Грустный запев

И я преклонился перед культурой организаторов нашей конференции: они сами чтут славных предков своих и нас к тому же приобщили. И все были благодарны им за это, за те чувства, которые испытали у могилы Бэра.

Однако вернусь к полемике, затянувшейся на десятилетия. Завершилась она на Втором всероссийском съезде лесохозяев, который проходил в Липецке в августе 1874 года. Именно на нем, еще при жизни Бэра, лесоводы подавляющим большинством голосов приняли предложение, сформулированное кратко и четко: "Не подлежит сомнению, что леса имеют важное влияние на влажность климата, на равномерность распределения влаги по времена года и что истребление их влияет в известной степени на уменьшение полноводья рек".

Резонанс этого съезда был огромен. Задолго до него журналы и газеты начали публиковать статьи делегатов съезда. Мысли, высказанные в них лесоводами, дошли до слуха всех прогрессивных деятелей. Именно тогда, в июле 1874 года, в канун съезда, и появились в черновых набросках к повести "Подросток" размышления Достоевского о том, что безлесят Россию и истощают в ней почву.

Да, в это же время и так же яростно ученые всего мира спорили и о происхождении чернозема. Одни утверждали, что это самая обычная горная порода, другие опровергали: нет, это ил отступившего древнего моря, третьи не соглашались ни с теми, ни с другими, а высказывали свою точку зрения: это торф, принесенный ледником из северных болот. В этой полемике, как подсчитал Василий Васильевич Докучаев, отстаивали свои взгляды 22 авторитета. Подсчитал после того, как сам же и положил конец долгим спорам: почва - вовсе не ил и не торф, и не горная порода, а вполне самостоятельное органическое тело природы, ею творимое "от согнития травянистых растений ". При этом заметил: в народе это знает каждый, знает врожденным знанием. И добавил с гордостью: "Народное сознание опередило науку".

Здесь хочу с удовлетворением и в поучение всяким спорщикам заметить: бытовало в народе и знание того, что "лес -хранитель вод". А "убыль рек, в целом по России замечаемая, происходит, по общему мнению, от истребления лесов".

Слова эти появились в печати еще в 1852 году - в самый разгар спора, за 22 года до его завершения на съезде. И высказаны они были как всем известная истина, вовсе не в полемике с учеными, а в беседах с охотниками, и потому без малейших признаков полемики. Народное это мнение довел до сведения ученого мира Сергей Тимофеевич Аксаков в "Записках ружейного охотника". Правда, допускаю и такое: он и не предполагал, что ученые спорят и оспаривают знаемое каждым деревенским жителем, потому что знаемое является "общим мнением", с которым и он, охотник Аксаков безусловно согласен. Согласен, потому что сам бывал в селениях, "навсегда потерявших воду от истребления леса, которым некогда обрастали головы их речек или родниковых ручьев". И привел конкретный пример, когда в один год иссякла и пересохла прекрасная родниковая речка Большой Сююш, как через несколько лет вновь начали открываться заглохшие родники и возродилась, вновь потекла речка, когда подрос, поднялся порубленный у истока березник и олешник.

Сходную картину и примерно в тех же местах и я наблюдал. Вернее, я жил там и видел, как с каждым годом глох родник на склоне лесного оврага у братских могил. Сначала, помню, все поле, кончавшееся лесистым оврагом, в котором и струился родник, было покрыто кустами молодого дубняка -порослью от пней не на моей памяти порубленной дубравы. В этих кустах постоянно толокся скот и они постепенно отступали все дальше от родника и от деревни, а со временем и вовсе исчезли. Вместе с этими изменениями в окрестностях усыхал и родник. Он уже едва сочился, когда поле снова засадили лесом. И словно чудо произошло - с каждым годом родник становился все многоводнее. Усгье его уже не пропускало всю воду, рвущуюся наружу, и весь склон набух влагой, превратился в топкую трясину. Открылись родники и в других местах, где их никогда на моей памяти не было.

И будто ожила вся местность, которая еще недавно все больше обезвоживалась и усыхала. Говорили - земля стареет, а потому и усыхает. Нет, это человек ее так истаскал, измызгал. А обряди ее, накинь на нее даже самый простенький зеленый наряд, и снова она молода и прекрасна.

И тут я опять вспомнил знаменитого земляка моего Сергея Тимофеевича Аксакова, воспевшего мой край. Правда, не лесу он отдавал первенство, а воде, ее он величал "красой природы". Но "полная красота всякой местности, - писал он, - состоит именно в соединении воды с лесом. Природа так и поступает: реки, речки, ручьи и озера почти всегда обрастают лесом или кустами. Исключения редки. В соединении леса с водою заключается другая великая цель природы. Леса - хранители вод... " Вот это наблюдение натуралиста и подытожил он той фразой, в которой указал на общее мнение: убыль рек - от истребления лесов.

Испив холодной ключевой воды, я уходить не торопился: чувствовал - не отвел душу, не напился, еще захочу через минуту. Смотрю, спускается по тропе знакомый деревенский старик с бидоном - за ключевой водой. Он-то лучше меня помнит все здешние изменения в природе. Заговорили о воде - о другом у родника говорить, это то же самое, что в театре во время действия пьесы перешептываться с соседом о чем-то, не относящемся к искусству. И только собрался я объяснить ему, не сведущему в экологических науках деревенскому человеку, роль леса в оживлении родника, как он сам, упредив меня, проговорил убежденно: "Это лесникам надо сказать спасибо. Обсадили поле деревами - вот вам и вода, вот и ожил родник".

Старик нигде не учился, разве что несколько начальных классов одолел, вряд ли знаком с природоведческой литературой, но приметливость сделала его знающим суть причин. И дальнейший рассказ его подтвердил это. Оказалось, он многие годы ездил на лесосеки грузить дрова и видел, как лесорубы родник оголяли, как лес от него теснили и как с каждым вырубленным гектаром убывала вода в роднике...

Вот так, а я хотел растолковать ему, мужику деревенскому, "великую цель природы, заключенную в соединении леса с водою". Выходит, Аксаков лучше меня знал это, и поэтому нередко в своих повествованиях уточнял: "как говорят в народе", "как говорят наши крестьяне". Выходит, и тут "народное сознание опередило науку".

Должно быть, подобные примеры опережения и побудили Владимира Ивановича Вернадского, верного ученика Докучаева, следовать, как он выразился, "народным путем познания". И достиг на этом пути многих вершин.

И тогда я загорелся желанием дознаться: как далеко в глубь веков простиралось народное знание. Если оно было, то наверняка запечатлено в какой-нибудь сказке, в легенде или мифе. За помощью обратился к замечательнейшему знатоку античных древностей, историку Александру Иосифовичу Немировскому. Через несколько дней профессор рассказал мне взахлеб, как песню пропел, вот этот греческий миф.

В древней земле фессалийской жил некий Эрисихтон. И дом его был крепок, и стада обильны, но не знало меры ненасытное сердце. Прослышав, что где-то за морем дворцы владык подпирают кровлями небо, замыслил он недоброе. Приказал рабам наточить топоры и повел их к вольно раскинувшейся дубраве, которой не было равных. Отовсюду стекались к ней люди помолиться Дриадам, оставляли там пестрые ленты на память. В центре рощи высился дуб вековой, чтимый людьми и любимый Дриадами. В полуденный зной, когда люди покидали рощу, боясь потревожить чуткий сон Пана, или ночью, при свете Селены, выходили из ствола Дриады и водили под ним хороводы, славя великого владыку дубравы.

С этого дуба и приказал начинать Эрисихтон разбой свой. Но не подняли рук на святыню рабы, уронив топоры. Тогда сам господин, взмахнув секирой, нанес по стволу первый удар. Медь вонзилась в кору и древесная кровь заструилась из раны, источая запах смолы.

- Остановись, господин! - в ужасе закричал один из рабов. - Не испытывай гнева богов, хранящих дубраву!

Злодей повернулся к тому, кто осмелился перечить, и одним ударом снес ему голову. В страхе перед смертью подобрали топоры остальные рабы и принялись за злую работу.

Содрогнулся дуб от града ударов, застонала живущая в нем Дриада, которую все почитали царицей.

- Дом свой растила я столько веков, сколько восходит на небе Селена. Твои предки еще не родились, когда, соки земные вбирая корнями, я к солнцу тянулась. Счастья не будет тому, кто дом свой воздвигнет, другие порушив...

Не успела закончить своей речи Дриада - рухнуло могучее дерево, под собой подминая дубраву.

Напуганные и потрясенные горем, Дриады поспешили к Деметире, которая растит и лелеет все живое. Яростью наполнилось сердце богини, когда она услышала рассказ несчастных. И сказала Деметра девам древесины:

- Есть в безотрадной стране, - ей Скифия имя, - дальний предел, где нет благодатных деревьев. Там дует жестокий Борей и гонит холодным дыханьем снега по равнине бесплодной, вихрем его завивая. Над всем там властвует Никта, чудовищ рождая ужасных. Есть среди них одно, тощее, с пастью разверстой. Оно может проглотить едва ли не всех смертных, если они мои благие законы нарушат. Имя - Голод ему. Дам я свою колесницу, а мои крылатые драконы мигом туда вас домчат. Голоду волю мою передайте. Пусть он с вами летит немедля и вселится в тело того, чье имя, словно удар топора по зеленой дубраве...

- Эрисихтон! - хором пропели Дриады. - Его зовут Эри-сихтон!

Между тем, вернувшись домой, отдыхал Эрисихтон. В мыслях он уже не только возвел дворец, но и пригласил в него многочисленных гостей и уже объяснял им, что стены - из вечного дуба. И долго бы еще он предавался мечтам, если б с невидимой колесницы не упал камнем невидимый смертному Голод и, вселившись в тело нечестивца, не завопил, всполошив весь дом:

- Где же вы, слуги! Голоден я, как тысяча псов. Открывайте все кладовые, несите как можно больше еды и питья.

И наполнился дом топотом ног. Принесли слуги все, что приготовлено было к обеду.

Но чем больше пищи и вина поглощал Эрисихтон, тем мучительней терзал его неутолимый Скифии сын. Не может дождаться губитель дубравы, пока повара приготовят ему очередного быка или барана. И вот он уже пожирает целиком туши быков и коров, коз, баранов, свиней. Вот он уже уничтожил все свои стада, а голод ничуть не притупился. Он требует новой пищи, а где ее взять, если съедено все состояние, накопленное его предками не за одно поколение. Рабы разбежались. И никто не стал их ловить, ибо боялись соседи, что по приказу обезумевшего от голода Эрисихтона рабы и их стада перережут, и их кур и гусей передушат.

Выбежав на перекресток, стал просить Эрисихтон дать ему любые объедки, но и корки сухой никто не вынес, зная, за что он богами наказан...

Я вслушивался в страстный и гневный голос профессора: не миф, а поэтическое откровение древних народов поведал он мне. Откровению этому место в учебниках и пособиях, нацеленных на воспитание экологического сознания каждого, кто учится в школе, в техникуме, в институте. Читай и думай: Голод издревле жил там, где лесов нет, в Скифии, он немедля переселяется туда, где жадные руки вырубают деревья, пусть даже на великие нужды. Не уподобляйтесь же Эрисихтону! Не уподобляйтесь ни в России, ни за рубежами нашего Отечества, истощаемого порубками. Не будем забывать, что в Новом свете, как и в Старом, в ходу тоже были разные точки зрения на лес, там тоже из желания скорой наживы истребили его в таких громадных размерах, что всякому стали видны губительные последствия: вода в ручьях и реках уменьшалась по мере того, как сводились леса.

В Америке осознали надвигающуюся беду, а осознав, сказали (и тоже в 1874 году!): "Если истребление лесов не будет приостановлено, то через это пострадают интересы целой страны... Америке угрожает опасность обмеления великих рек".

Но дальше события складывались очень уж разно. Конгресс Соединенных Штатов, основываясь на выводах Американского Ученого Общества, уже в 1876 году разрешил употребить 60 тысяч долларов на покупку семян и саженцев для насаждения новых лесов и улучшения существующих. Кроме того, было выделено 2 тысячи долларов на премию тому, кто подробно исследует вопрос о влиянии леса и укажет на средства уменьшения вреда от обезлесения обширных пространств Северо-Американских Штатов. Эту высокую премию получил доктор Франклин Хоуг в 1878 году за "Доклад по лесоводству".

Ну а что же делалось в родимом нашем Отечестве?

В те же десятилетия, пока ученые спорили, а народ знал, топор все яростнее и размашистее крушил леса, обнажал огромные пространства России. В те десятилетия у нас продолжали истреблять леса счетом до миллиона десятин в год, что равнялось площади лесов всей Московской губернии.

Вот уж поистине, словно все задались одним - обогатиться, порушить все и - вон из России. Может, поэтому и не замечены были труды Нартова, Болотова, Теплоухова, положивших начало отечественной лесоводственной науке? Так всегда: всякий разумный голос глохнет там, где творится вакханалия, где энергия направлена на разрушение под видом благородной деятельности. И не только глохнет, но и раздражает, а при раздражении не может быть ни уважения, ни почета - но забвение неминуемо.

Разбой в лесах был до того ужасающим, что учрежденная в 1872 году по Высочайшему повелению компетентная Комиссия в составе 181 человека, исследовав положение сельского хозяйства в России, пришла к тому же мнению, что и съезд лесохозяев, и вынесла единогласное заключение: "Обезлесение во многих местностях идет с такою ужасающею быстротою, что оно уже начинает отражаться на изменении климата, который делается суровее и суше, на обмелении рек и иссякании источников, на гибели садов и даже на культуре некоторых полевых растений".

Ах, как же обижали, как оскверняли не чужие, а свои люди свою землю, на которой сами жили и которую детям в наследство передавали. Однако почему-то поддержка дурного, пусть и невольная поддержка, всегда воспринимается современниками лучше, воплощается в жизнь несравнимо энергичнее, чем совет разумный и полезный для человека и Отечества. И никакие заключения комиссий на испорченное это сознание на влияли: не запугаешь нас!

Лесовладельцы доказывали: не скорая выгода, а высокие налоги толкают нас к истреблению лесов. И поясняли: во многих местностях помещик, имеющий лес, платит за него в казну больше, чем может получить дохода даже при правильном ведении лесного хозяйства. Но та же налоговая система указывает ему и выход: если лес пустить под топор, то вырубленная площадь будет причислена к неудобной земле, которая облагается гораздо меньшим налогом.

Как же часто налоги у нас вовсе не поощряют созидание на общее благо, но направлены на добычу денег для казны, ущемляя всякого, кто печется о пользе Отечеству, подрывая основы благополучия страны и народа своего.

Невыдуманные эти доказательства прозвучали на одном из заседаний Московского общества сельских хозяев, на котором было высказано требование к правительству, названное "желанием землевладельцев из северных губерний". Не отмены неразумного налога добивались, а хотели, чтобы леса северной части России были истреблены, и чтобы истребление их было поощряемо!

Так идея, высказанная учеными много десятилетий тому назад, овладела сознанием лесовладельцев, не умеющих получать доход от леса за счет правильного ведения хозяйства в нем.

Правда, на этот раз идея эта была отвергнута тут же. И потому, что показалась многим страшной, она высекла мысль, намного опередившую время.

"Истребите леса, - бросил лесовладельцам-порубщикам один из безвестных ораторов, - отнимете у нас насекомоядных птиц - и вы можете быть уверены, что быстрое развитие вредных насекомых станет бичом для страны".

Только сейчас мы можем понять: разгневанный оратор опередил время на целое столетие. Только сейчас мы осознали со всей очевидностью пагубные последствия этих нарушений в природе. А оратор, осененный чистой мыслью, уже тогда предвидел и говорил о необходимости насаждения живых изгородей для приюта бесплатных работников, о процентном соотношении леса, о равномерном его распределении, пусть и мелкими участками.

Уже тогда он знал, что истребляя деревья, произрастающие на вершинах и склонах гор, человек готовит будущим поколениям одну из самых страшных бед - нехватку воды.

Должно быть, отпор был таким убедительным, что Московское общество сельских хозяев единодушно решило ходатайствовать перед властями, "чтобы несоразмерными податями, налагаемыми на лес, не дать повода лесовладельцам превращать лесные имущества в пахотную землю", о чем и известили читателей "Отечественные записки".

Решения всех этих съездов, комиссий, заседаний, как и широкое распубликование выработанных ими предложений убедили русскую интеллигенцию: пора браться за воспитание в обществе внимания к лесу.

И передовые люди принялись воспитывать: "Если я неправильным распоряжением, по недоразумению ли своему или же заведомо, наношу вред как себе и моим потомкам, так и моим соседям, и притом вред, который отзовется на долгие годы и едва ли может быть поправляем, то в таком случае правительство, как верховная власть, оберегающая целость и благосостояние государства, всех и каждого, вправе воспрепятствовать..."

Журналисты выражались конкретнее: "Государство вполне обязано озаботиться охранением лесов, которые исчезают как весенний снег, под наплывом хищнических стремлений и дикого неряшества".

И напоминали: в Германии за самовольное собирание ягод в чужих лесах взыскивают строже, чем у нас за порубку.

Однако лесовладельцы, взбудораженные такими призывами к правительству, не только не повторяли вслед за воспитателями "Если я неправильным распоряжением...", но вполне сознательно спешили сбыть лес даже по малой цене, чтобы получить хоть какие деньги, пока правительство не воспретило, а местные крестьяне не свезли его по ночам к пристаням и железнодорожным станциям, где за всякий воз давали наличными. В Костромской и Вологодской губерниях ночной промысел принял такие размеры, что хозяева готовы были сбыть лес первому попавшемуся купцу - даже за совершенный бесценок. Отдавали по полтора-два рубля за десятину (при казенной цене в 400-500 рублей) - только бы опередить правительство и расхитителей.

И вдруг... Это незначительное вроде бы событие отложилось в сознании многих: что-то оно сулит... Но мало кто сознавал, что именно это событие и явится переломным моментом в истории лесов России.

В 1877 году газеты сообщили: "Недавно на всех пароходах Общества "Кавказ и Меркурий" введено нефтяное отопление, а на пароходах Общества "Самолет" делаются нужные для этого приспособления, равно как и на паровозах Тамбовско-Саратовской железной дороги. В это же время ставятся опыты по замене дров антрацитом на заводах и фабриках южной России".

Комментарий в газетах был торжественно-кратким:

"В добрый час!"

То был поистине добрый час. Технический прогресс, набирая ускорение, обложил лес тягчайшим оброком, спалив в топках миллионы десятин леса. Но разыскав в недрах более калорийное топливо, он отступился от леса и помчался вперед за счет веками копившейся энергии недр. Правда, теперь уже шахты предъявят спрос лесу на всякий крепежный материал, но в несравнимо меньшем объеме, и скорость истребления начнет резко падать - с миллиона десятин в год до 400 тысяч.

Топор, так долго царивший в лесах, за столетие обнаживший до пояса стыдливые наши равнины и горы, должен был уступить место лопате и заступу, которые и восстановят пусть не все леса, но обязательно те 25 миллионов десятин, истребленные всего за 25 последних лет.

Если до сей поры рука человеческая действовала наперекор природе, расхищая ее дары, то, к счастью, та же рука может стать и творящей, содействующей природе и, как писали газеты, "может изменить в благоприятном смысле неблагоптриятные физические условия, а в некоторых случаях совершенно видоизменить их".

И повторяли слова, с надеждой сказанные Виктором Егоровичем Граффом, когда он, изработавшийся и больной, покидал Велико-Анадольское лесничество, созданное им в сухой ковыльной степи в те же лесоистребительные годы.

"Никто не скажет, что облесение степей есть дело легкое; но чего не может сделать человек? Для этого необходимы только желание, труд, терпение, твердость и уверенность.

Не по величине площади, засаженной мною, судите о моих успехах, а по тому, как привилось мое дело в крае".

Этой надеждой и жили, этот пример и воодушевлял последователей.

РУКА ТВОРЯЩАЯ

Лесоразведение набирало скорость. Зародившись в южных степях, лесокультурное дело в России (древонасаждение посадкою молодежника) обретало все большую популярность. Нарабатывая самобытный опыт, разрабатывая самобытную теорию, отечественные лесоводы на первых же порах создавали такие рукотворные леса и перелески, которые и через столетие будут ярко выделяться на общем зеленом фоне - даже сама природа ничего подобного не создавала никогда!

На первых же шагах была выдвинута и идея создания по водоразделам широких полезащитных лесных полос, которые сберегали бы полям влагу и служили ветроломами для суховеев. Идею эту вынянчил русский лесничий Нестор Карлович Генко, имя которого хорошо известно в Беловежской пуще. Ему же и поручил Департамент уделов осуществить идею на практике в степях Поволжья. В 1885 году Генко приступил к этим работам в Самарской губернии. И создал за четыре года 2200 гектаров лесных полос шириною до 300-350 метров. Современники высоко оценили его труд и были уверены: о нем "долго будут говорить созданные его стараниями искусственные степные перелески".

Да, многие эти перелески сохранились и до наших дней, хоть и за сто лет им перевалило. Так что, если вам случится побывать на Тимашевском опытном пункте, принадлежащем Всесоюзному научно-исследовательскому агролесомелиоративному институту, то полюбопытствуйте и прислушайтесь. Есть такие широкополосные перелески, созданные тогда же, на саратовской и оренбургской земле, в Ставрополье и в Татарии. Они о многом могут рассказать, а вы многое вызнаете и в порыве нахлынувших на вас чувств повторите, как клятву: "Но чего не может сделать человек?" И надо-то ему для этого вроде бы совсем немного: "только желание, труд, терпение, твердость и уверенность". Только! А к этому "только" нужно приложить еще и всю жизнь, и не только свою.

Вот что вспоминал сам Виктор Егорович Графф о житье близких своих: без малого 12 лет (из 23, прожитых в степи) маялись с женой в дурной сырой квартире, да и та была за 15 верст от места посадок в селе Новотроицком. Воспитанники школы лесников, которую он создал, сперва тоже помещались по квартирам в том же селе и каждый день пешком ходили на работу, подвергаясь всяким непогодам на этом пути длиною в 15 верст, потом "были стиснуты на месте культур в жалкой землянке и без всякого надзора". Рабочий скот пропадал на открытом воздухе. Бедствия эти и страдания усиливались безденежьем, так как очень часто департамент не присылал денег по 5-7 месяцев, и не раз приходилось Виктору Егоровичу с семейством оставаться без чаю и сахару, без свечей, без порядочного хлеба, без сапог и башмаков. И признавался: даже вспоминать все эти страдания выше всяких сил.

Какая же нужна была глубокая вера в начатое дело, каким высоким чувством долга надо было обладать, чтобы не угасли желание, терпение, твердость и уверенность.

Но какие душевные и физические силы нужно было иметь жене его?.. Не ведаю и преклоняюсь. И ведь супруга Граффа не местная крестьянка. Елизавета Степановна, урожденная Курочкина, родная сестра двух известных русских поэтов, журналистов и общественных деятелей Василия и Николая Курочкиных, выросла в Петербурге, откуда и последовала за мужем в эту безводную и малонаселенную степь. И там не захандрила, не одичала, но во всех делах помогала ему, перенося все страдания во имя тех целей, которые были поставлены перед ее мужем, а значит, и перед ней, русской женщиной.

И ладно бы цели эти были из тех, что захватывают всеобщее воображение, а достижение их сулит славу и богатство. Так нет, интересовали они лишь узкий круг лесных специалистов и ученых.

Всей жизнью своей Графф должен был решить четыре вопроса - боюсь, рассмеется над ними нынешний наш читатель. Они должны были доказать возможность облесения высокой, безводной и открытой степи; определить породы деревьев и кустарников, наиболее пригодных для лесоразведения в степи; выработать надежные, простые и дешевые способы лесоразведения; приохотить местное население к лесоразведению, дабы насаждением леса в широких размерах улучшить климат степи.

Все было внове, но самым трудным оказалось то, что считалось пустяковым, - приохотить население. Все попытки объездить тополями хотя бы улицы и крестьянские усадьбы заканчивались тем, что деревца оказывались вырванными с корнем - "А то начальство, увидя успех древоразведения, заставит всех заниматься этим делом".

И все же... Преклоняюсь и думаю: только ли непостижимые нравственные качества поддерживали в них высокий дух не месяцы, не несколько лет, а долгих 23 года? Может, и общественное внимание придавало им сил? Внимание не окружающих поселян, которые удачи им не желали, и поэтому не очень привечали-обласкивали их. Но они пользовались вниманием грамотной России! Это только казалось, что погоня за выгодой захватила всех и все жили так, словно уже завтра -вон из России. Нет, всегда были в обществе и пекущиеся о благе отечества, думающие о его будущем. И пусть их насчитывалось на сто тысяч один, но они были авторитетны и уважаемы. Их чтили все, даже безудержно обогатившиеся раскланивались с ними и отдавали им должное, понимали -никакие барыши не могут уравнять их с этими бескорыстными подвижниками. Они, а не обогащающиеся, и создали тот настрой, тот дух, ту атмосферу, в которой у всех деятельных людей распрямлялись крылья. И в почете были не обогащающиеся за счет истощения лесов страны, а созидатели и творцы.

Это потом, уже в наше время, нас убедят и мы начнем твердить в научно-популярных изданиях и учебниках: "Достойная признательности и благодарности деятельность этих энтузиастов в условиях частной собственности дореволюционной России не могла получить широкого распространения и была очень ограниченной. Только после ... и так далее. Неправда. Энтузиасты пользовались широким общественным признанием, их избирали почетными и действительными членами различных научных обществ, в которых они пользовались неизменным авторитетом. Их не обходила вниманием пресса. По службе их отмечали премиями, отличали высоким жалованием, чинами и орденами. И не только тех, кто был под рукой, кто жил в столице, работал в департаментах или преподавал в институтах. Не забывали и тех, кто служил Отечеству в далекой глуши. Именно за полезное служение степной лесничий Графф был произведен в полковники, а на следующий год совет Петровской земледельческой и лесной академии по доброй воле и собственному почину избрал его, жившего в степной провинции, преподавателем по кафедре лесоводства. Графф еще и не собирался укладывать вещи, чтобы ехать в Москву, а его уже приказом назначают ординарным профессором академии. И есть немало свидетельств современников, как в той же Петровской академии профессор Турский подвигом Граффа настраивал души молодых и, подтверждали потом бывшие его слушатели, достигал цели - молодые искали славы на этом трудном, но полезном Отечеству поприще.

Через несколько десятилетий пригласят на профессорскую кафедру в Петербург из Каменной степи лесничего Георгия Федоровича Морозова. Но и он не последний в числе лесничих, ставших известными профессорами, много сделавших во славу отечественной науки.

Потом традиция эта оборвалась. Сегодня лесничего мало ' кто знает даже в той местности, где он работает, а уж в столице, в академиях, в институтах лишь предполагают о существовании такой должности, да и то легко путают лесничего с лесником. Правда, говорят, теперь и лесничих таких нет. Я и сам так думаю. И объясняю это оскудение полнейшим невниманием общества к лесу и его работникам. А когда на тебя не смотрят, считают тебя вроде бы даже лишним в кругу всех иных профессий, а то и недоумком, занимающимся пустячным и никому не нужным делом, то кто же действительно не оскудеет и умом и духом, кто не сделается ненужным даже в собственных глазах? Устоять могут лишь единицы, и такие, я подозреваю, есть, но я их давно уже не встречал, хотя также давно ищу.

С этой мыслью, с этой надеждой ехал и на совещание лесничих России. Вернулся ни с чем. Однако и другое поразило: ни одна центральная газета об этом совещании, об этом трехдневном разговоре лесоводов не обмолвилась ни словом, не поместила даже краткой информации. Но дружно все рассказывали о встрече китаеведов, еще подробнее живописали открытие учредительного съезда Народного движения Украины за перестройку (РУХ), негодовали, что с этого съезда выставили за дверь тележурналистов. Ах, как гневались... А лесоводы наверняка никого бы не прогнали, им было бы лестно, что и их по телевидению покажут хоть мельком, но в зале так и не мелькнуло ни одной телекамеры. Не заглянул на совещание и ни один здешний писатель, хотя именно в это время в Уфе, куда съехались лесничие России, местные журналисты и писатели скликали народ на экологические митинги. К лесоводам общество не проявило ни малейшего интереса - ни к ним не пришли, ни к себе их не пригласили.

Однако не толкнуло бы меня это невнимание к идеализации прошлого. И Виктор Егорович Графф в немалой обиде был на тех, кто послал его в необжитую степь. "Приступив к разведению леса, - писал он, - не позаботились о том, чтобы тотчас и возможно скорее построить здание для помещения школы и всех служащих". Не год, а 12 лет мыкались они по чужим углам далеко от места работы. И по 5-7 месяцев жалованье не присылали им. И без башмаков бывали, без порядочной пищи и даже свечей. Словом, и тогда лесничие не из балованы были. Так уж у нас повелось от Петра. Указом "О вальдмейстерах" (лесничих) он распорядился назначать на эту должность дворян, отставных офицеров и "тамошних мест ближних помещиков, которые б могли пропитание иметь от деревень своих". От деревень, а не от службы. Правда, предусматривалось и жалованье, но только из штрафов за порубки.

На пропитание от деревень, и не только лесничих, но и всех других лесных работников, будут ориентировать и последующие правители и законы. Правда, и до Петра поступали так же: в тульских "засечных лесах" для присмотра за "великими крепостями" и в старину назначались сторожа, которым вместо жалованья отмежевывались земли и сенные покосы - кормись.

Однако вот что удивительно. Русские лесоводы так редко заговаривали о величине жалованья и условиях жизни, будто никогда никакой нужды не испытывали, будто были выше бытовых забот. Упоминание об этом я встретил впервые у профессора Турского и в "Лесных беседах", читанных в 1880 году профессором Петербургского лесного института Рудзким. Так вот, в "лесных беседах" с русскими лесовладельцами и лесничими Александр Фелицианович Рудзкий привел такое сравнение: когда во Франции лесные сторожа получали до 700 франков (280 рублей) жалованья в год, наш лесной сторож получал 3-5-6 рублей в месяц и никогда не имел больше 90 рублей в год. Во Франции лесной сторож поселялся в "хорошеньком каменном домике, часто лучшем, чем дома русских лесничих", а наш всегда жил в лачуге. После 25 лет службы лесной сторож во Франции получал в пенсион все свое жалованье, а русский лесник помирал в бедности, добывая скудное пропитание трудом в своем хозяйстве.

Митрофан Кузьмич Турский, продолжая эту мысль, напрямую связал неблагополучие в наших лесах с положением работников, оберегающих его. В самом деле, рассуждал он, если назначить сторожу 8-9 рублей в месяц, как это практикуют многие лесовладельцы, и поручить ему караул лесного участка ценою в несколько сот тысяч рублей, то нельзя быть уверенным в целости и неприкосновенности этого участка. И удивлялся, как в лесах, подобным образом охраняемых, не разграбляют лесного имущества до последнего пенька. При этом знал немало примеров, когда владелец по нескольку лет вовсе не бывал в своем лесу, имел для его охранения тех же восьмирублевых сторожей, а лес оставался цел, несмотря на миллионную стоимость. Должно быть, делал вывод Турский, население российских губерний еще не так развращено, как это некоторые думают, и способно уважать лесную собственность. И все же - нелепость ли! - продолжал рассуждать профессор, - в домашнем быту мы прячем под замок то, что ценно и что жалеем потерять. А владея лесом, мы ждем от других какого-то необыкновенного бескорыстия, мечтаем о полном неприкосновении к нашему добру, оставляя его открытым со всех сторон...

Мне близки и понятны эти мысли: я и сам несколько лет был в роли "восьмирублевого" работника в подмосковном лесу. Не буквально, конечно, я работал в иное время, при ином денежном исчислении, однако принцип оплаты оставался тем же: меньше, чем уборщице. Для поддержки морального духа я повторял гордые слова Турского: "высоко надо ценить весь наш лесной состав, если он сумел при таких ничтожных средствах сохранить государственные леса от их окончательного истребления". Однако как ни бодрился, как ни старался внедрить то одну, то другую новинку, я понимал, что "о высокой доходности лесов, как результате улучшения их, при таких средствах управления нельзя, конечно, и мечтать".

И еще думалось мне, что профессор Турский все же сделал невольную поблажку и населению, и нам, лесным работникам, когда говорил, что лес остается цел. Да рубили его всюду: и население не щадило, и сторожа отдавали оберегаемое ими сокровище на разграбление.

Вот что рассказывали газеты в те же годы, когда Турский высказывал свою поблажку.

Сторож одного смоленского леса получал от крестьян пол-штоф водки, во время распития которого крестьяне могли рубить лес, сколько успевали - бывало, навалят воза два, а то и три. Приняв пол-штоф водки, благодушный сторож взимал, сверх того, еще и по мерке ржи со двора - на прокормление. Подобный порядок, утверждали старожилы, был заведен тут давно и считался вполне законным.

В Новгородской губернии лесник за 5 рублей, два воза сена и одну четверть водки позволял крестьянам вывозить 600 возов строевого елового леса.

В Костромской губернии казна продавала на сруб участки леса. Но скупщики, "посредством спивания и задаривания лесных сторожей" вырубали на одну купленную десятину 5-6 даром. Лесники спивались, мелкие подрядчики превращались в богатых купцов, а казна недосчитывала многих десятин леса - дровный, многолесный край быстро обнажался.

Лес бережет сам себя, ограждает себя от вредных для него природных невзгод. Но лес не может оберечься от рук человеческих, и вовсе беззащитен от предательства сторожа своего, отдающего его на поругание. Что может быть позорнее: рубят лес чьи-то жадные руки, а взявший на себя честь оберегать его тут же сидит на пенечке и, поглядывая, пьет поднесенный штоф водки.

Ему ли услышать призыв радетелей "хранить родные леса, как часть дорогой нам России"? Нет, он одно знает - эти леса даны ему для того, чтобы он мог добывать пропитание.

И тут опять вспоминали Францию, где лесным сторожам мог быть назначен только грамотный человек в возрасте от 25 до 35 лет, высокая нравственность которого достаточно известна местным жителям.

Вспоминали Петра Великого, который в указе "О преслушниках" от 31 января 1716 года, впервые учреждая лесных надзирателей, строго наказал "выбирать по селам и по деревням надзирателей добрых людей". Но при этом повелевал, чтобы у каждого из них "меньше пяти сот дворов в надзирании не было". А надзирать не за лесом, а за дворами ни один "добрый человек" и за хорошее кормление не согласится. Вот и повелось: выбирали в качестве "доброго человека" какого-нибудь увечного крестьянина или отставного солдата, негодного к работе и не знающего никакого ремесла. Так что истинным ревнителям леса приходилось лишь мечтать о таком лесном стороже, который бы пользовался авторитетом у крестьян, а таковым они видели человека, который "непременно должен быть грамотен, сведущим в лесоводстве, трезв и по суду непорочен".

Мечта эта и поныне остается несбыточной - традиция продолжается.

ВЕЛИКИЙ ПЕРЕПОЛОХ

Должен был случиться "великий переполох", который и случился летом 1882 года, чтобы пришло осознание: что-то делается не так. Летом 1882 года, в горячее ярмарочное время, когда каждый час дорог, движение пароходов по Волге почти прекратилось из-за катастрофического обмеления на всем ее протяжении - "открывшиеся среди реки мели делали ее похожею на пруд с прорванной плотиной". Прекращение движения по главной водной артерии России парализовало торговлю. Вот тут-то и грянул "великий переполох между торговым людом, потерпевшим убыток по меньшей мере на четыре мильона рублей". Разорительное это бедствие вынудило владельцев волжских пароходов обратиться к правительству с ходатайством "насчет предварения на будущее время окончательного обмеления Волги". В ходатайстве указали и причины: верховья Волги с каждым годом мелеют от истребления лесов, а равно и от осушения болот.

По их данным за столетие с 1774 по 1874 год в Тверской губернии было порублено более полутора миллиона десятин леса, да более миллиона десятин расчищено лесных покосов. Очевидцы подтверждали: истребление тверских лесов продолжается, здешние вырубки "захломощены" сучьями, корягами, вершинником, заросли бурьяном и сорным кустарником, даже скот ходить и пастись на этих пустынях не может. Тут ручьи засорены уже так, что почти незаметно их признаков, вот Волга и мелеет с каждым днем.

Как же прореагировало правительство на это ходатайство?

Не знаю, в исторических документах я не обнаружил никаких действий с его стороны. Одно мне известно: была учреждена Комиссия для выработки узаконений относительно сбережения лесов и ведения правильного лесного хозяйства. Полагаю, это ее усилиями, получившими поддержку в культурном обществе, и был выработан новый лесоохранительный закон, вышедший в 1888 году. Он должен был сдержать лесо-истребление, особенно по берегам рек и в их в верховьях. Однако, как и поныне у нас бывает, следом посыпались разъяснения вот такого содержания: "Желательно, чтобы лесоохранительные комитеты действовали крайне осторожно в вопросах признания лесов защитными и особенно о признании их подлежащими сбережению для охранения верховьев и источников рек и их притоков. Слишком широкое толкование нового закона в этих пунктах может нанести лесной собственности значительные и ничем не вознаградимые убытки".

Вот так, не к сбережению призывали, не к усилению охраны лесов, а предупредили, чтобы не увлеклись защитой и "широким толкованием нового закона".

И это в ответ на прошение одного из сельских обществ (не названного в разъяснении), добивавшегося признания соседнего леса водоохранным, так как в этом лесу начинается исток реки, протекающей по их деревне. Ничего не вышло, отказали.

Так бы, наверно, и отказывали всем, так бы и выхолащивали закон, пока не превратили бы его в пустой звук. Да грянул новый "переполох" - явился голодный 1891 год, проложивший заметную межу. До этого ученые, занятые естественными науками, как бы накапливали знания, в спорах вырабатывали идеи и теории, но к делу, к воплощению своих идей в жизнь не приступали - полагали, что конкретным делом должен заниматься кто-то другой, не теоретик, а практик, администратор.

Голодный год потребовал и от ученых практических действий: вы знаете - вы и приступайте. Они уже действительно знали причины многих бедствий, все чаще обрушивающихся на сельское хозяйство, составляющее силу и мощь земли русской. Докучаев, известный почвовед России, на 100 000 один, написал книгу "Наши степи прежде и теперь", а полтавский агроном Измаильский, второй на следующую сотню тысяч, закончил свой труд "Как высохла наша степь".

Пожалуй, никакие другие книги не читались в это время с такой надеждой. Не ответа искали. Хотелось удостовериться, что есть еще в России носители высшей идеи, знающие выход и способные к действию.

В посланиях сельских хозяев зазвучало настойчивое требование "немедленно приступить к разведению леса, чтобы по возможности восстановить равновесие в пропорциональном отношении земли, занятой лесами и находящейся под полевой культурой". Их мучило то, что "ни о каких подобных мероприятиях, или только проектах таковых что-то не слышно даже после прошлогоднего бедствия и всего того, что говорилось и писалось в прошлом году по всем вопросам злобы дня - нашего земледелия".

Нет, не пропали даром публичные лекции профессора Докучаева, не зря писал он свои статьи в "Правительственном вестнике", которые объединил в одну книгу "Наши степи прежде и теперь" и указал на ее обложке: "Издание в пользу пострадавших от неурожая". Деньги от продажи книги пошли в пользу голодающих, идеи начинали служить Отечеству, о чем и свидетельствовали речи на съездах, статьи в газетах.

Сознание необходимости лесоразведения настолько окрепло "в более интеллигентном обществе сельских хозяев", что многие частные лица, как сообщали газеты, уже приступили к посадкам по своей доброй воле. К сожалению, труды этих пионеров составляли "лишь каплю в море нашего степного безлесия, о чем, конечно, приходится только пожалеть".

Затерянные в этом степном безлесии, они с отчаянием взывали: "И когда-то голос наш дойдет и будет услышан тем, словом которого все на Руси зиждется, все движется, все работает на пользу отечества..."

В "интеллигентном обществе сельских хозяев" все отчетливее понимали, что "работать в убыток немыслимо, какова бы ни была привязанность к земле", и ох как ненадежна эта привязанность, постоянно испытываемая недородами и голодом.

И, возвысившись до научного понимания проблемы, один из таких хозяев писал:

"Настала однако пора взяться за ум, за восстановление равновесия в природе, равновесия, нарушенного хищническою рукой цивилизованного человека. Теперь приходится позаботиться об обеспечении существования не только будущего поколения, но и настоящего, иначе нам останется только бежать, покинув все, куда глаза глядят - в Сибирь, в Америку, туда, где земля и природа все еще в состоянии дать пищу человеку. Попытки этих бегов мы уже видим".

И в отчаянии возопил:

"Вразуми же Бог того, кому вручена судьба нашего многомиллионного отечества, войти в положение нашего земледелия и тем спасти нас и детей наших от будущих бедствий и разорения".

Вразуми! Не блудного сына своего, не убогого умом домочадца (с такими просьбами кто не обращался на Руси) - царя вразуми!.. Да, такого не позволял себе ни один критик, а

если и позволял, то лишь в доверительных разговорах с друзьями, в письмах, но не в статьях своих.

Вразуми!.. Я еще раз посмотрел на название газеты, опубликовавшей эту дерзкую просьбу, и поразился: "Гражданин"! Газета, издававшаяся на правительственную субсидию, и которая уже в те годы открыто называлась черносотенной и ультраконсервативной, редактировал которую князь Мещерский Владимир Петрович, "злейший враг даже умеренных реформ".

Видно, не ожидал князь Мещерский такой дерзости от землевладельца-дворянина, опубликовал, не дочитав статью до конца.

Однако просьба сельского хозяина так и не дошла до Бога. Просьба не дошла, но идея степного лесоразведения крепла в сознании многих и многих землевладельцев, истинных хозяев земли русской. Эта идея все настойчивее звучала и в ответах на вопросы Вольного экономического общества: в степных наших уездах ветрам гулять нет почти препон, потому что и в них самих, "кругом и около до Азии уже не осталось задерживающих лесов". Так жить нельзя. Земледелие превратилось в орлянку. Нужны пруды, нужны посадки по оврагам, по балкам, вокруг прудов.

Заговорили об этом и на ученых заседаниях.

- Милостивые государи! Кто из нас не слышал те общие отголоски об обеднении России лесами, которые все громче и настойчивее раздаются последнее время, - так начал свой доклад, "читанный в заседании акклиматизационного ботанико-зоологического съезда в Москве 28 августа 1892 года" один из ораторов. Кто он? Думаю, этот же вопрос задавали друг другу и собравшиеся на съезд. И поначалу, должно быть недоумевали, зачем этот господин говорит им, ботаникам и зоологам, о значении лесов. Должно быть, шел на заседание лесного общества, а попал на съезд. И еще наверное думали, что голод голодом, а уж в России-то печалиться о лесах смешно: куда ни поедешь - всюду на сотни верст леса и леса, света белого не видно.

А оратор, продолжая свою речь, призывал слушателей признать уничтожение лесов "злом всеобщим, злом государственным, к борьбе с которым должны быть привлечены все имеющиеся силы и средства."

Думаю, слова эти заинтересовали слушателей, даже мало сведущих в лесоводстве, потому что оратор коснулся истории страны и общества.

Признаюсь, я читал и перечитывал этот доклад с огромным интересом - никогда еще не приходилось мне так остро ощущать трагическую судьбу отечественных лесов.

Сегодня мы многое забыли, многие страницы истории где-то затеряли. Только сейчас, работая над этой книгой, я впервые натолкнулся на "проект по лесному хозяйству", который вручил "Господину Министру Государственных Имуществ Михаилу Николаевичу Муравьеву" помещик Тульской губернии граф Лев Толстой в октябре 1857 года.

Натолкнулся в поиске совсем других материалов. И укорил себя: в домашней моей библиотеке стоит двадцатитомное собрание сочинений Льва Толстого, а я впервые узнал о его "Проекте..." совсем из другого источника. Тут же взял в руки эти тома, но ... в них "Проекта..." не оказалось. Однако нашел дневниковую запись:

"29 октября. Застал министра. Плохо успел поговорить о деле". А в примечаниях прочитал: "Толстой посетил министра государственных имуществ М.Н.Муравьева по делу о своем проекте лесонасаждения в Тульской губернии. См. об этом ПСС, т.5, стр.259-261".

Том пятый полного собрания сочинений издавался в 1935 году и в руках я его никогда не держал, поэтому и не знал ничего о толстовском проекте лесонасаждения. Не знал и не слышал, да и не услышал бы никогда, если бы не случай.

Так вот, еще в самом начале оргий в лесах Лев Толстой предлагал передать дело лесонасаждения "вольным промышленникам, обязанным за право владения землей очищать срубленные участки от пней и других пород и засаживать их определенным количеством положенного рода саженцев". Сколько вырубил - столько и засади снова лесом, чтобы не оголялась земля Отчизны.

Нет, ни Льву Толстому, ни многим другим писателям, озабоченным той же мыслью и в наши дни, не удалось понудить "вольных промышленников" восстанавливать вырубленное.

Да, сегодня мы многое забыли, многие страницы истории законспектировали одной фразой: "шло хищническое уничтожение лесов". Фраза эта никакой пищи уму не давала и ничего в нашем воображении не рисовала. Видимо, эта же фраза прочно сидела и в умах участников ботанико-зоологического съезда, поэтому докладчик и задался целью прорвать пелену этого застывшего знания, которое граничит с полным незнанием. Он задал вопрос, над которым не грех бы задуматься не только участникам съезда, но и их детям, внукам и правнукам - нам с вами. Как, каким образом в России, имевшей объемистый том специальных лесных законов, регламентирующих постановку дела до мельчайших подробностей, в стране, где за самовольную порубку деревьев, за самовольный выпас скота в лесу крестьян пороли, штрафовали, отдавали в солдаты и ссылали на каторгу, каким образом в такой стране лесное дело могло дойти до такого ненормального положения, последствия которого все заметнее сказывались на таких трудно поправимых фактах, как обмеление российских рек?

Надо думать, докладчик был человеком не только знающим, но и смелым, желавшим докопаться до самых глубинных причин, коренившихся в самом обществе. Докапываясь сам, он и других побуждал осознать, что "сама законодательная власть не видела в лесе фактора, играющего видную роль в таких важных явлениях, как распределение атмосферных осадков, обилие речных вод, продолжительность весенних полноводий", а видела в нем лишь поставщика древесины, пригодной на то или другое употребление.

А ведь верно. Мы часто ссылаемся на Петра, впервые в России учинившего корпус лесничих и издавшего целый ряд строжайших указов, направленных против самовольных порубщиков. Особым покровительством петровских указов пользовался дуб, в древесине которого нуждалось начавшееся кораблестроение. Обособлялись, отходили в казну и под строжайшую охрану лесные дачи, называемые "корабельными" опять же для удовлетворения государственных нужд в древесине особого качества.

- Законодательство, не придавая лесу никакой другой роли и значения, как древесине, имуществу, богатству, - само собою не находило нужным устанавливать какой-либо порядок пользования лесом и предоставило это пользование всецело усмотрению лесовладельцев, в том справедливом по существу убеждении, что никто сам себе не враг и никто не станет нарочно уничтожать свое богатство. Несомненно так, но мне кажется, что в этом суждении упускалось из виду одно важное условие: дело в том, что действия, вытекающие из так называемой свободной воли - суть действия не беспричинные, что человек может быть поставлен в такие условия, когда удовлетворение требований данной минуты важнее всего, важнее сохранения целого благосостояния. И если источником удовлетворения будет лес, то, конечно, его не пощадят, и человек несомненно явится врагом не только обществу, но и лично себе...

Что же заставило русских дворян-лесовладельцев, не без иронии названных докладчиком "верными сынами России", обратиться к такому усиленному пользованию лесами, которое и привело к их истощению, а во многих местах и к полному уничтожению?

Причина эта была и крылась в социальных условиях быта нашего общества, вот она: 19 февраля 1861 года с берегов Невы раздалось слово "свобода". Слово это широкой волной и с быстротой света пронеслось по всему необъятному пространству России до Ледовитого и Черного морей и в глубь Сибири. Великие слова манифеста читались и с церковных кафедр, и на городских площадях, и на сельских базарах; читались они и в ярко освещенных, роскошных залах среди избранного общества, читались и в переполненных народом, покачнувшихся лачугах деревень, при свете горевшей лучины полуграмотными внуками совсем безграмотным дедам. Всколыхнулась жизнь русская и - из темных, неведомых глубин ее на поверхность житейского моря начали выбиваться люди предприимчивые, люди с энергией. Развивается промышленность, открываются новые заводы, строятся новые фабрики, умножается пароходство, прокладываются железные дороги - все это требует пара, требует топлива. О нефти в то время еще не слышали, торфа не знали, а каменный уголь был роскошью каминов, и вот все эти фабриканты, заводчики, пароходовладельцы и железнодорожные общества устремили свои взоры на леса...

В этом месте речь оратора наверняка была прервана бурными аплодисментами - каждому хотелось отшлепать по щекам всех этих нахрапистых фабрикантов, заводчиков, пароходовладельцев, перевернувших привычную жизнь, бесцеремонно потеснивших родовое дворянство. А именно оно, дворянство, в основном и представляло на этом съезде науку. Фабриканты и заводчики пока еще робели перед ней и никого на ученые съезды не делегировали.

С другой стороны...

Оратор осмотрел зал. Я уверен, что он посмотрел и подумал: "Подождите, милостивые государи, сейчас и вам воздам по заслугам". И, возвысив голос, повторил:

- С другой стороны, могучее слово 19 февраля 1861 года, освободившее миллионы народа от крепостной зависимости, поднявшее дух всей Руси, не в силах было освободить десятки тысяч...

Запнулся оратор. Он хотел сказать: десятки тысяч дворян-крепостников", но... не решился.

- Могучее слово не в силах было освободить десятки тысяч других людей от прирожденных потребностей, не в силах было поднять их выше мелких привычек жизни, ставших в течение векового периода их плотью и кровью. На удовлетворение прежних потребностей требовались и прежние средства, а их не было. Земля - почти единственный источник средств того времени, уменьшенная в количестве и лишенная миллионов даровых работников, не могла давать столько, сколько давала прежде, но и она требовала затрат на свою обработку. Средства, полученные за отошедшие в надел земли, израсходовались - частью на улучшение оставшихся угодий, частью на удовлетворение личных нужд. Потребности не сокращались, средств более не было, - и тут эти десятки тысяч людей, владевших лесами, вспомнили об их существовании. Лес готов, спрос есть - средства найдены. И вот на лесах первый раз в Русской жизни сошлись интересы владельца и его бывшего раба. Началась оргия лесоистребления...

Оратор счастливо сочетал в себе знание предмета с умением живописать. Даже представители тех самых "десятков тысяч других людей", присутствующих на съезде, не могли не согласиться с той реальностью, которую так ясно и четко он обрисовал - словно бы распахнул все окна с видом на безбрежные просторы России, на которых вершилась вся эта бездумная, бессовестная оргия лесоистребления. И потрясающие душу звуки этой вакханалии заполнили зал съезда, лишь голос оратора возвышался над этой какофонией.

- Треском огласился воздух от падающих вековых гигантов на огромном пространстве средней, частью северной и южной полос России. Лес сводился тысячами, десятками тысяч десятин. Вырубленные пространства сплошь были завалены ветвями, сучьями и другими отбросами. Почва, освободившись от лесной защиты, открытая прямому действию солнечных лучей, скоро высыхала. Но еще скорее высыхал тот хлам, который был оставлен на этой почве. Случайно брошенная незагашенная спичка неосторожного охотника, незагашенный костер беззаботного пастуха, и в какие-нибудь 20-25 лет там, где были непроходимые и непроглядные леса, явились пустыри... Вот вторая ближайшая причина нашего оскудения лесами. И конечно - ни продававшим леса, ни рубившим их не приходила в голову мысль, что деятельность их влечет за собой такой общегосударственный вред, на поправление которого, если только оно возможно, потребуются целые десятилетия.

Беда готовилась, беда творилась собственными руками.

Конечно, сообщил оратор, в какой-то степени зло уже пресечено новым законом "О сбережении и сохранении лесов частных и общественных". Явившись народу 4 апреля 1888 года, закон этот застал всех лесовладельцев врасплох, "больше того, - на многих произвел прямо ошеломляющее действие". Ну как же ! Еще оставался кое-где лес, есть и спрос на него, а продать, пустить под топор нельзя. Как жить дальше "десяткам тысяч других людей" без дарового дохода?

Однако в восторг оратор не пришел. Конечно, это хорошо, что оставшиеся иеистребленными леса будут сохранены. Но кто восстановит их на оголенных и превращенных в пустыри пространствах? Вот вопрос, никак не решаемый даже новым законом. Важнейший вопрос, без решения которого не быть России с урожаями, с хлебом.

- И в самом деле, - продолжал тревожить делегатов съезда оратор, - если количество лесов уменьшилось настолько, что это повлияло на водность рек, а высыхание значительных пространств на упадок грунтовых вод тех местностей, то ясно, что при наличном количестве лесов нельзя рассчитывать ни на поднятие грунтовых вод, ни на увеличение речных. Следовательно, чтобы достигнуть того и другого, нужно восстановить леса и оградить почву от высыхания, ибо какой бы интенсивности не достигло сельское хозяйство, как бы высоко ни стояла его культура, но без необходимого количества атмосферных осадков и почвенной влаги никакие усилия сельских хозяев не приведут ни к чему, и страшный бич - засуха заставит нас пережить может быть еще не одну тяжкую годину, подобную только что пережитой и еще переживаемой нами...

Ах, беспокойный человек, верящий в силу разума. Страстную речь свою он произносил с нескрываемой надеждой, что съезд, "компетентное слово которого будет услышано в самых отдаленных местах России", выскажется в таком же духе. Он верил, что выскажись так, съезд, "в значительной степени способствовал бы проведению в общество идеи о значении лесов не как древесины, а как фактора, значительно влияющего на успех сельского хозяйства, которое составляет силу и мощь земли Русской".

Как же мало он хотел, скажет читатель, жаждущий более решительных требований и моментальных перемен. Мне же кажется, оратор Н.Богданов добивался самого трудного - " проведения в общество идеи", которая и через сто лет не будет главенствовать в умах человеческих, и через сто лет руководствоваться будут не ею - во многих решениях будет преобладать взгляд на лес как на поставщика древесины.

Кто же он: ученый, чиновник? Имя его я нашел, листая отчеты Московского Лесного Общества, в списках действительных членов Общества.

"Богданов, Николай Кузьмичъ. Москва, Управление Государственными Имуществами". Он же и член Совета Общества, председателем которого был профессор кафедры лесоводства Петровской земледельческой и лесной академии Митрофан Кузьмич Турский, гордость русского лесоводства.

В феврале 1892 года на выборах нового состава Совета Н.К.Богданов был назван кандидатом в товарищи Председателя и заведующим Бюро. Однако при баллотировке шарами не получил нужного количества голосов и не был избран ни товарищем Председателя, ни заведующим Бюро, но членом Совета остался. Выходит, он был ученым лесоводом и служил в Управлении государственными имуществами, которое в ту пору ведало казенными лесами и землями. Видимо, был все же заметной фигурой среди московских лесоводов, если выдвигался в заместители Турскому - товарищем Председателя. Скорее всего, происходил не из тех "десятков тысяч других людей", которые жили на распродаже лесов и которых он не жаловал (поэтому, может быть, сотоварищи по Обществу и не допустили его к руководящей должности в Совете).

На пожелания сельских хозяев первым откликнулся Василий Васильевич Докучаев. Возглавив "Особую экспедицию по испытанию и учету различных способов и приемов лесного и водного хозяйства в степях России", он отправился с лучшими учениками своими в самый центр многих засух на водораздел между Волгой и Доном, чтобы там на месте, опробовать идею спасения иссыхающих от зноя истощенных земель. В повести "Особая экспедиция" я попытался воскресить их жизнь-подвиг, так что здесь скажу лишь коротко: да, причины оскудения огромных территорий ученые уже знали, а зная, предложили такие приемы и способы улучшения природных условий, которые с честью выдержат суровую проверку временем - и сегодня надежно стоят могучие "докучаевские бастионы" в Каменной степи.

Уже тогда великий Менделеев назвал эту работу по степному лесонасаждению "однозначащей с защитою государства", потому она способствует защите своей от разграбления и истощения. Эти зеленые "бастионы" оберегают не от нашествия, но от губительного действия стихийных сил природы.

Правда, ученые не могли ответить на вопрос: "Какое количество лесов и в каких местах следовало бы сохранить или, по неимении их, развести вновь, имея в виду с одной стороны водное хозяйство, а с другой стороны - потребности земледелия". Вопрос этот оказался трудным - ответа на него не нашли мы и сегодня, но не нашли главным образом потому, что всерьез и не искали никогда, а теперь и вовсе отступили. На многие годы всем затуманила голову одна лишь водная мелиорация с ее грандиозными проектами поворотов, перебросок, преобразований. Потом все это затмили экономические проблемы, сменившиеся проблемами землевладения. Разговоры о сбережении плодородия самой земли вроде бы стали не к месту, не ко времени. И вовсе забытой оказалась лесомелиорация, которая хоть и присутствует в планах, но на деле планы эти не выполняются, а на существующие лесные полосы в полях смотрят как на помеху.

Но это сейчас так, а столетие назад ученые придерживались совсем иных убеждений: они лес считали составной и неотъемлемой частью ландшафта местности, элементом вечности. "Лес не есть совокупность насаждений, - говорил наш отечественный лесовод Г.Ф.Морозов, - лес есть часть земной поверхности вместе с прилегающей атмосферой". Устрани эту важнейшую часть - и моментально начинает меняться лик земли, по ней ползут овраги, вместе с водами течет почва, глохнут родники и речки, беднеет жизнь. И во имя каких бы целей ни истреблялся лес - результат один: оскудение природы и истощение ее сил, чреватое множеством губительных последствий для природы и человека.

Вслед за Докучаевым покинули свои кабинеты и другие подвижники. В 1894 году крупнейшие ученые того времени -географы, гидрогеологи, почвоведы, гидротехники, ботаники и лесоводы - объединили силы и знания свои на изучение со стояния земли, лесов и вод в бассейнах главнейших рек Европейской России, Результатом этих многолетних исследований явились "Описания лесов и других угодий" с приложением подробнейших карт.

Когда я впервые раскрыл одну из этих карт, то даже дыхание затаил: мне открылось сокровище, целый век пролежавшее в тайнике. Я попросил снять с нее копию, и теперь лежит она на моем столе, завораживая взор, побуждая мысли. На карте я вижу изменявшийся во времени лик моей страны.

На карте-двухверстке зафиксированы все речушки и ручьи, все пруды и мельничные плотины, размоины и растущие овраги, болота и леса. Леса в трех измерениях: "существующие", то есть виденные и измеренные исследователями в 1894 году. Леса, росшие здесь в 1860 году, но потом вырубленные, а земли обращены в другой вид угодий. И тут же третья площадь лесов, произраставших здесь в 1780-1790 годах и тоже истребленных.

Вот я и смотрю на эту "шагреневую кожу" лесов: сколько же было вырублено, истреблено их за одно столетие! В "Описании" исследователи называют эту величину с точность до десятины и говорят: во многих местах осталась лишь пятая часть лесов. И делают суровый вывод: "Вырубка леса, где он дорог, осушение болот в местностях, где они являются питателями рек и вообще местных вод, - такая экономическая деятельность должна преследоваться во всякой сколько-нибудь культурной стране, заботящейся о своем будущем".

Так думали ученые в конце прошлого века.

Я читал многотомное "Описание лесов и других угодий" как историю земли Русской, меняющийся лик которой запечатлели на картах наши предки.

Составляя "Описания" и карты бассейнов Волги, Оки, Дона, Днепра, Двины, Сейма, Сызрана, они продумывали и меры сохранения и улучшения природы - ради этого и работали, во имя этого и потратили годы своей жизни. Одним из них был крупнейший русский ботаник Николай Иванович Кузнецов.

Давайте же послушаем его - убеждение человека заслуживает внимания, даже если вы с ним не согласны даже если с ним не согласились мы и до сегодняшних дней.

"Средняя и Южная Россия во времена поселения человека в России были гораздо лесистее, чем теперь; вот моя основная мысль, принятие которой весьма важно и с точки зрения теоретической, и с точки зрения практической. Ибо уничтожение лесов и других форм естественного растительного по крова страны, по моему глубокому убеждению, является главнейшей причиной крайне неправильного состояния водного хозяйства нашего отечества, последствием чего и являются неурожаи, голод, сыпучие пески, иссушающие ветры, пыльные бури и прочие бедствия, столь вредно отзывающиеся на хозяйстве нашего плодородного юга".

Высказав это убеждение, ботаник-географ Кузнецов предлагал:

"Значительное облесение средних черноземных губерний (Орловской, Тульской, Рязанской и др.), охранение болот в лесных губерниях Средней России и частичное облесение и восстановление степей в южной полосе России, где участки черноземных пашен правильно сменялись бы участками пастбищных степей и полосами степных лесов, с преобладающим направлением с Севера на Юг, или с Северо-Востока на Юго-Запад (для борьбы с вредными суховеями юго-восточного направления) - вот те главные мероприятия, которых с нетерпением ожидает наш степной юг - эта житница всей Европы, которая, однако, в последнее время все более и более страдает от засухи и прочих невзгод..."

И, предупреждая неповоротливых соотечественников своих, так часто полагающихся на авось, ученый предупреждал:

"Указываемые мероприятия неизбежно и неминуемо необходимы. Каждый год промедления отзовется со временем бедствиями на целые десятки лет и хотя указанные мероприятия будут стоить России огромных затрат, но затрат этих опасаться нельзя. Каждый миллион, затраченный на это важное дело, избавит, со временем, наше отечество от тысячемиллионных убытков, и каждый сэкономленный миллион отзовется со временем бедствиями неисчислимыми..."

Читал я эти строки и поражался: они обозрели со всей тщательностью зеленую поверхность страны (именно страны - этим словом исследователи обозначали любой обследуемый участок территории). Они "заглянули" и в глубины, чтобы понять, что там, как и с каких горизонтов истекают ключи, питающие реки, как пополняются грунтовые воды и что с ними может случиться в том-то и том-то случае, и чего нельзя делать, чтобы не истощить эти подземные запасы воды, не умертвить тем самым край, страну.

Я читал и с ужасом думал: да мы как раз только то и делали, чего делать было нельзя, но мы все же делали, не ведая, что этого делать нельзя.

Всюду так, в бассейнах всех рек и их крупнейших притоков. Но я почему-то чаще переношусь мыслями к истокам Оки. Тревожусь: знают ли нынешние жители южной части Орловщины, что пополнение подземных вод в этом к.раю происходит только за счет атмосферных осадков, выпавших здесь же? А зачем это знать, скажите? А вот зачем. Как обнаружили исследователи, никакого притока извне, ни из глубин здесь нет, потому что под почвами, под водоносными песками, подстилая их, залегает сплошное и мощное водонепроницаемое ложе из юрской глины. При этом ложе на всей площади верхнеокского бассейна имеет форму лощины, наклоняясь с юга, востока и запада к долине Оки, образуя геологически закрытый бассейн с простейшей замкнутой моделью питания рек: притечет только та вода, которая выпадет на поверхность. Вернее, притечет только часть дождевых и талых вод. Какое-то их количество впитывается в почву и пополняет водоносный слой, толщина которого, по определению исследователей, не превышает 4-5 метров. Вот из него-то, из этого слоя, и бьют ключи, давая начало Оке и всем ее притокам.

Значит, чем меньше скатится вод по поверхности, тем больше поступит их в подземные запасы, за счет которых поддерживается влажность почвы и растительная жизнь, пополняется и регулируется речной сток. Не для красоты здесь нужны леса на водоразделах, а для задержания снеговых и дождевых вод, необходимых для постоянного пополнения истощающихся подземных запасов.

И всячески, вплоть до организации постоянного надзора, советовали оберегать ключи и источники, чтобы пресекать "всякие действия, ведущие к понижению горизонта их истечения", а также "всякие предприятия по местному осушению, дренажу отдельных участков и проложению канав". Предлагали строить больше прудов, копаней, запруд. И призывали всячески препятствовать росту оврагов, которые, углубляясь, прорезывают водоносные пески и выпускают грунтовые воды, осушая страну, лишают реки регулярного питания.

Вот я и тревожусь: а знают ли нынешние агрономы, мелиораторы, проектировщики и прочие орловские хозяйственники эти особенности своего края? Мне кажется, не знают, не задумываются. Во всяком случае, на современной карте в верховьях Оки вы не обнаружите лесов, вся площадь бассейна сплошь заштрихована, а штрихи эти обозначают "сельскохозяйственные земли на месте широколиственных лесов". Были когда-то... А местные жители наверняка думают, что так извечно: поля без конца и края, и ни кустика вокруг.

Думаю, переживаю: если бы наши ученые раскрыли эти документы, эти карты, да внимательно изучили их?! Может, оказалось бы, что и хозяйствовать тут нужно совсем не так, как в других местах. Может, и животноводческие комплексы должны здесь быть совсем иные. Если давно уже запрещается возводить фермы вблизи рек, то где их ставить тут? Если прибрежные поля запрещается обрабатывать ядохимикатами, чтобы пестициды не попали в воду, то тут они могут попадать в нее в любом месте, потому что рядом не река, а водоносный слой на малой глубине.

Все тут должно быть другим, подсказывают эти документы. Однако лежат они себе на полке - и никто их не тревожит. Сокровища лежат, путь к которым свободен каждому: "Явись человек с надеждой!" Но лежат они, никем не востребованные, забытые, незнаемые нами, потомками тех ученых, которых, пользуясь выражением Ломоносова, мне захотелось повеличать "знателями России" и рассказать о них, чтобы надежду воскресить: должен же хоть на 100 000 существовать один, не потерявший духовность и высшую идею.

СЛАВНЫЕ НАШИ НЕЗНАКОМЦЫ

- Мы можем и должны наши доходы извлекать на счет прошедшего и настоящего, но ни в коем случае не вправе и не можем затрагивать будущего, жить в ущерб интересам и потребностям будущих поколений, - говорил выступавший при открытии второго Санкт-Петербургского столичного съезда лесных чинов. Высокое и разумное это требование выставлял не лесовод, обеспокоенный судьбой русского леса. Требование это выставил лесоводам министр земледелия Алексей Сергеевич Ермолов, один из инициаторов и докучаевской экспедиции, и исследований верховьев рек. Это было даже не требование, а его нравственное кредо, сформировавшееся на основании экспедиционных исследований.

Ермолов говорил что-то еще, говорил живо, умно, однако мог бы и не говорить больше ничего: эта фраза, эта мысль была достаточно емкой и настораживающей, чтобы слушатели задумались.

Одной такой мысли, такой позиции было достаточно, чтобы в Петербурге заговорили о молодом министре недавно созданного в России министерства земледелия как о человеке дальновидном, высокообразованном и энергичном. Правда, мнение о нем складывалось не на основании одних только фраз, но в первую очередь - поступков, после которых и следовали такие запоминающиеся фразы, объясняющие цели тех или иных действий.

Вот и эта - "мы можем и должны, не в праве и не можем" - была сказана через несколько лет после того, как 7 марта 1894 года последовало Высочайшее соизволение на снаряжение "Экспедиции по исследованию источников главнейших рек Европейской России". Он, Ермолов, ее "придумал", он же и наименовал ее, наметил цели, провел через все канцелярии, добился Высочайшего соизволения, настоял на утверждении во главе Экспедиции Алексея Андреевича Тилло, "одного из выдающихся представителей русской географической науки".

Знаю, не каждый читатель слышал эту фамилию, поэтому взятая мною в кавычки аттестация может быть воспринята как ирония и над ученым, имя которого многим незнакомо, и над затеей. Хочу сразу отмести все возможные недоразумения. Экспедиция снаряжалась вовсе не для того, чтобы пустить пыль в глаза или продемонстрировать видимость деятельности. Нет, все было задумано основательно, к работе привлечены люди талантливые, для которых служение Отечеству было целью и смыслом жизни. А если мы сейчас не знаем кого-то из них, не знаем сделанного ими, то это вовсе не значит, что деяния этих людей были суетны и корыстны.

Фамилия вновь назначенного начальника экспедиции была привычна для слуха многих выдающихся ученых того времени: Пржевальского и Семенова-Тян-Шанского, адмирала Макарова и Докучаева, Менделеева и многих-многих других, ставших нашей гордостью.

Правда, и мы не мало знаем о нем, пусть и косвенно. Всякий учившийся в школе человек может показать на карте Среднерусскую возвышенность. Но не каждый знает, что "утвердил" ее на ней Алексей Андреевич Тилло - тем самым "резко изменил все господствовавшие до этого воззрения на рельеф Европейской России".

Дело в том, что на прежних картах географы обозначали Урало-Балтийскую и Урало-Карпатскую возвышенности. Нет их, опроверг Тилло, есть одна, вытянутая в меридиальном направлении возвышенность, которую и назвал Среднерусской.

Опроверг не вдруг, не в результате озарения. На геодезические съемки огромной территории страны он потратил 15 лет жизни, и тратил ее, как свидетельствовали современники, "с необыкновенной энергией и настойчивостью". Даже опытных географов поразил тот факт, что "число точек, послуживших для составления карты, простиралось до 51385!" А каждая точка - это высота данной местности над уровнем моря. К каждой этой точке должен был доехать, дойти, добраться человек с инструментом. По высотам этих пятидесяти с лишним тысяч точек и составил Тилло первую гипсометрическую (рельефную) карту Европейской России.

Именно эта карта и подтвердила правоту Василия Васильевича Докучаева в его взгляде на почву как на вполне самостоятельное естественно-историческое тело, являющееся продуктом совокупной деятельности грунта, климата, растительных и животных организмов, возраста страны, а отчасти и рельефа местности. Однако, как писал сам Докучаев, "все эти обобщения и соображения, сделанные нами 10 лет тому назад, хотя и оказываются, по существу, совершенно верными, но они были слишком общи и априорны, детальная проверка их точными фактами и цифрами была просто немыслима до получения нами вышеупомянутой карты А.А.Тилло".

Совместив свою почвенную карту с тилловской картой высот, Докучаев окончательно убедился: "Эта карта очень наглядно показывает замечательную связь между рельефом местности и характером почв". Ныне эта первая рельефная карта, побывавшая в 1900 году на Всемирной выставке в Париже, хранится в Центральном музее почвоведения в Петербурге.

Они чтили друг друга. "Идя рука об руку по общей нам обоим дорогой стезе научной работы, судьба вознаградит нас и плодотворными результатами", - писал Тилло Докучаеву.

Результаты своих геодезических съемок страны Алексей Андреевич Тилло доложил Императорскому русскому Географическому Обществу в 1889 году. Доклад его стал приметной вехой в истории этого Общества, в котором Тилло, действительный член его, был председательствующим в отделении математической географии. Гордясь этим событием, историограф Общества засвидетельствовал в отчете, что "карта обратила на себя всеобщее внимание сначала русских, а потом и иностранных географов". И все же членом-корреспондентом его избрала сначала Парижская Академия наук, а уж потом - Российская.

Тилло получил "всеобщую известность прекрасными своими работами" еще в молодости, когда служил в Оренбургском военном округе в качестве армейского геодезиста. Из Оренбурга капитан Тилло совершил шесть экспедиций в отдаленные степные области для съемок различных географических пунктов, до этого не имевших точной привязки. Через несколько лет, в 1873 году, он снова покидает Оренбург и отправляется во главе топографического отряда на исследование Арало-Каспийской низменности. Пройдя от Арала до Каспия нелегкий путь в 344 версты за 50 дней, Тилло впервые отснял эту местность и вывел разность уровней Арала и Каспия - тогда она составляла 74 метра. Эта экспедиция и выдвинула его в число тех трудолюбивых и любознательных исследователей, которыми гордилась и славилась Россия и ее Географическое общество именно в это время - золотое время великих первооткрывателей и знаменитых русских путешественников.

Ни в чем не подражая знаменитостям, Тилло не стремился на край света. Ему хватало дела и на обжитых территориях страны. Еще не была измерена длина главных русских рек, -и он измерил их, составив карту длины и падения рек Европейской России.

Это Алексей Андреевич Тилло был инициатором создания постоянной комиссии по земному магнетизму, работу которой сам же возглавил. Это по его почину в районы Харьковской и Курской губерний, где была обнаружена магнитная аномалия, для обстоятельных исследований отправилась группа специалистов. Вернулась она с обстоятельными данными - приборы подтвердили значительную аномалию.

Ему, генерал-майору Алексею Андреевичу Тилло, пакетному русскому географу и картографу, геодезисту по образованию (закончил геодезическое отделение Академии генерального штаба), и доверил Ермолов Экспедицию по исследованию источников главнейших рек Европейской России Лучшего руководителя, пожалуй, и сыскать было трудно: имел колоссальный опыт, хорошо знал европейскую часть страны, к тому же уже занимался съемкой и картографированием рек.

Конечно, Ермолов учитывал не только авторитет Алексея Андреевича, но и его генеральское звание. Правда, сослуживцы утверждали, что сей генерал "не производил впечатления настоящей военной фигуры", и все же на Руси во все прежние времена почитали военных, а дело, возглавляемое ими, обретало значимость государственной важности - в помощи не могли отказать ни в столичном департаменте, ни тем более в губернских земствах. А что такая помощь понадобится, сомнения не было, потому что экспедиции предстояло действовать не в одной географической точке, а одновременно во многих местах Европейской России: в бассейнах Волги, Днепра, Западной Двины, Дона, Оки и других рек и их притоков. Да и задача перед экспедицией ставилась немалая: обследовать всю водосборную площадь в верховьях рек, осмотреть каждую ее пядь, чтобы выработать меры "прекращения того хищения природных богатств, которое привело к уменьшению водности верховьев наших рек".

Задача не только многотрудная (каждый участник экспедиции должен будет обследовать за летний сезон более 100 тысяч десятин), но и ответственнейшая: всякое прекращение хищений природных богатств неминуемо вызовет недовольство крупных и мелких землевладельцев, привыкших пользоваться землей и лесом по своему разумению.

Для такой ответственной экспедиции люди нужны знающие, работящие и добросовестные: все они разъедутся, разойдутся по огромной территории страны, часто будут вести исследования в одиночку, поэтому возможен соблазн пропустить, не доехать, не дойти - особенно в глухие места, где нет ни дорог, ни жилья, а есть дебри, топи да болота.

А может, таких соблазнов тогда и не возникало. Скорее всего, они родились не у них, а у меня и отражают сегодняшнее отношение к доверенному делу: хоть в малости да схитрить. Век назад было иначе: не дай бог что-то не доделать, до чего-то не дознаться, не увидеть своими глазами, а потом высказать мнение, которое может оказаться ложным.

Признайся, мой читатель, что бы ты подумал обо мне, если бы я сказал: "Изыскания - такое же исключительное дело, как и война".

Догадываюсь. Но вот послушайте пояснения человека, высказавшего это утверждение.

"На изысканиях Уфа-Златоустовской железной дороги 8 процентов изыскателей навсегда сошли со сцены главным образом от нервного расстройства и самоубийства. Это процент войны".

Сам участник изысканий, он никого за этот страшный процент не винил. Больше того, для него это как бы "процент порядочности", норма, поэтому продолжил свое пояснение так:

"Нужно сделать, во-первых, хорошо, во-вторых, быстро: нужно, значит, соединение таланта и напряжения - со среднего человека как такового, нельзя требовать ни того, ни другого".

Так писал современник наших исследователей известный русский инженер-изыскатель Николай Георгиевич Михайловский (он же известный русский писатель Гарин-Михайловский) в статье "Несколько слов о Сибирской железной дороге", опубликованной в 1892 году в журнале "Русское богатство".

Я читал многотомные отчеты исследователей верховьев рек и диву давался: в водосборном бассейне от истока до судоходной части реки осмотрели они каждое поле, заглянули в каждый лес и лесочек, не пропустили ни одного оврага, лощинки, родничка. Даже одиночно стоящие деревья (если они защищают вершины оврагов или затеняют истоки) зафиксировали в описаниях.

Правда, до некоторых мест летом все же не сумели добраться. Крестьяне подтвердили: там до самого водораздела непроходимые болота, мшары и лесные дебри. И предлагали вычертить на плане и эти болота, и эти дебри. Однако исследователи наши записывали в отчете: "Рекогносцировка данной местности будет проведена глубокой осенью или в начале зимы, когда замерзнут болота". И уходили в другие места, но сюда возвращались с холодами, чтобы дойти до края, обследовать недоступные в летнюю пору земли. Читал я и думал: да им и в голову не приходило пропустить, оставить необследованным хоть малый уголок страны.

Жаль, многие из них так и остались мне неизвестны: ни судьбы, ни даже краткой биографии, только фамилия. Они жили, делали нужное людям дело, очень хотели сберечь землю, защитить страну, ее леса и воды от истощения. Они честно выполняли свой долг: пришли в этот мир не для того, чтобы насытить животы свои, напитаться плодами земными и сыто отойти на покой. Пришли, чтобы сотворить что-нибудь доброе на этой земле, сделать ее хоть чуть-чуть лучше, краше. Пришли, сделали и ушли, не оставив нам ни судеб своих, ни крестов на погостах. А может, это мы, потомки, виноваты: не сумели сохранить в памяти деяний предков своих, хотя и кличемся их фамилиями, живем на сбереженной ими земле. Но могла и такое случиться, что проявить себя, утвердить свое имя им помешало время. Ведь они были людьми мирными - лесоводами, гидрологами, ботаниками, гидротехниками. Им бы и жить в эпоху мирных созиданий, а нагрянула совсем иная - одна война за другой, одна страшнее другой. Эти войны и порушили все: жизни, судьбы.

Наверное, так. Ведь в экспедицию приглашали людей именитых, фамилии каждого из них и сегодня можно отыскать в книгах и энциклопедиях. Эти крупнейшие ученые того времени зазывали под крыло свое лишь себе под стать -лучших своих учеников, тех, кому надеялись передать эстафету.

Вот они, эти корифеи.

Главным ботаником экспедиции бы утвержден известнейший ученый конца XIX века Николай Иванович Кузнецов, которого я уже упоминал. Однако, кажется, вы задумались? Не припоминаете такого? Не исключено, что и не слышали никогда. Я тоже не знал его. Правда, мои герои документальной повести "Особая экспедиция" в годину гражданской войны встретились в Крыму с неким Н.И.Кузнецовым, директором Никитского ботанического сада, принимавшим активное участие в организации Таврического университета, однако ничего кроме этого я о нем не знал. Лишь вот теперь доискался и обрадовался: словно бы встретил человека, с которым уже встречался, но не знал ни имени его ни отчества. Теперь знаю и не забуду никогда. И еще знаю, что знаменитый путешественник Семенов-Тян-Шанский с гордостью называл себя "старейшим из его друзей".

Известный зоо-географ Л.С.Берг восклицал: "Дай Бог, чтобы у нас на Руси было побольше таких работников и таких талантов, как Вы!" А созидатель учения о лесе Георгий Федорович Морозов телеграфировал: "Приветствую великую энергию и редкий дар на Руси и плоды этой деятельности. Однокашник Морозов". Эту телеграмму он прислал 16 октября 1911 года - научная общественность России в этот день чествовала Николая Ивановича Кузнецова, профессора Юрьевского университета, с 25-летием его научной деятельности. Через семь лет, в 1918 году, они встретятся в Крыму: Кузнецов пригласит безнадежно больного Морозова на кафедру Таврического университета.

О последующих годах жизни Кузнецова я еще расскажу, но не сейчас. Сначала надо и других представить. Дмитрия Николаевича Анучина хочу назвать.

Его величали по-разному: и крупнейшим русским географом, и создателем русской университетской географической школы - это он основал Географический факультет Московского университета, в котором преподавал около 40 лет. Он считается основоположником русского озероведения и одним из крупнейших историков географии и культуры. Как отмечали современники, назначение Анучина на кафедру географии и этнографии 1 ноября 1884 года можно считать началом нового периода в развитии географической науки и географического образования в Московском университете, который уже вскоре занял ведущее положение в подготовке специалистов-географов и стал одним из ведущих центров развития географической науки в России. Но и это не все. Анучин занимал ведущее место и в таких науках, как антропология, археология, этнография. Это он составил и основал при Московском университете обширный Антропологический музей, единственный в этом роде музей в России. Словом, "мысль о просвещении, благе и славе России влекла его всюду, где ему казалось, что он может принести пользу своими занятиями..."

И это имя, к стыду своему, я впервые открывал только вот сейчас, в ходе поисков и чтения материалов речной экспедиции. Я открывал не только ученого и исследователя, но и мыслителя, занимавшего видное место в истории русской науки и культуры. С ним охотно встречался и беседовал Лев Толстой. Он писал о Пушкине, Васнецове, Репине, Карамзине, о Дарвине, Нансене, Тимирязеве, Сеченове, Бутлерове, адмирале Макарове, Пржевальском, Миклухо-Маклае и Тилло. Это была его "история в лицах". А история, был убежден Анучин, нужна людям "для осмысленного понимания настоящего, для уяснения эволюции или развития различных сторон и явлений человеческой культуры". С другой стороны, считал он, "это воспроизведение прошлого науки немыслимо без воспоминания об ее деятелях, о личностях, которым наука обязана существенным обогащением, которые прокладывали в ней новые пути, содействовали ее успехам, боролись за ее достоинство". И я всецело с ним согласен: "такое воспоминание о выдающихся деятелях прошлого в области знания не только полезно и поучительно, но для нас нравственно обязательно". Как завет принимаю совет его не забывать имена всех выдающихся ученых, "но мы в особенности обязаны воздавать должное почитание нашим собственным русским деятелям, пролагавшим, часто с великими трудами и усилиями, пути к знанию в среде нашего народа". Этому завету и следую.

Однако я еще не всех представил. Гидрогеологическим отделом экспедиции взялся руководить Сергей Николаевич Никитин. По оценке Василия Васильевича Докучаева, это был "лучший знаток артезианских вод русской равнины", а научные труды его называл "классическими" и опирался на них с полным доверием. "Согласно г.Никитину, - писал в своих трудах Докучаев, - артезианские воды сельскому хозяйству не нужны и оказать ему пользы большой не могут. Несравненно важнее обратить внимание на возможность во многих случаях более целесообразного пользования атмосферными осадками, грунтовыми водами и их запасами".

Его "Общую геологическую карту России", изданную в 1890 году, знали не только геологи, но и краеведы, все образованные люди, стремившиеся к познанию Отечества. Ссылку на авторитет Никитина и на его карту можно было встретить в любом описании природы того или иного края.

В тот самый 1894 год, когда снаряжалась речная экспедиция, Никитин, старший геолог Геологического комитета, был увенчан высшей наградой Географического общества - Константиновской медалью, учрежденной именем Великого князя Константина Николаевича. Чести этой Никитин удостоился "за 25-летнюю деятельность по разъяснению геологического строения России и за обработку результатов экспедиции в Зауральские степи".

Гидротехническими исследованиями Тилло доверил руководить Федору Григорьевичу Зброжеку, о котором я пока что знаю лишь то, что написано о нем в Большой Советской энциклопедии: русский гидротехник, профессор Петербургского института инженеров путей сообщения, автор известного учебника "Курс внутренних водяных сообщений", выдержавшего три издания. Это он руководил постройкой порта в Новороссийске, принимал участие в работах по регулированию Днепра, Днестра, Немана и Вислы. Пожалуй, это был один из лучших знатоков речных и ливневых стоков, их механики и расчетов.

И, наконец, с особым чувством я называю Митрофана Кузьмича Турского, патриарха русского лесоводства, по учебнику которого когда-то и мне довелось изучать лесоводство. Это был первый отечественный учебник по лесоводству. И самый популярный на протяжении чуть ли не столетия. Первое издание этого учебника вышло в 1892 году, а последнее, шестое (ошибочно означенное издательством пятым), в 1954 году, по нему я и заканчивал техникум. И запомнил: "Главная причина уничтожения леса состоит в том, что человек рубил без расчета. Он не ограничивал величину годовой рубки таким количеством леса, какое ежегодно прирастает в данной местности; он рубил больше прироста. Вот и нет лесов". По его "Определителю древесных и кустарниковых пород" меня учили определять породы деревьев по листьям, почкам, древесине и семенам.

Современники называли его то лесоводом-поэтом, то лесоводом-философом, а Г.Ф.Морозов не сомневался, что когда-нибудь о нем будет написана целая книга, которая воскресит в памяти читателей эту замечательную личность. Жаль, что такая книга так и не написана до сих пор. Как-то так получилось, что и лесоводы, с почтением называя Турского патриархом русского леса, мало что знают о нем.

Однако для разговора о поэзии и философии в лесоводстве мы найдем еще и время и место, а сейчас хочу одно сказать: вот какие деятели, какие "знатели России" были собраны в одну экспедиционную дружину в качестве руководителей. Каждый из них имел право призвать в свой отряд несколько опытных специалистов-исследователей: у Турского была самая многочисленная группа - семь человек. У других - по три-четыре помощника, имевших в своем подчинении геодезистов и вычислителей.

В мае 1894 года после общего сбора и выработки плана исследований участники экспедиции, разделившись на малые группы, разъехались: кто к верховьям Волги, кто на Днепр, на Западную Двину, на Оку, на Дон и Сейм.

КРИВИЧСКАЯ ЗЕМЛЯ

Двинулись они в места, которые, казалось многим, давно изучены и исхожены вдоль и поперек. Исхожены - да. И обжиты давно. Первый же русский летописец в "Повести временных лет" писал неспешно при тусклом свете лучины: "... а у древлян было свое княжение, а у дреговичей свое, а у славян в Новгороде свое, а другое на реке Полоте, где половчане. От этих последних произошли кривичи, сидящие в верховьях Волги, и в верховьях Двины, и в верховьях Днепра..."

По документам ли, по картам, по рассказам купцов, а может, и по своим личным наблюдениям, знал летописец и географию тех мест, о чем поведал: "Днепр же вытекает из Оковского леса и течет на юг, а Двина из того же леса течет, и направляется на север, и впадает в море Варяжское. Из того же леса течет Волга на восток и впадает семьюдесятью устьями в море Хвалисское".

Из леса... Но на всех более поздних картах, во всех географических описаниях России будет указываться, что три этих реки, текущие в разные стороны, начинаются с гор. Так и на известной карте Птоломея - с гор. Ей, этой карте конца XV века, верили больше, чем своему летописцу и отечественным исследователям. Знали, это снежные резервуары в горах питают все крупные реки Европы, и первые тому примеры -Рейн и Дунай, питаемые альпийскими снегами.

И все же снова и снова, вопреки авторитету Птоломея и знаниям появлялись утверждения: Волга истекает из Оковского (Волоковского, Волконского) леса, из болота, называемого Фроновым. В некоторых списках Книги Большому Чертежу говорится явно человеком видевшим, или с его слов, что Волга вытекла "из болота, из-под березы, ключом и пошла в озеро Волго".

Из-под березы, ключом... В этом утверждении - неодолимое убеждение древних народов, что начало всем рекам дают животворные ключи, а ключи вытекают из-под березы. В этом веровании - трепет младенческой души человеческой, вызываемый тайнами матери-природы. Тайна живого родника рождала особые чувства - это сама земля светлым оком своим смотрит из глубин на этот мир, где солнце, зелень, птахи, и мы, люди. И никто не объявлял истоки рек священными, но таковыми их считали все, берегли над ними тень -тайна должна быть припрятана и оберегаема. И обсаживали истоки деревьями, которые наделяли волшебными силами, карающими всякого порубщика, поломщика, называли эти рощи священными и населяли их богами-покровителями.

В книге "Генеральное соображение по Тверской губернии", изданной в 1784 году, авторы дали более обстоятельное и конкретное описание истока Волги: у деревни Волгино Верховье, "в мелком дровяном лесу, растущем по болоту, находится чистый мох, не далее ста сажен в окружности, по конец коего виден дубовый обруб и колодезь; из оного исходит река Волга, не шире двух аршин, и, проходя чистым местом по иловатому грунту, через две версты впадает в два небольших озерка Верховскими называемые".

Виден только дубовый обруб и колодезь. А часовни над колодцем нет...

Выходит, не в такие уж и давние времена она тут поставлена?