Ga 148 Восемнадцать лекций, прочитанных в 1913-1914 г г. В разных городах

Насчет того, какие перевороты в развитии человечества назревают в наше время, мы обстоятельно говорили как раз здесь в ходе наших последних встреч, и, пожалуй, именно с этими переворотами связано то, что в настоящий момент настала необходимость довести до отдельных людей, собравшихся в антропософском движении, каким мы его себе представляем, довести до отдельных людей, что называется, новые сведения из жизни Христа Иисусу Только я прошу вас проявить особую сдержанность относительно того, что мне надо будет сказать на эту тему, трактуя это как чисто внутреннее дело нашей ветви. Ибо уже то немногое, что пришлось до сих пор обнародовать о жизни Христа Иисуса, что не было известно по Евангелиям или по церковной традиции, уже одно это (я здесь даже не буду упоминать о чудных критиках, недружелюбных нашему движению, но даже и у тех, которые определенным образом хотя бы однажды проявили благожелательность к этому движению), это спровоцировало какой-то пароксизм, дикую вспышку страстей, как, к примеру, история двух мальчиков Иисусов. Ведь ничто не вызывает такого неприятия у нашего времени, именно внутреннего неприятия, как внимание, обращаемое на конкретные единичные результаты духовного исследования. С такими вещами еще смиряются, когда говорится о духовном вообще, пускай даже излагаются отдельные необычайные абстрактные теории относительно духовной жизни. Однако терпимость прекращается, как только детали из сферы духовной жизни преподносятся так, как обычно принято представлять частности жизни на материальном плане. Еще будет сказано многое из того, что должно быть произнесено в связи с тем, что мне предстоит изложить. Теперь я хотел бы прежде всего начать сам рассказ с определенного момента, и я прошу вас воспринимать этот рассказ как своего рода Пятое Евангелие, которое пришлось на наше время точно так же, как прочие четыре пришлись на свое. Лишь эти немногие слова хотел бы я предпослать в качестве вступления. Прочую мотивацию мы еще обсудим завтра.

То, что выявилось теперь (а заявило оно о себе еще в великих ответах, данных Иисусом книжникам, но теперь проявлялось все больше и больше), было то (вот мне теперь и следует изобразить жизнь этого мальчика Иисуса, его жизнь приблизительно с 12-ти до 18-ти лет), что в душе у него свои права предъявило нечто вроде внутренней инспирации, возникшего в нем вдруг непосредственного знания. Это знание присутствовало в нем непосредственно, как бы естественно — так, что он воспринимал нечто своей душой подобно тому, как древние пророки в правремена иудейства воспринимали свои божественно-духовные откровения с божественно-духовных высот, из духовных миров.

Существовало обыкновение присваивать в воспоминании тому сообщению, что являлось некогда древним пророкам из духовных миров, имя великой Бат-Коль, воспринимать их как голос из духовного мира, великой Бат-Коль. И если теперь великая Бат-Коль возродилась в нем, но теперь уже в нем одном, то это было в 12-ти, 13-ти, 14-ти, 18-летнем мальчике Иисусе (вот уж редкая и достойная изумления зрелость внутренней инспирации) все равно как возрождение тех внутренних переживаний, что выпадали древним пророкам.

Что в первую очередь бросается в глаза, когда ты в соответствии с правилами хроники Акаши направляешь взгляд на эту точку развития человечества, так это то, что в рамках всей данной семьи и всего своего окружения в Назарете этот мальчик, пока он был сравнительно молод, оставался одинок и изолирован с этим своим внутренним откровением, превышавшим все прочее, что могли тогда знать другие. Также и приемная мать очень мало его тогда понимала, а остальные и совсем не понимали. И когда мы принимаемся высказывать суждения об этом мальчике, совершенно неважны любые умозрительные построения, а важно сопереживать тому, что это значит — быть умудренным мальчиком в возрасте с 12 до 18 лет, чувствовать, как в тебе поднимается нечто совершенно чуждое в форме откровений, которые к тому времени сделались совершенно невозможны для всякого другого, и оставаться с этими откровениями один на один, не быть в состоянии с кем-либо поговорить и, более того, невольно чувствовать, что никто тебя и не поймет, если ты с ним заговоришь. Такое и мужчине пережить непросто, а уж терпеть это в возрасте от 12 до 18 лет и вовсе что-то чудовищное. Но к этому ужасу добавился еще и другой.

Для него, для этого мальчика Иисуса не было тайн насчет того, что именно был в состоянии воспринять человек его эпохи. Уже тогда широко распахнутыми глазами своей души он видел, что воспринимают и что могут духовно-душевно переработать люди благодаря свойствам своей природы, как и что они получили из того, что было открыто евреям древними пророками. Глубокую боль, бескрайнюю муку доставляло ему ощущение: «Да, так было в древности, так обращалась к пророкам великая Бат-Коль; таково было изначальное учение, жалкие остатки которого сохранили фарисеи и другие книжники. Пожелай теперь великая Бат-Коль обратиться к какому-либо человеку, не отыщется ни одного такого, кто поймет голос из духовных миров. Теперь все в человечестве переменилось в сравнении с временами древних пророков. Даже прозвучи сегодня те великие, исполненные славы откровения древности, здесь не отыщется ушей, чтобы их услышать». Все это вновь и вновь прокручивалось в душе мальчика Иисуса, и с этим мученьем он оставался одинок.

Это просто что-то непередаваемое, когда обращаешь свое сердце к страданиям, разыгрывавшимся в этом мальчике Иисусе, страданиям, которые характеризуются так, как это только что сделал я. И вполне уместно сказать следующее. Как бы часто мы ни выступали — пусть с самыми важными вещами — насчет Мистерии Голгофы в более общем плане, мы поистине Ничуть не скрадем величия у космической или исторической точки зрения, если будем все в большей и большей степени обращать внимание на единичные конкретные факты, как они открываются взору как раз-таки исключительно в своей фактичности. Ибо ничто, кроме наблюдения этих фактов, не позволяет так пристально приглядеться к тому, каков был ход развития человечества, увидеть, что древняя мудрость наличествовала также и в еврейском народе, и то, как невозможность эту древнюю мудрость понять была налицо в ту эпоху, когда она, я бы сказал, наудачу, между 12-м и 18-м годами жизни вновь затеплилась в отдельно взятой душе. Но случилось это лишь к тем большим страданиям этой самой души, поскольку она никому не могла сделать понятным то, как выразилась Бат-Коль, как это откровение было для той души лишь мученической мукой. Мальчик был предоставлен всецело самому себе с этими своими переживаниями, которые, так сказать, являют собой концентрированное страдание исторического развития человечества.

И вот в мальчике развилось нечто такое, что, я бы сказал, в остаточных формах можно наблюдать в жизни там и сям, но применительно к жизни Иисуса все это следует себе представлять бесконечно увеличенным. Боль, страдание, переживающиеся исходя из тех же самых оснований, как и те, что были только что изображены, преображаются в душе, преображаются так, что тот, кто сам способен испытать такие боли и мучения, как что-то само собой разумеющееся претворяет эту боль и страдание в благожелательность, в любовь, но не просто в чувство благожелательности и в чувство любви, а в силу — в исполинскую силу любви, в возможность довести эту любовь до духовно-душевного воплощения. Вот так, по мере подрастания, в Иисусе развивалось нечто вполне своеобразное.

Несмотря на то, что братья и сестры, все непосредственное окружение Иисуса злобились против него, потому что они не могли его понять и считали, что он не вполне здоров психически, все же нельзя отрицать, что на посторонний чисто телесный взгляд, да и теперь — на взгляд, устремленный в соответствии с хроникой Акаши, видно, что куда бы этот юный мальчик ни являлся, с кем бы он ни говорил, пускай даже его невозможно было понять, из того, что он говорил, можно было по крайней мере усвоить, что здесь имеет место нечто вроде фактического перетекания какого-то неопределенного «нечто» из души Иисуса — в другую душу. То, что из него изливалось, было наподобие переливанию некоего флюида благожелательности и любви. То было преображенное страдание, претворенная боль. Некое благотворное дыхание любви доходило до того, кто соприкасался с Иисусом уже тогда, так что всякий, имея с ним дело так или иначе, чувствовал, что перед ним нечто необычное. Иисус устроил в доме отца нечто вроде столярной или плотничной мастерской и прилежно в ней трудился. Но в часы, в которые он приходил к себе, разыгрывалось то, что я охарактеризовал только что. То были (а внутренние переживания здесь важнее всего) внутренние переживания Иисуса из Назарета, скажем, в промежуток между 12-м и 16-м или 18-м годами его жизни.

Затем, в период с 18-ти до 24-х лет для Иисуса начался период странствий. Тут он много переезжал с места на место, работал там и сям по ремеслу, которым занимался также и дома, появлялся в иудейских, но также и в языческих местностях. Уже тогда действие его переживаний в более ранние годы весьма необычным, особым образом проявило себя в его обращении с людьми, с которыми ему доводилось сходиться. И важно, чтобы мы принимали в расчет также и это, поскольку лишь благодаря учету этой черты мы глубже проникаем в то, что на самом деле тогда произошло в развитии человечества.

Переходя с места на место и трудясь, Иисус, я бы сказал, попадал в те или иные семьи. После смены, как выразились бы мы теперь, они устраивали совместные посиделки, и повсюду здесь можно было ощутить ту черту благожелательности, любви, о развитии которой я говорил.

Это можно было ощущать везде и всюду, но воспринималось это, так сказать, в реальности. Ибо повсюду, где он был, у людей тогда, в период, когда он разъезжал с 18-го по 24-й год, возникало чувство: здесь действительно присутствует необычное существо. Не всегда люди это выражали, но чувство такое было: «Здесь, среди нас восседает необычное существо». И выражалось это в том, что когда он снова пускался в путь, люди не просто неделями говорили лишь о том, какие беседы велись между ним и прочими, нет, зачастую все выглядело следующим образом. Когда уже после того, как Иисус отправился дальше, люди собирались вечером вместе посидеть, у них возникало ощущение, что сюда же явился и он. То было всеобщее видение. У них было чувство: он снова среди нас. И во многих и многих местах происходило так, что он уже ушел и тем не менее, по сути, был все еще там, духовно являлся людям, в духе жил среди людей, так что они знали: мы сидим вместе с ним.

Как сказано, это было видение — в том, что касается субъективной стороны; что же до объективной, то было исполинское действие любви, которую он выражал описанным образом, и которая выражалась так, что место его появления в определенном смысле больше не было связано с внешним материальным пространством, не было связано с пространственными отношениями материального человеческого тела. Чрезвычайно большое значение для понимания образа Иисуса имеет то, чтобы вновь и вновь наблюдать, как он непрестанно продолжает быть с теми, у кого появился однажды, как он, можно сказать, духовно остается рядом с ними и вновь возвращался к ним же. Тот, к кому он заглянул однажды, так сохранит его в своём сердце.

Так вот, как я уже говорил, в ходе странствий Иисус попадал также и в языческие области, и в одной такой области ему довелось изведать совершенно необычное переживание. Вы получаете особенно глубокое впечатление, устремив взгляд в эту точку в развитии человечества, когда просматриваете все исходя из хроники Акаши.

Иисус оказался в языческой местности. Здесь я хочу подчеркнуть: если вы спросите меня, где это было, куда он зашел, мне пока еще придется вам ответить: этого я не знаю. Быть может, последующие исследования дадут установить, где это было, однако отыскать географическое местоположение того уголка мне еще не удалось. Но сам факт совершенно ясен. Могут существовать причины, в силу которых мы не можем добраться до географического местоположения, само же происшествие оказывается абсолютно ясным. Так вот, теперь, когда рассказываю вам все это, я не желаю хоть на миг скрыть от вас признание, что здесь еще не все исследовано, дабы вы видели, что здесь мне и в самом деле важно в первую очередь аккуратно и точно сообщить лишь то, за что я могу поручиться.

Итак, он попал в языческий городок. Было здесь пришедшее в упадок капище. Жрецы этого городка давно его покинули; но окрестный народ, мучимый болезнями, был погружен в пучину бедствий. Как раз оттого, что здесь свирепствовал жесточайший недуг, языческие жрецы и покинули капище, ну, и в силу других причин. Народ же сознавал не только свой недуг и свою убогость, свои скорбь и придавленность, но и чувствовал себя оставленным священнослужителями, приносившими языческие жертвоприношения, и поэтому претерпевал чудовищные муки. И вот в эти места явился Иисус. Случилось это примерно на 24-м году его жизни. Уже тогда в нем в высшей степени проявилось то, что уже одно его появление производило совершенно особенное, грандиозное впечатление, также и тогда, когда он даже не открывал рта, а его еще только видели на подходе. В самом деле, это явление Иисуса представляло собой нечто совершенно необычайное для тогдашних людей, среди которых он появлялся. Уже при его приближении ощущалось что-то совершенно небывалое. Следует принимать в расчет и то, что здесь мы имеем дело с людьми совершенно другой эпохи и других местностей. Когда он приходил, мы видим, как люди чувствовали: здесь нечто совершенно необычное, это существо изливает из себя нечто такое, что не изливается ни от одного другого человека. Чувствовал это, так сказать, почти каждый; и кто-то при этом испытывал симпатию, а кто-то — антипатию. Так что нечего удивляться тому, что проявилось здесь, что, можно сказать, со скоростью молнии распространилась весть: «Сюда подходит необычное существо!» И вот этим людям вокруг жертвенного алтаря подумалось, что вернулся какой-то прежний языческий жрец, или же что он послал кого-то другого, чтобы вновь отправлять культ жертвоприношений. И собравшаяся толпа становилась все более многочисленной; ибо со скоростью молнии распространилось известие, что явилось совершенно необычное существо. Когда Иисус увидел толпу, то ощутил к ней бесконечное сострадание, однако он не испытывал желания, хоть от него яростно того требовали, вновь совершать жертвоприношение, не испытывал желания совершать это языческое жертвоприношение. Но зато при виде этой толпы на его душу навалилась также и боль за пришедшее в упадок язычество, точно также, как в возрасте с 12-ти и до 16-ти, 18-ти лет душа его страдала от боли за пришедший в упадок иудаизм. И когда Иисус посмотрел на толпу, то увидел повсюду среди людей, а затем — уже и на алтаре, у которого он стоял, увидел демонические элементарные существа. Он упал как подкошенный; но падение это произошло исключительно по той причине, что ужасающее зрелище, которое ему довелось пережить, погрузило его в отрешенное от действительности состояние.

Между тем как Иисус лежал там, словно мертвый, народ охватил страх. Люди начали разбегаться. А у него, лежавшего в измененном состоянии, было явление перенесения в тот духовный мир, который наглядно ему показал, каково было древнее язычество, когда в древних мистериях в их изначальной святости в жертвоприношениях язычников все еще присутствовала изначальная языческая мудрость. Ему открылось, каким было язычество в древние времена, как прежде на иной манер ему открылось то, каким был иудаизм. Но поскольку тогда это совершилось в духовно-душевной, незримой форме, поскольку тогда наверх выплеснулось то, что желало к нему обратиться через инспирацию, подобно тому, как это случалось с древними пророками, то теперь он должен был изведать величие язычества на иной лад. Он должен был узреть то, что можно обозначить лишь следующим образом. Покоясь там, он видел языческие капища, культовое устройство которых было таково, что они являлись результатом изначальных мистериальных откровений, а по сути были внешним изображением мистериальных действий. Когда свершались жертвоприношения, то в молениях людей в древние времена, пока все еще несло на себе надлежащий образ, на эти капища изливались силы тех духовных существ из ряда высших иерархий, до которых были в состоянии возвыситься язычники. Все равно как его душе предстало видение: верно, если в давние времена на таком вот алтаре в эпоху, когда язычество переживало расцвет, свершались жертвоприношения, то в жертвенных действиях сверху изливались силы благих языческих богов. Но теперь — и не в инспирации, но в непосредственной имагинации — ему довелось с величайшей живостью пережить упадок язычества. Ему пришлось теперь пережить и это, также и упадок язычества! И взамен того, чтобы, как это было прежде, в жертвенных действиях проливаться благим силам, теперь ожили демонические элементарные существа, всякого рода подручные Люцифера и Аримана. Он созерцал их теперь,

и таким вот образом его духовно-душевному взору явился упадок язычества.

То была вторая разновидность великой боли, поскольку Иисус мог себе сказать: некогда у язычников имелись культовые действия, связывавшие человечество с благими существами определенных иерархий. Все это до того извратилось и выродилось, что имеются уже такие, подобные этому места, где все благие силы превратились в демонические силы, где дело зашло настолько далеко, что окрестный народ оказался покинут старыми языческими богами. Итак, упадок язычества предстал его душе иначе, чем в случае иудаизма, куда задушевнее и нагляднее.

В самом деле, необходимо хоть немного проследить разницу в чувствах и ощущениях в том случае, когда подобные чувства и ощущения представляют собой излияние такого непосредственного имагинативного переживания — или же теоретического познания. Действительно, взглянув в эту точку хроники Акаши, получаешь впечатление бесконечно многозначительного, однако и бесконечно мучительного переживания истории развития человечества, которая в свою очередь концентрируется в данном имагинативном мгновении.

Теперь Иисус знал: такими некогда жили среди язычников божественно-духовные силы; но даже если они были еще живы, то больше не было людей и не имелось возможностей для того, чтобы люди действительно восстановили ту, прежнюю взаимосвязь. Эту-то беду человечества, спрессованную в кратком переживании, он теперь и пережил. И когда он возвысился до восприятия того, что некогда открывалось в доброе, в благословенное старинное время расцвета язычества, ему послышались слова (так их можно назвать), которые он ощутил как тайну всей человеческой жизни на Земле и ее связи с божественно-духовными существами. Мне не оставалось ничего иного, кроме как передать то, что раздалось тогда в душе упавшего навзничь, как бы мертвого Иисуса, который как раз тогда стал снова приходить в себя, не оставалось ничего, кроме как следующим образом переложить это в слова нашего немецкого языка. И слова эти я в силу определенных причин должен был первым делом сообщить нашим собравшимся тогда друзьям, при закладке первого камня нашего дорнахского здания. То, что послышалось тогда в качестве праначальной мудрости, по-немецки можно выразить так:

Аминь.

Засилие бедствий

Чужое прегрешение — самости вина

Переживается в насущном хлебе,

В котором нет воли Неба

Поскольку человек отделился от Вашего Царства

И забыл Ваши имена

О Отцы что на Небесах.
Как видите, любезные мои друзья, это похоже на перевернутый «Отче наш», но что есть, то есть:
Аминь.

Засилие бедствий

Свидетельство высвобождающегося «Я»

Чужое прегрешение — самости вина

Переживается в насущном хлебе,

В котором нет воли Неба

Поскольку человек отделился от Вашего Царства

И забыл Ваши имена О

Отцы что на Небесах.
Вслед за тем, как это явилось ему в качестве тайны человеческого существования на Земле и связи между человеком и божественно-духовным бытием, он снова пришел в себя и еще успел увидеть бегущих прочь демонов и разбегающихся людей. Теперь Иисус оставил за плечами порядочную часть жизни. Отныне он также знал, как обстоит дело с развитием человечества в отношении язычества. Он мог сказать самому себе: вот и на обширных просторах язычества развитие идет по нисходящей. Такое знание пришло к нему не через внешнее наблюдение, но через наблюдение души, это знание, которое показало ему: язычество, как и иудейство, нуждается в чем-то совершенно новом, в обновленном импульсе!

Нам следует констатировать, что Иисус прошел через эти переживания. Правда, «Я» Заратустры пребывало в нем; однако он не знал, что оно находится в нем, и тогда еще ему об этом не было известно. Так что эти переживания оставались для него просто опытом, ведь там не было учителя, который мог бы это ему объяснить теоретически; он изведал эти переживания просто как опыт.

Вскоре после того, как Иисус изведал этот опыт применительно к язычеству, он отправился в обратный путь. То был приблизительно 24-й год его жизни. Он вернулся домой примерно тогда же, когда умер его отец, и теперь он снова жил со всем семейством и со своей приемной матерью в Назарете. Своеобразие проявилось в том, что другие понимали его все хуже и хуже. Только приемная мать мало-помалу вырабатывала в себе определенное сердечное или любовное понимание того колоссального процесса (пускай даже в то время о какой-то особой полноте здесь еще ррчи не было), что протекал в этой душе. Так что подчас, пускай даже матери было все еще далеко до того, чтобы понимать Иисуса на более глубинном уровне, они все же обменивались какими-то развернутыми репликами, даже при том, что применительно к тому, что чувствовал Иисус, все это было еще поверхностно, так что мать все более и более дорастала до всего того, что жило в душе Иисуса.

В это время Иисусу довелось изведать еще один необычный опыт, доставивший ему третье великое мучение. В период с 24-го по примерно 30-й год жизни все время крепла его связь с одной общиной, сформировавшейся уже очень давно, с общиной ессеев. Эта община ессеев была составлена из людей, которым стало известно, что в истории человечества наблюдается некий кризис, что иудаизм и язычество в их развитии по нисходящей дошли уже до такой точки, что людям следует искать нового пути, чтобы вновь отыскать соединение с божественно-духовным миром. И надо сказать, что по сравнению со старинными мистериальными методами здесь в сущности имелось нечто новое, связанное с образом жизни, к которому стремились ессеи, чтобы вновь достичь соединения с божественно-духовным миром. У этих ессеев были особенно строгие жизненные правила, целью которых было то, чтобы после жизни, полной самопожертвования и самоотдачи, после жизни, далеко выходившей за пределы того просто душевного и интеллектуального совершенствования, вновь обрести воссоединение с божественно-духовным принципом.

Вообще говоря, ессеи эти были тогда даже довольно многочисленны. Резиденция их находилась на Мертвом море. Однако по отдельным местностям Передней Азии у них были раскиданные повсюду поселения, и их число умножилось настолько, что там и сям отыскивался кто-то, кто в силу условий, что неизменно в такой области возникали, оказывался увлечен ессейскими идеями, а ессейские идеалы подвигали его к тому, чтобы пополнить их ряды. В таком случае этот человек был обязан передать всю свою собственность ордену, а правила ордена для членов были строгими. Тот, кто входил в орден, не мог сохранить частную собственность. Так вот, скажем, у человека имелись небольшие владения. Когда он делался ессеем, эти владения, которые, может статься, находились очень и очень далеко, доставались ессеям, таким образом владения имелись у них повсюду. Обычно они отправляли туда младших братьев, не тех, от которых эта собственность к ним поступила. Из совместной собственности всякий мог поддерживать всякого почитавшегося достойным, — правило, по которому лучше всего видно, что в разные эпохи человечеству оказываются полезны совершенно несхожие вещи, потому что в наше время такое правило представилось бы бесконечно жестоким. Для ессеев же оно работало. Оно заключалось в том, что всякий был уполномочен поддерживать из общего достояния людей, которых считал достойными, но ни в коем случае не тех, что были с ним в родстве. Это строжайшим образом исключалось, будь то для ближних или же дальних родственников. В самом ордене имелись различные ступени. Высшую ступень окутывала глубокая тайна. Достичь ее было чрезвычайно затруднительно.

И вот, что касается жизни Иисуса, в самом деле, в это время Иисус был уже таким, что в нем в колоссальной степени присутствовало то, что я описал как исходивший от него флюид, действовавший на людей, можно сказать, как сама воплощенная любовь. Действовало это и на ессеев, и поэтому случилось так, что Иисус, формально ессеем не являясь, оказался вовлеченным в ессейскую общину. В период с 24-х до 30-ти лет он был так тесно знаком с ессеями, что мы можем сказать: многое из того, что он пережил и обсудил с ними, что было их сокровеннейшими тайнами, ему удалось усвоить.

О том, что составляло некогда славу иудаизма, Иисус узнал с 12-го по 18-й год, с тем, что было тайной язычников, познакомился в период с 18-ти до 24-х лет. Теперь, в непосредственном общении с ессеями, поскольку они дозволили ему принять участие во всех их тайнах, он узнал секрет ессея, то, как он смог дорасти до какого-то воссоединения с божественно-духовным миром. Здесь Иисус мог сказать себе: что ж, вроде бы действительно вот способ вновь отыскать дорогу к тому, что являет собой связь с божественно-духовным началом. И в самом деле, можно видеть, что после того, как дважды Иисусу довелось страдать, дважды страдать и мучиться в связи с иудаизмом и с язычеством, теперь, когда он пребывал вот так среди ессеев, ему нередко брезжило что-то наподобие радостной уверенности в том, что можно все-таки отыскать путь наружу. Однако уже вскоре опыту было суждено заставить его распрощаться с этой радостной уверенностью.

Тогда ему стало известно то, что опять-таки не узнать теоретически, опять-таки не узнать в виде преподанного учения, а можно почерпнуть лишь непосредственно из жизни. Однажды, уже после своего присоединения к ессеям, Иисус проходил через ворота ессеев, и здесь ему довелось узреть грандиозное, глубоко потрясшее душу видение. Прямо перед собой он увидел, что от ворот ессеев как бы поспешно удаляются две фигуры, относительно которых ему уже тогда некоторым образом было ясно: это Люцифер и Ариман; они как бы убегали от ворот ессеев. И это видение посещало его теперь нередко, когда ему доводилось проходить ессейскими воротами. Ведь ессеи были тогда уже довольно многочисленными, так что приходилось с ними считаться. Дело в том, что ессеи не могли (это было связано с тем, как они должны были настраивать свою душу) проходить через обычные, для всех, ворота, на которых имелись изображения. Ессей не имел права проходить ни через какие ворота, которые в те времена расписывали. Он мог идти лишь через ворота без росписи. В Иерусалиме, как и в других городах, такие ворота имелись. Ессей не мог проходить через расписанные ворота. Это доказательство того, что в то время ессеи были довольно многочисленны. Иисус приходил к этим единственным воротам, и видение очень часто повторялось. Росписей здесь нет, — говорил он себе, — но взамен росписей, видел он, здесь стоят Люцифер с Ариманом. И вот, в его душе сформировалось (чтобы это оценить, нужно все воспринимать исключительно с точки зрения духовно-душевного переживания; так что когда я об этом говорю, теоретически это излагаю, с этим, разумеется, вполне можно было бы и смириться, однако следует принять в расчет и то, каким оказывается душевное переживание, когда доводится изведать такие вот вещи в их непосредственной духовной действительности), благодаря этому переживанию в нем оформилось, позвольте мне повторить это уже использованное мной слово: оформилось убеждение переживания, которое может быть выражено лишь так.

Именно, Иисус мог себе сказать, примерно, следующее: «Похоже, ессейский путь — это тот, который указывал мне на разные лады, как, благодаря усовершенствованию отдельной души, можно вновь отыскать путь в божественно-духовные миры; однако достигается это за счет того, что ессеи так устраивают свою жизнь, что держатся подальше от всего того, что каким-либо образом позволило бы к ним приблизиться Люциферу и Ариману».

Они все устроили так, что Люциферу с Ариманом было к ним не подойти. Так что Люциферу с Ариманом приходилось стоять перед воротами. Но теперь, духовно отследив всю ситуацию в целом, он также знал, куда всякий раз отправлялись Люцифер и Ариман. Они шли к другим людям снаружи, к тем, кто не мог встать на путь ессеев! Это страшно ударило его прямо в сердце, прибавив к прежним переживаниям еще одно, еще более мучительное. То был чудовищный удар, так что он был вынужден в сердцах сказать себе: «Что ж, отдельный людям ессейский путь мог бы помочь выпутаться, но лишь тогда, когда они посвятят себя такой жизни, которая не может сделаться уделом всего человечества; это возможно лишь если отдельные люди обособляются и избегают Люцифера с Ариманом, которые тогда-то как раз и перебираются на большие толпы».

И вот на душу Иисуса тяжким грузом легла мысль о том, как же все-таки немногие избранные могли вновь пережить то, что пережили древние пророки на основе великой Бат-Коль, то, что являлось язычникам при древних жертвоприношениях. Если то, что более не были в состоянии пережить потомки язычников и иудеев, если отдельный человек мог добиться того же, следуя по ессейскому пути, то неизбежным следствием этого должно было быть то, что прочее величайшее людское множество тем в большей степени станет добычей Люцифера с Ариманом и их демонов. Ведь ессеи покупали свое совершенство тем, что, отправляя Люцифера и Аримана прочь, напускали их на других людей. Они добивались собственного совершенства за счет других людей, ибо путь их таков, что избрать его может лишь малая горстка людей.

Вот что узнал теперь Иисус. То было третье великое страдание, которое нашло себе подтверждение для Иисуса прежде всего в том, что у него состоялась нечто вроде визионерской беседы с Буддой — прямо исходя из опыта, полученного им у ессеев, даже прямо посреди самого общежительного союза ессеев. Община Будды, ее более тесный круг, имела ведь с ессейством много сходства, будучи только несколькими столетиями старше. И вот Будда открыл тогда Иисусу из духовного мира: «Поистине, такая община может существовать лишь в том случае, если в ней участвуют не все люди, Но лишь небольшая горстка». Опять-таки это выглядит едва ли не примитивно, если кто вздумает сказать: «Будда открыл Иисусу, что буддийские монахи лишь тогда могут расхаживать с чашей для пожертвований, если таких монахов совсем немного, а прочие, так сказать, платятся за это жизнью совсем иного рода». Произнеси кто что-то подобное, это покажется чем-то совершенно неуклюжим. И совершенно в ином свете предстает то же самое, когда ответственная духовная сила, какой здесь явился Будда, открывает это в том положении, в каком находился Иисус из Назарета.

Так что за свою жизнь с 12-ти до 30-ти лет Иисус из Назарета трижды переживал ход развития человечества — в мучениях, вплоть до мельчайших подробностей. То, что жило теперь в его душе, что скопилось в его душе, ему удалось раскрыть по достижении 29-го года в разговоре со своей приемной матерью уже после того, как эта мать смогла постепенно добиться понимания его сути, смогла с ним сблизиться. Каким же бесконечно важным оказался разговор, состоявшийся у Иисуса из Назарета приблизительно на 30-м году жизни с его приемной матерью, беседа, в которой на самом деле в немногие часы оказалось словно бы влито все то, что составляло переживания Иисуса из Назарета за эти годы, и значительной ее сделало именно то, что это было так. Немного отыщется столь значительных духовных впечатлений, по крайней мере на определенной степени духовного переживания, как эти, испытываемые вами, когда вы направляете взгляд на то, что имел обсудить Иисус из Назарета со своей приемной матерью.