Госпожа Бовари

«Промышленность», а на четвертом «Изящные искусства».
Но праздничное ликование, которым расцветали все лица, как будто
омрачало трактирщицу Лефрансуа. Стоя на ступеньках кухни, она
бормотала себе под нос:
— Что за глупость! Что за нелепая глупость, этот парусинный балаган!
Неужто они думают, что префекту будет приятно обедать под холстиной,
как скомороху? И эти затеи они называют заботами о благе края! Стоило
выписывать пачкуна повара из Невшателя! И для кого стараются? Для
пастухов! Для босоногих!..
Аптекарь прошел мимо. На нем был черный фрак, нанковые
панталоны, суконные башмаки и ради особого случая — шляпа, фетровая.
— Ваш слуга! — сказал он. — Извините, спешу.
И когда толстая вдова осведомилась, куда он идет, он ответил:
— Вас это удивляет, не правда ли? Я, постоянный затворник своей
лаборатории, как та крыса, что попала в сыр?
— Какой сыр? — спросила трактирщица.
— Нет, ничего! Ничего! — сказал Гомэ. — Я хотел только выразить,
госпожа Лефрансуа, что живу я очень замкнуто. Сегодня, впрочем, ввиду
особых обстоятельств, необходимо…
— А, вы тоже туда? — сказала она с оттенком презрения.
— Разумеется, — ответил изумленный аптекарь, — разве я не состою
членом совещательной комиссии?
Тетка Лефрансуа несколько секунд смотрела на него и наконец
промолвила, улыбаясь:
— Это другое дело! Но что вам до земледелия? Разве вы в нем что-
нибудь смыслите?
— Как так? Разумеется, смыслю, раз я аптекарь, а стало быть, и
химик! Химия, госпожа Лефрансуа, занимается изучением молекулярного
взаимодействия всех тел природы, из чего следует, что и земледелие входит
в ее область! В самом деле, состав удобрений, брожение жидкостей, анализ
газов и влияние миазмов, — что это, спрашиваю я вас, как не химия?
Трактирщица не отвечала. Гомэ продолжал:
— Неужели вы думаете, что для того, чтобы быть агрономом, нужно
непременно самому пахать землю или откармливать птицу? Скорее для
этого необходимо знать состав данных веществ, геологические наслоения,
атмосферические влияния, свойства земли, минералов, вод, плотность
различных тел и их капиллярность! Да и еще многое! И необходимо еще
основательно знать законы гигиены, чтобы направлять и подвергать
критической оценке сооружение сельскохозяйственных построек, приемы

скотоводства, продовольствование сельских рабочих. Надобно знать и
ботанику, госпожа Лефрансуа; надобно уметь различать растения,
понимаете ли, знать, какие среди них целебные и ядовитые, питательные и
непродуктивные и не следует ли искоренять их в одном месте и сеять в
другом, распространять одни, истреблять другие, — короче говоря, с
помощью брошюр и периодических изданий быть постоянно наготове
предложить необходимые улучшения.
Трактирщица не сводила глаз с дверей «Французского кафе», а
аптекарь продолжал:
— Дай-то бог, чтобы наши земледельцы были химиками или по
крайней мере лучше прислушивались к советам науки! Я, например,
недавно написал довольно большое сочинение, записку в семьдесят две
страницы, под заглавием «О сидре, его производстве и его действии; с
приложением некоторых новых размышлений об этом предмете» и послал
свою работу в агрономическое общество в Руане, что доставило мне даже
честь быть избранным в члены общества по секции земледелия, класс
плодоводства; итак, если бы моя работа была напечатана…
Но тут аптекарь остановился: до такой степени госпожа Лефрансуа
казалась чем-то озабоченной.
— Взгляните-ка на них, — сказала она, — уму непостижимо! В этакую
харчевню!.. — Пожимая плечами, отчего натягивались петли фуфайки на ее
груди, она обеими руками указывала на заведение соперника, откуда в эту
минуту доносились песни. — Впрочем, он уж недолго протянет, —
прибавила она, — не пройдет недели, как все будет кончено.
Гомэ в изумлении отступил назад. Она сошла вниз с трех ступенек и
прошептала ему на ухо:
— Как? Вы не знаете? На него на этой неделе наложат арест. Лере
требует продажи. Задушил его векселями.
— Какая ужасающая катастрофа! — воскликнул аптекарь, всегда
имевший в запасе соответствующие выражения для всех мыслимых
обстоятельств жизни.
Трактирщица принялась рассказывать историю, которую слышала от
Теодора, лакея господина Гильомена, и хотя сама ненавидела Теллье, но
бранила и Лере. Это хитрый льстец, пресмыкающаяся гадина…
— Ах, взгляните, — сказала она, — вот и он сам на рынке,
раскланивается с госпожой Бовари; на ней зеленая шляпа. Она идет под
руку с господином Буланже.
— Госпожа Бовари! — сказал Гомэ. — Спешу засвидетельствовать ей
мое почтение. Быть может, она желает получить место внутри ограды, на

галерее. — И, не слушая тетки Лефрансуа, звавшей его, чтобы докончить
свой рассказ, аптекарь удалился быстрым шагом, бодро, с улыбкой на
губах, молодцевато прямясь, расточая поклоны направо и налево и
заполняя много пространства широкими, развевавшимися на ветру
фалдами своего черного фрака.
Родольф, увидев его издали, пошел быстрее, но госпожа Бовари
запыхалась; он опять замедлил шаг и сказал ей грубовато, с улыбкой:
— Я хотел улизнуть от этого господина — как его? — от аптекаря.
Она локтем слегка прижала его руку.
«Что это значит?» — подумал он. И, взглянув на нее искоса,
продолжал путь.
Ее профиль был так спокоен, что ни о чем нельзя было догадаться.
Ярко освещенный, он выделялся на овале ее шляпы-капора с бледными
лентами, походившими на листья тростника. Ее глаза, с длинными
загнутыми ресницами, смотрели прямо вперед и, хотя были широко
раскрыты, казались глубже запавшими от прилива крови, тихо бившейся
под ее тонкой кожей. Розовая краска заливала ее ноздри. Она слегка
склонила голову к плечу, и сквозь полураскрытые губы белела
перламутровая полоска ее зубов.
«Быть может, она насмехается надо мною?» — думал Родольф.
А этот жест Эммы был лишь предупреждением, так как за ними шел
Лере и время от времени заговаривал, словно желая вступить в беседу:
— Чудная погода! Сегодня все на улице!.. Ветер с востока.
Но ни госпожа Бовари, ни Родольф не отвечали ему; тем не менее при
малейшем их движении он подходил и спрашивал: «Чего изволите?» —
поднося руку к шляпе.
Поравнявшись с домом кузнеца, вместо того, чтобы идти по дороге до
заставы, Родольф вдруг свернул на тропинку, увлекая с собою госпожу
Бовари, и крикнул:
— Всего лучшего, Лере! До приятного свидания!
— Как вы от него отделались! — сказала она, смеясь.
— К чему, — ответил он, — позволять, чтобы к вам совались? А раз я
сегодня имею счастье быть с вами…
Эмма покраснела. Он не кончил фразы. Заговорил о прекрасной погоде
и об удовольствии гулять по траве. Попалось несколько расцветших
маргариток.
— Милые цветы, — сказал он, — есть на чем гадать всем влюбленным
в околотке! — И прибавил: — Не сорвать ли и мне? Как вы думаете?
— Разве вы влюблены? — сказала она, покашливая.

— Как знать! — отвечал Родольф.
На лугу появлялось все больше гуляющих. Матери семейств
толкались, задевая встречных огромными дождевыми зонтиками,
корзинами и младенцами. Часто приходилось сторониться, пропуская
шеренгу крестьянок в синих чулках, плоских башмаках, с серебряными
колечками на пальцах, рабочих девушек с фермы, пахнущих молоком, когда
они проходили мимо; они держались за руки и занимали всю ширину
лужайки, от ряда осин до палатки, разбитой для банкета. Но наступал час
осмотра скота, и сельские хозяева один за другим вступали в ограду как бы
некоего ипподрома — части луга, обнесенной длинною веревкой,
навязанною на кольях.
Внутри заграждения стоял и лежал скот, повернув морды к веревке и
выстроив в неровный ряд спины. Свиньи спали, уткнувшись рылом в
землю; телята мычали; овцы блеяли; коровы, подогнув под себя одну ногу,
разлеглись брюхом по траве и, медленно жуя жвачку, мигали тяжелыми
веками, отгоняя от глаз жужжащих мошек. Крестьяне, приехавшие с
возами, засучив рукава держали под уздцы жеребцов, встававших на дыбы
и с широко раскрытыми ноздрями ржавших, чуя близость кобыл. Кобылы
стояли смирно, вытянув шеи, с повисшей гривой; жеребята валялись в их
тени или подбегали их сосать; и над этою длинною зыбью скученных тел
то вдруг, словно волна по ветру, развевалась белая грива, то высовывались
вверх острые рога, то мелькали головы бегущих людей. В стороне, шагов за
сто от ограды, стоял огромный черный бык в наморднике и с железным
кольцом в ноздре, неподвижный, как бронзовая статуя; ребенок в
лохмотьях держал его на веревке.
Тем временем между двумя рядами медленно двигались важные
господа, осматривая каждое животное, и совещались вполголоса. Один из
них, по-видимому самый главный, что-то записывал на ходу в записную
книжечку. То был президент жюри, господин Дерозерэ, владелец Панвиля.
Едва завидя Родольфа, он быстро подошел к нему и сказал с любезной
улыбкой:
— Как, господин Буланже, вы нас покидаете?
Родольф стал уверять, что придет. Но когда председатель отошел, он
сказал:
— Ни за что не пойду к ним, ваше общество мне дороже.
И, подшучивая над съездом, Родольф, чтобы всюду проходить
беспрепятственно, предъявлял жандармам свой голубой билет и даже
останавливался иногда перед красивым «экземпляром»; но госпожа Бовари
не склонна была этим любоваться. Заметив ее равнодушие, он принялся

высмеивать туалеты ионвильских дам, причем извинился за небрежность
своего собственного. В его одежде была та смесь простоты и изысканности,
в которой люди толпы обычно усматривают оригинальничанье, тревогу
чувств, своенравие вкуса и отношение свысока к общественным
условностям, что или восхищает их, или выводит из себя. Его батистовая
рубашка с плоеными манжетами вздувалась от ветра на груди, в вырезе
серого жилета, а панталоны с широкими полосами открывали на подъеме
ботинки верблюжьего цвета, отделанные лакированной кожей, блестевшей
как зеркало, так что в ней отражалась трава. Он ступал ими по лошадиному
помету, засунув одну руку в карман пиджака и сдвинув набок соломенную
шляпу.
— Впрочем, — сказал он, — когда живешь в деревне…
— То все напрасно, — добавила Эмма.
— Это правда! — ответил Родольф. — Подумайте, ведь никто из этих
честных людей не способен даже различить покроя платья!
Они заговорили о провинциальной пошлости, о загубленных ею
жизнях, о разбитых ею надеждах.
— Потому-то, — сказал Родольф, — я и впадаю все чаше в такое
уныние…
— Вы? — сказала она с удивлением. — Я считала вас очень веселым.
— Ах да, по внешности, так как на людях я умею надевать
насмешливую маску; а между тем, как часто при виде кладбища,
освещенного луною, я спрашиваю себя, не лучше ли мне было бы
присоединиться к тем, что спят здесь вечным сном…
— О, а ваши друзья? — сказала она. — О них вы забыли?
— Друзья? Какие же? Разве есть у меня друзья? Кто обо мне думает?
При последних словах он присвистнул сквозь зубы.
Тут им пришлось расступиться, чтобы дать дорогу целой горе стульев,
которую за ними несли. Это нагромождение тащил один человек, столь
нагруженный, что видны были только концы его деревянных башмаков да
раскинутые
в
стороны
руки.
То
был
Лестибудуа,
могильщик,
переправлявший в толпу церковные стулья. Изобретательный во всем, что
клонилось к его выгоде, он придумал этот способ использовать съезд; и его
выдумка имела успех, так как он уже не знал, кого удовлетворять.
Деревенские гости, задыхавшиеся от жары, вырывали один у другого из
рук соломенные стулья, пропахнувшие ладаном, и с каким-то
благоговением откидывались на грубые спинки, закапанные воском.
Госпожа Бовари опять взяла под руку Родольфа; он продолжал
говорить, словно про себя:

— Да, сколько было у меня неудач в жизни! И всегда я был один! Ах!
Если бы у меня была в жизни цель, если бы я встретил привязанность,
нашел в мире родную душу… О, я проявил бы всю энергию, на какую
способен, я бы все преодолел, все разрушил!
— А мне кажется, — сказала Эмма, — что вас нечего жалеть…
— Вот как! Вы находите? — спросил Родольф.
— Ведь прежде всего, — сказала она, — вы свободны… — И,
помедлив, прибавила: — И богаты.
— Не смейтесь надо мною, — сказал он.
Она клялась, что не смеется, как вдруг грянул пушечный выстрел; все
вразброд бросились к месту празднества.
Но это была ложная тревога. Префекта все не было, и члены жюри
оказались в большом затруднении, не зная, открывать ли заседание или еще
ждать.
Наконец с края площади показалось большое извозчичье ландо; его
влекли две худощавые лошади, которых кучер в белой шляпе хлестал изо
всех сил. Бинэ успел только крикнуть; «К ружьям». За ним скомандовал
полковник. Солдаты бросились к козлам. Началась суматоха. Некоторые
забыли даже свои воротники. Но коляска префекта словно предвидела это
замешательство, и пара кляч, покачивая вразвалку дышло, мелкой рысцой
притрусила к крыльцу мэрии как раз в то мгновение, когда пожарные и
национальная гвардия, отбивая шаг и с барабанным боем, развернулись
перед нею.
— Стройся! — рявкнул Бинэ.
— Смирно! — кричал полковник. — Налево кругом, марш!
Солдаты вскинули ружья, издав звук, похожий на громыхание медной
кастрюли, скатывающейся с лестницы; потом все ружья опустились.
Тогда из коляски вылез лысый господин в коротком, расшитом
серебром фраке, с вихром на затылке, с лицом болезненно-бледным и с
выражением лица самым благодушным. Его выпуклые глаза с пухлыми
веками щурились, разглядывая толпу, между тем как острый нос был
задран вверх, а впалый рот изображал улыбку. Узнав мэра по шарфу, он
сообщил ему, что господин префект не мог приехать, сам же он — советник
префектуры, и присовокупил извинения. Тюваш отвечал любезностями, а
тот заявил, что чувствует себя смущенным; так стояли они друг перед
другом, почти касаясь лбами, окруженные членами жюри, муниципальным
советом, почетными гражданами, национальной гвардией и народной
толпой. Советник, прижимая к груди черную треуголку, возобновлял свои
приветствия; Тюваш, согнувшись в дугу, также улыбался, лепетал,

подбирал слова, заявлял о своей преданности монархии и о чести,
оказанной Ионвилю.
Ипполит, конюх гостиницы, взял под уздцы лошадей и, хромая, отвел
их под навес «Золотого Льва», где собралось много крестьян поглазеть на
коляску. Забил барабан, выпалила пушка, и господа гуськом пошли
занимать места на эстраде, где и уселись на красных бархатных креслах,
одолженных госпожою Тюваш.
Все эти люди были похожи друг на друга: все были блондины, с
полными загорелыми лицами цвета сидра, с пышными бакенбардами над
высокими жесткими воротничками, в белых галстуках с тщательно
расправленным бантом. У всех были бархатные жилеты и часы с овальною
сердоликовою печаткой на длинной ленте; все сидели, опершись руками на
оба колена и осторожно расставив ноги, чтобы не смять панталон из
недекатированного сукна, блестевшего ярче кожи крепких сапог.
Дамы из общества сидели позади, в сенях между колонн, а простая
публика толпилась напротив здания, стоя или сидя. Лестибудуа успел
перетащить сюда все стулья с лужайки и ежеминутно бегал за новыми в
церковь; их переноской и раздачей он производил такую суету, что с трудом
можно было пробраться к узенькой лестнице, ведшей на эстраду.
— Я нахожу, — говорил Лере, обращаясь к аптекарю, проходившему
на свое место, — что здесь следовало бы поставить две венецианские
мачты: если бы задрапировать их богатыми тканями в строгом вкусе, это
было бы очень картинно.
— Конечно, — отвечал Гомэ. — Но что поделаешь! Мэр все забрал в
свои лапы. У него мало вкуса, у бедняги Тюваша, а того, что называется
художественным чутьем, он уж и вовсе лишен.
Между тем Родольф провел госпожу Бовари наверх в «залу
совещаний» и, так как она была пуста, заявил, что отсюда всего удобнее
следить за церемонией. Он передвинул три табурета от овального стола под
бюстом монарха, придвинул их к окну, и они сели рядом.
На эстраде волновались, перешептывались, сговаривались. Наконец
господин советник встал. Теперь все знали, что его зовут Льёвен, и имя его
переходило из уст в уста. Разложив несколько листков и поднося их к
глазам, чтобы лучше видеть написанное, он начал:
«Милостивые государи!
Да будет мне позволено (прежде чем начать беседу о предмете
сегодняшнего собрания, — и это чувство, я уверен, объединит всех нас), да
будет мне позволено, говорю я, воздать должное высшей администрации,
правительству,
монарху,
милостивые
государи,
государю
нашему,

обожаемому нашему королю, сердцу коего близка всякая отрасль
общественного и частного благосостояния, кто рукою твердой и мудрой
направляет колесницу государства среди непрекращающихся опасностей
бурного моря и учит нас равно уважать мир и войну, промышленность,
торговлю, земледелие и искусства».
— Я бы должен был немного отодвинуться, — проговорил Родольф.
— Зачем? — сказала Эмма.
Но в эту минуту голос советника достиг чрезвычайной силы. Он
гремел:
«Прошли те времена, милостивые государи, когда гражданские
междоусобия заливали кровью наши городские площади, когда
собственник, торговец и даже рабочий, засыпая мирно с вечера, дрожал при
мысли проснуться от звуков набата, при зареве пожаров, когда самые
превратные учения дерзостно колебали основы…»
— Потому что, — продолжал Родольф, — меня могут увидеть снизу и
потом недели две нужно будет извиняться, а при моей дурной репутации…
— О, вы клевещете на себя, — сказала Эмма.
— Нет-нет, у меня отвратительная репутация, клянусь вам.
«Но, милостивые государи, — продолжал советник, — если я устраню
из своей памяти эти мрачные картины и перенесу взор на современное
состояние нашего прекрасного отечества, что я увижу? Повсюду
процветают торговля и искусства; повсюду новые пути сообщения,
подобные новым артериям в государственном теле, устанавливают новые
сношения; наши главнейшие промышленные центры возобновили свою
деятельность; религия, укрепленная, улыбается всем сердцам; наши гавани
полны, доверие возрождается, и наконец Франция может вздохнуть…»
— Впрочем, — добавил Родольф, — быть может, с точки зрения света,
люди и правы?
— Как это? — спросила она.
— Как! — сказал он. — Разве вы не знаете, что есть души,
подверженные беспрерывным мучениям? Им нужны попеременно то
мечты, то деятельность, то самые чистые страсти, то самые яростные
наслаждения, и они бросаются во всевозможные сумасбродства и
безумства.
Она взглянула на него, как смотрят на путешественника, побывавшего
в необыкновенных странах, и сказала:
— А у нас, несчастных женщин, нет даже и этого развлечения!
— Грустное развлечение, так как в нем нельзя найти счастья.
— А разве вообще его можно найти? — спросила она.

— В один прекрасный день вдруг и встретится, — ответил он.
«И вы это поняли, — говорил советник. — Вы, земледельцы и
сельские рабочие, вы, мирные пионеры истинной гражданственности, вы,
представители прогресса и нравственности, вы поняли, говорю я, что
политические бури еще опаснее атмосферических волнений…»
— Вдруг и встретится счастье, — продолжал Родольф, — в один
прекрасный день придет нечаянно, внезапно, когда в нем уже отчаялись.
Тогда приоткрываются неожиданные горизонты, и словно чей-то голос
кричит: «Вот оно!» Вы ощущаете потребность доверить этому лицу все
тайны вашей жизни, отдать ему все, всем для него пожертвовать! Тогда
люди не объясняются — они угадывают друг друга. Они уже как будто
видели друг друга во сне. (Он взглянул на нее.) Наконец оно тут, перед
вами, это давно разыскиваемое сокровище; оно блестит, сверкает. А между
тем все еще сомневаешься, не смеешь в него поверить, стоишь
ослепленный, словно только что вышел из темноты на свет!
Последнюю фразу Родольф дополнил мимикой. Он провел рукой по
лицу, как человек, испытывающий головокружение; потом рука его упала
на руку Эммы. Она отдернула свою. А советник все читал:
«И кто удивился бы этому, милостивые государи? Только тот, кто был
бы настолько слеп, настолько погружен (и не боюсь сказать это), —
настолько погружен в предрассудки иной эпохи, что не угадал бы
современного настроения земледельческих классов. Где, в самом деле,
найдете вы более патриотизма, чем в деревнях, где более преданности
общегосударственному делу, — одним словом, общественного смысла
более здравого? Я говорю, милостивые государи, не о том поверхностном
развитии, какое служит пустым украшением праздных умов, а о том
глубоком и умеренном строе мысли, который прежде всего направляется к
преследованию полезных целей, содействуя таким образом благу каждого,
общему усовершенствованию и укреплению государственности, будучи
плодом уважения к законам и жизненного навыка в исполнении долга…»
— Ах, опять «долг», — сказал Родольф. — Все «долг» да «долг»! Мне
это слово прямо смерть. Толпа старых идиотов во фланелевых фуфайках и
ханжей с грелками и четками поют нам в уши: «Долг! Долг!» Черт возьми!
Долг заключается в том, чтобы чувствовать все великое, любить все
прекрасное, а не принимать все условности общества вместе с теми
подлостями, которые оно нам предписывает.
— А между тем… между тем… — старалась было возразить госпожа
Бовари.
— Ах нет! Зачем восставать против страстей? Разве они не

единственное прекрасное на земле, не источник геройства, энтузиазма,
поэзии, музыки, искусств — словом, всего!
— Но надо же, — сказала Эмма, — хоть несколько считаться с
мнением света и подчиняться его морали!
— Все дело в том, что есть две морали, — возразил он. — Одна
мелкая, условная, людская мораль; она постоянно меняется и без устали
горланит откуда-то снизу, с уровня земли, — вот так, как это собрание
дураков, которое вы видите. А другая — вечная, она кругом нас, выше нас,
как окружающая нас природа, как голубое небо, что светит над нами.
Господин Льёвен, отерев рот носовым платком, продолжал:
«К чему, милостивые государи, стал бы я здесь распространяться о
пользе земледелия? Кто заботится о наших насущных потребностях? Кто
доставляет нам средства к существованию? Не земледелец ли? Земледелец,
милостивые государи, засевая трудолюбивою рукой плодородные борозды
полей, является виновником произрастания хлебного зерна; оно же, будучи
смолото при помощи остроумных орудий, под именем муки перевозится в
города и поручается булочнику, обращающему его в средство питания
равно богатых и бедных. Не земледелец ли для снабжения нас одеждою
откармливает на пастбищах изобильные стада? Во что одевались бы мы,
чем питались бы без земледельца. И нужно ли, милостивые государи,
искать отдаленных примеров? Кто не задумывался над пользою,
извлекаемой из скромной породы животного царства, служащей
украшением наших птичьих дворов и доставляющей нам и мягкие
подушки для постелей, и сочное мясо к столу, и яйца? Но я никогда не
кончил бы, если бы стал перечислять один за другим все продукты,
которые хорошо возделанная земля, как великодушная мать, щедро
расточает своим детям. Здесь — виноградная лоза, в другом месте —
яблоки для сидра, там — репа, далее — сыры; наконец лен. Милостивые
государи, не забывайте о льне! За последние годы площадь льняных
засевов все увеличивается, и к этой отрасли сельского хозяйства я позволю
себе привлечь ваше особливое внимание».
Ему нечего было взывать ко вниманию: рты у всех были раскрыты,
словно толпа впивала в себя его слова. Тюваш, сидевший подле оратора,
слушал, тараща глаза; Дерозерэ время от времени опускал веки; далее
аптекарь с сыном Наполеоном, стоявшим у него промеж колен, приставлял
к уху руку, чтобы не проронить ни одного звука. Другие члены жюри
степенно наклоняли подбородки к жилетам в знак одобрения. Пожарные,
стоя у подножия эстрады, опирались на штыки; а Бинэ, неподвижный,
замер, выпятив локоть и с саблей наголо. Быть может, он что-нибудь

слышал, но видеть ничего не мог, закрытый до носа козырьком каски. У его
помощника, младшего сына Тюваша, каска была еще огромнее и качалась у
него на голове, обнаруживая кончик ситцевого шейного платка. Он
улыбался под каской с детскою кротостью, и его маленькое бледное личико,
с которого градом катился пот, было радостно, устало и сонно.
Вся площадь до линии домов была переполнена народом. Все окна,
все двери были заняты зрителями. Жюстен, у аптечной витрины, казался
всецело погруженным в созерцание. Несмотря на тишину, голос Льёвена
терялся в воздухе. Долетали отрывки фраз, прерываемые шумом стульев в
толпе; потом вдруг раздавалось позади протяжное мычание быка или
блеяние перекликавшихся овец. Пастухи пригнали скот на улицы местечка,
и он время от времени ревел, обрывая качавшиеся перед ним веточки
зелени.
Родольф придвинулся к Эмме и говорил вполголоса, быстро:
— Разве этот всеобщий заговор вас не возмущает? Есть ли хоть одно
чувство, которого бы свет не осуждал? Самые благородные порывы, самые
чистые симпатии он преследует и осыпает клеветами. Встретятся ли две
души, нуждающиеся одна в другой, — все устроено так, чтобы они не
могли соединиться. И все же они будут делать отчаянные попытки, будут
биться крыльями, будут звать друг друга! О, рано или поздно, через шесть
месяцев или через десять лет — не все ли равно? — но они соединятся, они
будут любить, потому что этого требует рок, потому что эти двое рождены
друг для друга….
Он сидел скрестив руки на коленях, и, приблизив лицо к Эмме, глядел
на нее снизу вверх пристально. Она различала в его глазах золотистые
искорки, сверкавшие вокруг черных зрачков, и даже обоняла запах помады,
которой лоснились его волосы. Тогда ее охватило томление; она вспомнила
виконта, пригласившего ее на вальс в Вобьессаре, — от его бороды, как и
от этих волос, несся аромат ванили и лимона; бессознательно она прикрыла
глаза, чтобы полнее вдохнуть этот запах. Но, откинувшись на спинку стула,
она увидела при этом движении — далеко, на краю полей — «Ласточку»,
старый дилижанс, медленно спускавшийся по косогору Лё, поднимая за
собою облако пыли. В этой желтой карете так часто приезжал к ней Леон, и
по этой же дороге он уехал навсегда! Ей показалось, что она видит его по
ту сторону площади, у его окна; потом все смешалось, заволоклось
туманом; ей казалось, что она кружится в вальсе, под огнями люстры, с
виконтом, и что Леон недалеко, что он сейчас войдет… а между тем
продолжала чувствовать возле себя голову Родольфа. Сладость этого
ощущения пронизывала ее прежние, опять зашевелившиеся желания, и,

словно песчинки в вихре, они кружились в тонких волнах аромата,
лившегося в ее душу. Несколько раз она расширяла ноздри, вдыхая свежий
запах плюща, обвивавшего капители колонн. Она сняла перчатки, отерла
руки; потом обмахнула лицо носовым платком, прислушиваясь сквозь шум
в висках к гулу толпы и голосу советника, скандировавшего нараспев свои
фразы:
«Продолжайте! Упорствуйте! Не внимайте ни внушениям рутины, ни
слишком поспешным советам не в меру отважных экспериментаторов!
Заботьтесь прежде всего об улучшении почвы, о хорошем удобрении, об
усовершенствовании пород лошадей, рогатого скота, овец и свиней! Пусть
этот съезд будет для вас мирной ареной, на которой тот, кто вышел из
состязания победителем, протягивает руку побежденному и братается с
ним в ожидании дальнейших успехов! А вы, почтенные слуги, скромные
работники, чей тягостный труд до наших дней не был оценен ни одним
правительством, придите получить награду за ваши молчаливые
добродетели и будьте уверены, что государство отныне устремило свои
взоры на вас, что оно поощряет вас и ограждает, что оно будет
поддерживать ваши справедливые требования и облегчит, насколько это
возможно, бремя ваших тяжелых жертв!»
Тут Льёвен сел; встал Дерозерэ и начал свое слово. Вторая речь не
была, быть может, так цветиста, как речь советника, но она отличалась
преимуществами более положительного характера, а именно более
специальными знаниями и более существенными соображениями. Похвалы
правительству заняли в ней меньше, а религия и земледелие — больше
места. Были поставлены на вид взаимные отношения той и другого, и
выяснено, насколько они дружно содействуют успехам цивилизации.
Родольф с госпожою Бовари беседовали о снах, предчувствиях, магнетизме.
Оратор, восходя к колыбели общества, описывал суровые времена, когда
люди питались желудями в чаще лесов. Впоследствии они бросили
звериные шкуры, оделись в шерстяные ткани, провели борозды и насадили
виноградную лозу. Было ли то благом и не таилось ли в этих открытиях
более опасностей, нежели преимуществ? Дерозерэ ставил себе эту
проблему. Родольф от магнетизма мало-помалу перешел к сродству душ, и
в то время как председатель съезда указывал на Цинцинната за сохой, на
Диоклетиана, сажающего капусту, и на китайских императоров,
знаменующих новолетие посевом, вдохновенный собеседник объяснял
молодой женщине, что причина этих непреодолимых привязанностей —
наследие прежних жизней, пережитых нами до появления нашего на свет.
— Так, например, мы с вами, — сказал он, — почему мы встретились?

Какой случай свел нас? Объясняется это, конечно, тем, что, несмотря на
пространство, нас разделявшее, мы, подобно двум рекам, которые текут
врозь, чтобы потом слиться, следуем направлению общего нам обоим
водосклона.
Он схватил ее руку; она не отняла своей руки.
«Лучшее общее ведение сельского хозяйства!» — выкрикнул
председатель.
— Например, когда я зашел к вам намедни…
«Господину Бизэ из Кенкампуа»…
— Знал ли я, что окажусь вашим спутником?..
«Семьдесят франков!»
— Сто раз хотел я уйти, но все же пошел за вами, остался.
«Удобрение почвы».
— Как остался бы и сегодня, и завтра — все дни, всю жизнь!
«Господину Карону из Аргеля золотая медаль!»
— Никогда, ни в чьем обществе не находил я столь полного
очарования.
«Господину Бену из Живри-Сен-Мартен!»
— И потому я унесу воспоминание о вас.
«За барана-мериноса»…
— Вы же забудете меня, я пройду в жизни вашей как тень.
«Господину Бело из Нотр-Дам»…
— Но нет, не правда ли, я займу какое-нибудь место в ваших мыслях, в
вашей душе?
«За породу свиней премия разделена поровну: господам Легириссе и
Кюленбургу — по шестидесяти франков!»
Родольф пожимал ее руку и чувствовал, что она горит и трепещет, как
пойманная горлинка, которой хочется на волю; попыталась ли она
отдернуть руку или же ответила его пожатию, но она сделала движение
пальцами.
— О, благодарю вас, — воскликнул он. — Вы не отталкиваете меня!
Вы добры! Вы понимаете, что я — ваш! Дайте мне возможность видеть вас,
любоваться вами!
Порыв ветра, ворвавшегося в окно, наморщил скатерть на столе, а
внизу на площади поднял все чепцы крестьянок, словно крылья
вспорхнувших белых бабочек.
«Применение
выжимок
маслянистых
семян»,
—
продолжал
председатель…
Он торопился:

«Фламандское удобрение — культура льна — осушение —
долгосрочные аренды — служба домашнего рабочего персонала».
Родольф молчал. Они глядели друг на друга. Губы обоих были сухи и
дрожали от желания; и нежно, без усилия, их пальцы сплелись.
«Катерине-Никезе-Елизавете
Леру
из
Састо-Лагеррьер,
за
пятидесятичетырехлетнюю службу на одной и той же ферме — серебряная
медаль стоимостью в двадцать пять франков! Где же она, Катерина Леру?»
— повторил советник.
Она не выходила; но слышны были переговоры вполголоса:
— Иди же!
— Не пойду.
— Налево.
— Не бойся!
— Вот глупая-то!
— Здесь ли она, наконец? — вскричал Тюваш.
— Да… вот она!
— Пусть подойдет!
К эстраде приблизилась, с боязливой повадкой, маленькая старушка,
вся съежившаяся в своей убогой одежонке. На ногах у нее были грубые
деревянные башмаки, а бедра закрыты широким синим передником. Худое
лицо, обрамленное чепцом без оборки, было сморщено, как высохшее
яблоко, а из рукавов красной кофты торчали длинные руки с узловатыми
суставами. От пыли амбаров, от щелока стирок, от сала шерсти они так
заскорузли, потрескались, огрубели, что казались грязными, хотя и были
всполоснуты ключевою водой; привыкнув служить, они оставались
полуоткрытыми, как бы сами собою представляя смиренное доказательство
перенесенных ими страданий. Какая-то монашеская суровость делала
значительным выражение ее лица. Ни печаль, ни нежность не смягчали
этого безучастного взгляда. В тесном общении с животными она усвоила
себе их немоту и тихую покорность. Впервые в жизни очутилась она в
такой многочисленной компании и, втайне испуганная этими флагами,
барабанами, господами в черных фраках и орденом советника, стояла
неподвижно, не зная, идти ли ей вперед или назад, ни куда толкает ее
толпа, ни почему члены жюри ей улыбаются. Так стояло перед этою
расцветшею буржуазией полувековое рабство.
— Подойдите же, почтенная Катерина-Никеза-Елизавета Леру! —
произнес господин советник, взяв из рук председателя список лиц,
представленных к награде. И, глядя поочередно то на лист бумаги, то на
старуху, повторял отеческим тоном: — Подойдите, подойдите ближе!

— Да что же, вы глухи? — сказал Тюваш, подскакивая в своем кресле.
И стал кричать ей в ухо: — Пятьдесят четыре года службы! Серебряная
медаль! Двадцать пять франков! Вам!
Получив медаль, она взглянула на нее. Блаженная улыбка разлилась по
ее лицу, и, уходя, она бормотала:
— Отдам ее батюшке нашему, чтобы служил за меня обедни.
— Какой фанатизм! — воскликнул аптекарь, наклоняясь к нотариусу.
Заседание кончилось; толпа рассеялась; теперь, когда речи были
прочтены, каждый вернулся к своему прежнему общественному
положению, и все вошло в обычную колею: хозяева ругали слуг, а эти били
животных, ленивых триумфаторов, возвращавшихся в свои стойла с
зелеными венками на рогах.
Между тем солдаты национальной гвардии поднимались во второй
этаж мэрии, с надетыми на штыки булками и с барабанщиком, тащившим
корзину бутылок. Госпожа Бовари взяла под руку Родольфа; он проводил ее
до дому; у двери они расстались; потом он гулял по лугу один в ожидании
банкета.
Пир был долог и шумен; подавали и прислуживали плохо; обедавшие
сидели так тесно, что почти нельзя было двигать локтями, а узкие доски,
служившие для сидения, едва не ломились под тяжестью гостей. Ели
много. Каждый старался наесться вволю за свои деньги. Пот струился со
всех лиц; и беловатый пар, словно туман над рекой в осеннее утро, носился
над столом между висячими лампами. Родольф, прислонясь спиной к
холсту палатки, так задумался об Эмме, что ничего не слышал. Позади, на
траве, лакеи громоздили груды грязных тарелок; соседи с ним
заговаривали, но он не отвечал; ему подливали вина, и молчание
водворялось в его мыслях, между тем как общество становилось все
шумнее. Он мечтал о том, что она ему говорила, и о форме ее губ; лицо ее,
словно в магическом зеркале, отражалось в бляхах киверов; складки ее
платья спускались по стенам, и перед ним в перспективе будущего
развертывалась бесконечная вереница дней, отданных любви.
Он увидел ее еще раз вечером, во время фейерверка; но она была с
мужем, с госпожой Гомэ и с аптекарем; последний, опасаясь нелопнувших
ракет, ежеминутно покидал общество и делал наставления Бинэ.
Материалы для фейерверка, присланные на имя господина Тюваша,
были из чрезмерной осторожности заперты в погреб; отсыревший порох не
воспламенялся,
и
главный
номер
программы,
долженствовавший
изобразить дракона, кусающего собственный хвост, вовсе не удался. Время
от времени взлетала жалкая римская свеча, тогда глазевшая толпа

разражалась громкими криками, сливавшимися с визгом женщин, которых
щекотали в темноте. Эмма, молчаливая, прижималась к плечу Шарля или,
подняв голову, следила в черном небе за ярким полетом ракет. Родольф
любовался ею при свете пылавших плошек.
Мало-помалу они погасли. Зажглись звезды. Упало несколько капель
дождя. Она покрыла голову косынкой.
В эту минуту коляска советника отъезжала от гостиницы. Кучер был
пьян и тотчас заснул; издали видно было над верхом экипажа, между двумя
фонарями, его грузное тело, покачивающееся то вправо, то влево в такт
качке рессор.
— Поистине, — сказал аптекарь, — необходимы строжайшие
мероприятия для преследования пьянства! Я желал бы, чтобы у входа в
мэрию на особой доске были еженедельно выставляемы фамилии всех, кто
в течение недели отравлялся алкоголем. К тому же эти данные с точки
зрения статистики составили бы наглядную летопись, которую в случае
надобности… Но извините меня! — И он снова побежал к капитану.
Бинэ уходил домой, к своему токарному станку.
— Быть может, вы хорошо сделали бы, — сказал Гомэ, — если бы
послали кого-нибудь из людей вашей команды или пошли сами…
— Да оставьте вы меня в покое, — ответил сборщик податей, — ведь
ничего же нет!
— Успокойтесь, — сказал аптекарь, вернувшись к друзьям. — Бинэ
уверил меня, что приняты все меры. Ни одной искры не заронят, пожарные
бочки полны. Пойдемте спать.
— По правде сказать, я была бы очень не прочь, — сказала госпожа
Гомэ, зевая, — но все-таки для нашего праздника выдался хороший денек.
— О да, чудный день! — подтвердил Родольф вполголоса и с нежным
взглядом.
Все попрощались и разбрелись.
Два дня спустя в «Руанском Маяке» была помешена большая статья о
съезде. Гомэ сочинил ее одним духом, на следующий день.
«Что значили эти венки, цветы, гирлянды? Куда стремилась эта толпа,
как волны бурного моря под лучами тропического солнца, заливавшего
наши пашни?»
Далее говорилось о положении крестьян. Разумеется, правительство
делает много, но этого все еще недостаточно! «Мужайтесь! — взывал к
нему автор. — Необходимы тысячи реформ: выполните их!» Затем,
описывая приезд советника, он не забыл упомянуть ни о «молодецком виде
нашей милиции», ни о «резвой живости поселянок», ни о лысых стариках,

похожих на патриархов, из коих многие, «остатки наших бессмертных
фаланг, чувствовали, что их сердце бьется прежним мужественным
одушевлением при воинственных звуках барабанного боя». Он назвал себя
одним из первых в списке членов жюри, и даже прибавил в примечании,
что Гомэ, аптекарь, послал статью о сидре в Земледельческое общество.
Дойдя до раздачи премий, он в восторженных выражениях описывал
радость награжденных: «Отец обнимал сына, брат брата, супруг супругу.
Не один счастливец с гордостью показывал свою скромную медаль, и,
разумеется, вернувшись домой, к доброй жене и хозяйке, он со слезами на
глазах повесит ее на стене своей убогой хижины.
В шесть часов главные участники празднества соединились за
трапезой, устроенной на лугах господина Лижара. Величайшая
сердечность не переставала царить на этом банкете. Было провозглашено
несколько тостов: господином Льёвеном — за государя, господином
Тювашем — за префекта, господином Дерозерэ — за земледелие,
господином Гомэ — за искусство и промышленность как за двух родных
сестер; господином Леплише — за общее совершенствование. Вечером
блестящий
фейерверк
внезапно
озарил
потемневшую
атмосферу.
Настоящий калейдоскоп, оперная декорация, и на минуту наше маленькое
местечко могло подумать, что оно перенесено в волшебные края „Тысяча и
одной ночи“.
Следует отметить, что ни одно досадное событие не смутило
семейного торжества».
В конце он прибавлял:
«Замечено было только отсутствие духовенства. По-видимому, в
духовных консисториях понимают прогресс по-своему…
Как вам угодно, достопочтенные последователи Лойолы!»

жүктеу/скачать 1.4 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: