Генрих Бёлль. Глазами клоуна

12

В Оснабрюке она впервые сказала, что ей со мной страшно. Я тогда

отказывался ехать в Бонн, а она во что бы то ни стало хотела в Бонн, чтобы

подышать там "католическим воздухом". Мне эти слова не понравились, я

сказал, что и в Оснабрюке достаточно католиков, но она уверяла, что я ее

не понимаю и не хочу понять. Мы жили уже два дня в Оснабрюке, пользуясь

перерывом между выступлениями, и могли прожить еще три. В этот день с

раннего утра лил дождь и во всех кино шли неинтересные фильмы, а в рич-рач

я даже не предлагал ей сыграть. Уже накануне при упоминании об этом у

Марии сделалось такое лицо, какое бывает у особо терпеливых сиделок в

детских больницах.

Мария лежала с книжкой на кровати, а я стоял у окна, курил и обозревал

то Гамбургскую улицу, то вокзальную площадь; как только напротив

Останавливался трамвай, люди из вокзала стремглав выбегали под дождь. "То

самое" для нас исключалось, Мария была больна, у нее был не выкидыш, а

что-то в этом роде. Я не совсем понял, что именно, и никто мне толком не

объяснил. Во всяком случае, она считала, что была беременна, а теперь это

прошло; в больнице она пробыла всего несколько часов утром. Она была

бледная, усталая и раздраженная, и я сказал, что ей не стоит предпринимать

в этом состоянии столь длительную поездку по железной дороге. Мне хотелось

узнать точнее, было ли ей больно, но она ничего не говорила, только

несколько раз принималась плакать и плакала злыми слезами, не так, как

раньше.

Я увидел маленького мальчика, он шел слева по улице к вокзалу; хоть

Крышку ранца он откинул назад и нес его прямо перед собой с таким

выражением, с каким три волхва на картинках приносят младенцу Иисусу свои

дары: ладан, злато и мирру. Я разглядел мокрые, уже почти разлезшиеся

корешки учебников. Выражение лица мальчика напомнило мне Генриэтту.

Мальчик был сосредоточен, углублен в себя и торжествен. Мария спросила с

кровати:

- О чем ты думаешь?

- Ни о чем, - ответил я.

Я увидел, как мальчик медленным шагом прошествовал через привокзальную

площадь и скрылся в дверях вокзала, мне стало страшно за него; эти

торжественные пятнадцать минут ему дорого обойдутся: пять горьких минут

объяснений с рассерженной матерью и удрученным отцом - в доме ни гроша, не

на что купить новые учебники и тетради.

- О чем ты думаешь? - спросила Мария снова.

Я уже собрался было ответить "ни о чем", но потом вспомнил мальчика и

рассказал ей, о чем я думал: о том, как мальчик приедет домой в

какую-нибудь деревушку поблизости и будет, наверное, врать, потому что

никто не поверит ему, как это на самом деле случилось. Он скажет, будто

нечаянно поскользнулся и уронил ранец в лужу или же поставил его на

минутку у водосточной трубы, а из трубы вдруг хлынули потоки воды прямо в

ранец. Все это я говорил тихим, ровным голосом, но Мария прервала меня:

- Что это значит? Почему ты рассказываешь мне всякую чушь?

- Потому что я об этом думал в ту минуту, когда ты меня спросила.

Она не поверила всей этой истории с мальчиком, и я рассердился. Мы еще

ни разу не солгали друг другу и ни разу не обвинили друг друга во лжи. Я

так рассвирепел, что заставил ее встать, надеть туфли и побежать со мной

на вокзал. В спешке я не захватил зонтик, мы совершенно промокли, но

мальчика нигде не обнаружили. Мы прошли по залу ожидания, заглянули даже в

христианскую миссию; в конце концов я спросил у железнодорожника на

контроле, не отошел ли только что какой-нибудь поезд. Он сказал, что две

минуты назад ушел поезд в Бомте. Я справился, не пропускал ли он на перрон

промокшего до нитки мальчика, светловолосого, вот такого приблизительно

роста. Железнодорожник взглянул на меня подозрительно:

- В чем дело? Он у вас что-то стащил?

- Нет, - сказал я, - просто я хочу знать, уехал ли мальчик этим

поездом.

Мы с Марией стояли совершенно промокшие, и железнодорожник недоверчиво

оглядывал нас с головы до ног.

- Вы случайно не из Рейнской области? - спросил он таким тоном, словно

узнавал, не находился ли я под судом и следствием.

- Да, - сказал я.

- Справки такого рода я имею право выдавать только с разрешения

начальства, - ответил он.

Уверен, что какой-нибудь парень из Рейнской области здорово напакостил

ему и, наверное, в годы военной службы. Я знавал театрального осветителя,

которого облапошил на военной службе какой-то берлинец; с тех пор он

считал всех берлинцев и берлинок своими кровными врагами. Во время

выступления одной берлинской акробатки он внезапно выключил свет, бедняжка

оступилась и сломала себе ногу. Доказать его вину так и не удалось, все

свалили на "короткое замыкание", но я уверен, что осветитель выключил свет

нарочно, потому что акробатка родилась в Берлине, а какой-то берлинец

облапошил его в армии. Железнодорожник на оснабрюкском вокзале смотрел на

меня таким взглядом, что мне стало не по себе.

- Мы поспорили с этой дамой, - сказал я, - речь идет о пари.

Мне не надо было этого говорить, ведь я солгал, а когда я лгу, по моему

лицу сразу видно.

- Ну-ну, - сказал он, - поспорили. Воображаю, как спорят в Рейнской

области.

Одним словом, я так ничего и не добился. У меня мелькнула мысль взять

такси, чтобы поехать в Бомте, подождать там на вокзале поезд и поглядеть,

как с него сходит мальчик. Но он мог сойти на любой промежуточной станции

до Бомте или после. В гостиницу мы вернулись совершенно мокрые и озябшие.

Я втолкнул Марию в бар на первом этаже, мы подошли к стойке, я обнял ее и

заказал две рюмки коньяку. Хозяин бара - он же владелец гостиницы -

взглянул на нас так, словно он с удовольствием вызвал бы полицию. Накануне

мы много часов подряд играли в рич-рач и заказывали себе в номер

бутерброды с ветчиной и чай; утром Мария поехала в больницу, а когда

вернулась, у нее не было ни кровинки в лице. Хозяин весьма небрежно

подвинул к нам рюмки, и половина коньяку выплеснулась; он демонстративно

не смотрел в нашу сторону.

- Ты мне не веришь? - спросил я Марию. - Я имею в виду мальчика.

- Да нет же, - ответила она, - верю. - Но она сказала это только из

сострадания ко мне, а не потому, что действительно верила. А я был в

бешенстве, так как у меня не хватало духу накричать на хозяина за пролитый

коньяк. Рядом с нами стоял какой-то бандит и с присвистом тянул пиво.

После каждого глотка он слизывал пену с губ и посматривал с таким видом,

будто вот-вот заговорит со мной. Я всегда боюсь, как бы со мной не

заговорил полупьяный немец определенной возрастной категории: такие немцы

говорят только о войне и считают, что прошедшая война была "что надо", а

когда они налижутся-как следует, выясняется, что это просто убийцы и что

все вообще "далеко не так уж страшно". Мария дрожала от холода; я снова

подвинул рюмки хозяину через обитую никелем стойку, но Мария посмотрела на

меня, покачав головой. Слава богу, на этот раз хозяин подал рюмки

осторожно, не расплескав ни капли. От души у меня отлегло - теперь я мог

не считать себя трусом. Бандит опрокинул рюмку водки и заговорил сам с

собой.

- В сорок четвертом мы пили водку и коньяк ведрами... В сорок четвертом

чтобы этим пентюхам достался шиш. - Он загоготал. - Шиш!

Я еще раз подвинул наши рюмки через стойку, хозяин налил только одну и,

прежде чем наполнить вторую, вопросительно взглянул на меня; только теперь

я заметил, что Марии уже нет. Я кивнул, и он налил вторую рюмку; я выпил

обе и до сих пор горжусь тем, что сумел сразу же уйти. Мария лежала на

неразобранной постели и плакала, и, когда я положил ей руку на лоб, она

оттолкнула ее - тихо, мягко, но все же оттолкнула. Я сел возле нее, взял

ее руку, и она не отняла ее. Я обрадовался. На улице уже стемнело, я

просидел целый час на кровати возле Марии, держа ее руку в своей, и только

потом заговорил. Я говорил вполголоса, опять рассказал ей историю про

мальчика, и она пожала мне руку, словно желая сказать: "Да, я верю тебе,

верю". Потом я попросил объяснить все же, что они делали с ней в больнице,

и она сказала, что это, мол, "женские дела", "не опасно, но мерзко". От

этих слов мне стало страшно. "Женские, дела" пугают меня своей

таинственностью; для меня они абсолютно непостижимы. Мы прожили с Марией

три года, и только тут я впервые услышал, что эти дела вообще существуют.

Конечно, я знал, как появляются на свет дети, но не имел представления о

всяких деталях. Мне исполнилось двадцать четыре, и Мария была уже три года

моей женой, когда я в первый раз услышал обо всем этом. Мария засмеялась,

увидев, какой я простофиля. Она положила мою голову к себе на грудь и

несколько раз повторила: "Ты хороший, ты такой хороший!" Вторым человеком,

посвятившим меня в эти дела, был Карл Эмондс, мой школьный товарищ,

который без конца возился с этими своими кошмарными подсчетами вероятия

беременности.

После я еще сходил в аптеку, купил Марии снотворное и просидел возле

нее на кровати до тех пор, пока она не заснула. По сию пору я не знаю

толком, что с ней было и что ей пришлось перенести из-за этих "женских

дел". На следующее утро я отправился в городскую библиотеку и прочел по

специальному справочнику все, что только мог разыскать; на сердце у меня

стало легче. А в середине дня Мария одна уехала в Бонн, она ничего не

взяла с собой, кроме сумочки. И больше она не говорила, что и я мог бы

поехать с ней.

- Встретимся послезавтра во Франкфурте, - сказала она.

Под вечер явилась полиция нравов, и я обрадовался, что Марии уже нет,

хотя лично меня ее отсутствие ставило в крайне неприятное положение.

Думаю, что на нас донес хозяин гостиницы. Разумеется, я всегда говорил,

что Мария моя жена, и у нас только раза два или три были неприятности. Но

в Оснабрюке я хлебнул горя. Явились два агента в штатском - мужчина и

женщина, весьма вежливые и определенным образом вымуштрованные, дабы

производить "хорошее впечатление" своими корректными манерами. А меня

всегда донельзя раздражала эта особая полицейская вежливость.

Женщина была красивая и в меру накрашенная; она не садилась до тех пор,

пока я не предложил ей сесть, и даже взяла у меня сигарету, а в это время

ее коллега "незаметно" рыскал глазами по комнате.

- Фрейлейн Деркум уже не с вами?

- Да, - сказал я, - она уехала раньше, послезавтра мы встретимся во

Франкфурте.

- Вы артист легкого жанра?

Я ответил "да", хотя это и не соответствовало истине; но я решил, что

так будет проще.

- Войдите в наше положение, - сказала женщина, - нам приходится в

выборочном порядке проверять приезжающих, которые прибегают к абортивному,

- она покашляла, - лечению.

- Я вхожу в ваше положение, - сказал я. Правда, в справочнике я ничего

не нашел об абортивном лечении. Агент отказался сесть, хотя и в вежливой

форме, и продолжал незаметно оглядываться по сторонам.

- Ваше постоянное местожительство? - спросила женщина.

Я дал ей наш боннский адрес. Она встала. Ее коллега бросил взгляд на

открытый платяной шкаф.

- Это платья фрейлейн Деркум? - спросил он.

- Да, - сказал я.

Он с "многозначительным" видом взглянул на свою напарницу, но та только

пожала плечами, он тоже пожал плечами, еще раз внимательно посмотрел на

ковер, увидел пятно, нагнулся, потом посмотрел мне в глаза, словно ожидая,

что сейчас я сознаюсь в убийстве. После этого они удалились. Весь

спектакль до самого конца был проведен с отменной вежливостью. Как только

они ушли, я поспешно уложил чемоданы, велел принести счет, вызвал с

вокзала носильщика и уехал ближайшим поездом. Хозяину я заплатил даже за

непрожитый день. Багаж я отправил во Франкфурт, а сам сел в первый

попавшийся поезд, который шел в южном направлении. Мне было страшно, и я

хотел скорее уехать. Укладывая чемоданы, я обнаружил кровь на полотенце

Марии. Даже после того, как я наконец-то дождался франкфуртского поезда, я

все боялся, что чья-то рука ляжет мне на плечо и незнакомец в штатском у

меня за спиной вежливо спросит: "Сознаетесь?" И я бы сознался в чем

угодно. Было уже за полночь, когда я проезжал Бонн. Но у меня не появилось

ни малейшего желания выйти.

Я поехал дальше и прибыл во Франкфурт около четырех утра, остановился в

гостинице, которая была мне не по карману, и позвонил в Бонн Марии. Я

боялся, что ее не окажется дома, но она сразу же подошла к телефону и

сказала:

- Ганс, слава богу, что ты позвонил, я так беспокоилась.

- Беспокоилась? - спросил я.

- Да, - ответила она, - я звонила в Оснабрюк, и мне сказали, что ты

уехал. Я сейчас же еду во Франкфурт. Сейчас же.

Я принял ванну, заказал в номер завтрак и заснул; часов в одиннадцать

меня разбудила Мария. Ее как будто подменили, она была очень ласковая и,

пожалуй, даже веселая. Я спросил ее:

- Ну как, надышалась католическим воздухом?

Мария засмеялась и поцеловала меня. О встрече с полицией я ей ни слова

не сказал.