Художественный текст в парадигме католической и протестантской культуры

Томаса Вулфа нередко называют американским Прустом. Для такого сравнения есть свои основания: так же, как и Пруст, Вулф создал лирическую эпопею, в которой ведущее место занимает проблема времени. Однако это были разные типы художников. Если мир Пруста весь на оттенках, полутонах, сложных ассоциациях, то проза Вулфа — прямолинейна и эмоционально возвышена. "Он питал необычайную любовь к раскаленному свету. Он ненавидит тусклый свет, коптящий свет, приглушенный свет" — эти слова Вулфа, сказанные им о своем герое, вполне можно отнести к нему самому (4,С.232), Свою устремленность к прошлому Вулф называет "похотью памяти", "неутолимым голодом" (5, С.309).

Если истоки творчества Пруста восходят к рационалистической прозе классицизма, то Вулф представляет собой романтический тип личности и творчества.

Пруст писал, затворившись в комнате, обитой пробкой, не пропускавшей звуков и выходил на улицу только ночью, Вульф творил иначе: обуреваемый ненасытной жаждой познания, он беспрестанно путешествовал, не останавливаясь нигде подолгу.

Здесь мы видим не только индивидуальные особенности, но и национальные различия литератур.

О своем методе работы Вульф рассказал в статье "История одного романа". Это - интереснейший документ, изображающий творческий процесс как драму, как борьбу с самим собой, борьбу за цельность и систему против избыточности чувств и расплывчатости, это была борьба хаоса и космоса в душе писателя. В статье Вулф пишет о своей "постоянной борьбе с Количеством и числом, тяжкое время долголетней борьбы с формами жизни, жестокие и бесконечные попытки запечатлеть в памяти каждый квадратный метр асфальта на улицах, каждое лицо в бурлящих толпах городов... я увидел, услышал и познал все это в единстве..." (4, С.268). Так Вулф описывает в работе "История одного романа" свои сны; мечта о единстве, очевидно, была в подсознании.

Гетевский Фауст (не Фауст народных книг) — вот архетип личности героя первых книг Вулфа. Но это Фауст — романтический и трагический. Фаустом называет Юджина Ганга сам автор, одна из глав носит название "Юный Фауст", другая - "Фауст и Елена". Герой Вулфа хочет знать "все обо всем" — "Не simply wanted to know about everything on earth" (25, С.92). He wanted to know "the whole thing in him: the source, the well, the spring from which all men and words and actions and every design upon this earth proceeds" (25, С. 92).

To есть, как и Фауст, он жаждет абсолютной истины. Его притязания непомерны — он мечтает познакомиться с 50 миллионами людей, любить сразу 10 тысяч женщин (вообще, Вулф часто называет цифры, и это, как правило, числа с большим рядом нулей).

Вулф обрушивает на читателя каскад риторических вопросов — "Where shall I go now? What shall I do? ... What is life about? We are all lying here in darkness ... for what? ... the old unanswered questions... he never found an answer to them" (25, С. 469). "His hunger and thirst had been immense: he was caught up for the first time in the midst of the Faustian web — there was no food could feed him" (25, С. 136).

Вулф говорит о "фаустовской паутине", о неутолимом голоде познания, о "темной Елене в его крови". Вообще "голод" и "жажда" — ключевые слова в романах Вулфа. (Во второй части книги мы будем говорить о метафорах голода и жажды как об образах познания и образах абсурда. В этот ряд - Сартр, Гамсун, Кафка - вполне можно было бы включить и Томаса Вулфа).

Одним из лейтмотивов повествования становится мотив изгнания, блуждания, одиночества. У Вулфа он связан не столько с местом, сколько с временем: ощущение временной жизни, преходяще-сти всего земного, мгновенности (на фоне вечности) наших чувств и достижений. Такое настроение время от времени посещает всех людей, но у Вулфа это - постоянное внутреннее ощущение героя, черта его личности — явно романтическая черта.

Причем, таким восприятием жизни Вулф наделяет не только главного героя, но и многих второстепенных персонажей. "В Ганте жила страсть истинного скитальца — того, кто уходит от чего-то определенного", — сказано об отце Юджина. Скитальцем становится дядя Юджина священник Бэском, который после двадцати лет проповеднической деятельности превращается в агностика, ни в чем не находящего твердой опоры.

"Like all men in this land, he had been a wanderer, an exile on the immortal earth. Like all of us he had no home" (25, С. 184).

О жене Бэскома сказано, что "ее дух бродил как пьяный". "Я" постепенно переходит в "мы", чувство неприкаянности становится у Вулфа универсальным ощущением, коренным свойством человеческой психики. "В Америке мы все одиноки, у нас нет дома" — пишет Вулф в романе "О времени — о реке" (25, С.155).

В философии и методе Вулфа сочетаются черты романтизма и натурализма. Когда он говорит о человеке как о "безымянном атоме на огромной земле", о "судьбе и случае, которые управляют его жизнью", когда он нагромождает огромное количество деталей, перечислений, подробностей, когда он пишет о "вечной бессмертной Земле" как о некой живой силе — он близок поэтике натурализма. Когда же Вулф повествует о ненасытной жажде познания, славы, любви в душе героя — он пишет как романтик.

От романтизма у Вулфа и ощущение внутреннего раздора, неудовлетворенности, противоречивости стремлений. Его скитальцы мечтают о доме, о покое. Так о старом Ганте, которого Вулф называет "истинным скитальцем", автор говорит, что он, как никто другой нуждается в упорядоченности, в семейном очаге, поэтому утром, проснувшись раньше всех, кидался будить детей, чтобы не быть одному - "для него было невыносимо утреннее ощущение, что в доме на ногах только он один" (5, С. 75).

Дуализм человеческой природы определяет трагическое мироощущение Юджина Ганта. "Паутина и Скала", "Лист и Дверь" — выстраиваются два ряда символов, один из которых обозначает скитание, хрупкость, ненадежность; другой — прочность, определенность, ответы на вопросы. Появляется важный для Вульфа мотив поисков Отца, который связан у него с образом Гамлета и Фауста. Эти два персонажа вообще стали своеобразными литературными архетипами в романе ХХ века.

В "Истории одного романа" Вулф пишет: "...мне казалось, что так или иначе становится стержнем человеческого существования — это стремление отыскать отца, не того отца, кто дал тебе жизнь, не того отца, которого утратил в юности, но образ силы и мудрости, внешней по отношению к человеческим нуждам и высшей по отношению к человеческим стремлениям, нечто такое, с чем может быть объединена вера человека и энергия его жизни" (4, С. 259).

Как видим, задачу человека Вулф определяет как необходимость духовной основы, которой не может быть естественное начало (отец по крови), а также мечты и порывы юности. Отыскание отца связано не с желанием спрятаться за чужую спину (как мы это было у Кафки), а с нравственным возмужанием, чувством ответственности и необходимости осмысленной жизни.

В речи, названной "Литература и действительность", произнесенной в одном из американских университетов, Вулф рассказывает, как он преодолевал юношеские стремления к женской любви и громкой славе и как постепенно он двигался к "более высокой надежде". Он понял, что "душа человеческая — едина", что в ней есть "каменистый слой" (4, С.126), А в письме к Максуэллу Перкинсу (декабрь 1930 года) он обсуждает тему новой книги и говорит о том, что все мы "пребываем в поисках чего-то вне нас находящегося, взыскуем высшей правды, истины, которой жаждет вдохновиться..." (4, С. 215).

В романе "О времени — о реке" тема отца (где "Отец" пишется почти всегда с заглавной буквы) решена в стиле вопрошания и призывания - "Shall your voices unlock the gates of my brain? Shall I know you, though I have never seen your face? Will you know me, and will you call me "son"? Father, I know that you live, though I have never found you" (25 С. 856). "October is the season of returning ... this earth return, return: Father, will you not, too, come back again" (25, С. 333). "Come to us, Father... For we are mined, lost, and broken if you do not come, and our lives, like rotten chips, are whirled about us onward in darkness to the sea" (там же). "We are the sons of our father, whose face we have never see, we are the sons of our father, whose voice we never heard ..." (там же, С.869).

Поиски отца являются симптомом его потери. В этих призывах и вопрошаниях явно звучит боязнь героя (и автора), что Отец не услышит голоса своего сына и не признает его. И страстная жажда найти отца, и обреченность никогда его не найти одновременно и с одинаковой страстью звучат в многочисленных лирических монологах романа.

Эти поиски героя Вулфа напоминают состояние Адама и Евы, изгнанных из Рая или блуждания евреев в поисках обетованной земли. Тема потерянного Рая - еще один из постоянных мотивов в романах Томаса Вулфа.

Земля, воплощающая женское начало (в отличие от Отца — мужского) также является важным символом в прозе Вулфа. "Я очень много размышляю над мифом об Алтее, - пишет Вулф в письме к Перкинсу, — в нем сказано о том, что меня интересует: о связи человека с землей, которая является источником его силы, но Антей, кроме того, помнит о своем отце Посейдоне, в честь которого воздвигает храм из черепов поверженных врагов" (4, С. 215). Посейдон олицетворяет для Вульфа (как следует далее) "вечное движение, изменчивость".

Таким образом, изменчивость и постоянство находятся у Вулфа в сложной диалектической связи. Дом, Земля, Утроба матери должны быть покинуты в пользу дороги, реки, но и дорога не должна быть бесконечной, ее цель — привести к новому дому, к Отцу.

Интересно, что Юджин не считает себя бунтарем "Его романтизм, - пишет Вулф в первом томе эпопеи, — выражался в бегстве не от жизни, а в жизнь... он пришел к убеждению, что не люди бегут от жизни, потому что она скучна, а жизнь убегает от людей, потому что они мелки" (5, С.617).

Земля у Вулфа, хотя и названа вечной, не является конечной целью человеческих стремлений. Юджин как бы чувствует вращение земли, где мучается человек и откуда он посылает молитвы в вечность. Мертвые бродят в земле, не находя дома для своего сердца.

"All that we know is that the earth is flowing by us in the darkness, and that this is the huge and secret earth all we know is that we fell with all our life its texture with our foot upon it" (25, С. 34). "Immortal land, cruel and immense as God ... we shall go wandering on your breast forever!" (там же, С.415).

Правда, в то же время голоса мертвых говорят Юджину: "Мы вошли в землю, но не умерли, посади дерево или зерно - и ты увидишь". Земля у Вулфа — живая магическая сила, которая воздействует на людей даже после их смерти.

Юджин признается, что в поэзии он любит тех, кто писал ''не про воздух, а про землю" - Шекспир, Мильтон, Соломон, Экклезиаст.

На фоне неподвижности старой древней земли особенно остро героем Вулфа ощущается мимолетность отпущенного человеку времени. Время предстает в образе Реки — постоянно движущейся и все уносящей. "Река жизни и времени струится сквозь пальцы, и ничего не остается, чтобы утолить наш голод и нашу жажду" (25, С.509). У Вулфа все, что связано с движением олицетворяет время: не только река, но и свет и даже движущийся поезд, который в сцене отъезда Юджина из Алтамонта (в романе "О времени — о реке"), выглядит как надвигающееся время.

Как показала В.И. Солодовник в книге "Роман в США второй половины 19 века: проблемы типологии реализма", символы Дороги и Реки являются сквозными в американской литературе 19 века — "Они передают движение, рост, приключенческий дух "беспокойной нации", которая всегда "в пути" (14,, С.87).

Вулфа можно считать продолжателем этой традиции, и в то же время писателем, который творчески ее развивает. Река времени у Вулфа - это движение внутрь, в глубь души. И в этом он близок Прусту. (Вообще у Вулфа встречаются европейские и национальные традиции).

В замечаниях для рецензента книги "Оглянись на свой дом, ангел" Вулф отмечает, что движение вовне — это движение к свободе и расширению опыта, а "движение внутрь" - это "постоянный интерес к тайнам жизни" души. Самым точным в своей книге Вулф считал все, что "связано с фантазией", с изображением внутреннего мира ребенка" (4, С. 167).

Можно сказать, что время Вулф связывает с внутренним фактором, пространство — с внешним.

С понятием "вечности" и связывается у Вулфа понятие "Отца". Поиски смысла в бессмысленном — ведущая нить всей жизни Томаса Вулфа. Молодого Ганта занимает диалектика случайного и необходимого — "он верил, что из хаоса случайного в непредотвратимый миг возникает неизбежное событие и прибавляется к итогу его жизни" (5, С.221).

Вульф пишет о "жутком сочетании неизменности и перемены". Остановить, осмыслить ускользающую жизнь для Ганта значит осознать причинно-следственную связь событий. Юджин постоянно ищет нечто прочное и неизменное. Горы кажутся ему "абсолютным единством в гуще вечной перемены". "Но горы были величественны целеустремленностью... Город был разбросан по плато, как бивак, — ничто там не могло противостоять времени. Там не было идей..." (5, С. 483). Интересно здесь, что "вечность" сопрягается с целеустремленностью и идеями, т.е. вечность - это не просто природное начало, а сознательное и духовное.

"Неподвижное время" Вулф чаще всего чувствует во время движения. Так, когда Юджин едет в поезде, его вдруг поражает "благоговейным ужасом жуткое сочетание неизменности и перемены, страшный миг неподвижности, помеченный вечностью, в котором и наблюдатель и наблюдаемый казались застывшими во времени. Был миг, повисший вне времени, когда земля не двигалась, поезд не двигался... Точно Бог резко поднял свою дирижерскую палочку над бесконечной музыкой морей, и вечное движение замерло, повисло во внутренней структуре абсолюта" (5, С.220).

Американский критик Дж. Бейкер "Время и разум в поэзии Вордсворта" (находит у Вордсворта три уровня времени: самый нижний — "часовое", механическое время, чуждое творческим способностям человека; средний — более подвижное, естественное время (оба являются как бы внешними полюсами); и, наконец, верхний и внутренний - "внутреннее", психологическое время, ощущение которого присуще сознанию. В минуты прозрения происходит восприятие вечности в настоящем, позволяющее видеть действительность в целом, как бесконечную метафору в поэзии мироздания. Это зависит от предшествующего и последующего. Это время можно назвать временем поэзии и лирической прозы, и мы встречаем именно такое время у Томаса Вулфа.

Воскрешенное, эмоционально переживаемое прошлое — это не прошлое и не настоящее, а нечто надвременное, внутреннее, психологическое, оно пришло благодаря призыву настоящего и получило новый смысл. Прав Т. С. Элиот, который говорит, что "не прошлое влияет на нас, а мы на прошлое". А, вернее, процесс двухсторонний (и прошлое на нас, и мы - на прошлое).

Воспоминание есть утверждение не прошлого, а будущего. Оно свидетельствует о том, что прошлое, которое когда-то было настоящим, имело будущее, значит и сегодняшнее настоящее имеет шанс когда-то возникнуть в сознании, а значит, оно имеет будущее, но это будущее оно обретет только, став прошлым.

Поэтому обращенность писателя в прошлое есть одна из форм выражение его веры в будущее, в смысл. Интересно, что в своих фантазиях Юджин мечтает о гармонии, порядке и смысле -

"Разнообразие этого неизведанного мира не имело конца, но ему были присущи порядок и цель; там приключения не грозят бессмысленностью, там доблесть вознаграждается красотой, талант — успехом ... там нет путаницы и бессмысленных трат. Там нет слепого блуждания... В волшебстве не бывает беспорядка" (5, С.222).

На могиле Бена Юджин начинает осознавать Бога как Высший Свет, преодолевающий серость и тьму "пустяков" - "Над всеми нами есть что-то. Звезда, ночь, земля, свет... свет... Утрата! Утрата! Утрата! Камень... лист... дверь... О, призрак! Свет, песня... свет... свет... свет, взметнувшийся над холмом... над всеми нами звезда сияет над городом... над всеми нами свет... Мы не вернемся, мы никогда не вернемся. Но над нами всеми, над нами всеми, над нами всеми есть что-то" (5, С. 610).

Это, конечно, не твердая вера, это — лишь смутное чувства и жажда Бога, но жажда искренняя и страстная. Иоанн Златоуст и другие отцы церкви считали такие настроения всегда началом пути к Богу.

Роман "Оглянись на дом свой, ангел!" заканчивается встречей Юджина с умершим Беном, который встречается ему лунной ночью не как призрак, а как живой человек. Беи курит сигарету и заявляет, что "он не умер". Заглянув в окно мастерской, Юджин видит оживших мраморных ангелов, которых изваял его отец для кладбищенских надгробий. А затем площадь наполняется тысячами Бенов и Юджинов. "Бен в тысячах мгновений шагал по площади утраченных лет, забытых дней, ускользнувших из памяти часов... бессмертный Бен... неизменный Бен" (5, С.648).

Смерть возвращает брата — после своей смерти Бен становится ближе и понятнее Юджину, чем при жизни. Вулф пишет, что, когда родные смотрели на лицо умершего Бена "они затихли и успокоились, они погрузились в глубины далеко под разбитыми в щепы обломками их жизней, и в гармоническом единении причастились любви и доблести, недосягаемые для ужаса и хаоса, недосягаемые для смерти" (5, С.582).

Страх смерти и жажда вечной жизни охватывают Юджина уже в детстве, когда он рассматривает памятники, сделанные отцом — "И великий страх смерти и забвения, разложения жизни, памяти и желаний в гигантском кладбище земли бурей проносился через него" (там же, С. 127). Юджин оплакивает всех, кто исчез бесследно, подсознательно чувствуя неестественность уничтожения жизни. Размышляя о смерти любимого брата, Юджин говорит: "Можно поверить, что жизнь — ничто, можно поверить, что смерть и загробная жизнь — ничто, но кто способен поверить, что Бен - ничто?" (там же, С. 587). Память и любовь у Вулфа преодолевают смерть. Вспоминая дни любви с Лорой, Юджин восклицает: "Призрак, призрак, возвратись из брака, которого мы не предвидели, вернись не в жизнь, а в волшебство, где мы живем вечно" (там же, С.488).

Жизнь сердца у Вульфа проходит как бы в особом времени, неподвластном тлению.

Все четыре романа, оставленные Вульфом, читаются как дневник его нравственных исканий, герой меняется с течением времени. Дверь, которая у Вулфа символизирует итог поисков, все-таки находится. Вообще дверь открывают с двумя целями: чтобы войти и чтобы выйти. Для Вулфа второе, пожалуй, даже важнее. (У Элиота есть строки "Дом — это то, откуда мы выходим".) Отсюда довольно нетрадиционный у Вулфа мотив Дома - это прошлое, которое надо оставить, кумиры молодости, от которых надо освободиться. Это, прежде всего, эгоизм и ложные идеалы. "Теперь он понял: домой возврата нет никогда. Назад дороги нет. Внезапно, бесповоротно, будто навсегда захлопнулась дверь, кончилось для него время, когда таинственным его корням, точно корням комнатного растения, еще можно было питаться собственной сутью и питать в тесноте собственные мелкие, самодовлеющие замыслы..." И потому, — думал он, — прощай, старый наставник, чародей Фауст, отец извечного, раздираемого "противоречиями человеческого разума, прощай, древняя земля..." (6, С.669—670).

Фауст назван ложным отцом. Путь Фауста пройден. Фауст преодолен.

Не случайно в XX веке Фауст стал мифологическим образом художественной литературы и философии. В книге Освальда Шпенглера "Закат Европы" Фауст предстает символом современной западной цивилизации - ее активного деятельного начала, которое становится самодовлеющим и разрушительным. Фауст перестает быть положительным героем.

Мы уже цитировали Вадима Руднева, который считает Фауста антиподом Иисуса Христа. Нечто подобное мы находим и у Освальда Шпенглера. Говоря о христианской концепции времени, Шпенглер пишет, что оно имеет форму пещеры — "всему свое время — от пришествия Искупителя, час которого записан в древних текстах до самых пустяковых будничных дел. Перед лицом этой убежденности фаустовская спешка предстает бессмысленной и непонятной".

Ошибки Фауста лучше всего понимает тот, кто сам шел его путем. Так было и с Томасом Вулфом. "Тогда я еще не знал той истины, что подлинно выше других лишь тот, в ком есть смирение, и терпимость, и уменье слышать чужую душу. Я еще не знал, что к редкой и высшей породе принадлежит лишь тот, кто сумел развить в себе истинную силу и талант бескорыстного самопожертвования" (6, С. 690), — так говорит герой Вулфа в последней книге "Домой возврата нет".

Высоко оценивая мудрость Экклезиаста, Джордж Уэббер (а, фактически сам автор) заявляет, что мы должны жить так, чтобы своей жизнью опровергать трагизм нашего существования — "Человек рожден жить, страдать и умереть, и что бы ни выпало на его долю, удел его — трагичен. В конечном счете, это — бесспорно. Но каждым часом нашей жизни мы обязаны его опровергать" (6, С.704).

Такое мироощущение очень близко христианскому типу стоицизма. В заключительных словах романа "Домой возврата нет" звучит вера в бессмертие души — "Нечто говорило со мной в ночи, когда сгорали восковые свечи уходящего гола, нечто говорило со мной в ночи и сказало мне, что я умру, но где, я не знаю. Вот что мне сказано: "Утратишь землю, что ты знаешь, для знанья высшего; утратишь жизнь, тебе данную, для жизни высшей; оставишь друзей любимых - для любви высшей; край обретешь добрей родного дома, бескрайней, чем земля... Тот край - опора всем земным столпам, туда ведет нас совесть мира... туда стремится ветер и струятся реки..." (6, С.710).

Такое бессмертие не похоже ни на пантеистическое, ни на память в грядущих поколениях, ни на бессмертие в искусстве.

Вместе с тем нельзя сказать, что Вулф был сознательным христианином. На наш взгляд, ему во многом мешала его склонность к мечтательности — христианство требует сдержанности чувств и воображения. Где проходит граница между мечтой и идеалом (а это — совершенно разные вещи)? В какой момент наше воображение перестает быть творческой силой и становится обманом, грезой? Для Вулфа эти вопросы имели первостепенное значение.

Среди любимых книг Вулф называет Ветхий Завет (Экклезиаст, Книга Иова, Песнь Песней), Илиаду, Шекспира. Из шекспировских образов Вулфу ближе всех был трагический герой - Гамлет, переживающий зло мира как свою личную беду и несущий на себе бремя долга, завещанное отцом. В романах Вулфа много образов из античной мифологии и Библии, но почти совершенно отсутствует евангельская тема. Сдержанный простой глубокий стиль Нового Завета оставил яростного Вулфа равнодушным. Его, постоянно искавшего героическое начало, не взволновал подвиг Иисуса Христа. В этом был парадокс и духовная драма Вулфа.

Рассказывая о своем детстве (в романах и публицистике), Вулф неоднократно подчеркивает негативное отношение к американской протестантской церкви, называя ее "накрахмаленным, начищенным миром воскресного пресвитерианства". Ему нечего было здесь делать со своими вопросами, его, как и другого классика американской литературы - Теодора Драйзера, отпугивало в американском пуританстве отсутствие красоты и тайны. Но совершенно ясно, что именно религиозное беспокойство было основным двигателем его жизни и творчества. Ему необходима была вера в Сверхличное, и к концу жизни ему казалось, что он ее нашел — веру в Америку, веру в народ, в социальное переустройство жизни (это были ЗО-е годы). Если бы он жил дольше (Вулф умер в возрасте 38 лет), то, возможно, это было бы лишь этапом в его поисках. Для Вулфа, как и для Драйзера, социализм был, прежде всего, антифашизмом, и с падением гитлеровского режима эта вера могла бы перерасти в нечто иное - более глобальное. Но смерть положила конец поискам Вулфа.

Надежда, которая в новозаветном учении о спасении является одной из трех верховных добродетелей, не оставила его до конца. Как вспоминает современник Вулфа Генри Волкенинг, последние слова его в больнице после сложнейшей операции на мозге, выплывшие из глубин подсознания, были - "Я надеюсь" (4, С.340).

Выделение Личности как центра бытия, жажда поиска и веры сближают Вулфа с традицией протестантизма, но его пантеистическая и романтическая направленность придают возрожденческий характер его гуманизму и его поэтичности.