Госпожа Бовари

отрывки из «Гения христианства». С каким замиранием слушала она
впервые звучные жалобы романтической грусти, которым вторили,
казалось, все отголоски земли и вечности! Если бы детство ее прошло на
задворках торгового квартала, ее душа, быть может, раскрылась бы
лирическим восторгам перед природой, которые обычно доходят до нас
только в переводе писателей. Но слишком хорошо знакома была ей деревня;
она знала блеянье овец, дойники, плуги. Привычка к мирным зрелищам
обращала ее воображение к картинам тревожным. Море любила она за его
бури, а зелень — только на грудах развалин. Ей необходимо было извлекать
из созерцания вещей какую-то личную выгоду; и она отбрасывала, как
бесполезное, все, что не служило непосредственно пищею ее сердцу, —
будучи по своим предрасположениям натурою скорее сентиментальною,
нежели художественною, — ища волнений, а не образов.
Была при монастыре одна старая девушка, приходившая каждый месяц
на
целую
неделю
чинить
белье.
Епархиальное
начальство
покровительствовало ей, потому что она принадлежала к старинной
дворянской фамилии, разорившейся в годы революции. Она обедала в
трапезной за одним столом с сестрами и после обеда, прежде чем
приняться снова за шитье, немного с ними беседовала. Часто
воспитанницы прибегали тайком из классов, чтобы с нею увидеться. Она
знала наизусть любовные песенки прошлого века и напевала их
вполголоса, работая иголкой. Она рассказывала разные истории, приносила
новости, исполняла поручения в городе и давала тайком старшим
воспитанницам томики романов, спрятанные в карманах ее передника и из
которых, в промежутки между работою, добродушная девица сама
проглатывала целые главы. В них описывались, сплошь и исключительно,
любовь, любовники, любовницы, дамы, преследуемые и падающие без
чувств в уединенных беседках, почтальоны, убиваемые на каждой станции,
лошади, загоняемые на каждой странице, темные леса, сердечные
волнения, клятвы, рыдания, слезы и поцелуи, челны при лунном свете,
соловьи в рощах, кавалеры, то храбрые, как львы, то кроткие, как агнцы,
неправдоподобно добродетельные, всегда щегольски одетые и исходящие
слезами, как урны. Целых полгода пятнадцатилетняя Эмма пачкала себе
руки пыльным хламом старых библиотек. Позже Вальтер Скотт влюбил ее
в старину, заставил мечтать о кованых ларях, караульнях и менестрелях. Ей
хотелось жить в старинном замке, подобно этим владетельным дамам в
корсажах с длинною талией, которые под трилистниками готических окон
проводили, пригорюнясь, целые дни, все поджидая и высматривая, не
покажется ли за дальним полем всадник с белым пером, на вороном коне. В

эту пору она преклонялась перед Марией Стюарт и питала восторженное
обожание к знаменитым подвигам или известным своими несчастиями
женщинам. Жанна д’Арк, Элоиза, Агнеса Сорель, прекрасная «дама с
ферроньерой» — Клеменция Изаура, словно кометы, светились перед ней в
туманной беспредельности истории, из сумрака которой выступали также,
но еще более окутанные тенью, и без всякого отношения друг к другу, —
Людовик Святой под своим дубом, умирающий Баярд, несколько зверств
Людовика XI, кое-что из Варфоломеевской ночи, султан на шлеме Беарнца
и постоянно возвращающееся воспоминание о расписных тарелках с
изображением слав Людовика XIV.
За уроками музыки, в романсах, которые она пела, только и речи было,
что об ангелочках с золотыми крылышками, о мадоннах, лагунах,
гондольерах, и эти невинные композиции, сквозь глуповатое простодушие
стиля и музыкальные недочеты, приоткрывали перед ней манящую
фантасмагорию любовных переживаний. Ее подруги приносили с собою в
монастырь кипсеки, полученные в подарок к Новому году. Их нужно было
тщательно прятать, это была целая история; читали их в дортуаре. Нежно
касаясь красивых шелковых переплетов, Эмма устремляла восторженные
взоры на подписи незнакомых авторов, чаще всего графов и виконтов,
выставленные под их произведениями.
Она трепетала, сдувая своим дыханием прозрачную бумагу над
гравюрами, которая, приподнявшись, медленно падала опять на страницу.
За балюстрадой балкона юноша в коротком плаще прижимал к груди
девушку в белом платье, с сумочкой для раздачи милостыни у пояса; или то
были портреты неизвестных английских леди с белокурыми кудрями,
глядящих на вас большими светлыми глазами из-под круглых соломенных
шляп. Были и красавицы в колясках, катящихся по парку в сопровождении
борзых собак, прыгающих на лошадей, которыми правят два маленьких
ефрейтора в белых лосинах. Другие мечтали на диванах перед
распечатанным
письмом,
глядели
на
луну
в
полуоткрытое
и
полузавешенное черным занавесом окно. Наивные девицы со слезами на
глазах целовали голубку сквозь решетку готической клетки или, склонив
головку и улыбаясь, ощипывали маргаритку тонкими остроконечными
пальчиками, выгнутыми, как башмачки. Были там и султаны с длинными
трубками в руках, нежащиеся в беседках в объятиях баядерок, гяуры,
турецкие сабли, греческие фески и особенно вы, бледно-туманные пейзажи
сказочных стран, являющие нам зараз и пальмы и сосны, тигров направо,
льва налево, татарские минареты на горизонте, римские развалины на
переднем плане, а за ними отдыхающих верблюдов, — и все это среди

расчищенного девственного леса, с отвесным лучом солнца, дрожащим в
воде, по которой там и сям, словно белые пятна на серо-стальном фоне,
вырисовываются плавающие лебеди.
Стенная лампа под абажуром, над головою Эммы, освещала эти
картины всего мира, развертывающиеся перед ней одна за другой в тишине
дортуара, меж тем как с бульвара изредка доносился заглушенный стук
запоздалого извозчика.
Когда умерла ее мать, она много плакала в первые дни. Заказала
траурную рамку для волос покойницы и в письме, посланном в Берто и
исполненном грустных размышлений над жизнью, просила, чтобы ее
похоронили со временем в той же могиле. Простяк отец вообразил, что она
больна, и приехал ее проведать. В душе Эмма была довольна, что в ее
жизни уже осуществился редкий идеал возвышенной грусти, недоступной
низменным сердцам. Так она окунулась в волны ламартиновской
чувствительности, заслышала звуки арф над озерами, песни умирающих
лебедей, шелесты падающих листьев, голоса чистых дев, восходящих на
небо, и глаголы Предвечного, гремящие в глубине долин. Вскоре, однако,
все это ей наскучило, но она не хотела в том сознаться, продолжая питать
свою меланхолию сначала по привычке, потом из тщеславия, пока наконец
с удивлением ощутила себя окончательно успокоенною, без печали на
сердце, без скорбных морщин на челе.
Добрые монахини, так безошибочно предугадавшие ее призвание, к
своему немалому изумлению, заметили, что маленькая Руо ускользает, по-
видимому, от их воспитательных попечений. В самом деле, они так щедро
закормили ее службами, уединенными молитвами, говениями и
проповедями, так ревностно они внушали ей долг благоговейного
почитания святых и мучеников, давали ей столько добрых советов для
усмирения плоти и спасения души, что с нею случилось то же, что бывает с
лошадьми, которых тащут за уздечку: она вдруг остановилась и выпустила
изо рта удила. Ее ум, положительный, несмотря на ее восторги,
полюбивший церковь за ее цветы, музыку — за слова романсов, литературу
— за возбуждение страстных чувств, восстал против тайн веры; все более
стала тяготить, сердить ее и дисциплина, в которой было что-то противное
ее природе. Когда отец взял ее из пансиона, о ней не жалели.
Настоятельница находила даже, что за последнее время она была
недостаточно почтительна к общине.
Дома Эмме сначала нравилось повелевать прислугой, потом деревня
ей наскучила, и она с сожалением вспоминала монастырь. Когда Шарль
впервые появился в Берто, ей казалось, что для нее уже нет очарований, что

ей ничего нового не предстоит в жизни узнать или перечувствовать.
Но тоска по жизни иной или, быть может, просто возбуждение,
вызванное близостью этого мужчины, вдруг уверили ее, будто она овладела
наконец тою чудесною страстью, что до сих пор, как огромная птица с
розовыми перьями, реяла лишь в сиянии поэтических небес. Она не могла
себе представить, чтобы спокойствие, в котором она жила, и было
счастьем, — не о таком счастье она мечтала.

жүктеу/скачать 1.4 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: