних южных областях.

На элемент итальянского ландшафта, который следует почувствовать каждому, однажды указал Рудольф Штейнер одним из своих духовных намеков, освещающих дальние дали. Он сказал, что итальянский ландшафт устроен так, что при взгляде на него, при встрече с ним наши мысли благотворно упорядочиваются.

К законченному, даже совершенному монументализму, о котором говорит Виктор Ген, добавляется еще и типичная архаичность, которая может воздействовать и поучительно, и импульсивно. Здесь еще один золотой ключик к тайнам итальянского ландшафта, вообще к впечатлениям от Италии. Если им пользоваться правильно и бережно, он может открыть еще и то, что не ждешь.

В этих схематичных наблюдениях за итальянским ландшафтом мы поначалу отметили противоположность между севером и югом, и далее по ходу затронули некоторые другие мотивы. Если спросить, есть ли в стране место, где все упомянутые факторы взаимопроникают, взаимоуравновешиваются и тем самым становятся по-настоящему выразительными, то ответ может гласить: Тоскана.

Не случайно здесь родился Данте, бог итальянской поэзии, создатель и мастер итальянского языка.
"Lingua toscana - in bocca romana" - тосканский язык в римских устах - так говорят сами уроженцы страны, когда хотят дать характеристику хорошему итальянскому языку. И кто-то, разумеется, не из северной Италии, присовокупит еще: "Coll' accento napoletano"- "с неаполитанским акцентом".

В этих высказываниях есть зерно истины. Но где такая страна, в которой затихли споры между областями, и какой иностранец отважится эти споры рассудить?

Лучше попытаемся, насколько это вообще возможно при помощи письменной речи, составить представление о том итальянском языке, который благодаря устам поэтов и певцов стал для нас объективной ценностью.

Приведем без системы и без какой-либо классификации три первых попавшихся примера.

Первый является началом стихотворения Франческо Петрарки:

Solo e pensoso i piu deserti campi

Vo misurando a passi tardi e lenti.

В этом стихотворении, посвященном его бессмертной Лауре, Петрарка описывает, что тщетно пытается бежать от маленького, но могущественного бога Амура.

"Одиноко и задумчиво я брожу в поздний час по далеким полям, ступая тяжело и медленно", - примерно так в вольном изложении.

Другой пример из оперы "Лучия из Ламмермоора":

Tu ch'a Dio spiegasti l'ali,

o bell' alma inamorata,

ti rivolgi a me placata…

"Ты, простершая крылья к Богу, прекрасная, любимая душа, - склонись ко мне и утешь меня…"

Третий пример из старой итальянской арии Алессандро Скарлатти:

Gia il sole dal Gange,

piu chiaro sfavilla

e terge ogni stilla,

dell' alba che piange.
Col raggio dorato,

ingemma ogni stelo,

e gli astri del cielo

Dipinge nel prato.

"Все сильнее и ярче сияет и сверкает уже солнце Ганга; у утренней зари, желающей плакать, оно стирает слезы. Своим золотым лучом оно рассыпает жемчужины на каждый стебель и отражает небесные звезды в поле".

Возьмем из каждого примера по строчке: solo e pensoso, tu ch'a Dio spiegasti l'ali, col raggio dorato. Сразу же бросается в глаза ярко выраженный гласный характер языка. Звуки A, O, I, U даны как носители слова в их чистом качестве; однако и безударные окончания слов гласные. Умножение примеров показало бы, что пять основных гласных, то есть еще и Е, выступают в непрестанной игре в безупречной форме, полностью отражающей их качество. Отсутствуют смешения, известные нам, например, по умлаутам, и даже в связках, кажущихся нам дифтонгами, каждый звук сохраняет своеобразие. "Ai nostri campi ritorneremmo", - здесь "ai" читается не как немецкое "ei", а с волнообразной амплитудой, в которой поодиночке слышатся и "a", и "i": a - i.

Что дается таким строем гласных? Прежде всего музыкальность итальянского языка. Она издавна привлекала внимание иностранцев и сама способствовала тому, чтобы отнести ее к сути всего итальянского. Этот язык, рожденный в ариа и изливающийся в ариа, сам по себе уже наполовину пение. К словам достаточно прикоснуться секретной волшебной палочкой, и они уже становятся песней. Чем южнее мы на полуострове, тем больше это так.

"Ганс, ты уже купил хлеба?" Что в этом предложении особенного, если мы произносим его где-нибудь в средней Европе с оттенком то увещевания, то негромкого приказа. Предложение остается прозаическим, достаточно будничным. "Giovanni - hai gia comprato il pane?" (Джованни, ты уже купил хлеба?). Это надо услышать в гуще итальянской народной жизни, как это, например, кричится через улицу! В зависимости от местности и от силы вступления можно подумать о мелодичном затакте у трубадура. Например, в Неаполе, где диалектично окрашенное благозвучное и печальное "pane" будет уноситься с долгим затихающим минорным резонансом.

И как же скоро итальянец после наших заикающихся языковых усилий скажет: "Bravo, ma parla bene italiano" - "Браво, Вы хорошо говорите по-итальянски!" Он что, не слышит наших ошибок, или же и впрямь хочет лишь польстить? Нет, для последнего он слишком честен душой, а к своему языку у него слишком тонкий эстетический вкус, чтобы не заметить, если с ним станут обращаться не так. Но в принципе он ведь и не хочет сказать: "Вы хорошо говорите по-итальянски". На самом деле он имеет в виду: "Как хорошо, что Вы говорите по-итальянски!" И даже так: "Вы говорите по-итальянски - о, тогда Вы хороший человек!"

Не следует считать, что так происходит повсюду в отношении чужака, говорящего на языке какой-либо страны. Уже в близко родственной Испании проступают другие нюансы, а есть, например, германские, да и славянские страны, в которых путешественника, неумело обращающегося с языком страны, хотя и будут внешне обслуживать вежливо, но внутренне на него станут смотреть критически. И вместо перехлестывающей симпатии отчетливо проступит тихо отторгающая антипатия.
На юге страны, но скорее все же в Неаполе, чем в Сицилии, уважение к иностранцу и готовность ему услужить может принимать и гротескные формы. Мне пришлось это узнать следующим образом:

Я, например, справляюсь, как далеко до главпочтамта, до "Posta Centrale". Известно, что в поездках по Италии или по Испании больше, чем где-либо еще, поводов справляться об этих важных пунктах, которые приходится посещать почти каждый день.

Итак: "Как далеко до Главпочтамта?"

Спрошенный одно мгновение смотрит на меня и потом с вежливым поклоном говорит: "Per Lei cinque minuti." - "Для Вас пять минут".

Я благодарю и иду строго в указанном направлении. Через пять минут почтамта еще не видно. Десять минут - почтамта опять нет. Четверть часа, двадцать минут, двадцать пять минут - все еще нет почтамта!! В конце концов через полчаса я действительно у цели. Мне пришлось порядком пошагать, и я думаю: ничего себе пять минут! Человек, у которого я справлялся, наверняка плохо ориентируется.

Но случай повторяется. В другой раз называются три минуты, а дорога занимает четверть часа. В следующий раз назвали десять минут - и путь стал бесконечным.

В конце концов я попросил разъяснить мне этот странный феномен одного из хороших знакомых, которых я постепенно приобрел и в Неаполе. Он заулыбался и сказал: "Вежливость, ничего кроме вежливости и чрезвычайного расположения к иностранцу". Я поглядел на него, не понимая. Хочет надо мной посмеяться?

"Нет,- сказал он, смеясь,- конечно, не по-настоящему, а во внутреннем мире неаполитанцев. Вы его спрашиваете. Он на Вас смотрит и замечает: ага, вот иностранец. Едет издалека, измучился, а улицы в Неаполе длинные и неудобные. Не могу же я ему назначить длинный путь. И что же делает мой неаполитанец? Он попросту сокращает путь. Для Вас пять минут. Только из вежливости".

Это вопрос, на который особенно трудно ответить. Как только он встает, то одному приходят в голову десяток и более веселых сцен из страны солнца, но тут же вспоминается и меланхолия, которая перемешивается с дерзостью во взглядах и в голосах неаполитанцев, и тихая жалобная тональность столь многих песенок-канцонетт.

Или что можно сказать по поводу следующего феномена, который можно тысячи раз встретить в итальянской повседневности?

В семье отец должен отправиться в небольшую поездку. За приготовлениями и болтовней начинают опаздывать. Мать напоминала об этом все время, и немного сердится, когда отец с двумя старшими сыновьями отправляется в путь. Она сердита и обеспокоена, потому что опаздывают на поезд. Но глядь, через полчаса сыновья возвращаются и с некоторым торжеством рассказывают, что поезд опоздал на несколько минут, и отец "как раз успел". "Meno male", - говорит мать. - "Не так плохо".

Или: В другой семье Нино - подающий надежды старший - должен сдавать экзамены. Ходят слухи, что он почти не готовился, ходил по кафе и кинотеатрам и курил сигареты пачками. Нино подвергается отцом допросу, но доказывает, что вещи, которые ему приписывают, верны лишь отчасти. Зато никто - говорит он с презрением - не замечал, чтобы я все последние недели вставал тайком утром в четыре и потом болтался до семи. "Meno male," - говорит отец со вздохом облегчения и хлопает сына по плечу. - "Не так плохо".

Или: Биржевой спекулянт, закупивший только что пакет акций "АДМ", слышит ночью, что они существенно упали в цене. Уже спозаранку он бежит на улицу и покупает первые утренние газеты. Дрожащими руками он открывает биржевой раздел и узнает, что речь идет об акциях "АДН", а не о приобретенных им акциях "АДМ". Он идет в ближайший кафе-бар, заказывает себе каппуччино. И пока большая кофейная машина шипит и пыхтит, предвещая уже вкусное наслаждение, он про себя бормочет: "Meno male" - "не так плохо".

Почему итальянец в этих случаях говорит "не так плохо", а не "tant mieux", как француз, "um so besser" или "desto besser", как немец, или "тем лучше", как русский при таких же обстоятельствах? Какое здесь различие, если я говорю "тем лучше" или "не так плохо"?

В первом случае висевшее надо мной большее или меньшее несчастье действительно исчезло, все равно, было ли оно настоящим несчастьем или мнимым. Во втором случае сохраняется некий остаток. Темное облако еще не совсем рассеялось. "Оно" всего лишь "не так плохо". Значит, все-таки плохо. Почему?

Здесь загадка. Ведь по моему мнению мы опять же будем далеки от истины, если станем приписывать итальянцу пессимистический настрой. Примерно так, что для него небо постоянно в темных тучах, и он с минуты на минуты ожидает, что пойдет чумной дождь. Здесь под вопросом еще и другие, весьма деликатные нюансы. Например, такой: у итальянца особенно живое воображение, и все возможные ситуации рисуются ему намного ярче и ощутимее, чем нам. Даже если ситуация преодолена в действительности, она все еще зримо стоит перед ним. Он прочно держится за нее, еще долго остается ее пленником. Своим "не так плохо" он лишь постепенно начинает отходить от того, что для него все-таки является реальностью.

Интересно вспомнить, что Рудольф Штейнер в психолого-педагогических трудах всегда обращал внимание на то, что задержаиваемость на уже прошедшем мгновении есть характерный симптом душевной жизни у меланхолических детей.

Но в "meno male" может проявляться и еще одно. У итальянца из широких народных слоев, как и у представителей всех романских народов юга, в глубине души есть остатки суеверия с оттенком страха. Из древнейших времен веет чем-то вроде боязливой оглядки на демонические силы, которые ведь поблизости и которых не следует раздражать чрезмерной смелостью и слишком большой уверенностью. И потому будь счастлив, что несчастье миновало, но не ликуй чрезмерно…
Когда весь этот стоящий народ со всей его красочностью и драматизмом вот так живо перед глазами, вдруг становится понятным, почему в итальянском языке, а с вариациями еще и в испанском и португальском, слово "стоять" играет столь большую роль. Это важная жизненная функция, отражающаяся в своеобразных формах и в языковой сфере. И таким образом stare - стоять - обозначает длящееся состояние: Например, stava mangiando - буквально "он стоял, кушая", то есть он занимался тем, что не спеша ел. Stavano chiacchierando - буквально "они стояли болтая или сплетничая", то есть у них был продолжительный разговор.

С другой стороны, stare кратко характеризует данное состояние, и при этом, если точно воспроизводить образы, могут возникнуть гротескные или даже абсурдные картины. Stare tranquillo - вести себя спокойно - проходит безо всяких. Но возможна даже и такая форма, как stavo a seder - буквально "я стоял сидеть". При этом конечно же никто не думает о первоначальном значении stare - оно стало чисто служебным словом и просто описывает состояние сидения.

Характерно также, что итальянец употребляет stare в связке с per (для) там, где мы, что показательно, говорим "ich bin im Begriff zu…" - "я собираюсь…". Stava per uscire, stava per scrivere - он (или также и я) собирался идти, писать и так далее. Но буквально это означает "он стоял идти, он стоял писать". У немца начинающееся действие застряло там, где понятие чувствует себя дома, а именно в голове; у итальянца же как человека намного более динамичного и подвижного действие застревает в ногах.

Между прочим, итальянец и в других случаях любит стоять там, где человек "из-за Альп" обычно сидит, например за кофе эспрессо в баре. Почти повсеместно там в этих маленьких кафе есть и столики, но местные ими почти не пользуются. Иностранца, который следует своим излюбленным домашним привычкам и удобно располагается за таким столиком, потом, когда речь пойдет об оплате, подстерегают сюрпризы. Ему тогда предоставят возможность не только внести более высокую плату за его чашку кофе, но и покрыть всевозможные докучливые побочные тарифы. При этом, конечно, считается, что он "обслуживался" хозяином или официантом. Но ничто не изменится, если он собственноручно возьмет свою чашку кофе у стойки или у большого эспрессо-автомата и потом сядет за стол. Стол находится как бы в заколдованном круге, и местные относятся к этому с уважением!

Иные обычаи, разумеется, в больших кафе и кондитерских, но их и посещают преимущественно "верхние десять тысяч" или иностранцы. Человек из народа в них почти не заходит, причем не из-за высоких цен. Сама их атмосфера для него попросту чужая.

Неисчерпаемо богата эта народная жизнь в ее обстоятельствах и в ее возможностях. Все новые черты раскрываются, если ее наблюдать, если срастаться с ней. В заключение мы хотели бы обратить внимание на еще одно такое, что можно было бы назвать недифференцированностью впечатлений от разных мест. Большинство других европейцев четко различают места "духовные" и "светские" и ведут себя в них соответственно. Для итальянца ни духовные места, ни светские не очерчены столь четко, все равно они переходят одно в другое. Еще раз можно вспомнить о "большом доме", которым, собственно, и является Италия.

Совсем плотно к местам, где молятся, проникает повседневная жизнь, придвигается рынок, фамильярная сутолока продолжается даже и в самой церкви. Итальянец не чувствует в этом никакого осквернения святых мест. Быть в гостях у Бога для него дело естественное, и потому он по-детски доверчиво берет с собой примерно все, что ему любо и дорого в мире вещей, приближаясь к Богу со своими внутренними нуждами и заботами.

Так и в могилы древних времен, особенно в египетские могилы, мертвому клались всевозможные предметы пользования и игрушки в разнообразных комплектах. Таким способом умершего снабжали всеми атрибутами земного, когда он собирался начать странствие в невидимое высшее царство солнца. При посещениях какого-либо из итальянских монументальных кладбищ, например, генуезского Кампозанто, поверх ухоженных с пиететом мест памяти и упокоения умерших обнаруживается всевозможная повседневность жизни, развернутая в мраморе. Художественные достоинства проблематичны, но тем сильнее наглядность народной души, с радостью перемежающей потусторонний мир с сиюсторонним.

Если же в таком месте случайно станешь свидетелем только еще происходящего погребения, то получишь впечатления, подтверждающие уже увиденное и уже отложившееся в уме. Траур присутствует и выражается спонтанно, даже стихийно. А чего же еще надо было ожидать от народа, который сам по себе настолько является душой? Но не успеешь оглянуться, а церемония погребения уже превращается в семейную беседу.

В другом месте это может оказаться помпезным театральным зрелищем. Тут даже самые последние бедняки заплатили за себя в чем-то вроде "погребального союза". Жили они бедно и скудно, но теперь их несут к могиле, словно принцев, с лавровыми венками и с развевающимися разноцветными лентами, со звуками тромбонов и с глухим рокотом барабанов. И очевидно, что к духовным корням тысяч и тысяч детских душ относится гордое предвкушение такой сцены, в которой, однако, уже не будешь участвовать сам в качестве обитателя земли.

Но если, с одной стороны, повседневность подходит пожаром к местам коленопреклонений, то, с другой стороны, священное не уходит с рынков. Не только потому, что больше, чем в других местах, увидишь священников в черных сутанах и монахов в белых, коричневых и цветных орденских одеяниях разного рода бодро и весело беседующими с людьми на рынке или играющими с их детьми. Сами продавцы и продавщицы на своем месте и в своей ипостаси остаются верными детьми своего религиозного сообщества. Венок с розами лежит нередко недалеко от кассы, и можно быть уверенным, что между двумя выгодными деловыми операциями еще останется достаточно времени для набожной молитвы.

Такова Италия в суете сует. Когда о ней думаешь, она распадается на ярчайшие картинки. И эти картины больше чем видения, они дышат, они живут, они становятся частью собственной души, собственного бытия. Да, Геббель был прав: в Италию никто не ездит "безнаказанно".

В эту страну всегда возвращаются, и в нее приходят как будто в поисках самого себя.