И Олега Лекманова Предисловие и примечания Олега Лекманова
КРИТИЧЕСКИЕ ОЧЕРКИ. I. КРИТИКИ-МОДЕРН
жүктеу/скачать 2.9 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- ЛИТЕРАТУРНЫЕ ТЕНИ. О «ПОЭЗИИ ДНЯ». О «ЦЕХЕ ПОЭТОВ». О «КУБИЗМЕ», «ЭГО-ФУТУРИЗМЕ» И «ФУТУРИЗМЕ»
- ЛИТЕРАТУРНАЯ ХРОНИКА
- СООБЩЕНИЕ О ЛЕКЦИИ С. ГОРОДЕЦКОГО
- АКМЕИСТЫ И М. П. НЕВЕДОМСКИЙ
КРИТИЧЕСКИЕ ОЧЕРКИ. I. КРИТИКИ-МОДЕРН Данте, вслед за Вергилием, полагал, что «нет большего мученья, как о поре счастливой вспоминать в несчастии». Но, по-моему, есть еще большее мученье: это читать суждения псевдокритиков-модерн и псевдопоэтах-модерн. Как известно, в последнее время у нас занятие рифмоплетством до того распространилось, что рифмоплеты начали появляться в сборниках и альманахах «пачками» на манер того, как Японцы стреляли «пачками». Писание и печатание рифмованных глупостей стало какой-то повальной болезнью, и число зараженных этой болезнью не только не уменьшается, но все возрастает. Вместе с количественным возрастанием рифмоплетов возрастает и необычная глупость их произведений. Кличка поэт почти стала синонимом с кличкой идиот. Над бесчисленными современными рифмоплетами перестали уже не только смеяться, но даже перестали их читать. А они все пишут, все пишут, и все печатают свои «идиотские глупости», говоря выражением Белинского. И чем более от этих идиотских глупостей отвертываются читатели, тем больше эти идиотские глупости интересуют критиков-модерн. Очевидно, такое явление обуславливается главным образом тем, что, по грубой, но меткой пословице, дурак дурака видит издалека, дурак в дураке находит для себя нечто родственное, нечто себе равное или подобное и спешит заявить об этом во всеуслышание. При таком положении дела нечего удивляться тому, что у современных читателей выработалось такое же мнение о «критике нового стиля», как и о стихоплетстве: это собственно не критика, а просто идиотство. В самом деле, чем, как не идиотством, прикажете назвать вот хотя бы нижеследующую «критику» г. Сергея Городецкого, извлекаемую мною из первой книги «художественно-литературного журнала “Аполлон”». Критик г. Городецкий сам «выпустил» множество идиотских стихов, и, разумеется, ему представляются все выпускатели стихов какими-то избранными людьми, о рифмоплетных глупостях которых следует непременно и неустанно писать и печатать мнимо-критические глупости. И вот он с необычайным усердием предается этому занятию: он «выпускает» бессмысленные суждения точно таким же образом, как выпускал бессмысленные стихи. «Искусство, – возвещает Городецкий, – знает только квадрат, только круг. Искусство есть прочность. Героическая деятельность Валерия Брюсова – это драма воли и среды, личности и момента Сладостная пытка, на которую обрек себя Александр Блок, до сих пор длится, разрешаясь частично то отпадами Блока в реализм, то мертвыми паузами. Творчество Бальмонта оттого похоже на протуберанцы солнца, что ему вечно надо вырываться из ссыхающейся коры символизма. Ни “Дионис” Вячеслава Иванова, ни “телеграфист” Андрея Белого, ни пресловутая “тройка” Блока не оказались имеющими общую с Россией меру. Искупителем символизма явился бы Николай Клюев, но Клюев хранит в себе народное отношение к слову как к незыблемой твердыне, как к Алмазу Непорочному. Ему и в голову не могло бы прийти, что слова – хамелеоны. Сплести слова между собою не очень тесно, но с такою прочностью и простотой, как бревна сруба, для него невозможно. Вздох облегчения пронесся от его книг. Радостно приветствовал его акмеизм. Слоны, жирафы, львы, попугаи наполнили ранние стихи Н. Гумилева. Тогда нельзя было еще думать, что это уже идет Адам. Но мало-помалу стали находить себе выражение и адамистические выражения. Знаменательной в этом смысле является книга М. Зенкевича “Дикая Порфира”. В остывающей планете он увидел изрытое струпьями тело Иова, и в теле человеческом – железо земли. Он понял себя как “зверя, лишенного когтей и шерсти”. Но этот новый Адам пришел не на шестой день творения в нетронутый и девственный мир, а в русскую современность. Он и здесь огляделся тем же ясным, зорким оком, принял все, что увидел, и пропел жизни и миру аллилуйя. И майор, и поп, и землемер, женщина веснушчатая и шахтер, который залихватски жарит на гармошке, и слезливая старуха-гадалка – все вошло в любовный взор Адама. Горшки, коряги и макитры в поэзии, напр<имер>, Ивана Никитина, совсем не те, что в поэзии Владимира Нарбута. Горшки Никитина существовали не хуже и до того, как он написал о них стихи. Горшки Нарбута рождаются впервые…». Однако, не довольно ли, читатель, цитировать из «критики» г. Городецкого. Чтобы определить настоящую сущность этой поистине поприщинской белиберды, я полагаю, не нужно даже было прибавлять под конец внезапное сообщение о шишке под носом алжирского бея: горшки Нарбута, впервые рождающиеся, пожалуй, будут выразительнее и характернее знаменитой шишки. Однако ведь Авксентий Иванович Поприщин высказывал свои удивительные мысли в стенах дома сумасшедших. Если бы г. Городецкий, подобно Авксентию Ивановичу, находился также в одной из келий этого учреждения и обращал свои изумительные сентенции к рассаженным по собственным кельям своим сотоварищам, то это бы еще ничего. Вполне было бы естественно и понятно, что повредившийся в уме рифмоплет представляет себе искусство каким-то квадратом, что ему холодное, изломанное и натянутое рифмотворчество г. Брюсова кажется «героической деятельностью»; что наглое и глупое кривлянье и визжанье г. Бальмонта можно приравнять к «протуберанцам солнца». Вполне было бы понятно, что какую-то «тройку» соседа его по бедламской келье Андрея Белого он пытается измерять «общей мерой с Россией». Вполне было бы понятно, что его другой сосед, г. Клюев, кажется ему поэтом, в стихах которого слова можно сравнивать с «бревнами сруба». Вполне было бы понятно, что третий сосед, г. Гумилев, для него, г. Городецкого, а может быть и для самого себя, совсем не Гумилев, а не кто иной, как воскресший Адам, прародитель всех людей. Вполне было бы понятно, что г. Городецкий в четвертом соседе, г. Зенкевиче, видит «зверя, лишенного когтей и шерсти», а этот, в свою очередь, написав такую книгу как «Дикая порфира», убежден в этом же самом. Вполне было бы понятно, что, созерцая пятого соседа, г. Нарбута, г. Городецкий наяву видит, как тот «порождает горшки» и как эти нарбутовские горшки порождаются на свете «впервые» и т. д. Все это, повторяю, в обстановке дома сумасшедших и в компании умалишенных совершенно мыслимо и хотя, конечно, и прискорбно, но не очень, так как можно утешиться надеждою, что и г. Городецкого и его соседей по кельям «полечат – вылечат, авось». Но совсем другое дело и совсем другое впечатление получается, когда все то, что естественно и возможно в доме умалишенных разыгрывается на страницах «литературно-художественного» журнала, что такая игра называется критикой нового стиля, критикой-модерн. Тут уже ровно нечем себя утешить, а приходится, признав такой факт, только безнадежно развести руками. Вот наконец до чего достукались «героические деятели» современного квадратного искусства, современной поэзии с слонами, попугаями и современной критики. Ведь это уже предел возмутительно наглого идиотства!
И. В. Игнатьев ЛИТЕРАТУРНЫЕ ТЕНИ. О «ПОЭЗИИ ДНЯ». О «ЦЕХЕ ПОЭТОВ». О «КУБИЗМЕ», «ЭГО-ФУТУРИЗМЕ» И «ФУТУРИЗМЕ» Х Давая иллюстрацию «чудищам» поэзного пути к самоутверждению, я поставлен в до крайности благоприятные условия. До иллюстрации рукой подать. Те же Городецкий и Гумилев как «оригиналы», те же Сергей Митрофанович и Николай Степанович в качестве «критиков», те же «синдики» забрали руководство в одном из коллективов поэтов – «Цехе». О качестве синдиков как мастеров мы упоминали своевременно. Скажем несколько слов о их «критической» деятельности. Сравнительно недавно московское издательство «Гриф» выпустило книжку стихов Ал. Ив. Тинякова (Одинокого) «Navis nigra». Вот что писал в «Речи» критический г. Городецкий: «…Эта книга вышла с большим опозданием. Яд ее давно уже сделался безвредным, недействительным. Смаковать подполье вряд ли кому интересно теперь, когда вся поэзия так дружно устремилась к стройности в форме и величию в содержании. Очень неприятно читать “Цветочки с пустыря”, проникаться психологией “плевка-плевочка”, плывущего в “канавке”, или “обглоданной кости”, которой “брезгают собаки”, падали или “старого сюртука”. А, главное, не нужно. Ужасно дико звучит в наши дни стих:
…Нам очень бы хотелось позвать этот талант, обладающий чарами зоркого реализма, не чуждый музыке, к творчеству иному, утверждающему жизнь, а не “сукровицу”». Но, очевидно, г. Городецкому присуще мыслить совсем иным органом, нежели тот, в коем находится всуеболтливый его язык. В «Гиперборее» (№ 2), неофициальном «цеховом» «официозе», выходящем «при непосредственном участи Сергея Городецкого и Н. Гумилева» (читайте – редактировании), находим: …И при питье на сточную кору, Наросшую из сукровицы, кала, В разрыв кишок, в кровавую дыру Сочась, вдоль по колу вода стекала… (М. Зенкевич. «Посаженный на кол». Стр. 9).
Впрочем, о «критике Городецком» серьезно не говорят. И это радостно. Печально то, что Гумилев – человек большой эрудиции и не меньшего вкуса, допускает «передержки», не уступающие передержкам друга – «синдика» Сергея Городецкого. Конечно, гумилевские «манипуляции» и тоньше, и обдуманней, и дипломатичней. Дипломатичностью и можно только объяснить невпуск Гумилевым Сергея Городецкого на столбцы «Аполлона», поэзным корифеем коего является Аякс второй – Н. Гумилев. XI Из вышеприведенного мы видели «величие содержания» поэзии Цеха. А вот и «стройность формы»: Камнем когда-то коснулся ноги твоей, Позже, когда проснулся душой своей, Песни пел птицею, вольные песни полей, С каждым рожденьем любил, все любил сильней. Облаком легким от солнца тебя закрывал, Средь тростников тихо на флейте играл, Валом встречал тебя, в плаваньи бурных морей, С каждым рожденьем любил, все любил сильней. Встретились снова, и снова тебе свою душу отдал, Путь, по которому шел, не колеблясь, избрал, Чувствую скоро закат моих жизненных дней, С новым рожденьем любить тебя буду сильней. (Сергей Гедройц, «Гиперборей», №1, стр.25).
Построение стихов, действительно, «потустороннее», «Гиперборейское». 
Первый куплет: Дактиль, дактиль, дактиль, хорей, ударяем<ый> cлог ,, ,, ,, ,, ,, ,, ,, ,, ,, дактиль ,, ,, ,, ,, ,, хорей ,, ,,
,, , дактиль ,, ,, ,, ,, ,, ,, хорей ,, ,,
,, ,, ,, ,, , удар<яемый> слог ,, ,, ,, ,, ,, ,, ,, ,, ,, ,, XII Я писал настоящий очерк, когда мне с иногородней почтой передали, между прочим, книгу т. н. «московских» кубо-футуристов – «Пощечина общественному вкусу. В защиту свободного искусства. Стихи. Проза. Статьи». Издан этот в своем роде ценный для современья сборник Г. Л. Кузьминым. По образцу «Садка Судей», печатанного на обороте шпалер, «Пощечина» эстампирована на коричневой оберточной бумаге и переплетена куском грубого холста. В книжке много московского предтечи Велимира Хлебникова, в высшей степени содержательная статья о «Кубизме» Д. Д. Бурлюка, opus’ы Бенедикта Лившица, Николая Бурлюка, В. В. Кандинского, А. Крученых, Владимира Маяковского. «Пощечина» прибыла одновременно с другим, также содержательным и также своеобразно-прелестным томом Вадима Шершеневича – «Carmina»4. Последний автор – воплощенная безукоризненность в версификатных традициях, первые – сплошное презрение условностей вчерашнего. Но ни того, ни другого не видно в «Гиперборее». Там ни горячо, ни холодно, там минуэтное «шаг вперед, два назад»; там правое умеренное ка-детство, или, что вернее, детство, опекаемое семью няньками; там цыплята, как увидим, только механической высадки.
Доклад сопровождался чтением образцов акмеизма, читанных самими авторами. Доклад вызвал оживленные прения, в которых приняли участие Радецкий, Неведомский, Львов-Рогачевский, Редько. Председательствовал Федор Сологуб. Печатается по: <Без подписи>. На берегах Невы. Журнал начинающих писателей и молодого театра. 1913. № 4. <Февраль>. С. 5. Доклад Городецкого на заседании Всероссийского литературного общества состоялся 15 февраля. О критиках И. М. Радецком и А. М. Редько см. ниже в нашей подборке. <Без подписи> СООБЩЕНИЕ О ЛЕКЦИИ С. ГОРОДЕЦКОГО Оживленные лица, горячие прения, шумные аплодисменты, громкие протесты… трудно как-то поверить, что находишься в заседании всероссийского Литературного общества, которое в смысле скучности заседаний побивало до сих пор рекорд. Сергей Городецкий читал доклад на тему «Символизм и акмеизм». С молодым задором и излишней резкостью перечислял он грехи символизма и указывал на новое течение в поэзии – акмеизм и адамизм, которое идет на смену символизму. Я не буду приводить здесь содержания доклада, который был подробно изложен в номере 14 «Русской Молвы». Не стану приводить подробно и содержание речей оппонентов. Любопытно лишь отметить неожиданно прозвучавшую вдумчивую и содержательную речь М. П. Неведомского, приветствовавшего новое направление как свежую струю в поэзии. Он удачно отметил в акмеизме его близость к старому реализму и призывал молодежь к серьезной работе, предостерегая ее от крайностей и увлечений. Ф. Д. Батюшков, подчеркнув жизнеспособность нового направления, приводил его в связь с символизмом. Председательствовавший в собрании Ф. К. Сологуб в своем заключительном слове, не выявляя своего мнения и отношения к акмеизму, рекомендовал судить молодых поэтов не по словам, а по делам их. «Жизнь, – закончил Ф. К. Сологуб, – покажет, насколько прочен акмеизм». Отмечу В. Л. Льва-Рогачевского, обвинявшего акмеистов в отсутствии связи с народом и общественностью, и анекдотическую речь Радецкого, выступление которого сопровождалось гомерическим хохотом собрания и неоднократными звонками председателя. Излишне резко прозвучало заключительное слово С. М. Городецкого. Много аплодировало собрание поэтам-акмеистам, читавшим свои стихотворения. Исключительный успех выпал на долю поэта Клюева. Не могу не отметить и того, что ни докладчик, ни оппонент, говоря исключительно о поэзии, не оговорили этого. В результате получилась односторонность. Акмеистам, выступавшим с такой резкой критикой символизма, надо было охватить символизм шире, не ограничиваясь областью поэзии. В общем доклад и прения оставили хорошее впечатление. Совету общества надо бы привлекать и приглашать докладчиков, а не ждать у моря погоды. Надо организовать доклад, а не устраивать лишь чтение доклада тех, которые случайно изъявят желание читать. Побольше инициативы!..
О степени «анекдотичности» речи врача-гигиениста Ивана Марковича (Киприановича) Радецкого (1855? – после 1916) можно судить по воспоминаниям Ахматовой о лекции Городецкого в литературном обществе: «Бородатый старик Радецкий, выступая против нас, акмеистов…. с невероятным азартом кричал: “Эти Адамы и эта тощая Ева!”. В тот же вечер от нас отрекся Клюев. Когда изумленный Гумилев спросил его, что происходит, от ответил: “Рыба ищет, где глубже, человек, где лучше”. Да, у нас не было лучше!» (Записные книжки Анны Ахматовой (1958 – 1966). М. – Torino, 1996. С. 302). Д. Философов
Происходило сватовство акмеизма с марксизмом. Русская марксистская критика в несколько затруднительном положении. Она умеет оперировать лишь с большими числами. Так сказать, по методу статистики. Упражняться над литературой «вообще», выросшей на нездоровой почве буржуазного строя. Дворянская идеология – в творчестве Пушкина и Толстого. Отражение земельных условий Окско-Волжского бассейна в былинах об Илье Муромце. Таковы излюбленные темы марксистской критики. Темы интересные, почтенные, но не литературные, а социологические. Мне всегда жалко марксистских критиков: они лишены самого великого блаженства всякого критика – дара «открытия». Они открывают художественную Америку всегда и неизменно после Колумба. Уже давно работают г-да Неведомский и Львов-Рогачевский. Вооружившись марксистским методом, они очень хорошо объясняют, почему такие-то и такие-то, ими понятые и открытые, писатели оказались писателями хорошими и первоклассными. Причем «первоклассность» они, конечно, признают с оговорками. Недавно, не то в «Луче», не то в «Правде» была помещена театральная рецензия о «Гамлете». Рецензент долго говорил о Шекспире, а затем прибавил, что страдания Гамлета неинтересны, потому что лишены пролетарской психологии. С такими оговорками пишут все марксистские критики. Отсутствие художественного чутья – не случайное чувство марксистских критиков. Г-н Неведомский, г. Львов-Рогачевский не случайно за всю свою долгую и обильную деятельность не открыли ни одного писателя, не предвосхитили ни одного будущего таланта, а упорно шли за толпой. Происходит это потому, что у обоих критиков нет никакого ощущения личности. При больших цифрах в масштабе Окско-Волжского бассейна личность исчезает. Остается плавающая по бассейну икра, которую критики, вооружившись марксистским методом, и определяют: осетровая она или стерляжья. У «акмеистов» тоже нет понимания личности. Это и привлекло к ним Неведомского. Привлекла и другая причина. Но о ней ниже. Читатель, вероятно, не знает, что такое «акмеисты», которых демонстрировал, в буквальном смысле слова, г. Городецкий. Поясню. Жили-были молодые поэты. Одни более, другие менее талантливые. Поэты старшего поколения сразу их заметили. Вячеслав Иванов пригрел Городецкого. Брюсов пригрел Гумилева. Благодарный Гумилев пел в печати такие дифирамбы Брюсову, что становилось даже неловко. Когда у этих поэтов прорезались «зубки», они стали кусать грудь своей кормилицы. Все это в порядке вещей. Но затем начинается «беспорядок». Оперившись, поэты образовали свой особый «цех». Их там много: Нарбут, Зенкевич, Мандельштам, Ахматова и др. И решили выдумать себе свою идеологию. Как Афродита, она выросла из морской пены и явилась под знаком «акмеизма» (вершинности), или адамизма (первозданного человека). Для того чтобы пробить себе путь, акмеисты стали на всех углах и перекрестках ругать свою кормилицу: символистов. Результат получился комический: они моментально нашли союзников в лице врагов символизма и художества вообще. Г. Неведомский бессознательно начал льнуть к акмеистам. С одной стороны, приятно быть с молодежью, с другой – приятно в союзе с ней лишний раз выругать символистов. В итоге – франко-русский союз. Марксизм и акмеизм оказались дружественными державами. Amies et alliеés*. По существу, в накладе очутились акмеисты. Выиграл Неведомский. Если бы у акмеистов было бы что-нибудь глубоко индивидуальное (а какой же поэт может быть неиндивидуальным!) – г. Неведомский никогда не протянул бы им своей брезгливой марксистской руки. В теории акмеисты признают индивидуальность. Но это теория. На практике они дети отнюдь не символизма, а декадентства. Символисты кормили их своей грудью лишь из любвеобильности. Надо отличать символистов от декадентства. Декаденты первого призыва – были ярые субъективисты. Они были утонченные сенсуалисты и описывали с неподражаемым мастерством свои «никем не испытанные ощущения». Акмеисты лишь изменили поле наблюдения, но не метод. Вместо субъективного психологизма и физиологизма (да простят мне читатели эту иностранщину!) акмеисты стали описывать субъективные впечатления от внешних предметов. «Горшки Никитина, – говорит С. М. Городецкий, – существовали не хуже и до того, как он написал о них стихи. Горшки Нарбута рождаются впервые, как невиданные доселе, но отныне реальные явления». Думаю, что горшки существовали и до Нарбута, хотя и не сомневаюсь, что он увидел их впервые. И верно сказал г. Львов-Рогачевский, который восстал на Неведомского, что прежде декаденты смотрели на внутренние стены своей башни из слоновой кости, а теперь – выглянули в окошко и с удивлением заметили существование горшков. В этом и вся перемена. Никакого синтеза, никакого разрешения проблемы «личность и общественность» не последовало. Таким образом, символизм остался вне игры. Это очень ядовито отметил в своем блестящем резюме председатель собрания Ф. К. Сологуб. Спор шел о том, могут ли «общественники» принять в свое лоно новую форму декадентства или нет. Были прокуроры, были и адвокаты. Но символизм и отвлеченно и конкретно оказался беспристрастным «представителем». Думаю, что так будет и во веки веков. Потому что символизм есть вовсе не этикетка некоторых современных писателей, а стихия всякого подлинного искусства. Признавая Сервантеса, Гоголя, Данте, Гете, а этих писателей, насколько мне известно, признает даже сам г. Львов-Рогачевский, вы признаете литературу символизма. Сологуб и Вяч. Иванов могут быть менее даровиты, нежели Гете и Гоголь, но это вопрос другой. Во всяком случае, если и встает проблема о синтезе личности и общественности, этих двух извечных врагов, то разрешиться она может только в чем-то третьем, стоящим выше личности и выше общественности, а никак не в очень малом, наивном, довольно (но не слишком!) талантливом акмеизме, этом декадентстве сезона 1912 – 1913 года. Несмотря на это, последний вечер литературного общества был очень плодотворен. Он воочию показал всю теоретическую и художественную беспомощность корифеев нашей «общественной» критики. Г. Неведомский начал с «забытого Гегеля». Я уши развесил. Но цитата из Гегеля оказалась очень не гегелианской: «художник должен любить конкретное». Очень может быть, что в неизданной переписке Гегель сказал, что Волга течет в Каспийское море. Но не в таких афоризмах сила Гегеля, и напрасно г. Неведомский тревожил его прах. А г. Рогачевский поразил меня своими аристократическими предрассудками. Он начал доказывать, что Клюев, которого он якобы «открыл», – белая кость, не чета прощелыгам «акмеистам». Во-первых, «открыл» Клюева вовсе не г. Львов-Рогачевский. Он был открыт Миролюбовым и вел переписку с Блоком уже тогда, когда «Современный мир» назывался «Птичкой Божией». А во-вторых, пора бы бросить местничество. Я, например, очень завидую г-ну Клюеву, что он – дитя народа, своего рода «владетельный князь». Но не самоубиваться же мне из-за этого. Какую косоворотку я ни надевай, каким мелким бесом перед г. Клюевым ни расстилайся, все равно г. Львов-Рогачевский мне скажет, что я не «владетельный князь из народа», а всего-навсего кающийся дворянин. Думаю, господам марксистам следовало бы раз и навсегда ввести в свою «конституцию» уничтожение сословий, следовало бы придерживаться однопалатной системы, отказавшись от верховной палаты, состоящей из аристократических «детей народа». В споре принял участие и г. Редько. В качестве представителя «Русского богатства» – он менее подчинен марксистским канонам. От него можно было ожидать некоторого понимания «роли личности» не только в истории, но и в искусстве. Однако, он больше говорил об «аллегориях» в искусстве, безнадежно принимая их за символы. Всех курьезов этого собрания, долженствовавшего убить символизм, и не перечтешь. Я передаю только беглые впечатления. Печатается по: Д. Философов Акмеисты и М. П. Неведомский // Речь. 1913. № 47 (17 февраля). С. 3. Дальнейшую полемику Дмитрия Владимировича Философова (1872 – 1940) с критиками-марксистами об акмеизме см. ниже в нашей подборке. О том, что «акмеизм несчастлив в своих защитниках»-реалистах позднее писал и Е. Лундберг (См.: Лундберг Е. Литературный дневник. 1915. № 1. Январь. С. 207 – 208). Комическая опера «Мельник – колдун, обманщик и сват» (1779) была написана М. М. Соколовским (либретто А. А. Аблесимова). К истории отношений Философова к акмеистам см. также эпизод, произошедший в «Бродячей собаке» 19 февраля 1913 г. и описанный в письме Ал. Н. Чеботаревской к Вяч. Иванову: акмеисты «зазвали в “Собаку” Философова, и, попросив его председательствовать, так непристойно начали бранить символизм и его представителей (на этот раз досталось Сологубу, но и всем также), что Дм<итрий> Вл<адимирович>, возмущенно сказал им, что они непорядочные люди, сами выросшие из символизма (как Городецкий) и теперь, в силу какой-то личной “психологии”, выгоды, и всего проч<его> обрушиваются на ни в чем неповинное почтенное течение, и отказался от председательства и ушел» (Блок в неизданной переписке и дневниках современников // Александр Блок. Новые материалы и исследования. Литературное наследство. Т. 92. Кн. 3. М., 1982. С. 413). |