Гораздо счастливее, чем при сотворении первого человека

Самое первое из всех наших познаний, — говорит тот же автор, — касается существования нашей души, все наши мысли служат неоспоримым доказательством этого, ибо нет ничего очевиднее следующего: то, что мыслит в данный момент, существует в данный момент. Но если легко познать существование своей души, то не так легко познать ее сущность и природу. Если хочешь точно знать, что она собой представляет, надо особенно остерегаться смешивать ее² с вещами, с которыми она находится в соединении. Не следует принимать свою душу за свое тело, за кровь или за животные духи, или за огонь, или за бесчисленное множество других вещей, за которые ее принимали философы. О душе нужно думать только то, без чего нельзя ее мыслить и в чем мы вполне убеждены на основании внутреннего чувства человека о себе самом, ибо иначе неизбежен самообман.

Нечестивцы, — говорит тот же автор, — конечно не могут не мучиться вопросом, смертна ли их душа, как они полагают о ней, или бессмертна, как нам говорят это вера и разум. Это сопряжено для них с самыми важными последствиями. Отчего же, — говорит он, — они остаются в неведении или в сомнении относительно этого? Неужели в конце-концов так трудно познать существующее различие между душой и телом³, между тем, что мыслит, и тем, что имеет протяжение, и понять, что эти два бытия друг другу совершенно противоположны?

Неужели необходима столь великая сосредоточенность ума, чтобы понять, что мысль не может быть круглой или четыреугольной? Что протяжение может дать лишь различные фигуры и различные движения, но отнюдь не мысли и рассуждения? Итак то, что мыслит, и то, что имеет протяжение, суть вещи совершенно разные. Между тем, —

Но каким образом, — говорит этот автор, — можно себе представить, что дух обладает протяжением и делимостью? Можно, — говорит он, — прямой линией разрезать четырехугольник на два треугольника, на два параллелограмма, на две трапеции, но по какой линии мыслим разрез какого-нибудь удовольствия, страдания или желания? И какая фигура получается от этого деления? Значит, дух не имеет ни протяжения, ни делимости, и следовательно он бессмертен и неразрушим по своей природе... Ибо в конце-концов, — говорит он², — вопрос о бессмертии души — один из самых легко разрешимых; стоит только, не слушая своего воображения, сосредоточить свое внимание на ясной и отчетливой идее протяжения и на возможном отношении его к мысли³... Итак, ясно, — говорит он, — что раз мысль не есть модификация протяжения, то наша душа не уничтожается даже со смертью тела.

Картезианцы, — говорит далее тот же автор, — не допускают, что животные способны ощущать страдание и удовольствие, любить и ненавидеть, так как эти философы признают лишь материальное начало в животных и не считают чувство и страсть свойственными материи в любом из ее возможных видов. Некоторые перипатетики, напротив, думают, что материя способна к чувствам и страстям, когда она, как они выражаются, является утонченной; они думают, что животные способны чувствовать при посредстве животных духов, т. е. крайне подвижной, тонкой и нежной материи, и что даже душа способна к чувствам и страстям только потому, что соединена с этой материей. Таким образом, чтобы разрешить вопрос, есть ли у животных душа, нужно уйти в себя и со всем возможным вниманием углубиться в наше представление о материи. И если мы представим себе, что материя, принявшая вид четырехугольных, круглых и овальных фигур, ощущает боль, удовольствие, тепло, цвет,
¹ Recherche de la vérité. ІІ, р. 17.

² Там же, стр. 19 и 18.

³ Там же, стр. 16. /636/
звук и т. д., то можно утверждать, что душа животных, при всей своей материальности, способна к ощущению. Если же не представлять себе этого, то не следует и говорить это, потому что утверждать, — говорит он, — следует лишь то, что ясно. Точно так же, если представляешь себе, что от крайне подвижной материи, движущейся снизу кверху и сверху книзу по окружности, по спирали, параболе или эллипсису, рождается любовь, радость, печаль, и т. п.¹, то можно сказать, что все животные имеют такие же страсти, как и люди. Но если такого ясного представления нет, то не надо и говорить о том, если не желаешь говорить о том, чего не знаешь. Но я думаю, — говорит автор, — что, если мыслить серьезно, никто никогда не поверит, чтобы какое-либо движение материи могло быть любовью или радостью. Картезианцы считают противоречием утверждение, что душа, или мыслящая, чувствующая или желающая и т. п. субстанция, материальна.

Душа, — говорит тот же автор, — до того слепа, что сама себя не сознает и не видит, что ее собственные ощущения принадлежат ей. Она так тесно связана со своим телом и со времени грехопадения стала такой плотской, что приписывает телу многое из того, что принадлежит исключительно ей самой, и уже почти не различает себя от него. Поэтому² она приписывает ему не только все чувства, о которых мы сейчас говорим, но также силу воображения и даже иногда способность рассуждения; ибо многие философы по своему тупоумию думают, что душа есть более тонкая и нежная часть тела. У животных нет ни разумения, ни души в том смысле, как это обычно понимают, они едят без удовольствия, они кричат без ощущения боли, Они растут бессознательно; они ничего не желают, они ничего не боятся, они ничего не сознают; если они действуют с ловкостью и обнаруживают при этом известную понятливость, то это, — говорит автор³, — потому, что бог, создавая их, имел в виду сохранение их и устроил их тело таким образом, что они машинально и без страха избегают всего, что способно уничтожить их. Иначе пришлось бы сказать, что в самом малом животном и даже в любом

Я не думаю, — говорит далее тот же автор¹, — чтобы можно было по зрелом размышлении сомневаться в том, что сущность духа заключается в мышлении, точно так же как сущность материи заключается только в протяжении, и что, смотря по различным модификациям мышления, дух желает, воображает и принимает особые формы; точно так же соответственно различным модификациям протяжения материя является то водой, то деревом, то огнем или принимает бесчисленное множество других особых форм. Я не думаю также, — говорит он, — что возможно представить себе дух немыслящий, хотя очень легко представить себе дух, ничего не чувствующий и не воображающий и даже ничего не желающий; равным образом нельзя представить себе материю, лишенную протяжения, хотя очень легко представить себе материю, которая не является ни землей, ни металлом, ни четырехугольной, ни круглой и даже совсем не находится в движении. Отсюда надо заключить следующее: точно так же, как возможно существование материи, не представляющей собой ни земли, ни металла, не имеющей ни круглой, ни квадратной формы и даже не находящейся в движении, точно так же дух может не чувствовать ни холода, ни тепла, ни радости, ни печали, ничего не воображать, так что все это оказывается не существенным для него. Значит, сущность духа составляет только мышление, точно так же как сущность материи составляет только протяжение... Но движение не составляет сущности материи, потому что оно предполагает протяжение; точно так же желание не является сущностью духа, потому что желание предполагает восприятие. Значит, собственно только мышление является сущностью духа, и различные способы мышления, как-то — чувство и воображение, суть лишь возможные модификации духа, которым он однако не всегда подвергается. Но желание свойственно ему всегда, все-равно, соединен ли он с телом или отделен от него, однако оно не составляет его существа, потому что желание предполагает мышление².

Впечатления (traces) в мозгу связаны друг с другом и сопровождаются движением животных духов. Впечатления, пробуждаемые в мозгу, будят в уме идеи, а движения, вызванные в животных духах, возбуждают в воле страсти². Как только душа получает некоторые новые идеи, в мозгу отпечатлеваются новые следы, и, как только предметы производят новые отпечатки в мозгу, душа воспринимает новую идею; не потому, чтобы она, — говорит автор, — созерцала эти впечатления, ведь она не создает их; не потому, что эти впечатления заключают в себе эти идеи, так как они не имеют к ним никакого отношения; не потому наконец, что она получает эти идеи от этих впечатлений, ибо, как мы объясним это в другом месте, — говорит автор³, — немыслимо, чтобы дух получал что-либо от тела и чтобы он становился от обращения к нему более посвященным, как утверждают философы, считающие, что дух все воспринимает, обращаясь к призракам или впечатлениям мозга, per conversionem ad phantasmatа. Душа хочет, чтобы рука двигалась, и, хотя не знает, что делать для того, чтобы рука двигалась, рука двигается; как только животные духи приходят в движение, душа оказывается в движении, хотя не знает даже, есть ли животные духи в еe теле. Существует, — говорит автор, — связь между идеями и

Власть души над телом, — говорит камбрийский архиепископ², — является не только верховной, но и слепой. Самый невежественный крестьянин³ одинаково хорошо умеет двигать своим телом, как и философ во всеоружии знаний анатомии. Ум крестьянина повелевает его нервами, его мускулами, его сухожилиями, которых он не знает и о которых он никогда не слыхал и в помине. Не имея возможности их различать и не зная, где они у него обретаются, он находит их, обращается именно к тем, которых ему надо, и отнюдь не смешивает одних с другими. Канатный плясун напрягает только свою волю, и моментально получается стремительный приток духов, то к одним нервам, то к другим; все его жилы напрягаются или ослабляются по требованию момента. Спросите его, какие из них он привел в движение и где он начал приводить их в движение, и окажется, что он даже не понимает, что вы хотите ему сказать. Он остается в глубоком неведении относительно того, что он произвел во всех внутренних пружинах своего механизма. Игрок на лютне, знающий в совершенстве все струны своего инструмента, видящий их своими глазами, перебирающий их одну за другой своими пальцами, может при этом ошибиться. Но душа, управляющая механизмом человеческого тела, движет всеми его пружинами безошибочно, не видя их, не различая их, не зная их очертания, положения и силы, и между тем она никогда не просчитается. Что за чудо, — говорит автор, —

Моя я душа, — говорит автор, — напрасно хотела бы привести в движение окружающие ее и очень отчетливо ею познаваемые тела, но ни одно из них не двинется; у ней нет никакой мощи для того, чтобы шевельнуть малейшим атомом по собственной воле¹. Мысль человека не имеет никакой власти над телами². Тот самый ум, который постоянно видит перед собой бесконечность и в плане бесконечности все конечные вещи, в то же время до бесконечности остается в неведении относительно всех окружающих его предметов. Он остается в глубоком неведении относительно самого себя, он ступает как бы ощупью в бездне мрака. Он не знает, что он такое, как он привязан к своему телу и каким образом он имеет свою власть над всеми двигателями этого тела, которого он совсем не знает. Он остается в неведении относительно собственных мыслей и своих собственных желаний. Он не знает в точности, ни что он думает, ни чего он хочет. Часто он воображает, что думает о том-то, хочет того-то, а на самом деле совсем об этом не думает и не этого желает. Он обманывается, и самое лучшее для него — признать свои ошибки³. Считать, — говорит тот же камбрийский архиепископ, — материю неспособной мыслить, — так естественно, что все непредубежденные люди не могут удержаться от смеха, когда им заявляют, что животные являются только машинами; эти люди не могут себе представить, чтобы машины могли иметь познания, какие на их взгляд замечаются в животных... Поэтому, — замечает автор, — древние, не знавшие никакой реальности за исключением тел, полагали тем не менее, что душа человека образована из какой-то пятой стихии или какой-то безыменной квинтэссенции.

Из всех этих рассуждений видно, почему картезианцы не желают признать за материей способность мыслить, чувствовать, желать и хотеть, любить и ненавидеть и т. п.; они воображают, что если бы мысль и познание, чувство и воля, любовь и ненависть, печаль и радости и всякого другого рода помыслы души были лишь модификациями материи, они необходимо имели бы так же, как материя, протяжения в длину, ширину и глубину, по необходимости были бы круглы или четырехугольны и так же, как сама материя, могли бы делиться, раскалываться или разрезаться на несколько похожих или непохожих частей.

Но совершенно ясно и очевидно, что если бы материя обладала способностью мыслить и чувствовать, желать и хотеть, любить и ненавидеть, испытывать радость или горе и т. п., то отсюда нисколько не следовало бы, что такие модификации материи должны иметь протяжение в длину, ширину и глубину. Следовательно отсюда нельзя сделать вывода, что мысли, желания, воля и все прочие переживания, души должны представлять собой, как говорят эти авторы, круглые или четырехугольные вещи и быть способны, как и сама материя, делиться, раскалываться или разрезаться на несколько похожих или непохожих частей. Смешно даже вообразить себе возможность такого вывода. Вот очевидное доказательство этого. Ясно и очевидно, что например движение есть модус или модификация материи, точно так же как протяжение; но очевидно, что движение само-по-себе не есть вещь круглая или четырехугольная; хотя оно может описывать круг, четырехугольник или овал, на этом основании не говорят, что движение есть вещь круглая, четырехугольная или овальная, не говорят, что его можно измерить кружками или пинтами, что можно его определить на грузовых или чашечных весах; его нельзя расколоть и разрезать на несколько частей. Стало быть, все модификации материи вовсе не должны быть круглы или четырехугольны, не должны быть вещами, которые всегда можно разделить, расколоть или разрезать на части.

Точно так же жизнь и смерть, красота и уродство, здоровье и болезнь, сила и слабость живых тел суть лишь модусы, или модификации, материи, равно как и протяжения. А между тем очевидно, что ни жизнь, ни смерть, ни красота, /642/ ни уродство, ни сила, ни слабость, ни здоровье, ни болезнь живых тел не являются вещами, протяженными в длину, ширину и глубину; они не имеют круглую или четырехугольную форму, их нельзя колоть или разделять на куски; это не вещи, которые можно мерить на аршины или взвешивать на грузовых или чашечных весах, хотя они все-таки являются только модификациями материи. Итак вовсе не все модификации материи должны непременно иметь круглую или четырехугольную форму; даже смешно говорить, что красота и уродство, сила и слабость, здоровье и болезнь живых тел должны иметь круглую или четырехугольную форму и подлежать делению и раскалыванию на части на том основании, что они представляют собой модификации материи.

Равным образом звуки, запахи, ощущения вкуса или аромата не являются в образе круглых или четырехугольных вещей; смешно заявлять, что они должны быть круглыми или четырехугольными лишь потому, что они суть модификации материи. Равным образом пороки и добродетели суть лишь модификации материи; ибо добродетель в людях есть не что иное, как хороший, прекрасный, честный и похвальный способ действовать и вести себя; порок в людях есть не что иное, как дурной, некрасивый и предосудительный способ действовать и вести себя. Все эти хорошие или дурные образы действия и жизненного поведения воочию наблюдаются в людях, состоящих из материи, и следовательно нельзя сказать, что пороки и добродетели не являются модификациями материи.

Однако отсюда не следует, что добродетели и пороки — вещи, которые можно раскалывать, делить или разрезать на многие части, как разрезают материю, и даже смешно говорить или воображать, что возможно подобное. Стало быть, a pari, в силу аналогичного вывода, если наши мысли, наши познания, наши желания и воля, наши ощущения и наши чувства, наши симпатии и антипатии, наши удовольствия и наши страдания, наши радости и наши огорчения, одним словом, если все наши чувства и все наши страсти лишь модификации материи, то из этого нисколько не следует, что они являются или должны являться поэтому круглыми или четырехугольными и что их можно, как заключают эти авторы, колоть и резать на части или на куски; напротив, со стороны наших картезианцев смешно делать подобные выводы. /643/

Вот пример, подтверждающий это рассуждение. Движения, как я уже говорил, например ветер, бесспорно представляют собой лишь модификацию или подвижное состояние материи: между тем определенно известно, что ни движение вообще, ни в частности ветер отнюдь не представляют собой круглых, четырехугольных или каких-либо других фигур: они не могут измеряться на кружки и на пинты, они не могут быть взвешиваемы на весах грузовых или чашечных; следовательно, не все модификации материи могут всегда иметь все свойства материи. Равным образом несомненно, ясно и очевидно, что то, что мы называем жизнью и смертью, красотой или уродством, силой или слабостью, здоровьем или болезнью, суть лишь модификации материи, из которой состоит тело; между тем определенно известно, что они не имеют ни круглой, ни четырехугольной, ни какой-либо другой фигуры; они не могут раскалываться или разрезаться на куски, как материя; они не могут измеряться на аршины, на сажени, на кружки или пинты и не могут никоим образом определяться на вес на грузовых /645/ или чашечных весах. Смешно говорить например об аршине или сажени жизни или здоровья; смешно говорить о кружке или пинте здоровья и силы и т. д. Смешно говорить о фунте или двух или трех фунтах болезни, лихорадки или плеврита и о двух и трех фунтах здоровья и силы и т. п. Значит, не все модификации материи могут обладать всеми свойствами материи.